Текст книги "С той стороны дерева"

И оставаться в поселке, возиться и дальше с бревнами я просто не мог. Я не находил себе места. Надо было что-то предпринимать.

Что тут удерживает меня, когда где-то течет речка Чара?

До рокуэлловских эскимосов нам было далеко, они вели жизнь настоящих анархистов, наверное, о подобной и мечтали Бакунин с Кропоткиным. Оба, кстати, бывали здесь. Один – занимаясь географическими исследованиями, другой – приходя в себя после казематов Шлиссельбурга. Бакунин отсюда рванул дальше – в Японию, Америку. Кропоткин, переведенный в лазарет по состоянию здоровья, улизнул в Европу. Вечный исход из России, как из Египта. Это было при Грозном, было и раньше. И до революции основная масса недовольных предпочитала скрываться во внутренних землях. Это была великая внутренняя эмиграция, великое переселение народов: раскольники уходили в леса, беглые рабы, солдаты, крестьяне искали вольного хлеба на вольных землях. Тут и появился страннический эпос – сказание о Беловодье. Народ хотел жить с Богом, но без царя, коли этот царь жесток и слеп. Вот и искали такую страну стихийные анархисты стригольники, бегуны. Целые экспедиции отправлялись на деньги мира с заданием разыскать, где она такая есть, страна Беловодская, и что собой представляет. Одна казачья делегация добралась до Японии. Многие находили прибежище в Алтайских горах, там кое-где климат мягкий, все растет, даже виноград, не говоря уж о капусте с картошкой.

Да, империя была огромна, за Уралом – земли малолюдные, а то и вовсе безлюдные. Любое воображение дрогнет. Но следом за нищими странниками и духовидцами шли воеводы с казаками, рубили остроги, деревянные крепости, устанавливали свои правила. Так что безвинные правдоискатели, визионеры, мучимые образом обещанных Моисею еще земель с медом и млеком, а по сути дела, все тем же мифом сада с четырьмя реками, и золотом хорошим, и драгоценными камнями бдолахом и ониксом, и плодовыми деревьями, – тем берегом, – были на самом деле авангардом государства. И заимки их, лабазы, охотничьи избушки по ущельям и долинам Саян, Алтая, Хамар-Дабана, по берегам Амура были форпостами государства Российского.

Роман Архипов тоже пытался выстроить какую-то теорию, оправдать свою одержимость дорогой. Он говорил, что эта извечная русская тяга вылилась в движение всеобщего туризма. Народ, заводские инженеры, сотрудники научно-исследовательских контор, учителя, строители, шоферы устремились за город, в леса, к кострам и песням. Государственные мужи учуяли в этом нечто такое и решили направить искателей в нужное русло: БАМ, комсомольские стройки, целина. Но были среди этих прирученных бегунов и те, кто отбивался от рук и уходил все дальше и дальше. Куда? Пока из заповедника в заповедник. В СССР заповедников было достаточно: от Балтийской косы и до Камчатского побережья, от Земли Франца-Иосифа в Баренцевом море и до туркменских песков, таджикских водопадов – больше ста. Если в каждом останавливаться хотя бы на год – жизни не хватит, нужны патриаршие лета.

Я слушал внимательно.

И думаю, что Роман и подбил меня пуститься в дорогу. А сам почему-то остался. Ну, мы с ним этот вариант и не обсуждали, чтобы отправиться в путь вместе. Он называл себя волком-одиночкой и вольным стрелком. В нем и было что-то такое… в серых внимательных глазах, в повадке. На нас с Валеркой он смотрел свысока. Он-то постранствовал, служил в армии. И говорил, что не завидует нам, салагам: столько времени еще предстоит попотеть в рабстве.

Мне не хотелось рабства, меня лихорадило от того, что время уходит, а я перекатываю бревна…

И, глядя сверху на мощные зеленые склоны, гребни и выбеленные вершины по левому борту самолета, на огненно-синий студеный Байкал, я переживал ни с чем не сравнимое чувство освобождения.

Глава девятая

Я бросил заповедный берег, мне надоело томиться там. Я даже не взял ажалай дэбтэр, не желал иметь при себе трудовую книжку. Только получил аванс, собрал шмотки, ну, спальник, запасную рубашку, пару носков, и всё. Всё остальное было на мне: штормовка, свитер, брюки, шапка, связанная руками одноклассницы (школьная любовь), письма одноклассницы в кармане, на ногах – бродни. И еще взял с собой древнегреческие трагедии. Не успел дочитать.

Перед уходом я попрощался с Валеркой. Он последовать моему героическому примеру наотрез отказался. Наверное, в отмщение за мой отказ на трамвайной остановке, не знаю. Или же неприступная Алина манила его посильнее любых мифов. Впрочем, и сама была мифом, но близким и понятным.

Я пожал ему лапу, надел лямки рюкзака и потопал с оглядками к домику на взлетной полосе. Шел задними дворами, чтобы не столкнуться с начальством. Ведь меня никто не увольнял. Конечно, с увольнением я получил бы больше денег, полный расчет. Но по закону я должен был бы отработать две недели. Две недели?! Когда надо двигать вслед за солнцем, которое не устает? С нетерпением я ждал самолет. Погода вроде была ничего, но это здесь, а что там, севернее? Диспетчер, сумрачная женщина в синей форменной юбке и вязаном свитере, на мои вопросы отвечала невразумительно. А когда самолет-«кукурузник» вырулил из-за горы с лесопожарной вышкой, вышла и заявила, что Нижнеангарск не принимает, так она и знала, на севере начался снегопад, видимость упала, штормовой ветер. Я помрачнел, наверное, в два раза сильнее диспетчера и северного шторма. Что же делать? Можно было, конечно, как ни в чем не бывало вернуться в нашу общагу, распаковать рюкзак, да и жить дальше.

Летчики выгрузили какие-то ящики, один пассажир вышел, девушка с бледным конопатым лицом и выбившимися из-под вязаной зеленой шапки рыжими волосами, с объемистой сумкой, наверное, погостить к кому-то приехала. Мы взглянули друг на друга, она хотела что-то сказать, но я уже принял решение и пошел к диспетчеру, спросил, надо ли мне доплачивать за билет до Улан-Удэ? Пришлось еще раскошелиться на червонец. Летчики решили сразу возвращаться, пока сюда не пришел шторм со снегом. И я вошел следом за ними в салон, дверь закрыли, самолет громче заработал моторами, качнулся, покатился, развернулся, затрясся сильней, вдруг сорвался и побежал, побежал, как человек из каких-то кадров про то, как начиналась эра воздухоплавания; но обычно после двух-трех подскоков новоявленный Икар падал, ломал свою конструкцию, а мы – мы в самый напряженный миг оторвались от земли и быстро пошли над поселком наискосок к пожарной горе, где я провел незабываемые часы чистого одиночества и молчаливого счастья, заставившие меня на всю жизнь полюбить первый снег… Да, всего лишь снег, единственное приобретение странника, припершегося сюда за тридевять земель лаптем щи хлебать. И я прильнул к иллюминатору, стараясь все запомнить: заливчик, обширный, но неглубоко врезающийся в заповедную землю, добротный поселок на плоском высоком берегу, окаймленный зеленой тайгой, тайгой, уходящей по долине к горам Баргузинского хребта, и мыс, дойдя до которого следовало сворачивать и дальше двигаться перпендикулярно морю, вверх по тропе среди корней и красноватых стволов сосен. Мы прошли в стороне от вышки. Внизу синело море, ослепительное, солнечное. Не верилось, что за нами шествуют сплошные снега. Начинался обещанный сезон осенних штормов.

И я радовался, что успел. Я уходил на носу зимы. Впрочем, еще стоял октябрь, первая половина. И таким ярким Байкал не бывал никогда. Мне, конечно, на ум приходило греческое море. Да и летел-то я на юг. Ну, если не к Элладе, то в сторону Китая. В голове у меня уже созревал новый план.

От столицы Бурятии Улан-Удэ открывались пути дальше на восток и назад на запад. О западном пути не могло идти и речи. Только вперед, дальше, на восток. Можно, конечно, было… Ага, внизу тайга отступила, поплыли поля, очень обширные, показались деревни, голые сопки. Пейзаж явно приобретал монголоидные черты. В конце концов всякие деревья исчезли, и всюду расстилались степи, уже на подлете к Улан-Удэ я увидел огромные табуны. Все это после дремуче-лесной байкальской стороны поражало воображение. Да, ведь тут совсем рядом Монголия. Чуть в стороне Китай. Здесь-то я впервые по-настоящему ощутил себя на окраине мира и подумал, что сумел далеко забраться от днепровских луговин и краснокирпичных стен, растрескавшихся башен на холмах родного города, самого западного, именуемого ключом к земле Русской.

Я вышел в аэропорту, огляделся. Здесь явно было теплее, суше. Солнце светило ярко. Меня окружали луноликие смуглые люди, многие из них говорили на своем языке. В автобусе громко смеялись черноволосые девушки, брызжа лукавством черных узких глаз. Некоторые мне показались симпатичными. Особенно одна, с черными косами, в яркой куртке, черных обтягивающих брюках. И я, пока автобус, покачиваясь, петлял по улицам Улан-Удэ, успел мысленно с ней познакомиться, сдружиться, пожить в ее современной квартире над Селенгой, а летом – в юрте ее деда-коневода… Но чернокосая бурятка не стала ждать и вышла на какой-то остановке. Я вздохнул. И вспомнил почему-то ту рыжую девушку в зеленой вязаной шапке, ее бледное лицо в конопушках, неожиданно яркие зеленые глаза.

Железнодорожный вокзал. Что тут добавить? Я чувствовал себя лесным народом, как говаривал Дерсу Узала, диковато озирался. Отсюда поселок на берегу Байкала показался мне местом патриархальным, вневременным. Какая электростанция? Тут все лязгало и грохотало, как десять поселковых электростанций. Я, конечно, не собирался жить на железной дороге, но все это подействовало на меня угнетающе. Я подошел к расписанию поездов. Владивосток. Москва. Чита. Красноярск. Вообще-то я собирался добираться до Чары кружным путем, самолетом до далекой Муи в Муйско-Куандинской котловине, а там на чем придется. Но уже в аэропорту я узнал, что погода нелетная до Муи минимум на двое суток. И тогда я начал подумывать о перемене маршрута. Почему бы не сесть на поезд и не покатить дальше – туда, где бродил с берданкой и котомкой, с длинным посохом кумир моих школьных лет – Дерсу Узала? На Дальний Восток, ведь сейчас он был совсем не дальним. Честно говоря, сомнения одолевали, что все так просто. Я подцепил за лямку рюкзак и пошел в буфет. Надо было поесть, а потом уже думать. Времени много. Кто меня гонит? Завхоз? Лесничий? Я взял порцию поз, громадных бурятских пельменей, приготовленных на пару, с луком и мясом, чай, хлеб, два пирожных, яблоко, шоколад. Мне очень хотелось есть. Я отвык от такой еды. И пока не вонзил зубы в пышный пельмень, не до конца был уверен, что это можно будет съесть. Оказалось, можно. Пожалуйста, за деньги почти все можно. В позах был жирный сок, он потек по моему подбородку, обжигая. Я схватил салфетку. После этого ел осторожно, стараясь не спешить. Тут же взял еще порцию, хотел сразу две, но постеснялся почему-то. Ну, одичал на бреге байкальском. Покончив с позами, принялся пить чай, пирожные исчезли с невероятной скоростью, допивал уже с хлебом, а потом крепко откусывал от большого яблока куски и чувствовал, как мысли успокаиваются, в плановом отделе все и всё занимают свои места. Но многолюдство, разнообразие лиц, голосов, неостановимое движение, раскатистые объявления диспетчера – все это не позволяло забыть, что я попал в Вавилон бурятского образца.

Выйдя на улицу, я закурил, и вновь меня кинулись терзать размышления.

Ладно, решил попробовать вариант под кодовым названием «Узала». Приблизился к окошечку узнать стоимость проезда до Хабаровска. Едва взглянув на меня, тетка сказала, что для проезда в погранзону нужен паспорт тамошнего жителя, или разрешение, или вызов. Опять вызов!

Я отошел как ошпаренный. Избитое выражение, но иногда лучше не придумаешь. Вот тебе и свобода перемещения, вот тебе и Дерсу Узала, лесной народ, амба, фанзы, лимонник, темно-синие махаоны Маака, жимолость и дикий перец с амурским виноградом…

Все ясно, дорога на Дальний Восток закрыта. Остается один выбор: речка Чара.

Но как только все остальные варианты отпали, речка Чара перестала казаться мне такой уж заманчивой.

Неотвратимость раздражает, ей хочется противоречить. Один философ говорил, что будущее нас вдохновляет свободой выбора. Да, именно поэтому мы спешим попасть в завтрашний день, в следующее лето… ну, до определенного возраста. Будущее манит свободой.

Я снова взгромоздил рюкзак на спину и потопал на остановку. По пути купил карту.

Автобус довез меня до аэропорта. Здесь в небольшом зальчике ожидания с маленькими жесткими креслицами я разложил карту на рюкзаке и погрузился в изучение жилок и прожилок и слепых кишок. Как можно было добраться до Чары? Пусть мне туда уже меньше хочется. Ну и что. Я чувствовал себя Колумбом, знающим, что корабль идет уже совсем не в Индию, но хранящим невозмутимость. Вариантов не было. Чара лежала в чаше гор и чаще тайги. Сидевший рядом со мной бурят в фетровой шляпе и толстом синем плаще с любопытством поглядывал на мою карту. Наконец не вытерпел и попросил дозволения посмотреть. Я протянул ему карту. Он долго рассматривал ее, водя пальцем по линиям, шевеля толстыми губами. Разогнулся, покачал головой и вдруг смешно, с какими-то заунывными интонациями пропел: «Только самолетом можно долететь…» Я согласился с ним, что транспортная сеть здесь не шибко развита. Я уже нахватался местных словечек. Он спросил, куда мне. Я ответил. Он покачал головой. А ему нужно было в Верхнеангарск. Но самолеты не летали ни туда, ни в мою Мую. Мы задумались… Бурят ткнул пальцем в сторону ресторана. «Пойдем пива выпьем?» – «А рюкзак?» «А вон пусть тетя посмотрит». Женщина в розовом пальто и большом коричневом берете, сидевшая слева от меня, поджала крашеные губки. По годам она никак не подходила на роль тети этому буряту. И тот поправился: девушка. Она повела бровями и сказала, что… ну, ладно, хорошо, если только недолго. Бурят засмеялся: «Думаете, так быстро кашевары все там разведут?» Она взглянула на него с недоумением: «Какие еще кашевары?» Бурят ткнул пальцем вверх: «Небесные». Женщина нетерпеливо повела плечами и не ответила.

И мы пошли в ресторан, взяли селедки, нарезанной с подсолнечным маслом и кружочками лука, хлеба и пива. Бурят экспроприировал с соседнего столика горчицу, намазал толстый слой на хлеб, сверху положил селедку, посыпал все перцем из загвазданного керамического наперстка с дырочками и, жмурясь, надкусил свой бутерброд, глотнул из горла пива. Я такого пива больше никогда не пил. Отхлебнув мутного желто-зеленоватого напитка, я сразу вспомнил виденные сверху табуны. И едва осилил свою бутылку, а селедку с хлебом всю съел, хоть она и отдавала ржавчиной. Как только бурят узнал, что я из заповедника, сразу завалил меня вопросами, что там да как. Можно было подумать, он жил где-нибудь в Москве. А может, и жил. Он сказал, что очень любит Михаила Жигжитова, писателя, охотника из Максимихи, его трилогию «Подлеморье», не читал? Я впервые слышал это имя. Оказывается, в трилогии описываются наши, то есть заповедные места, и бурят всегда хотел там побывать…

Допив бутылки скорее кумыса, чем пива, мы вышли из ресторана. Бурят сказал, что отправляется домой. А я? Что намерен поселиться в гостинице? Он может подсказать, где есть недорогая. Но я отказался. Буду еще тратить деньги, нет, здесь перекантуюсь. Бурят пожелал мне всего хорошего и летной погоды, главное, и ушел. А я вернулся в зал ожидания. Тетеньки в розовом пальто возле моего рюкзачины не было и в помине. Наверное, она все-таки обиделась на «тетеньку» и решила так отомстить. Да, со временем я уяснил простое правило: относись к женщинам, как Боттичелли, написавший свою Венеру, рождающуюся из морской пены. То есть я не уверен, что реальный Боттичелли именно так относился к женщинам – как к вечно на твоих глазах нарождающимся венерам, но я взял себе за правило именно такое отношение и называю его правилом Боттичелли.

Я устроился поудобнее и раскрыл книгу, пытаясь поймать лад Древнего мира без нелетных погод и бурятского пива. Но это было невозможно. То есть удобно устроиться в креслице. Это было пыточное изобретение неведомого конструктора. Через пять минут все затекало, приходилось ерзать, привставать, скрипя и визжа дерматином.

Я никак не мог сосредоточиться на рассказе бога о его туристских впечатлениях. Это были «Вакханки», Пролог с речью Диониса. Он побывал там-то и там-то:

 
Покинув пашни Лидии златой,
И Фригию, и Персии поля,
Сожженные полдневными лучами,
И стены Бактрии, и у мидян…
 

Тут и я думал о покинутой центральной усадьбе среди горных склонов, о тихом поселке, двух его улочках, о библиотеке с фолиантами всемирной истории, о горе с лесопожарной вышкой, где я коснулся… не знаю чего, но это навсегда поразило мое воображение, заразило тоской по первому снегу, хвое, тишине; и думал о нашем с Валеркой жилище, какая там печка, и вид какой из окна, кедр во дворе; и думал о бане, вечной бане – там на берегу горячий источник, домик, внутри большая ванна, вверх задран широкий шланг, опускаешь его – и хлещет горячая сернистая вода, намыливайся, купайся. А я здесь сижу… грязный, невыспавшийся… Да, уже вторые сутки я торчал в зале ожидания. И просвета диспетчер не обещал. Дионис же, изведав у мидян холод зимний, посетил счастливые земли арабов и обошел

 
Всю Азию, что по прибрежью моря
Соленого простерлась: в городах
Красиво высятся стенные башни,
И вместе грек там с варваром живет.
 

Грек с варваром… Хм. Вот что значит не надеяться на летную погоду. Встал и пошел. По всей Азии. А тут до Муйско-Куандинской котловины никак не доберешься.

Дальше Дионис говорил, что он всех закружил в пляске вдохновенной. Ну да, бог вина все ж таки.

И мне тоже захотелось встряхнуться, выпить. Рюкзак я сдал в камеру хранения, заказал в ресторане обед, взял портвейна марочного. Правда, официантка с сомнением взглянула на мое лицо, щетинки под носом и на щеках, но потом перевела взгляд на бродни и треугольник тельняшки: Толик Д. на прощание, когда мы уезжали с кордона, подарил нам старый тельник и гнутую трубку, и мы по очереди таскали тельник; сейчас была моя очередь его носить, а Валеркина очередь курить трубку, – и принесла вина. Я выпил и принялся за суп с говядиной и горохом. На второе – картофель фри и две котлеты. Я снова наполнил стакан, почему-то в этом ресторане не водилось бокалов. Наполнил и мысленно восславил гору Бедного Света. Выпил и задумался, механически закусывая вторым блюдом. Когда я взошел туда, все там сияло. И все-таки в сознании запечатлелось именно тихое сияние ночного снега в оконце. Так что пусть остается первоназванной горой…

Картошка была вкусной, хоть и с легким привкусом машинного масла, но котлеты – явный хлеб, видимо, такой у них здесь второй хлеб, как в наших краях картошка. Но был еще салат: огурцы, зеленый горошек, капуста. Салат уже показался мне просто домашним изделием. Да, мама, подумал я. Твой сын сидит здесь… за тридевять земель… нигде… ни в заповеднике, ни на речке Чаре, он пропал в каком-то зазоре, затерялся. Интересно, как восприняло мое исчезновение начальство? А что сейчас поделывает в Смоленске моя Джульетта? Вино настраивало меня на романтический лад. Хотелось думать о себе как о новом герое, покорителе пространств. Не тащить дурацкого плаката и оказаться на дороге в никуда… Ха! Разве я уже не попал на эту дорогу, не выполнил завет учителя? Его эскимосы – в отличие от героев Джека Лондона – не искали никакого золота, они просто жили в гармонии с белым безмолвием. Нет, я скорее чувствовал себя эскимосом, чем героем Джека Лондона.

Может, поехать вообще на север? На остров Врангеля? Там тоже есть заповедник: белые медведи, моржи, овцебык. Чем не Гренландия?

Я задумался.

Сидел в ресторане и выбирал судьбу. Или уже все было начертано без моей пьяной угловатости? Вот тот философ говорил о радости от свободы, которой полно будущее, но и прошлое почему-то дарит такое же ощущение, и это странно, как будто что-то там еще можно изменить? Прошлое открыто в бесконечность, как и будущее? Два таких раструба. А посредине ты, песчинка, эритроцит этой невероятной кровеносной системы.

Ведь я мог в последний момент не сесть в «кукурузник»?.. И так далее.

Сидя в ресторане аэропорта Улан-Удэ, я чувствовал сквозящий ветер прошлого и будущего. Захмелел слегка.

Глава десятая

Но чары дороги таяли с каждым днем и часом, равно как и деньги. В ресторане кормили дорого. И я еще проехался на такси по всему Улан-Удэ, закосев от Дионисовой лозы. Устроил такую пляску по сопкам столицы Бурятской АССР. Осмотрел весь город. Никаких достопримечательностей не запомнил. Только мост через Селенгу и мысль, скользнувшую вверх по ее течению, – о том, что начинается она почти в центре Азии, в Монголии. Да, все считают центром Туву. Но понятно, что координаты географического пространства и моего личного не совпадают. Центр в Монголии, на реке Онон. Я в этом не сомневаюсь.

На четвертые сутки я купил билет, чтобы не остаться совсем пустым. На шестые сутки я уже покупал только чай с плавленым сырком и хлебом. С сигарет «Космос» по шестьдесят копеек перешел на «Приму» по четырнадцать, без фильтра. Меня уже знали официантки и уборщица. Одна официантка как будто симпатизировала мне, и я был бы рад погостить немного у нее, дождаться наконец летной погоды. Если бы ее муж был летчиком, застрявшим, например, в Муйско-Куандинской котловине. Но, видимо, это было не так. Наверное, он был водителем автобуса или рабочим какого-либо местного завода. И мы только переглядывались, здоровались. Но смотрела она нежно и с преувеличенным тщанием вытирала мой столик.

Мне уже хотелось есть. И Еврипид не мог заглушить голод. Но я все прочел. И страницы его «Вакханок», «Ипполита» гудели турбинами самолетов. И пахли грубым табаком, пивом. Ну а настоящая Греция? Тоже небось воняла козьим сыром, навозом, дымом.

«Вакханки» меня захватили, несмотря на всю эту нервно-взлетную обстановку. Я даже вначале почувствовал некое родство с Дионисом. Тоже был как будто отверженным. Город и мир меня не принимали. Точнее, не замечали. И я сидел здесь в плену у непогоды. Но дальнейшие события трагедии все расставили по местам. Я перестал понимать этого странствующего и пляшущего бога. Не понимал его и царь Пенфей, пока не оказался на елке, как сибирский шаман. А Дионис ему и предрекал славу, величие – великие страдания, вознесение до небес. Сбылось! Ель уперлась вершиной в эфир. И на ней торчал Пенфей. Безумная картинка. Я ее отчетливо видел, с голодухи, наверное. Сочный байкальский эфир и зеленую стройную могучую ель с шишками и обезумевшим царем. Вакханки мне представлялись медведицами, и они его тоже увидели и зарычали, заголосили: эвоэ! Начали швырять в него сучьями, а потом принялись раскачивать дерево, вывернули его с корнями, сбросили на землю царя, накинулись и разодрали на части; среди них были его сестры и мать, она оторвала ему голову и понесла ее в город, радуясь. Ей-то блазнилось, что это башка льва.

Что ж, Дионис и предупреждал, что он бог суровый для гордых. А для кротких – нет добрей.

Я закрыл книжку, а в ушах моих еще пел последний хор о том, что многовидны проявления божественных сил, решают они, как хотят, и не сбывается то, что ты верным считал, а находят нежданные пути.

«Таково пережитое нами».

И мной.

Небеса мокрые прижимали меня к земле, меня и весь этот варварский город. Ну да, любой житель захудалого городишки из средней полосы, перевалив Урал, чувствует себя жителем центра, и столицы сибирские представляются ему непроходимой провинцией. Голова от недоедания кружилась. И окровавленные руки Пенфеевой матери… лучше бы я не читал этого. Угораздило ж меня украсть именно Еврипида. Там были другие книжки.

Я ощущал себя щепкой, веткой Пенфеевой ели. Вспоминал ненароком непростые отношения с матерью. И вдруг испытывал радость от того, что все-таки уехал и все дрязги, придирки, диктат – все позади, там, за Уралом. И я – свободен?.. Нет, свободным я себя не чувствовал ни тогда, ни сейчас, никогда. А те мгновения-проблески, которые иногда называл подлинной свободой, – это были всего лишь иллюзии.

Свободу можно только помыслить. Как, например, Диониса.

И я сидел в плену, озирался, всклокоченный, с воспаленными от бессонницы глазами, и уже подумывал о том, чтобы сдать билет и пойти в ресторан, заказать семь блюд, несколько пирожных и три чашки крепкого кофе-суррогата «Ячменный колос». А там – будь что будет…

И, наверное, в самый отчаянный час краем глаза я заметил движение… фигуру… Да, не заметить было мудрено: этот человек тащил на боку что-то вместительное, как коробейник свой короб. С ним был кто-то еще. Я перевел уже оба глаза на вошедших. И увидел: Толик Ижевский. Клянусь Дионисом, это был он, не голодно-бессонная галлюцинация, живой Толик в толстой куртке с меховым воротником, но в осенней крапчатой кепке, сдвинутой немного на затылок. Синие глаза его возбужденно сияли. Он тащил на боку аккордеон в черном футляре и смотрел прямо на меня, но как-то сквозь, как смотрят индейцы и шаманы. Рядом с ним телепался некто в демисезонном серовато-зеленом пальто, в кроличьей шапке не по размеру, с нездоровым цветом лица и напряженной улыбкой. Некоторое время они шли между рядов креслиц, потом остановились, незнакомец сразу обессилено опустился на стул, Толик тоже было сел, но вдруг еще раз оглянулся на меня – уже не как индеец…

Он надул щеки и выпустил воздух: «Пфф…»

– Ты?..

Я скромно улыбался: да, мученик идеи тех берегов, дерева Сиф, прилежный читатель Еврипида, зачарованный, разочарованный, но еще живой. Последовали восклицания. Мозолистая пятерня хлопнула меня по плечу, крепко сжала мою руку. Серия улыбок. Вопросы. Изумленные брови. Качание головой. Знакомство с инженером Николаем из Владимира. Поход к кассе. Над всем Байкалом непогода. Что делать?..

Через двадцать примерно минут мы втроем сидели в ресторане. Моя официантка принимала заказ, зыркая на моих новых друзей густо накрашенными серо-карими глазами. Надиктовывал ей Толик с некоторой вальяжностью ижевского купца. Да, платил он. Официантка принесла хлеб, графинчик водки, мне вина. Но я первым делом схватил хлеб, посолил. Толик и Николай заулыбались. Нет, хорошая штука голод! Полезная во всех смыслах. Научает тебя ценить простые вещи и любить этот амбар, полный хлебов, а пуще всего дружеское участие другого человека.

Толик был рад видеть меня, соскучился по кордону, неторопливой заповедной жизни и хороший аккордеон с рук купил, практически новый. А Николая он подобрал по пути, вдруг в поезде обратил внимание на странного человека, который только стрелял сигареты и пил воду, и отлеживался на второй полке, ничего не ел. Оказалось, ехал он на БАМ, жена его поперла, устав от инженерской аскезы; сама она была каким-то культработником, кажется, в драмтеатре или где-то еще. Николай и отправился за длинным бамовским рублем, но в дороге его обворовали, пока он спал. Толик тут же взял его под опеку. Закон тайга. Сегодня тебе в зимовье оставили крупы и соли, завтра оставь ты.

Я мгновенно захмелел.

– И чё-о ты собираешься делать? – поинтересовался Толик, взглядывая на меня пытливо.

Я пожал плечами.

– Сдам, наверно, билет.

Толик солидно кивнул.

– Правильно. А дальше?..

Ответа я не знал.

Толик налил из графинчика себе и Николаю, мне наливать не стал. Я уже плыл, как истый радетель Диониса.

– У меня есть план-предложение, – сказал Толик. И когда они выпили и стали закусывать, ознакомил со своим планом. Он был прост. Я сдаю билет, мы покупаем новые билеты на автобус до Усть-Баргузина и едем туда. Там у нас появляются две возможности, два сценария. Первый: дожидаться самолета. Второй: плыть морем. В заповедник, разумеется. А как же туманы и штормы? Катер, принадлежащий заповеднику, ходит чуть ли не до Нового года по морю, там такая команда, оторви и брось, капитан Францевич из железа сделан, или, точнее, из мореной…

– Дуба, – подсказал Николай.

Толик усмехнулся.

– Лиственницы. А это одно и то же: железо и лиственница.

– Дубы здесь не растут, – снисходительно заметил я.

– Ну, чё-о? – Толик обвел нас взглядом.

Николай вздохнул. А что он напишет жене? Ведь в заповеднике, наверное, не бамовские зарплаты…

– Зато снабжение оттуда, – сказал Толик. – Тушенка, сгущенка, спирт, вино «Кубань»…

Николай слушал уныло. Кем же он может устроиться?

– Лесником, – тут же ответил Толик. – А может, и каким-нибудь замом, у тебя ж образование высшее. Дадут дом. Потом охотничий участок. Купишь моторку, после и катер «Крым», хорошая машина, и повезешь свою бабу с ветерком на Ушканьи острова.

– Зачем?

– Смотреть нерп.

– А… у них что, уши? Я слышал, тут у вас различные… эндемики.

Мы засмеялись.

– Давай, – продолжал Толик, – подумаешь, инженер-конструктор. У нас там есть органист из Таллина.

Николай попытался сосредоточенно посмотреть на него. Толик рассмеялся.

– Орган ишшо, – перешел он на кордоновский сленг, – не построили. Сконструировать не могем. Вот ты и вбуравишься мыслью.

Я тут же поднялся, чтобы идти сдавать билет. Для меня все встало на места. Я думал о горячем сернистом источнике на центральной усадьбе, о горе Бедного Света… то есть Бледного… Но Бедного лучше? Думал о библиотеке с фолиантами и Валеркиных блинах.

Покемарив ночь, утром мы сели в «пазик» и покатили сначала по равнинной дороге между сопок и островков тайги в степи, а потом уже – с увала на увал через занесенную еще легким осенним снегом зелено-рыжую густую, махровую тайгу, оставляя позади деревянные селения, быстрые речки, бегущие среди наледей и громадных камней; и в одном месте сверху вдруг открылось море, мрачно-синее, чернильное, вспененное, и я понял, каким кретином надо быть, чтобы уезжать когда-либо отсюда, менять эту даль на какую-то Муйско-Куандинскую котловину.

Съездил, посмотрел Улан-Удэ, и ладно. Зато Еврипида прочитал. И такое впечатление, что читал где-то на верхотуре, на шпиле шаманской елки, правда. Потрясающе. Ни одна книга еще не была такой мучительной. Как будто в Улан-Удэ я к чему-то такому приобщился. Как будто я там стал немного другим. Ну да, у меня вдруг открылись глаза на заповедник. Хотя и до этого мелькали догадки, что мы уже на том берегу. Но этого было мало. Надо было отлететь в сторону, чтобы окончательно убедиться.

«Безумие? Пусть! В нем слава Диониса». Это мне нравилось даже больше аполитичных лозунгов Рокуэлла Кента.