Текст книги "Античность сквозь призму иронии (сборник)"

Олег Ернев
Античность сквозь призму иронии (сборник)

© О. Ернев, текст, 2014.

Античные шутливые истории

Автор благодарит Станислава Венгловского за его книгу «Античный анекдот», послужившей источником вдохновения для создания сборника «Античные шутливые истории».

Аристипп

 
– О, Дионисий, – Аристипп сказал тирану, —
Дай денег мне, и я счастливей стану.
– Дать денег, Аристипп? Но ты ведь учишь сам,
Что ты нужды не знаешь. И словам
Твоим я доверяю. Ведь философ
Ни града не боится, ни морозов,
Ни солнечных лучей. Его труды —
Лишь только размышленье. И плоды
Оно мыслителю приносит золотые.
Я прав?
– Ты прав. Действительно, нужды я
Не знаю.
– Да, но деньги…
– Ты их дашь.
– Но логика…
– Её на абордаж
Возьмём, когда приблизимся к монетам,
Не забывая вывода при этом.
Я подтвержу правдивость моих слов,
Не нарушая логики основ.
И, взяв мешочек золотом набитый,
Сказал тирану он с улыбкой ядовитой:
«Вот моего учения плоды:
Ты видишь – я не ведаю нужды».
 

 
– Я, Аристипп, не выходя из дома,
Читаю в день по три-четыре тома.
Нет никого, кто б мог со мной сравниться.
Минута – и прочитана страница.
Уже я книг прочёл, наверно, тысяч сто.
Ну? Впечатляет, Аристипп?
– Нисколько.
– Что?
Не впечатляет? Как? Не хочешь ли сказать,
Что больше книг прочёл?
– Нет. Я люблю читать
Не быстро, понемногу, и к тому ж
Читаю редко.
– Вот как? Почему ж
Не впечатляет?
– Что ж, давай-ка для примера
Сравним двоих: великого Гомера
И бездаря, что в день по тыще строк
Слагает и слагал бы, если б мог,
По две, а то и три тысчёнки.
(Есть и такие старцы и мальчонки).
Ну а Гомер? Две книги: «Иллиада»
И «Одиссея» – вот писать как надо.
Всё в этих книгах: мудрость, глубина,
Страсть, войны, странствия… Одна
Из этих книг уже б прославила поэта.
Он знаменит на все четыре части света.
А тот, второй, издал три тыщи книг.
Его ты знаешь? Нет. И я. Он не велик,
Хотя, как видим, больше в двести раз
Гомера написал.
– Уж это точно.
– Нас
Спасите от такого стихоплёта.
А вот другой пример: допустим, кто-то
Ест мало и неспешно, ну а тот,
Другой, набить торопится живот
Обильной пищей, жадно есть раз десять
В день иль двенадцать. Если взвесить
Его – полтонны весит он.
Так толст, что от него сбежал бы слон.
Кто здоровей из них – кто толст
Иль первый, кто в еде умерен, прост?
– Конечно, первый.
– Вот ответ, приятель:
Не тот умён, кто тысяч книг читатель,
А, как нас учит жизнь сама,
Тот, кто читает с пользой для ума.
 

 
Был Аристипп учеником Сократа.
Попасть к нему в ученики – награда
Для всех желающих. Какой-то гражданин
Привёл к нему юнца.
– Вот, Аристипп, мой сын:
Балбес, наглец, глупец, тупица.
Добился палкой я желания учиться.
Привёл к тебе в ученики. Сократ
Мне говорил, ученикам ты рад.
Но ты учти: какие есть пороки,
Все в нём сосредоточились. О, Боги!
Как я замучился с мальчишкою. Так что ж?
Возьмёшь?
– Возьму.
– А денег что возьмёшь?
– Полтыщи драхм.
– Да ты сошёл с ума!
– Не думаю.
– Да это ж денег – тьма!
За этого – такие вот деньжищи?
Я не ослышался?
– Я повторю: полтыщи!
– Невероятно!!! – На лице отца борьба
Двух сил явилась. Он вскричал поспешно.
– На эти деньги я раба куплю!
– Конечно.
И будет у тебя, мой милый, два раба.
 

 
Друг Аристиппа, некий Аристон
Был Дионисием приговорён
К повешенью. И Аристипп тирана
Просил о милости так рьяно
И так настойчиво, что надоел ему.
– Ещё раз явишься, и… сам пойдёшь в тюрьму! —
Но Аристипп пришёл в четвёртый, в пятый раз
И перед самой казнью. Был указ
Уже зачитан. Вызван был палач.
Из дома жертвы доносился плач.
– Не заступайся, он сегодня зол, —
Друзья сказали. – В бешенстве он стол
Перевернул. Там столько было блюд
И вин заморских. На расправу крут
Сегодня наш тиран, великий Дионисий,
И ты с твоим умом, с твоей повадкой лисьей…
А в дипломатии тебе ведь равных нет.
И даже Диоген, который на весь свет
Тебя позорит, лизоблюдом называя
И подлецом, не признавая
Твоей с тираном дружбы – даже он
Твоим уменьем восхищён
Распутывать узлы, что крепче стали.
Твоё искусство на себе мы испытали,
За что тебя и любим. Но поверь:
Закрыта к милостям тирана прочно дверь.
Иль хочешь ты, чтоб мы печальным взглядом
Смотрели, как качаетесь вы рядом?
Уймись, смирись. Надежды не осталось.
– Надежда есть всегда. Коль мне досталась
Такая участь, чашу выпью
Я до конца. И из тирана выбью
Пощаду или же… – Тут вышел тот,
К кому он шёл. Его приветствовал народ
Восторженно. И Аристипп – к тирану.
Его увидев, тот: «И не проси, не стану
Я слушать! Нет!» – Но, на колени пав,
Ему философ: «Дионисий, ты не прав!
Он не заслуживает смерти. Но, однако,
Я – на коленях! Диоген-собака,
Ты знаешь, засмеёт меня. Плевать!
Но на коленях буду я стоять
И день, и два, и три…»
– Ну, ладно, ладно, —
Ответил Дионисий. – Мне приятно,
Что ты, гордец, и – на коленях предо мной.
Казнь отменить. Пускай идёт домой. —
И – Аристиппу: «Ты – со мной на ужин.
Прочту стихи. Как критик ты мне нужен».
 
 
Ироники, клеветники – мы знаем —
Всегда найдут объект, и долго осуждаем
Он ими будет. Языки такого типа
Прошлись и по поступку Аристиппа.
Мол, на коленях, мол, лизал сапог.
Но Аристипп врагам ответить смог
Достойно: «Да, я испытал за друга страх.
Стал на колени пред тираном я, понятно,
Чтоб просьбу он мою расслышал внятно,
Ведь у тиранов уши – на ногах».
 

 
Философ Аристипп в ученье ввёл
Такую мысль, что человек, как вол,
Всю жизнь трудиться должен, но творенье
Его должно быть плодом вдохновенья.
Коль человек – трудов своих творец,
То счастье – вот трудов его венец.
И что не столько важен род деянья,
А важно, что деянье есть познанье
Как человека, так и жизненных основ,
Иначе жизнь пройдёт под сенью глупых снов.
Плывя на корабле однажды,
(Корабль попал в жестокий шторм)
Страдал от страха он, от тошноты, от жажды.
Шторма он выносил с трудом.
Пав на колени, он молился,
Чтобы Нептун ему явился,
И он ему сказал бы так: «Нептун,
Ты видишь: я не стар, не юн,
В расцвете сил, и в подземелье Ада
Спускаться не хочу. Да мне туда не надо.
Спаси от смерти! Жертвенных быков
Штук пять я принести тебе готов».
И спутники философа сказали:
«Трусишка Аристипп, а мы не знали,
Что дорожишь своей ты жизнью так».
– Не дорожит своею жизнью лишь дурак, —
Ответил Аристипп. – Бывают люди разными.
О, спутники, мысль выскажу такую:
«Рискуете вы жизнями несчастными,
А я – счастливейшей рискую».
 

 
Тиран сказал: «Поскольку, ты философ,
Давай пофилософствуй, Аристипп.
Давай нам выдай что-нибудь про рыб,
Про рыб не хочешь – выдай про матросов.
Ну, что-нибудь глубокое и броское,
Короче, что-то очень философское».
– Ты, Дионисий, чересчур уж резв,
Особенно, когда не трезв.
«Давай-ка», «выдай», «что-нибудь поглубже»,
«пофилософствуй»… Ну и глуп же
Ты, Дионисий. Я тебя учу,
Как надо говорить. Но сам, когда хочу
Я говорю, а не когда захочет
Какой-нибудь глупец. Ответь мне: «Разве кочет
Кричит зарю, приказу подчинясь?
А соловей? Нет, он свистит, резвясь,
По зову сердца. Так же и мыслитель,
Когда он погружён в обитель
Свободных и глубоких дум,
То изрекает, что придёт ему на ум.
– Ах, так?! – вскричал тиран. – Тогда в конец
Стола иди. Там, в месте самом дальнем,
Ты будешь одиноким и печальным
На нашем празднике.
– И снова ты глупец:
Ведь хорошо, что место это есть,
И я иду, чтоб на него воссесть,
Всегда тебе покорный, как ты знаешь.
Но, милый мой, ты не подозреваешь,
Что стулу этому оказываешь честь:
Когда твоя закатится звезда,
Забудут место, где сидел тиран-правитель,
Но место то, где сиживал Учитель,
То место не забудут никогда.
 

Диоген

 
Гуляя, Аристотель размышлял,
Чем киник-Диоген народ свой удивлял,
В чём суть кинизма (а по-нашему, цинизма).
Как сами киники твердили: это клизма
Для умников. Платон – пусторечив,
Стратон – слезлив, Стробоций – молчалив,
Сократ – гордец, а Гераклит так тёмен,
Что кажется другим: глубок он и огромен.
На деле же – пустая болтовня.
А интересно, про меня,
Что говорят они? Чем киник уникален?
Лишь тем, что он парадоксален?
Сбивает с толку неожиданный ответ?
Где ожидаем «да», там слышим «нет»,
И – ум в смятении. О, хитрый Диоген,
Ты пробиваешь крепость стен
Не лбом своим, а каверзным ответом.
Хвалю тебя, ты мастер в деле этом.
Что ж, я оружие твоё
Возьму в свой арсенал, острее, чем копьё
Оно. Вот он идёт, однако.
Задумал что-то Диоген-собака:
Ухмылочка и потиранье рук.
Но я сегодня парадокса друг.
– О, Аристотель, ты?
– Привет, лукавый киник.
– Тебе принёс я в дар вот этот финик.
Ты, правда, не берешь…
– (Ага, готов к тому,
Что финик, как обычно, не возьму,
И острое словцо, небось, уж заготовил,
Иронию к словцу тому пристроил.
А я устрою каверзу ему:
Я вместо «нет» поставлю «да» – возьму).
Спасибо, Диоген. Как вкусен финик, право…
– Ты взял?
– Как видишь. Ты растерян? Слава
Оружью твоему.
– Ты никогда не брал…
– Теперь вот взял. Что ж: финик твой пропал,
А с ним ирония, и – что не мало —
Циничное словцо твоё пропало.
 

 
Один борец (он ростом был не мал,
Широк в плечах, с мускулатурой
Довольно развитой, с хорошею фигурой)
Попасть на игры Олимпийские мечтал.
Участником был всех он состязаний.
Но вот беда:
Борцам проигрывал всегда,
И, не имея ни наград, ни званий,
От олимпийца был далёк весьма,
Примерно, как от осени – весна.
Он тщетно занимался физкультурой,
Пред зрителем играл мускулатурой,
Вступая в схватку, через миг
Соперником к земле прижат был крепко,
И хоть силён был, но противник цепко
В замке держал его. И тут же – крик
Судьи. Свисток. И снова схватка
Проиграна. И так из года в год.
Он мучился, страдал, амбиций недостатка
Не наблюдалось в нём. Борцовский пот
Ещё не высох, а он снова вызывает
Соперников. И вновь побед не знает.
Смеялись все над ним.
А Диоген сказал: «Послушай, Никодим,
Не надо, не борись, не мучай тело.
Не победишь. Оставь ты это дело
Тому, кто крепче и сильней.
Найди себе хорошее занятье.
Спортивная борьба – не радость, а проклятье,
Когда всегда проигрываешь в ней».
И наш борец, представьте, стал врачом,
Послушав мудреца совета.
То с клизмой возится, а то с параличом,
То с порошками разными. На это
Со смехом киник отозвался так:
«А Никодим-то не дурак:
Борцов, которых победить не смог,
Он в мир иной торжественно отправит:
Он клизмами соперников отравит,
А не помогут – то поможет порошок».
 

 
Какой-то человек однажды на базаре
Собрал толпу, играя на кифаре.
Но не в восторге слушатели были,
Они бранились, топали, кричали:
«Чтоб молнии тебя испепелили!!!
Чтоб колесницы в Ад тебя умчали!!!»
Но кифарист с могучими плечами,
Не оскорблённый этими речами,
Играл, собою упоённый,
Так страстно сам в себя влюблённый,
Что, если б камни начали бросать,
Он предпочёл того б не замечать.
Философ Диоген, в раздумья погружённый,
Приблизился к толпе, шумами привлечённый.
Послушав, по плечу похлопал музыканта
И так вскричал: «Я большего таланта
За жизнь свою ни разу не встречал!
Прекрасно!!! Вдохновенно!!! – он кричал. —
О, Боги! Хорошо, что подарили
Ему вы мастерство и голос, что по силе
И красоте с Орфеевым сравню.
Твоей игре я двадцать раз на дню
Готов внимать и слушать твоё пенье!
О, кифарист, о, чудное явленье!!!»
– Эй, Диоген! – ему ответил кто-то. —
Ты спятил! Лучше слушать бегемота,
Когда он брачные призывы издаёт,
Его рычание ласкает слух, а тот,
Которому ты хлопаешь в ладоши,
Терзает слух, доводит нас до дрожи.
Ты принимаешь уксус за халву.
– Я потому и воздаю ему хвалу,
Что кифарист, телосложеньем схожий
С гориллою, с такой же страшной рожей,
Грабителем и душегубом мог бы стать,
Вам резать глотки, животы вскрывать,
Но вместо этого он мирно на базаре
Для вас играет, пусть фальшивя, на кифаре.
 

 
Какой-то лучник, стрелы взяв и лук,
На площади решил поупражняться вдруг.
Установив мишень, в неё пускать стал стрелы.
Но вот беда:
Летели стрелы не туда,
Куда пускал их лучник неумелый.
Одна, вертясь, под облака взлетела,
Вторая возле уха просвистела
Гулявшего на площади, и он,
Схватившись за ухо, издал проклятья стон.
И третья, и четвёртая, и дале
Куда-то не туда все улетали,
Пугая зазевавшихся людей.
Они кричали лучнику: «Злодей,
Куда ты целишься? Ведь можешь ты кого-то
И ранить и убить!» Но лучник был из рода
Строптивых и упрямых. Продолжал
Стрелять куда попало. Прибежал
На крики Диоген. Такое видя дело,
Он так сказал: «Чтоб избежать удела
Печального, прибегну я к уму.
Стрелец не слышит нас и потому,
Как следствие, я заключаю вывод,
Что есть один парадоксальный выход».
Усевшись под мишенью прочно,
Он закричал прохожим: «Эй! Эгей!
Кто хочет жить, ко мне, сюда скорей!
Здесь его стрелы не достанут точно».
 

 
Жил в бочке Диоген, купался в море,
Горячим тело подставлял лучам,
Беседовал с друзьями по ночам,
Не зная бед, не зная горя,
Питаясь, как нам пишут, только знаньем,
И наслаждался мира созерцаньем.
И вдруг в один прекрасный день
Его накрыла чья-то тень.
– Ты кто? – спросил пришельца Диоген.
– Я – Македонский Александр, дружище.
Я слышал: знание – единственная пища
Твоя. А вместо крепких стен
Вот эта бочка. Значит, ты – отшельник.
– Отшельник? Что ж, пусть будет так.
Хотя какой-нибудь дурак
(А их немало) мнит, что я – бездельник.
Что Александру нужно от меня?
– Полцарства хочешь?
– Мне и полконя
Не нужно твоего, ни в доме полоконца.
Уйди, не загораживай мне солнца.
– А хочешь, я возьму тебя в поход?
– Зачем?
– Ты повоюешь год,
Почувствуешь вкус битвы, звон металла
Услышишь.
– Для чего?
– Чтоб обострённей стало
Чутьё для жизни восприятья.
И мышцы вздулись бы. В железные объятья
Ты б принял мир.
– Я принял. Что потом?
– Потом… потом вернёшься в дом
Иль в эту бочку. И, подобно Богу,
Лежи и наслаждайся понемногу
Чем хочешь.
– Ну, а я что делаю, глупец?
Уйди и дай мне солнце, наконец.
 

 
Платон любил ковры. Орнамент их
Был для Платона, как Гомеров стих,
Красив, изыскан, символичен,
Богат, почти метафоричен,
Метафизичен и, признаться надо:
Ковры – всех небожителей услада.
Ну, а Платон среди философов был Бог,
И по коврам своим ходить часами мог
Босой, в раздумьях, и едва ли
Ковры ему не помогали
Плести орнамент мыслей, слов и фраз.
Но киник-Диоген пришёл к нему как раз,
Когда он о Душе обдумывал трактат.
– А, Диоген? Входи. Я очень рад.
И киник, осмотрев философа жилище,
Сказал сердито.
– Я-то думал, пища
Твоя – духовная, и пищи нет иной.
А ты… ты тут передо мной,
Гордясь собой, предметы выставляешь
Роскошные, ты по коврам ступаешь,
Как царь персидский; из сосудов пьёшь
Серебряных, златых… Богатенько живёшь!
И впариваешь грекам неразумным,
Как хорошо духовным быть и умным,
И что богатство – тлен, и попадать не стоит
Богатству в плен, что лучше быть, как стоик,
Который на материю плюёт.
Да ты, Платон, плутишка ещё тот!
Твоим идеям веры нет отныне.
Твои ковры, шпалеры – знак гордыни.
– Ты б ноги вытер, Диоген.
– Нет, не хочу!
Твою гордыню я, Платон, топчу.
(От ярости он стал багрово-синий).
Топчу!
– Да, топчешь, но… своей гордыней.
 

 
Одна старуха – было ей под сто —
Пред зеркалом себя приукрашала.
Как живописец, в баночках мешала
Не то густые снадобья, не то
Белила и румяна или краски,
Потом туда же вылила яйцо,
И мёд, и молоко. И без опаски
Всё это налепила на лицо.
Взяв кисточку, глаза нарисовала,
Но этого ей было мало:
Она ещё нарисовала губы,
Придав им розы алой цвет,
Как черепаха втиснула в корсет
Себя, потом натёрла мелом зубы,
Держа их, разумеется, в руках.
Их, вставив в рот, вскричала: «Ах!».
А после «ах!» раздался крик:
Как видно, прищемила здорово язык.
Всё это Диоген увидел, проходя.
Остановившись, он воскликнул: «О, дитя
И пошлости, и глупости, куда ты
Спешишь, и где тебе, старуха, будут рады?
Коль для живых стараешься – напрасно:
Нет красоты в тебе ни тела, ни души.
А коль для мёртвых, то всё ясно:
Минуты дороги. Спеши. Спеши».
 

 
Однажды ученик спросил у Диогена:
«Мы оба киники. Скажи мне откровенно,
За что нас люди бьют, когда в ответ
Мы вместо «да» им отвечаем «нет»?
Или такой поступок совершаем,
Который, в принципе, неожидаем?
Вот, например, вчера, валяясь на траве,
Я палкой получил по голове
От юноши. С красоткою под ручку
Он шёл, рукой показывал на тучку.
Красотка хохотала. Тут вдруг я…
Она вскричала, будто бы змея
Ей под ноги… Но надобно признаться:
Я в натуральном виде был, люблю валяться
На солнышке. И я перед девицей
Раскланялся, стараясь не смутиться,
Как ты учил, улыбчивый, нагой.
И тут – удар воинственной ногой.
Я произнёс лишь фразу или две.
И вновь удар – уже по голове.
Удары сыпались, как град. От шалопая
Драчливого сбежать сумел едва я.
Бежал, скуля собакой жалкой.
Ужасно, коль по голове тебя бьют палкой…
Что делать? Как нам голову спасать?»
– Что делать? Шлем покрепче надевать.
 

 
– Собака-Диоген, ты просишь подаянья
У статуй каменных. В своём ли ты уме?
Быть может, твоё долгое скитанье
Тебя лишило разума? В суме
Твоей нет ни обола. Неужели,
Ты думаешь, что камни в самом деле
Расщедрятся, из бронзы потечёт
В твою суму ручей щедрот?
– Нет, не надеюсь, я же не дурак.
Я просто приучаю себя так
Владеть собой, не злиться и не дуться,
Когда придётся натолкнуться
На те сердца, что холоднее, чем у статуй.
Моё терпенье будет мне наградой.
 

Дионисий

 
Асклепий, врачеванья Бог,
В почёте был. Молилась вся столица
У ног его, чтоб он помог
Здоровым быть. Сынишкою гордиться
Мог величавый Аполлон.
Что, впрочем, ежедневно делал он:
Их статуи стояли рядом,
Обласканные восхищённым взглядом
Любого, кто кидал тот взгляд
На статуи. Кидавший час подряд,
От изваяний глаз не отрывая,
То восклицал, то плакал, то, рыдая
От чувств, под ними землю целовал.
Но как-то Дионисий старший
У статуй постояв, печальный и уставший,
Такой приказ издал:
«Асклепий золотую бороду имеет.
От блеска бороды язык немеет,
Не в силах красоты той описать.
Но бороду немедля оторвать!»
– Как?! Почему?! Зачем?! – вскричал народ. —
Что сделала она тебе?
– А вот
Зачем, о эллины, взгляните
На подбородки сына и отца:
У папы гладок он, как стих льстеца,
А сын, в каком, простите, виде?
По пояс золотая бородища.
Для злых сатириков обильнейшая пища.
Они набросятся на тему, как один:
Безусый папа – бородатый сын.
Писакам лишь бы что-то осмеять.
Жаль бороды. Немедля оторвать!
 

 
Поэзия – что в ней такого?
Понятно, что основа её – слово,
И рифма, и метафора, и мысли
Желательно, капустой чтоб не кисли.
Эпитеты, сравнения и проч.
Но почему любой не прочь
Вместить своё либидо в рифмы
И не боится, как корабль о рифы
Разбиться в бурном море том,
Что мы поэзией зовём?
Ни умный критик, ни знаток, ни гений
Его не остановят: нет сомнений,
Что к гениям себя причислит он.
О, бездари, вам имя – легион!
Тот – лекарь, тот – портной, а тот – электрик,
Тот – фармацевт, а тот – сантехник,
Тот – грузчик, этот – железнодорожник,
Тот – диспансера венерического кожник.
К профессиям своим, зачем-то вдруг,
Все стали добавлять «поэт» иль «драматург».
Но более всего любой старатель
Себе приписывает: «Я – писатель».
И как-то стало всё наоборот:
Забыв, что женщина имеет женский род,
Во имя, вероятно, политеса
У нас любая поэтесса
Официально заявляет: «Я – поэт».
И от таких поэтов белый свет
Так посерел, так поскучнел, стал тусклым.
В поэзию был вход всегда столь узким,
Что – парадокс – но лишь большим талантам
Туда был вход: писателям – Атлантам.
И всё же, почему толпой
Туда стремятся все? Да вот и мы с тобой,
Читатель, мы с тобой туда же…
Уверен я, тебя не зная даже,
Что руки твои тянутся к перу,
И ты на поэтическом пиру
Выискиваешь для себя местечко,
И трепыхается твоё сердечко…
Но я отвлёкся. Дионисий-старший
Был властью наделён монаршей.
Владея всем, одним лишь не владел —
Талантом поэтическим. Но дел
Рифмаческих бросать был не намерен.
Как все бездарности, он был уверен,
Что жаждет мир его стихов.
(Я знаю, Коновалов, ты – таков.
И ты – Метёлкин, да и ты – Зайчук.
Жуются, словно каучук,
Все ваши опусы. Полезных много дел,
Но вы печальный выбрали удел
Быть бездарем и отправлять в печать
То глупое, что должно бы молчать.
Но не о вас я). Дионисий-старший,
Две тысячи стихов создавший
(верней, что под стихами понимал),
Их Филоксену-критику читал.
И Филоксен – а он талантлив был, и музам
Служил, взаимным дорожа союзом —
Тирана выслушав стихи,
Так отвечал: «Стихи твои плохи.
Всё плохо в них: и рифма, и звучанье.
Прости, но твой удел – молчанье.
Брось, не пиши – за умного сойдёшь.
Но если это ты другим прочтёшь…»
И вот однажды – этот же вердикт
На новую поэму. Нервный тик
Мгновенно исказил лицо тирана.
– В каменоломню!!! – он вскричал.
– Как странно, —
Пожал плечами правдолюб. —
Зачем ты, Дионисий, зол и груб?
Ты двадцать написал плохих тетрадок,
А как судьбу мою решать – предельно краток.
Такую краткость – да в твои б стихи.
Но, повторяю, что стихи – плохи.
На рабский труд отправлен Филоксен:
В пещерах камни он выламывал из стен,
Потом он камни те тесал.
А Дионисий всё стихи писал.
По критику соскучился. Уж больно
Любил его за ум, хоть было больно,
Что тот не льстил ему в теченье многих лет.
Вдруг он одумался? И вот поэт
Измученный, больной, с иссохшими губами
Стоит перед тираном. Тот стихами
Своими упиваясь, всё сильней
Свой голос возвышает. И синей
Его лицо от страсти и экстаза.
Красны от напряженья оба глаза.
Со лба обильный льётся пот.
Он кончил и сказал: «Ну… вот…
Тебе поэма… Что ты скажешь? Только помни…»
– Да помню. Отправляй назад в каменоломни.