Текст книги "Плата за перевоз (сборник)"

– Идиот, – говорила она, закатывая глаза в неизмеримом страдании. – Дачу свою захотел.

– Это ещё не повод, чтобы меня оскорблять, – уязвлённо сказал Х-арн, взглянув при этом на девушку. Но та сосредоточенно работала. Х-арну почему-то показалось, что она во всём согласна с тёщей. За одну левую тёщину ногу она отдала бы, наверное, всего Х-арна. А за правую тёщину ногу она пошла бы, наверное, на костёр. Если только эта раскрашенная хорошенькая заводная кукла знает, что такое святые убеждения. А почему она должна их знать, если Х-арн сам не знает, что такое святые убеждения? Впрочем, как раз-таки они, это поколение, чёрт бы их побрал, знают. Конечно же, тёщина нога, сумочка с инструментами, пятьдесят рублей за сеанс, мальчики в ресторане, шапочка-петушок, тряпки – разве всё это не святые убеждения? Да, конечно, я такой же, – поспешил согласиться Х-арн, но у нас что-то помимо этого было ещё, другое: что-то такое… – Х-арн пошевелил пальцами в воздухе.

– Чего рукой машешь? Не согласен, что ли? – не унималась тёща.

– Господи, – поморщился Х-арн, – может, хватит, Лина Борисовна? Ну, с чем я ещё должен соглашаться?

– Хрен ты получишь эту дачу. Никакой дачи ты не увидишь.

– Увижу. Успокойтесь. У Вас опять разболится печень. Опять но-шпу глотать будете.

– Что хочу, то и буду глотать, не твоё дело.

– Как же это не моё дело, когда с Вашим отслоением сетчатки мы пять лет промучились. Одних операций три штуки было, а сколько денег угробили.

– Ты моих денег не считай, – закричала тёща, повернувшись всем своим грузным телом к Х-арну. При этом нога её сорвалась со скамеечки и, если бы расторопная девушка не успела её вовремя подхватить, рухнула бы на пол.

– Спасибо, Светочка, – заметила Лина Борисовна эту внимательность. – Умничка ты моя.

Десяточку сверх нормы прибавит, подумал Х-арн. А вслух сказал:

– Я наших денег не считаю. Я считаю своё время и свои нервы.

– У, бесстыжий, – в негодовании замахнулась на него тёща. – Попомнишь ты мои слова: и дачи тебе никакой не будет, и обдерёт он вас как липку, и Лидку твою трахнет, и тебя заодно.

Уютное, обитое болотно-зелёным велюром кресло мягко, как лошадиные губы, сжевало Х-арна. Он обхватил руками голову и съёжился, притаившись в тёмно-зелёных глубинах кресла, как среди водорослей. Не вылезать бы отсюда никогда, поселиться навеки, стать лягушкой и смотреть на мир, не принимая в нём участия: пусть каждый сходит с ума, как ему хочется, пусть все вместе возьмутся за руки и сойдут с ума, а Х-арн – лягушка в болотном кресле, и общее безумие его не коснется. И пусть этими тёщами владеют другие, ему, Х-арну, до смерти тошно смотреть на этого с ног до головы отлакированного бегемота, и пусть дачами владеют, и пусть Лидией владеют другие. Тут Х-арн струхнул. Ну, уж нет. Дудки! Какие дудки? Почему дудки? Этого Х-арн не знал. Но при мысли о том, что этот негодяй завладеет его Лидией!.. Нервы Х-арна больше не выдержали. Он боялся признаться тёще об утреннем разговоре с Лидией. А разговор был не из лёгких. Чего там врать – не из лёгких – мучительный был разговор. Человек, за которого Лидия фиктивно вышла замуж, покрутил так, покрутил эдак, рассмотрел Лидию и, наконец, заявил, что всё дальнейшее дело будет делаться через постель. Если бы это случилось с другим, Х-арн воспринял бы это как норму. Постель в наше время и есть самая нормальная норма, штамп, матрица, динамический стереотип. Х-арн сразу вспомнил нечаянно подслушанный разговор в телефонной будке: «Анька, привет. Ну, в общем, я нашла. Частник. Делает на дому. Пятьдесят рэ и переспать. До или после? Нет, до. Согласна? Ну, пиши адрес». Анька записала адрес и, конечно же, пошла делать аборт, предварительно переспав с частником. Интересно, знает ли об этом муж? Наверное, не знает. А если бы знал? Аборты всё равно делать надо. Желающих делать аборты – миллионы, рабочих рук не хватает. Постель. А для него, Х-арна, лучше самому лечь в постель, чем эта сволочь затащит туда Лидку. Х-арн с ужасом представил свою Лидию в постели с этим негодяем. И он имеет её, как хочет и сколько хочет. Потому что деваться некуда. Потому что дача уже наклевывается. Потому что тёща, эта одноглазая дура, уперши руки-окорока в бока, ехидно щурит глаз с отслоившейся сетчаткой и напевает: «Хрен тебе, а не дача!» Потому что так хочется послать всех к такой-то матери и уехать на лето к себе на дачу, чтобы не видеть этих рож, в том числе и тёщину, и отдыхать, отдыхать от всех на природе. Потому что тысячи тысяч людей ведь имеют дачи, да такие, что Х-арну и во сне не снилось. Х-арн ещё глубже ушёл в кресло и, сжав голову руками, застонал. А куда деваться? А что делать? Столько труда, сил, средств, чтобы в последнюю минуту взять и от всего отказаться? Нет, они согласились. И сейчас Лидия с ним, на той самой даче. И самое страшное, что тёща права. Она великий психолог, она мастер по этим делам. Он взаправду может не получить никакой дачи. И не получит. Вот он-то, Х-арн, её и не получит. А тот получит всё, что хочет и от него, Х-арна, и от Лидии. Тёща как в воду глядела. А что, если он понравится Лидии? Он хоть и старше Х-арна, но богат, подлец, богат. Ну, вот что! Это насилие! Да! Это явное насилие над ним, над Х-арном. И вдруг в нём всё восстало. Х-арн сжался в энергический комок, как зверь перед прыжком. И вдруг ему всё стало до фени: дачи, тёщи, деньги, иконы, машины, магнитофоны. Всё! И осталось только одно желание. И вот его-то Х-арн не откажет себе в удовольствии исполнить! Все – негодяи. Все – обманщики. Х-арн вскочил и, не слушая тёщиных изумленных криков, бросился вон из комнаты. Их кооперативы находились по соседству. Забежав домой, Х-арн схватил охотничье ружье и, бросив его на заднее сиденье, завёл мотор. Х-арн гнал машину, словно боясь, что решимость его покинет, а на сиденье, рядом с ним, подпрыгивали и звякали патроны в картонной коробочке.

Х-арн в приступе бешенства вскочил с мокрого песка и заметался по берегу реки в облепившей его худое тело, мокрой насквозь мешковине. Ночь была тёмная, непроницаемая. Непрерывно сквозило. Страшный чужой лес шумел, стонал и скрипел деревьями, а в деревьях спрятанный кто-то хохотал, ухал и кричал воплями, словно его насилуют. Отчаяние Х-арна дошло до предела. Он сбросил с себя пеленавшую его сырую хламиду, от которой кости ныли и словно освободился от какой-то тяжести. Почувствовав себя голым зверем в дремучей ночи, он даже сам захотел издать какой-то утробный вопль, один из тех, которыми кишел лес. И он издал такой вопль. Это был тотальный вопль. Так иногда кричат звери перед боем, а среди людей – сумасшедшие или самоубийцы. Это был никем и ничем не контролируемый крик, который начисто подмёл и вычистил подсознание. Тёмные глубины Х-арна, в которых как в древних складах громоздился уже никому не нужный гниющий хлам, весь этот мусор накоплений, всё это изжитое, пережитое, подавленное, втиснутое, исковерканное и непроявленное – всё это теперь сплавилось в могучий пронзительный вопль и выбросилось вон, наружу, в чёрные бездны чужого леса. Вопль повисел немного в воздухе над головой Х-арна и уполз по вздыхающим сучьям снюхиваться с другими ночными криками и стонами. А у Х-арна было ощущение после этого вопля, что прохладный сквозняк прошёл и по нему, внутри его, развеяв и унеся прочь настоявшийся в душе вонючий воздух. И Х-арн стал другим человеком. Этот тотальный психо-телесный вопль не просто помог ему выжить в этой ночи, в этом незнакомом месте, брошенным, преданным и одиноким, он изменил его так, что вчерашний Х-арн, встретившийся с сегодняшним Х-арном, даже не подал бы ему руки, как не подают руки, не знающие друг друга люди. Х-арн сделал несколько физических упражнений, чтобы согреться. Сердце ответило нездоровым сильным биением: последние годы Х-арн редко занимался спортом. Х-арн решился: либо сейчас, либо он навеки останется на этом берегу. Лучше сейчас. Голый Х-арн подошёл к воде. Вода была холодна, как глубокой осенью. Даже не верилось, что ещё днём Лидия плескалась здесь, как в городском бассейне. Вода обожгла тело. Даже запах сероводорода почти не ощущался: казалось, что он заморожен. Вода обожгла тело, но это хорошо. Это прекрасно, Х-арн. Это значит, что я в воде и теперь можно плыть. Куда плыть, ты знаешь, а вода уже обожгла тело, и теперь выходить из неё нет смысла. Да и не так уж вода холодна, как кажется вначале. А, Х-арн? Умница Х-арн? Смельчак Х-арн. Счастливчик Х-арн. Это же надо было так сказать про него, Х-арна – счастливчик. Где сейчас этот толстячок со своим харкающим спутником? А холодновато, однако, но плыть можно. Плывём, Х-арн. А? Кто бы мог подумать? Плывём, Х-арн. Плывём. Плывём. Плывём. Не отвлекайся, Х-арн. Не думай ни о чём, кроме своей цели, только тогда ты не утонешь, Х-арн. Удачник Х-арн, счастливчик Х-арн, самоубийца Х-арн. Он плыл, а звёзд над его головой не было видно. Их вообще не было в этом месте, звёзд. Он плыл не то в воде, не то в чёрной краске. А звёзд так и не было. Он так и не видел. Ну и чёрт с ними, звездами. И облаков не было. И чёрт с ними, с облаками. Главное – доплыть, а для этого надо плыть, работать руками и ногами. И он работал. Он плыл. А звёзд не было. И облаков не было. И ничего не было, кроме воды, и холода, и черноты, и Х-арна, вымазанного этой чернотой, проглоченного её мягкой коварной утробой, но всё-таки плывущего, задыхающегося и уже готового утонуть. Но утонуть можно всегда. А плыть ещё было можно. И Х-арн грёб онемевшими руками, изредка глотая горькую, как желчь, воду, которая приводила его в чувство, давая понять, что утонуть совсем не сладко. Ему казалось, что он плывёт всю ночь, а ведь днём он совершенно точно видел, что ширина этой реки не больше тридцати, ну, пусть, полета метров. Уж он-то, Х-арн, на неё насмотрелся. И, если бы не огонёк впереди, который всё-таки, слава Богу, приближался, Х-арн подумал бы, что он заблудился, поплыл не в ту сторону, плывёт кругами. Но Х-арн плыл правильно, держа на огонёк. Он и не знал, что он может так долго держаться на воде. Он плыл, а дело шло к рассвету. О Господи, дело шло к рассвету! Потому «о Господи», что теперь Х-арн доплывёт. Он доплывёт. А может, уже доплыл? Х-арн пошарил ногами дно, но провалился с головой в противную чёрную мглу. Вынырнул, отплевался. А небо уже просветлело, да как-то странно: не одной своей частью, там, где обычно восходит солнце, а всё сразу стало нежно-розовое, с золотистыми прожилками. Х-арн плыл всю ночь. И вот он, берег. Х-арн вышел точно у домика Лодочника, на том (теперь уже на этом) берегу. О Господи! О Господи! О Господи! О Господи – я приплыл. О Господи, я, Х-арн, приплыл на этот берег, чтобы совершить возмездие. О Господи, я, Х-арн, неизвестный тебе Х-арн, ненавистный тебе Х-арн, приплыл на этот берег, чтобы совершить возмездие во имя справедливости. О Господи, я, Х-арн, твой любимчик и твоя рука, Господи, стою на этом берегу, голый, мокрый, дрожащий. Я приплыл, Господи. Я приплыл, Господи, я приплыл, Господи. Я приплыл.

Ты приплыл, Х-арн. Ты приехал на машине. Я приехал на машине? Ты приехал на машине, помнишь, Х-арн? Я приехал на машине?! Ты приехал на машине. Ты помнишь, Х-арн? Я помню. Бегай, бегай, чтобы согреться. Бегай, чтобы скорее согреться, чтобы двигались руки и ноги. Бегай, Х-арн. Помнишь, ты приехал на машине? Помнишь, ты выскочил, схватил ружьё. Бегай, Х-арн. Наклоны влево, наклоны вправо. Скоро будет тепло, потом будет жарко. Потом будет очень жарко, Х-арн. Потом будет очень, очень, очень жарко, Х-арн. А что будет потом, не знаешь даже ты, Х-арн. Помнишь, как ты засунул патрон в ружьё, подкрался к тёмному окну дачи. Помнишь, как тебя трясло? Помнишь, как ты ехал обратно, мечтал, куда бы врезаться. Ты был рад, что дача оказалась пуста? Ты доволен? Стрелять в пустоту бессмысленно. И, словно по уговору, у вас с Лидией – ни одного слова на эту тему. Запретная тема, Х-арн. Но теперь эта тема развивается, милый Х-арн. Как в фуге Баха, она развивается, меняя регистры. Эта тема перед тобой, Х-арн. И дача не окажется пустой. И нужно согреться, чтобы руки и ноги могли двигаться, шевелиться. Прыгай, Х-арн, прыгай. Хорошее дело прыжки. Прыгай. Прыгай. Прыгай. Ещё немного и станет совсем светло. Прыгай и станет светло. Прыгай. Прыгай. Прыгай.

Х-арн заглянул в невысокое окошко домика. Собственно, можно было и не заглядывать. Но убедиться! Но схватиться рукой за косяк окна! Но подавить в себе стон! Но пулеметные удары сердца, и сладкая мука в животе, и страх, и ненависть, и желания! Агонизирующая свечка, словно цепляясь за жизнь, освещала небольшое пространство помещения тусклым мерцающим светом. Х-арн смотрел и смотрел, а свечка умирала, хлопая язычком огня, как бабочка крыльями. Она уже умерла, а Х-арн смотрел туда, где было темно после угасшей свечки. Но Х-арну не было темно. Внутренним зрением он видел запёчатлённую картину. Он видел грубо сколоченный стол без скатерти, весь закапанный свечным воском. Он видел лежанку и Лодочника с Лидией на ней, валяющихся на шкурах. Огромный лук над лежанкой и колчан со стрелами. Лодочник на животе, сидящая на нём верхом Лидия. Лидия делает Лодочнику шведский массаж, которому научил её Х-арн.

Горы, морозное утро, пластиковые французские лыжи. Ослепительно яркий снег и множество людей в ярких лыжных костюмах, как ёлочные игрушки на белой вате. И эти оранжевые, огненные, голубые, синие, жёлтые нарядные игрушки носятся сломя голову разноцветными трассирующими снарядами. Да, слалом – это праздник. Да, слалом – это любовь. Это и праздник, и любовь, и гостиница, и ночь. И шведский массаж. Он как раз только научил её этому. А после любви и слалома и снова любви и шведского массажа – сухое вино и кофе и одну («Нет, Х-арн, две», – «Ну ладно, так и быть, две».) сигаретки. Подумать только, и всё это могло быть и сейчас. Какая глупость. Какая нелепость. Подумать только: нелепая случайность, автомобильная катастрофа! Чтобы теперь стоять в тоске, ухватившись рукой за косяк и подавив в себе стон и ярость, смотреть, как твой шведский массаж твоя жена делает твоему ненавистному врагу. Подумать только: они были ещё так молоды! Куриный мозг за рулём «Субару». Два куриных мозга за рулём «Субару» и один из них – Х-арн. Смешно. Так же смешно, как смешон этот лук над лежанкой и колчан со стрелами. «И натянул он тетиву, и воссела медноострая и тонкая своим оперением». Кто он, Лодочник, – разбойник? Или промышляет в лесах диким способом? Античный герой в Геракловой шкуре? Какая разница. Олимпийская стрельба из лука. Да, смешно, но не смешнее, чем два куриных мозга за рулём новеньких «Жигулей». А вон в том углу Х-арн (когда свеча ещё горела) увидел какие-то брошенные на полу мешки, наподобие того, что унёс на себе Кентавр. Для денег – подумал Х-арн. А потом куда? Кому? Когда-нибудь я всё узнаю. Сладко и страшно стало Х-арну при этой мысли.

Тем временем рассвело. Замелькали тени на том берегу, откуда недавно прибыл Х-арн. Это подошли первые шествующие. При мысли о том, что к переправе подошли люди, Х-арн вспомнил, что его одежда осталась на том берегу, вместе с единственным рублём в кармане. Но теперь уже поздно думать об этом. Думать надо о том, как вырвать Лидию из лап хищника. Лодочник в десять раз сильней, и ему ничего не стоит ударом кулака размозжить Х-арну голову. Может быть, есть смысл проникнуть в дом, пока он спит, и разбудить Лидию. И убежать с ней. Ведь они теперь на этой стороне. Правда, он перебрался, не заплатив пошлины, как бы контрабандно. Но одним преступлением больше – всё равно отвечать за все грехи сразу.

В стоячем безмолвном воздухе, ещё одурманенном предутренним сном, раздался вдруг чёткий сухой звук копыт. Хрустнул валежник. Ныряющим полётом, выболтав на лету длинную стрекотливую фразу, которую всё равно никто не понял, перелетела с дерева на дерево сорока. Х-арн отпрянул от окна и спрятался за ствол большого дерева. Из леса, как и вчера, замерев на минуту и оглядев местность, вышел Кентавр. Теперь Х-арн сумел его, как следует, разглядеть. Кентавр был невысок крупом, примерно по грудь Х-арну и, видимо, достаточно пожилой. Наверное, было время, когда он был сильным и красивым Кентавром, серой в яблоках масти. Серое стало пыльной, местами вытертой, лысой шерстью, а яблоки, потеряв очертания, остались тёмными подпалинами. Хвост Кентавра был в самом ужасном, жалком состоянии: запачкан, спутан, со свалявшейся шерстью и прижившимися в ней колючками. Как видно, Кентавр давно перестал следить за собой, а может быть, перестали следить за ним. Торс его оказался совсем не таким, каким его ожидал увидеть Х-арн. Увидев вчера Кентавра с дальнего расстояния, воображение Х-арна представило его крепким, рельефным, мускулистым, с формами, как у культуриста, с мышцами, исполняющими сложный танец при каждом повороте тела. Одна только битва кентавров, о которой он читал где-то в античных мифах, давала обильную пищу для воображения Х-арна. Какое прозаическое разочарование. Может, такие кентавры и водились в здешних местах, но этот не имел с ними ничего общего. Торс его также был покрыт редкой грязной шерстью и был вялым, дряблым, с какой-то нездоровой полнотой, как у человека, страдающего одышкой. Поразили Х-арна глубокие страдающие глаза, в которых светился живой, всё понимающий ум и глубокие морщины лица. Но волосы при этом были коротко подстрижены и торчали ёжиком над узким, прорезанным двумя глубокими складками лбом. Тип лица показался Х-арну армянским, и Кентавр очень напоминал Х-арну друга его юности, с которым они вместе учились в университете. Друг Х-арна был армянином, и звали его Сурен. Но этот Кентавр был оболочкой Сурена. Сурен был самбистом, драчуном, любителем женщин. Сурен был энергическая струя, мощный бросок в жизнь. А Кентавр… Что стало с бедным животным? Ах, эти красивые армянские глаза, печальные, умные, с длинными густыми ресницами. И такие же, как у Сурена, вьющиеся усы и бородка колечками. Женщины любили Сурена. Мужчины не любили Сурена. Интересно, кто любит Кентавра? Кто не любит Кентавра?

Кентавр подошёл к реке, подогнул передние ноги и, зачерпывая руками воду, напился. Пока он пил, взгляд Х-арна скользнул по животу Кентавра, и Х-арн увидел, что тот – мерин. И Х-арн понял, откуда эта вялость, одутловатость, нездоровая полнота. Бедное кастрированное животное! Х-арн тихонько свистнул. Испуганный Кентавр так стремительно метнулся в сторону, что ноги, не успевшие выпрямиться, зацепились одна за другую, и Кентавр чуть не упал.

– Не бойся, – негромко сказал Х-арн, выходя из-за дерева. Слегка покачиваясь и дрожа крупом, Кентавр недоверчиво смотрел на незнакомого обнажённого человека. – Тс-с, – Х-арн приложил палец к губам и подошёл к Кентавру. – Испугался? – он дотронулся до горячего, дрожащего крупа. – Не бойся. Меня зовут Х-арн. Я оттуда, – и он указал пальцем на тот берег. – А иду туда, понятно? – и он указал на белевшую среди зелёных массивов, ведшую неуклонно вниз дорогу. – Не бойся, я Х-арн.

– Я понял, – согласился Кентавр. – Ты – Х-арн. Я понял.

– Да, правильно. Я – Х-арн. Я с того берега.

– Оттуда? – показал рукой Кентавр на противоположный берег.

– Да, да. Именно. Оттуда. Ты правильно понял.

– Да, я понял. Ты – Х-арн, и ты – оттуда.

– Верно.

– Я – Кентавр.

– Да, я знаю. Догадался.

– Я живу здесь.

– Понятно. Я провёл ужасную ночь. Потом приплыл. Сам. Ночью плыл. И вот я здесь.

– Я понял. Ты переплыл реку? Сам?

– Да. А что мне оставалось делать? Он отнял у меня жену.

– Кто? – спросил Кентавр и посмотрел на домик Лодочника.

– Да он. Он воспользовался грозой и похитил её.

– Она и сейчас там?

– Там.

– Это она вчера купалась в реке?

– Конечно. Кто же ещё.

– Смелая женщина. Амазонка.

– Не говори, – усмехнулся Х-арн. – Куда там амазонкам. За пояс заткнёт твоих амазонок. – Взгляд Кентавра сделался диким от ужаса. – Что с тобой? – спросил Х-арн, не понимая, что могло испугать Кентавра.

– Ты с ума сошёл, Х-арн, – сдавленным голосом прошептал Кентавр. И испуганно огляделся. – Схватят, и я с тобой погибну.

– Кто схватит? – тревожно спросил Х-арн, поняв, что был в чём-то неосторожен.

– Амазонки, – пояснил Кентавр. И побледнел так, что Х-арну показалось, что он сейчас грохнется в обморок. И он был недалёк от истины. Кентавр стоял, пошатываясь. Х-арн нагнулся, зачерпнул воды в горсть и плеснул в лицо Кентавру.

– Какие здесь амазонки? – спросил он Кентавра. – Ты что, бредишь? Откуда здесь амазонки?

– А откуда кентавры?

– Верно.

– Попадёшь им в руки, узнаешь.

– К амазонкам? – удивился Х-арн.

– К амазонкам.

– А ты что, уже попадал? – предчувствуя, что этим вопросом бьёт в самую точку.

– А как ты думаешь? – спросил Кентавр.

– Это они тебя так? – спросил Х-арн, глядя в лицо Кентавру. Глаза того вспыхнули ненавистью и страхом.

– Они, – сказал он, и по его грязношёрстному крупу прошла судорога. – Клещами рвали, суки. – Он осёкся, зажав себе рот обеими руками.

– За что? – Х-арн почувствовал, что та же самая судорога, сбежав с крупа Кентавра, перешла в него, Х-арна, и прошла по всем его внутренностям.

– Да была там одна, – нехотя ответил Кентавр, уклоняясь от ответа. – Слушай, Х-арн, будь другом.

– Буду, – с готовностью ответил Х-арн.

– Ты всё шутишь, парень, а я серьёзно.

– Я не шучу.

– Слушай, Х-арн, у Лодочника в погребе есть… я, – Кентавр замялся, – мне, понимаешь, не разрешают. А я… я, – он запутался, растерялся.

– Говори толком.

– Вино. В погребе. За мной следят. Я, понимаешь, в погреб залезть не могу, а ты можешь, а, Х-арн? – лицо Кентавра сделалось жалким, умоляющим, руки Кентавра тряслись. «Господи, – с тоской подумал Х-арн, – и здесь всё то же самое. И вдобавок ко всему амазонки, кастрирующие кентавров».

– Хорошо, – сказал он. – Я достану вино. Где погреб?

– Иди сюда, – Кентавр поманил Х-арна пальцем, суетливо задёргавшись.

– А если нас увидят? – спросил Х-арн, чувствуя сердцем, что влезает в такую авантюру, из которой может потом уже и не выпутаться. Это не кооператив, и не иконы, и не фиктивные браки. И тёщи здесь не водятся. Но Лодочник – заклятый враг, и он объявил врагу войну. И это – малая война. А там будет видно. А начинать всегда нужно с малого.

– Не увидят, – сказал, воровато озираясь, Кентавр. – Все ещё спят. А этот, – он кивнул в сторону дачки, – он всю ночь с твоей женой… не проснётся.

Они обогнули домик Лодочника. Кентавр старался не стучать копытами и оттого ступал смешно, как человек, который ходит на цыпочках. Х-арн даже улыбнулся, несмотря на то, что на душе было тревожно. Кентавр был ему очень симпатичен. Он поднял крышку люка, на которую ему указал Кентавр. Из погреба, как из всех погребов на свете, пахнуло могильным холодом, мраком и плесенью. «Вот только… не ловушка ли это? – думал Х-арн, спускаясь по приставной лестнице. – Не захлопнется ли крышка над его головой? А, может быть, Кентавр – раб Лодочника?»

– Бочонок, бочонок давай, – услышал он нетерпеливый шёпот Кентавра.

– Какой бочонок? Где? – Х-арн шарил в темноте, боясь наткнуться руками на какую-нибудь мерзость. Именно так и получилось: что-то мокрое, холодное и липкое скользнуло по его руке. Мгновенно он отбросил прочь эту слякоть, но рука была запачкана. Рефлекторно Х-арн вытер руку о мешковину, забыв, что её на нём нет и оставив остатки гадости на теле. Его всего передёрнуло и захотелось вон из этой могилы, на свет, на воздух. И тут он обнаружил бочонок. Бочонок был достаточно тяжёл. Взяв его, Х-арн стал взбираться по лестнице. Он отдаст бочонок только тогда, когда выйдет наружу.

– Держи, – протянул он бочонок Кентавру. Сам остался стоять у открытого погреба, жадно вдыхая чистый, уже разогретый воздух. Кентавр выхватил бочонок из его рук, каким-то хитрым точным ударом вышиб из него пробку и, запрокинув голову, стал пить прямо из бочонка. А Х-арн побежал к реке и стал смывать с себя зелёную плесень – тайный и жуткий знак могилы. Когда он вернулся, Кентавр всё ещё пил. У Х-арна сложилось впечатление, что он пил, не оторвавшись ни разу от бочонка. А в бочонке было около десяти литров. Х-арн с удивлением и даже восхищением смотрел на Кентавра. Вот это мужик! Х-арн знал в своё время одного мужика, он жил по соседству. Тот на спор выпивал двадцать бутылок пива. Купит ящик и пьёт. А спорщики вокруг сидят, сделав свои ставки и смотрят. Но, во-первых, он пил не спеша, а во-вторых, не спеша закусывал. И потом – то пиво, а ведь это – вино. И Х-арн ведь только сбегал на речку и обратно, и на это ушло не больше пяти минут. «Ну, мужик!

– думал Х-арн. – Всем мужикам мужик!» Х-арн забыл, что Кентавр уже не мужик, в таком восхищении был от его умения. Вино текло по витым колечкам, усам и бороде Кентавра, проливаясь на землю, тут же всасываясь в песок. Тёмное мокрое пятно образовалось под Кентавром. Он допил, потряс пустым бочонком и с минуту стоял обалдевший. Глаза его закатились в блаженном экстазе, сразу увлажнились, струйка слюны вытекла из приоткрытого рта.

– Эй, дядя, – слегка подтолкнул его Х-арн. – Очнись.

Кентавр всхлипнул, как человек со сна, вытер рукою мокрые губы и усы и сказал: «Хорошо!»

– Это я и без тебя понял, – сказал ему Х-арн. – А дальше что?

– Ничего, – убеждённо ответил Кентавр. – Ничего дальше и не нужно, всё. Просто хорошо и всё. – Он отломил от дерева какой-то сучок, вставил его острием в расщелину между дощечками бочонка и, с силой надавив, расширил щель. – Убьёт он меня, – сказал он Х-арну. – Убьёт. Но пусть докажет, что это я. Вот видишь? Бочонок треснул, и вино пролилось само, верно, Х-арн? – и, забив пробку, он зашвырнул бочонок в разинутую пасть погреба.

– Не знаю, – сказал угрюмо Х-арн, начиная думать, как же быть дальше.

– Ох, драл он меня однажды. – Кентавр начинал пьянеть.

– Ты себе представить не можешь, привязал к дереву, словно я ему лошадь какая, и так драл, так драл, всю шкуру спустил.

– Кто? – спросил Х-арн.

– Ну, кто, кто? Кто твою жену увёл? Пить мне не дает, гад, – жарким ненавистным шёпотом сказал Кентавр в самое ухо Х-арну. Изо рта его пахнуло при этом ничуть не лучше, чем из винного погреба: тем же смрадом, плесенью, гнилостной утробой. «Он совсем больной, – подумал о Кентавре Х-арн.

– И куда столько пьёт? И он что же, ничем не закусывает?»

– Надрал, надрал, а потом отдал амазонкам, – продолжал Кентавр. – Там они меня и… и отрезали. – Умное лицо Кентавра утратило свою былую осмысленность, исказилось ненавистью. – Суки эти бабы, Х-арн, ах, суки, что со мной сделали.

– Это верно, – подумал Х-арн, вспомнив Лидию.

– Спутался я у них там, понимаешь, с одной бабёнкой, тоже амазонка была, а у них, понимаешь, Х-арн, нельзя с кентаврами. Ну а нас поймали. Она ко мне по ночам в сарай приходила. Известное дело, баба. А я, понимаешь, по женской части мастак был. Ну, зацепил её, сам знаешь. Понимает, что губит себя, а любит. Любила она меня, Х-арн. – Его влажные глаза увлажнились ещё больше, из них выплыли две огромные слезищи и, подрожав мгновенье, сначала одна, потом другая, растеклись по щекам. – Её в гладиаторши отдали, а меня вот… – Кентавр закрыл лицо руками. – И твою, твою бабу он отдаст амазонкам.

– Лидию? – удивился Х-арн.

– Да, Лидию. Отдаст её в амазонки. Она смелая. Им такие – во как нужны. – По всему чувствовалось, что Кентавр не врёт. Пора было что-то предпринимать, если он не хочет навсегда потерять Лидию. Но что? Как? Х-арн был совершенно растерян. У него была маленькая надежда, что ему может помочь Кентавр, но, глядя на его все больше и больше пьянеющее лицо, он теперь сомневался в этом. И как бы в подтверждение этих мыслей Кентавр сказал: «Ну что, пойти будить его, что ли?»

– Будить? – не понял Х-арн.

– Будить, – сказал Кентавр. – Каждое утро я прихожу будить его на работу.

Х-арн не мог поверить этому. Ему казалось, что после всего того, что он услышал от Кентавра, тот должен ворваться в домик Лодочника, сбросить его одним ударом на пол и опустить копыто, или лучше два копыта на его голову. И вдруг – будить. Да, Кентавр исправно несёт свою должность. «Кастрированный Кентавр! – со злостью и ненавистью подумал Х-арн, – и должен, обязан исправно нести свою должность. Но он, Х-арн, не лошадь, он не Кентавр, и Лодочник ему не хозяин».

– Иди, – с тоскою в голосе сказал он Кентавру. – Иди, буди своего хозяина. – Х-арн понял, что надеяться он может только на самого себя. Только на самого себя. Только на себя, Х-арна.

В это время Кентавр, что-то бормоча с блаженной полуидиотской улыбкой, с силой пустил под себя струю. Это продолжалось довольно долго. Сначала опустошил бочонок, теперь опустошает себя. Струя мочи била в землю, осыпая её брызгами, несколько из которых попали на ногу Х-арну. Он брезгливо отдернул ногу. Под Кентавром вскипела лужа, резко пахнуло аммиаком. Желтоватая ажурная пена нежно перешёптывалась сама с собой. Кентавр развернулся и, осторожно обойдя пенистую лужу, подошёл к двери домика.

– С Богом, – сказал он и застучал задними копытами в дверь.

– Что ещё? Кто там? Это ты, Кэсс? – раздался из домика грубый недовольный голос.

– Вставайте, люди ждут. И к Вам в гости пришёл подарок.

– Вот шут пьяный, – выругался про себя Х-арн, – продал. И зачем я ему, дураку, бочонок только вынес.

Дверь пинком отворилась, и в новое светлое утро вышел Лодочник – рослый, красивый, невыспавшийся, с лепными украшениями бронзовых мышц, в своей шкуре на плечах и с кожаным мешочком на поясе для сбора платы.

– О чём ты бредишь, какой подарок? – спросил он спросонок, не видя Х-арна, и направился к реке. Зайдя по колено, он поплескался, вытер руки о шкуру и, вернувшись, только тогда увидел Х-арна. Внимательно на него посмотрев, он перевёл взгляд на Кентавра и понял, что тот пьян.

– Твоя работа, Кэсс? – спросил Лодочник Кентавра, кивнув на Х-арна.

– Наоборот, моя работа! – с вызовом ответил Х-арн.

– Ну что ж, с тобой и поговорим, – сказал Х-арну Лодочник, смерив его взглядом. – А ты, Кэсс, собирайся на другую службу. Опять отдам тебя к амазонкам.

Кентавр вздрогнул и театрально схватился за сердце.

– Да что же это такое, Х-арн? – воскликнул он, истерично взвизгнув.

– А ты, Х-арн, выбрал сам свою судьбу. И помни, я тебя предупредил. Ждите меня здесь. Я сейчас перевезу людей и займусь вами.

«Глупый Лодочник, – думал Х-арн, – он не понимает, что Х-арн уже переплыл реку, что Х-арн не собирается ждать своей участи. Так он и будет ждать твоего приезда. Так я и буду ждать, когда ты с меня живого шкуру спустишь, или ещё чего доброго…» Тут Х-арн увидел Лидию. Со вчерашнего дня, когда он видел её в последний раз, прошла, казалось, целая вечность. Ощущение было, что он пережил несколько жизней и вот, после очередных трудоёмких витков, он встретился, наконец, с той, о которой всегда мечтал. Трудно было поверить, что одна ночь могла так изменить женщину. По лицу её, по тёмным кругам под глазами, было видно, что она провела бурную страстную ночь. Она блаженно улыбалась, щурилась на уже ставшее ярким солнце, и весь её светящийся облик словно говорил: «Вот так-то, милый Х-арн, есть на свете мужчины и есть не-мужчины». Кого она имела в виду как мужчину, ясно было и дураку. Даже пьяный Кентавр, который явно относился к отрицательной категории, даже он уставился в восхищении на преображённую женщину. Лидия плавно сошла со ступенек и пошла к тому месту, откуда недавно отчалил Лодочник. Это была жена. Библейская жена. Жена Моисея, или жена Давида, или жена Саула. Это была верная жена: Рахиль, Изавель, Сара. Это была жена, которая с утра до вечера будет ждать своего мужа. Это была женщина, которая всю жизнь мечтала быть женщиной, стать женщиной и, наконец, стала женщиной. И, ставши женщиной, она теперь будет сидеть у этой реки и ждать своего мужчину, чтобы до утра проводить с ним ночи в бурных страстных объятиях, распахивающие всё её существо, как плуг распахивает поле, чтобы оно принимало семена, рожало урожаи, кормило голодный народ.