Текст книги "Античность сквозь призму иронии (сборник)"

Исократ

 
Один болтун
(Он был, хотя и очень юн,
Честолюбив, тщеславен) к Исократу
Пришёл и так сказал: «Я плату
Тебе принёс, какую ты берёшь.
В ученики меня возьмёшь?
Ты должен будешь передать искусство,
Чтоб на любое мог воздействовать я чувство,
Чтоб кто слезами обливался, кто-то потом
Когда б держал я речь перед народом,
Чтоб был я весь в подарках и цветах,
Чтобы меня носили на руках,
Чтобы у воинов вздымались кверху пики,
Чтоб раздавались радостные крики…»
– А сколько ты принёс?
– Вот, пять монет.
Ведь ты берёшь обычно столько.
– Да, за ученье пять, но только…
С тебя пятнадцать. Или нет…
Все двадцать пять.
– Но почему так много?
– А потому, – сказал оратор строго, —
Что слишком трудно будет мне с тобою:
Твои слова с такою частотою,
С такою скоростью летят из этих уст,
Лишь впору под щитом искать от них спасенья.
Чтоб был эффект от моего ученья,
Сосуд быть должен изначально пуст.
Смогу тогда ученье я начать,
Когда я научу тебя молчать.
Ораторству учить – не знает кто же —
Задача исключительно трудна.
Но вот молчать заставить болтуна
В пять раз труднее и в пять раз дороже.
 

 
Оратор Исократ
Однажды гостем был на дружеской пирушке.
Его друзья резвились. Их подружки
Им вторили. Оратор был не рад,
Что он попал сюда: гетеры,
Разнообразье блюд и вин,
Крик, хохот, суета без меры.
Средь шума Исократ сидел один,
В молчаньи созерцая пир
Под звуки арф и звучных лир.
К нему одна красивее другой
Гетеры ластились, услуги предлагая.
Танцовщица полунагая,
Изображая, видимо, собой
Венеру в покрывале, станцевала,
Отбросила изящно покрывало.
Венеры стан настолько был хорош,
Что сила эротическая в дрожь
Мужей всех бросила, но… но не Исократа.
Он был недостижим для взгляда,
А также трепетного тела
Танцовщицы, потрясшей зал.
Всесильный Эрос – всех пирушек идеал —
Над ним не властвовал. Предела
Иного жаждала оратора душа.
От возбужденья тяжело дыша,
Гетера к нему села на колени.
По стенам, потолку метались тени,
И кое-где уж раздавались стоны
Любовные, и мраморные столы
Телами заняты ласкающихся пар.
– Ты, кажется, утратил дар,
Что вас, мужчин, от женщин отличает, —
Гетера молвила. – А если нет его,
То женщин большинство
Без дара этого, как правило, скучает.
И, спрыгнув с исократовых колен,
Гетера сразу же попала в плен
к юнцу.
– О, Исократ, – друзья сказали. —
О, Исократ, ты – красноречья Бог.
Никто б из нас, сидящих в этом зале
Тебя переиграть в ораторстве б не смог.
Произнеси ж такую речь,
Чтобы остра была, как меч
Походный наш афинский боевой,
Чтоб красоты была такой,
Что… ну, ты понимаешь сам,
Чтобы взлетели души к небесам,
И увядающие расцвели бы розы,
И в чаши винные скупые наши слёзы…
Ну, и так далее, не нам тебя учить.
– Нет, не просите, я не буду говорить. —
В ответ оратор. – Как я разумею:
То – не ко времени, друзья, что я умею.
А что ко времени, – вздохнул печально он, —
В том, извините, не силён.
 

Менандр

 
– Менандр, ты помнишь: праздник на носу
Великих Дионисий? Где же пьеса?
Иль ты не проявляешь интереса?
Вот я свою комедию несу
На конкурс. – Филемон сказал. – Так что же
С твоей комедией? Похоже,
Ты исписался, и отсутствует желанье
Вступить со мною в состязанье?
– Нет, почему ж… Я зрителям дал слово.
– Но чем поклонников ты будешь восхищать?
Где пьеса? Пьесы нет!
– Комедия готова.
Осталось лишь стихи к ней написать.
– И где ж они?
– Вот в этой голове.
– Но ведь осталось две недели.
– Две?
– Ты не успеешь.
– В самом деле?
В отличье от тебя, мне хватит и недели.
 

 
В Афинах жили два поэта:
Менандр и Филемон. И это
Событие имело для Афин
Большую значимость. И каждый гражданин
Следил, как два соперника сражались
На поприще поэзии. Они
Сражались в праздничные дни
Великих Дионисий и являлись
Источником всеобщего вниманья,
Когда вступали оба в состязанье.
Менандр – комедии был Бог.
И Филемон – поэт – весьма неплох.
У зрителей Менандр имел большой успех,
Но вот в литературных состязаньях
Он был вторым. А Филемон – тот всех
Поэтов побеждал, в наградах весь и в званьях,
Ему – единогласно, без сомнения,
И место первое, и денежная премия.
У Филемона – связи и друзья,
Интриг он мастер несомненный.
Менандр – у того стезя
Другая: каждый стих его нетленный.
Менандру – бурные аплодисменты.
От судей Филемону – комплименты.
На представлениях Менандра – рёв и стон,
Но премию получит… Филемон.
Они столкнулись как-то к носу нос.
С улыбкою задал Менандр вопрос
Поэту «первому»: «Признайся, ты ведь знаешь,
Чем, Филемон, меня ты побеждаешь?
И, если честно, золотом звеня,
Ты не краснеешь, победив меня?»
 

Сократ

 
– Сократ, когда ты выбираешь тему
И начинаешь диалог, зачем
Ты задаешь вопросы? Не затем,
Что изобрёл какую-то систему?
Вопрос – ответ, вопрос и вновь ответ.
Для размышления другой системы нет?
Есть монолог, трактат, есть поученье,
Отдельной мысли есть увеличенье,
Но множество вопросов… Не пойму:
«Считаешь ли?», «Не есть ли?», «Почему?»,
«Не думаешь ли ты?», «Не стоит ли?» – как стрелы
Из сотни луков, только успевай
Их осмыслять. А ты: «Ну, отвечай!»
Я отвечаю и…
– Что и?
– А то: в пределы
Иные ум уходит мой.
– Так может, он идёт домой,
Куда и должен?
– Вероятно, так.
– Не есть ли дом то место, где приятно?
– Есть.
– И овцу заблудшую, понятно,
Увидеть дома не хороший знак?
– Хороший.
– Значит, ты ответил сам,
Зачем вопросы задавать обязан,
Зачем к вопросам я умом привязан,
Как наши души – к небесам.
Ты о предмете высказал сужденье.
Прекрасно, только умозаключенье
Твоё не кажется мне верным, и в вину
Тебе не ставлю я ответ твой. В глубину
Копаю и влеку тебя с собой.
Ты на крючке, вот ты ввязался в бой,
Ты увлечён, речист, полемикой подхвачен,
Идёшь ты по пути, что мною обозначен.
Мысль формируется, ещё не родилась,
Но с нею у меня установилась связь.
И, как от повитухи роженица
Ждёт помощи, вот так и я родиться
Ей бережно и мягко помогаю.
Ум напрягается твой сильно, понимаю.
Я задаю вопросы. По ответам
Иду во тьму, которой свет неведом,
Но там, во тьме, созревшая, как плод,
Ждёт мысль. Родиться ей черёд
Пришёл, и родилась она в свой срок.
Заметь, мой друг, не я её изрек,
А тот, к кому вопрос мой обращён.
– Мне кажется, Сократ, лев был бы укрощён
Вопросами твоими… А уж мы-то…
– В вопросе грамотном суть мысли скрыта.
«От правильно поставленных вопросов
Зависит вывод», – так сказал философ.
 

 
– Ксантиппа, жди гостей. Вчера у Агафона
Я на пиру позвал к нам в дом людей.
– Позвал людей!? Да ты злодей! —
Воскликнула сократова матрона. —
Как ты, бесстыжий, мог позвать гостей?
А чем кормить? У нас в подвале
Провизии, как у сома – костей,
А их в соме найдёшь едва ли.
Ответь мне, умник, чем мы потчевать их будем?
Они все знатны, родовиты, и поесть,
Я знаю, любят. Как в глаза смотреть нам людям?
Где твоя нравственность хвалёная и честь?
– При чём здесь нравственность, Ксантиппа?
Смотря какого эти люди типа.
Какой получится, такой дадим обед.
Порядочны – никто из них и не осудит,
А непорядочны – от них нас не убудет:
До непорядочных нам дела нет.
 

 
– Сократ, жениться мне?
– Женись.
– Да, но…
– Так не женись.
– Но я хотел давно…
– Тогда женись.
– Но я, Сократ, боюсь…
– Так не женись.
– Но если не женюсь…
– Послушай, милый мой, вот это «но»,
Что повторяешь ты, оно
Мне говорит предельно ясно,
Что за советом ты пришёл напрасно:
Какое б ты из двух не выбрал дел,
Раскаянье – вот твой удел.
 

 
Среди обширнейшего сада
Из жён, цветущих для мужей,
Цвела жена философа Сократа.
Но лучше б не иметь ушей,
Чтобы не слышать воплей, криков, брани
(Была Ксантиппа мастером тех дел).
Сократ сопел, кряхтел, но всё терпел,
Готовым будучи к тем выходкам заране,
Взывал к её уму, пуская ласки в ход.
Но выходило всё наоборот:
Ксантиппа злилась и ругалась пуще,
А брань и крики становились гуще.
Она – как тигр, Сократ – нежнее лани.
И мудреца спросили как-то в бане
(То был Сократа верный ученик):
«Скажи, Сократ, ты глубоко проник
В суть всех вещей, в суть мира и пространства.
Ты отвергаешь пошлость, глупость, пьянство,
Чтишь нравственность превыше всех Богов.
Ведь ты таков?»
– Допустим, я таков.
– Тогда ответь, ты, что мудрей Эдипа,
Как терпишь ту, что называется Ксантиппа?
Ту, что глупей, пошлей, свирепей всех.
Ведь у людей ты вызываешь смех,
Когда она бранит тебя, щипает,
Рвёт волосы, за бороду таскает,
На голову твою ночной горшок
Вчера надела, а потом мешок
С мукою развязав, обсыпала мукою
Тебя. Как ты живёшь с женой такою?
– О, милый Критобул, ты хочешь знать
Как? Лишь терпеньем можно обуздать
Норовистую лошадь, а терпенье
Оттачивает ловкость и уменье
Животным диким управлять. Моя Ксантиппа…
Сто раз я в день ей говорю «спасибо»
За то, что учит быть всегда в седле.
В грязи ли я, в муке или в золе,
На вызовы её не отвечаю,
А плёткой разума супругу поучаю.
О, Критобул, я не впадаю в гнев.
В покое пребывать, преодолев
Реакции, быть мастером покоя —
Вот свойство мудреца. Вот, что такое
Моя Ксантиппа. Твёрдый оселок,
Чтоб я оттачивать своё терпенье мог.
 

 
– Сократ, ты мудр. Ты всех людей мудрей.
Пусть ты лишён на голове кудрей,
Пусть некрасив и толст, но ум твой светел,
И равных нет тебе в дискуссиях на свете.
Ты побеждаешь всех. Как лезвие, остёр
Пытливый разум твой, и как костёр,
Что разгорается сильней от веток,
Так вспыхивает ум твой от ответов
На провокационные вопросы.
Они прямые, но ответы – косы.
Вопрос поставлен так, что диспутант
Апломб теряет, гонор и талант
Дискуссионный. И в итоге каждый рад
Ответить так, как ты желал того, Сократ.
Иль не желал, но сам пришёл в итоге
К открытью, что лежит в конце дороги.
С противником (так утверждал Платон)
Ты делаешь, что хочешь. Как питон
Гипнозом жертву бедную пронзает,
И та сама к нему покорно подползает,
Так ты противника, исследуя предмет,
Парализуешь парадоксом, и ответ
Его в конце не тот, что был вначале.
И мы, философы, что изучали
Твою методику, нам до сих пор
Неясно многое, и ты – вершина среди гор.
Ты побеждаешь самых сильных. Но…
Не каждому философу дано
Уметь проигрывать. И многим не по нраву
Смешки и хохот, и готовы на расправу
Они с тобой. Да вот на днях
Тебя так палкой отходил Липидий.
И ты пришёл домой в измятом виде,
Весь в синяках и ссадинах. В ногах
Твоих жена валялась, умоляла,
Чтоб в суд ты подал на злодея, но нимало
Тебя не тронула мольба. И нам, друзьям,
Ответил ты, что ты не ходишь по судам.
Но почему, Сократ? Ты выиграешь дело.
– Друзья, вы ставите вопросы неумело.
– Прости, но неумелость наша в чём?
– Возьмём осла…
– Осёл-то здесь при чём?
– Допустим, он лягнул меня копытом,
Подбил мне глаз. Могу я в суд с подбитым
Тем глазом иск подать?
– Сократ, так то – осёл.
– Вот потому я в суд и не пошёл.
Чей аргумент не ум, не мысль, а палка,
Того, поверьте, больше, чем осла мне жалко.
 

Спартанцы

 
– Спартанка, милая, о, как прекрасна ты!
Я о тебе и день, и ночь мечтаю!
Тебя в своих объятьях представляю.
Твои объятья, прелесть наготы
Твоей, под тонкими покровами, и ласки…
Дай погрузиться в сладость этой сказки
О нас с тобой. Сближенье наших тел —
И твой, и мой, красавица, удел.
– О, юноша, когда-то была строже
К таким призывам я, когда была моложе,
Но даже и теперь, преодолев
Тот милый, нежный возраст юных дев,
Я также далека от искушенья.
Но, впрочем, выход есть из положенья
Такого сложного. Черты лица
Твои мне милы. Раньше я отца
Советов слушалась, внимала им. Ему же
Я подчинялась. А теперь я мужа
Советов слушаюсь, внимаю им…
– И что же?
Ты разрешенье разделить со мною ложе
Попробуй испросить у мужа.
– Ты о чём?
– Но правда, что он действует мечом
Как ни один спартанец. Если он
Согласье даст, я подчинюсь приказу.
Куда ты, юноша?
– Да надо было сразу…
сказать. Ад побери спартанских этих жен!
 

 
Решился как-то раз спартанец со скалы
Левкадской головою вниз бросаться.
Собрал друзей и с ними стал прощаться,
Уставив явствами и винами столы.
– Зачем? – друзья спросили сумасброда.
– Чтоб храбрость доказать свою.
– Не лучше ль доказать её в бою,
Что послужило б пользой для народа?
– Сказал – и брошусь головою вниз.
– Мы знаем, что ты храбр, но ты не птица.
Когда б умел летать… Но твой каприз…
Нет, ты, конечно, сможешь приземлиться,
Но сообщит нам тело, не дыша,
Твоё: его покинула душа.
– Клянусь, что брошусь! Что ж, начну подъём.
– Не поняли, зачем, но мы смотреть пойдём, —
Друзья сказали, вина допивая.
И вот к скале пошла процессия большая.
Вот и вершина. Осмотрев всех строго,
Вниз заглянул прыгун. И, подождав немного,
Ещё взглянул, и вновь взглянул,
Потом взглянул опять и… тяжело вздохнул
И так сказал.
– Пожалуй, откажусь.
– Откажешься? Но ты кричал «Клянусь!»
– Но клятва та, что честь моя дала,
Намного ниже оказалась, чем скала.
 

 
Однажды эфоры – спартанские мужья —
Приговорили юношу к сеченью.
– За что? – воскликнул тот. – Чем провинился я?
Я не замечен во влеченье
Ни к подлости, ни к пошлости. Разврат,
Как каждому спартанцу, мне противен.
В любой момент взять в руки меч я рад.
Сложён не как атлет, но, кажется, спортивен.
– Претензий к твоему сложенью нет, —
Ответили мужья. Сейчас ты не атлет,
Но ведь совсем недавно, этим летом,
Ты был прекраснейшим атлетом.
Прошло всего шесть месяцев, сынок,
Ты нагулял, как гусь, большой жирок.
Вот здесь торчит, вот здесь висит. А ягодицы
Жирней, чем у любой спартанской молодицы.
Где мышцы на груди? Их нет. Ну, а живот
Так выпирает, словно кто-то в нём живёт.
Ты хочешь убедить спартанцев, что ты – воин?
Ты беспощадного сечения достоин,
Чтоб красотой классическою плоть
Твоя являлась… А для этого – пороть!
Гимнастика, атлетика, борьба
И многочасовая тренировка
С мечом, с копьём, увёртка и уловка,
Под солнцем бег и долгая ходьба,
Владеть ударом, отражать удар —
То не Богов священный дар —
Приобретённый навык, обученье —
Они одни дают с победой обрученье.
Теперь же, превращённый в мякоть,
Ты будешь хуже действовать мечом.
Поэтому тебя мы лучше посечём,
Чем о тебе, потом погибшем, будем плакать.
 

Фалес

 
Фалес Милетский поучал народ,
Что жизнь и смерть одно и то же.
Меняется лишь только кожа.
Душа и здесь, и там убежище найдёт.
– Фалес, – раздался голос, – ты нас поучаешь,
Но почему же сам не умираешь?
Ты так же ешь, и так же пьёшь,
Ты так же весело живёшь,
И жизни воздаешь ты полной мерой:
Недавно видели тебя с гетерой.
Цикуды выпей яд иль вену вскрой.
Мы за тобой последуем толпой.
Коль разницы меж тем и этим нет,
То не пора ль покинуть этот свет?
– Вопрос хорош. Ответом не обижу:
Да потому живу, что разницы не вижу.
 

 
Фалес однажды изучал ночное небо.
(Наука астрономия ему
Была дороже воздуха и хлеба).
Смотрел на звёзды он, и потому
Свалился в яму, ибо он глазами
Давно сроднился с небесами.
Упавши в яму, наш Фалес
Из скользкой ямы той полез,
Но вылезти не смог: края отвесны,
И все его усилья – бесполезны.
– На помощь! – крикнул астроном.
На зов его рабыня прибежала.
Она владела острым языком
И крепкими руками, что не мало.
– Давайте руку, напрягайте силы.
Фу-у! Вылезли, как будто из могилы.
А грязный, мокрый, как морковь из грядки,
Лохматый. С головою всё в порядке?
Разбита вся физиономия.
Сдалась Вам эта астрономия!
Хозяин, что за интерес
Общаться в тёмном небе со звездами,
Когда не видишь то, что под ногами?
– Что ж, объясню, – ответил ей Фалес
(К нему вернулся весь его запал). —
Я бодрствую тогда, когда вы спите.
Я в эту яму только раз упал,
А вы в той яме весь свой век сидите.
 

Художники

 
Какую ни возьми картину Антиоха,
Она на удивленье хороша.
В любом портрете – красота, душа,
В нём виден человек, видна его эпоха.
Картины отличает мастерство,
Изящество, отделка, естество,
Отсутствует размытость и туманность,
Любой знаток отметит филигранность.
Но главное в натуре – красота.
Какие бы ни выбирал он лица,
Вот так и простоял бы у холста.
Гордилась своим мастером столица.
У Антиоха было пятеро детей.
Казалось бы: и что?.. Да, но людей,
Которые любили Антиоха,
Что удивляло: делал их он плохо.
В отличье от картин, изящных и прекрасных,
Детей он делал самых разных:
Кто крив, кто кос, кто хром, а кто
И вообще ни сё, ни то.
В отличие от прелести натуры,
Детишки были образцом халтуры.
Из граждан кто-то мастера спросил:
«Ты тратишь много времени и сил,
И красок на создание портрета.
Скажи, причина ли не эта,
Что слишком маленький остаток,
И у детей твоих какой-то недостаток?
Душа, и сила, и уменье – так бывает —
Всё в холст уходит, всё картина забирает.
Не в этом ли, о, мэтр, секрет,
Что всё изящное – в портрет,
Всё лучшее картине отдается,
А детям – только то, что остается?
Иль, может, увлечён своей работой,
Ты делаешь детишек с неохотой?»
– Да нет, – ответил Антиох, – я тоже
Как все делю с женой охотно ложе.
Но днём, при солнце я пишу портреты те,
А делаю детей, простите, в темноте.
 

 
Один художник (он вошёл в анналы
Истории, но имя открывать
Его не будем) всё хотел поймать
С натурой сходство. Только мало
Портреты походили на натуру.
Художник делал всё: он физкультуру
Практиковал, гимнастику, борьбу,
Сильнее краски растирать велел рабу,
Дневными освещал портрет лучами,
Или работал со свечой ночами.
Старался эдак, так, трудился,
Как сто рабов… но сходства не добился.
Он так натуру мучил, что она
Со стула падала, вся в сон погружена.
Художник, сам попав в морфеевы объятья,
Писал, писал и посылал проклятья
Сонливости. Рабы же по бокам
Стоявшие, в бока его толкали,
Чтобы хвалу он пел Богам,
Которые в работе помогали.
Портрет готов. Есть сходство? Снова нет.
Таков суд зрителей. А было их немало.
И суд правдив, заслужен, ведь портрет
Весьма далёк был от оригинала.
Один шутник сказал: «Бедняге не дано
Добиться сходства: есть препятствие одно:
Его природный недостаток.
Ведь у него детей – с десяток,
Но ни один из них лицом
Не схож, прошу прощения, с отцом.
Пускай художник наш смирится
С тем обстоятельством, что сходства не добиться».
 

 
– Взгляните, дней за пять написана работа, —
Сказал художник.
– Да, сюжет для анекдота, —
Ответил Никомах. – Ты мог бы нам
Не хвастаться, ведь мы своим глазам
Привыкли доверять. Вот это и обидно,
Что торопился: по картине видно.
Верней, как думается мне,
Не по картине – по мазне.
 

 
Художник Поликлет задумал две скульптуры
В подарок городу. А для натуры
Он выбрал человека одного.
Одну ваял он по усвоенным законам
Искусства и согласно тем канонам
И принципам, которые его
И отличали. Статую другую
Он создавал для тех, кто в мастерскую
К нему входил и подавал совет:
Как высекать, что делать, чтоб портрет
Был лучше и приятней – пожеланья
Учитывал и тут же в изваянье
Вносил поправки. Вот окончен труд.
На площадь обе статуи несут.
Сбежался город весь, чтоб оценить творенье
Художника. В Афинах, без сомненья,
Он лучшим был, в расцвете сил и лет.
И что же видит Поликлет?
Над статуей одной хохочут люди.
А зрители в Афинах – судьи
Суровы, неподкупны, их сердца
Металла крепче и свинца
В том, что касается искусства.
Ты зрителей Афин не купишь чувства.
Что нравится, то нравится, а нет —
Вас высмеют, художник ты, поэт,
Прозаик… Зрители как дети:
Так непосредственны, как ветер
В своём движеньи, он туда летает,
Куда его природа направляет.
Так, словно у позорного столба,
Стояла возле статуи толпа.
За три версты был слышен бурный топот,
И брань, и гомерический их хохот.
И Поликлет с улыбкой наблюдал,
Как возле статуи народ негодовал.
А подходя к другой, они вначале
Подолгу и задумчиво молчали,
И, обойдя её со всех сторон,
Восторга издавали сладкий стон.
И вышел Поликлет к народу. Кто-то
Ему сказал: «О, Поликлет, работа
Твоя загадочна: вот в этой видно сходство
С натурой. Ну, а эта – сплошь уродство.
Величье – в этой. Низость, пошлость – в той.
И обе созданы одной рукой».
– Действительно, рука одна и та же.
Я вам отвечу, правды не тая:
Та, что уродлива, мой друг – работа ваша.
Та, что в восторг приводит вас – моя.
 

 
Был остров Родос водами взят в плен,
Но в плен пленительный: был этот остров раем.
И в том раю художник Протоген
Жил и трудился, миром почитаем.
Слух о художнике достиг ушей Царя
Деметрия. Царь этот македонцем
Являлся и, взращённый солнцем,
Был смел, неглуп и, проще говоря,
Хороший Царь. Один лишь недостаток:
Был на добро чужое слишком падок
И воевать любил. Вот и сейчас одну
Он затяжную вёл с родосцами войну.
Деметрий слышал, что художник —
Творенья своего на острове заложник,
И что не год, не два – десятый год
Свою картину пишет гений,
Освоив мастерство прошедших поколений,
Он в живописи слово новое несёт.
Его работы не для рыночного торга —
Для наслажденья, вдохновенья и восторга.
И Царь сказал, собрав свои войска.
– Вот этот город обойдём пока.
– Вот этот?
– Да.
– Но, Царь! – воскликнули стратеги. —
Нам этот город важен! В кои веки…
В руках удача. Вследствие маневра
Мы окружим его и…
– Это мне решать.
– Но почему?
– Чтоб Протогену не мешать
Работать над созданием шедевра.
 

Эзоп

 
На рынок шёл Эзоп с каким-то порученьем
(Он был, как помним мы, рабом,
И сам Эзоп не забывал о том).
Нельзя сказать, чтоб с увлеченьем
Он выполнял заданья, погружён
По большей части, в басни, в размышленье.
Вот и сейчас он совершал движенье
По направленью к рынку, углубясь
В поэзии ажурнейшую вязь.
Он басню сочинял о сыре,
И о вороне, о лисе, о мире
Вельмож, которым так по нраву лесть,
О том, что с нею можно в мир вельмож пролезть,
Забраться выше, ибо учит свет:
Оружья нет
Сильнее похвалы и лести —
Почёта и богатств добьёшься с ними вместе.
А честь – та в наше время не в чести:
Ни власти не добьёшься с ней, ни денег, —
Так думал наш Эзоп и продолжал брести.
Вдруг – окрик грозный: «Стой, бездельник!»
Эзоп остановился удивлённо.
Пред ним градоначальника персона.
– Куда идёшь? – начальник прокричал.
Эзоп на все вопросы отвечал
Уклончиво, поскольку, как философ
Он упрощённых не любил вопросов.
Вот и теперь ответил он: «Не знаю,
Куда иду».
– Не знаешь?! Понимаю.
Сбежал, небось, затеяв кутерьму.
Я вижу вас насквозь. Схватить его! В тюрьму!
– Ну, что я говорил, – вздохнул Эзоп. —
Вот видите, ответ мой точно в лоб.
– Как так? – вскричал начальник. – Почему?
– А разве мог я знать, что попаду в тюрьму.