Текст книги "Плата за перевоз (сборник)"

– Мяу, – сказал он не очень гостеприимно.

– Мяу, – ответила Катя, пока Виталий возился с ключами у чёрной двери. На этом знакомство закончилось. Виталий схватил её за руку и потащил в комнату, ногой закрыв за собой дверь.

3

Девочка за колючей проволокой смотрела на него испуганными умоляющими глазами. Господи! Какая же она хрупкая, худенькая! Сколько дней не пила, не ела. Да, эта девочка у него получилась. Рисунок что надо. Особенно удались глаза. Ну что ты так на меня смотришь? Что я могу для тебя сделать? Ведь ты – ТАМ, а я – ЗДЕСЬ. Впрочем, нет – кое-что могу. Он снял рисунок, вынул его из рамки и разорвал на клочки. Он понимал, что это глупо, ребёнку это не принесло облегчения, как не принесло облегчения и ему. Девочка, худенькое её до ужаса тельце, ручки её, вцепившиеся в проволоку, стояли перед глазами как вечный укор. У него началась дикая головная боль, и он вынужден был прилечь снова на кровать. Закрыл глаза, но перед ними – всё та же девочка. Нельзя было уничтожать рисунок, потому что теперь она всегда будет стоять перед глазами. Нарисованная, она его отпускала, как и другие, как вон та из серии «Современная война», обнажённая, свернувшаяся калачиком в окружении военных ботинок. Кажется, в тот день он обдумывал эту девочку, эту, а может быть, другую, когда погружённый в видения, пошёл на красный свет. Он даже не слышал удара. Очнулся в больнице, где вспомнил или увидел в первый раз Дельфина, потом Бланка и страх… Страх чего? Не знаю. Всего. Страх и трепет. Серен Киркегор это понимает. Я только угадываю. Ведь и Катя – результат всё того же страха. А Дельфин – это предупреждение. То есть не совсем так: кошечка Бланка – это предупреждение, подсказка. Но ты игнорировал, отмахнулся, попросту наплевал. А ведь уже знал о своей экзистенциальной связи с Дельфином, как знал Кащей Бессмертный о своей связи с Иглой в яйце. И вот – Дельфин просыпается. Кончится его сон и не станет Юрия – художника, поэта, драматурга. Он, как этот сон, растворится в воздухе, исчезнет, перейдёт в некую метафизическую туманность. Но что же происходит с Дельфином? Может быть, он так же не может существовать без Юрия, как Юрий без него? Может быть, Дельфину нужна его помощь? Может быть, это призыв? Иначе – почему просыпается? Зачем отобрал Бланку? Зачем сейчас в обморочном сне, в беспамятстве приходил? И что это за смех? Невесёлый прощальный смех? Дзен-буддистский смех понятен. Дзеновцы умирают, смеясь, хохоча из последних сил, выражая своё отношение к нашей реальности, которая с их точки зрения таковой на самом деле не является. Но печальный смех Дельфина? Им необходима встреча. Вот что сейчас, лёжа с головной болью, гнездящейся в затылке, понял Юрий. Больше ничего не существует в этом мире, кроме предстоящей встречи. Это вопрос бытия, сущностный вопрос, экзистенциальный. Боль в затылке накатывала приливом, даже темнело в глазах от боли. Он принял сразу три таблетки и снова прилёг.

А помнишь Катю после аборта? Как лежала два дня, свернувшись калачиком, как вон та лежит, в окружении военных ботинок. С ним почти не разговаривала. И здесь вопрос бытия: ты решил, что ребёнку не быть. Как это не ты? Напротив, упрашивал аборта не делать. А ты вспомни, как она на тебя посмотрела, когда ты эти слова произносил. «Ты хочешь сказать, что тебе ребёнок нужен? ТЕБЕ?» Ты думал, что сейчас ударит, даже напрягся весь. Она в это время рукопись твою в руках держала, и вдруг в лицо мне эту рукопись, все восемьдесят два листа прозы, кстати, неплохой прозы, о бабочке из Бейрута. Ты помнишь, как шуршали страницы, которым ты отдал столько ночей. Мы долго потом по ним ходили, топча их ногами. Ты всё просил прощения. И помирились на них, на этих страницах, и какая горячая была любовь, вернее, схватка, то есть любовь-схватка на этих листках, как будто мы умирали друг для друга, как будто в последний раз. Два-три листа были безнадёжно испорчены: никогда не подозревал, что из меня может столько вылиться, впрочем, и опустошены оба были, как порожние бутылки. Ни капли не выжмешь. Дочиста сухие. Ах, Катя-Катерина, как ты была притягательна!! Где, в каком из твоих укромных уголков был спрятан магнит? Я знаю где. Знаю, но не скажу. Пусть это останется моей тайной. Этот магнит притягивает меня даже сейчас, когда я о тебе думаю. Я, как стрелка компаса на север, устремлён к твоему магниту. Но… магнит магнитом, а любила ли она меня? Не знаю, не думал. Не было времени думать. Работал. А вот любил ли я? Тут другой вопрос, тут уже скрывать нечего, тут думать не хотел. Опасно, рискованно было думать. Можно до такого додуматься. К телу был привязан. К душе – не знаю. А как можно отделять? Когда Рембо спросил Верлена: «Что выбираешь: мою душу или тело?» – тот ответил: «Тело». Но ведь до этого выбрал душу. Тела ещё не видел. То есть, полюбил Рембо через стихи, не зная его облика. А стихи разве не душа? И я Катю полюбил сначала через стихи. А потом рассмотрел… О чём ты? Ведь Дельфин просыпается. А ты оправдываешься! Ведь встреча… Прямо сейчас, отсюда надо к встрече готовиться, а он оправдывается. Подумать только – это он-то, у которого Библия – настольная книга. Юрий встал и подошёл к письменному столу, где и вправду (настольная оказалось не метафорой) лежала Библия. Раскрыл её и глазами наудачу: «…с миром ли приход твой? И сказал он: с миром. И сказал он: у меня есть слово к тебе». Третья книга царств. «У меня есть слово к тебе, – прошептал он. – Слово к тебе. – Боль потихоньку оставляла его. – У меня тоже есть слово к тебе, слышишь ты меня? И приход мой к тебе тоже с миром. Я позабочусь об этом. Но что же это за слово ко мне? Ты хочешь раскрыть какую-то тайну? Объяснить, почему ты не хочешь больше видеть меня во сне? Может быть, мои сны – это не мои сны, а твои? Ещё оттуда, с самого молочного детства? И моя катастрофа, не которая сейчас, а та, первая, когда был сбит машиной – это твоих рук? Это не твоё ли предупреждение, не твоё ли СЛОВО, чтобы я не сворачивал с пути? А ведь я тогда, ещё до Кати, уже свернул. Даже девочка за проволокой, которую тогда рисовал, не спасла, потому что до этого… тот поступок…»

Сильно пахнуло цитрусовыми, видимо, от мыслительного усилия энергичнее потекла струя из «дыры». Две или три, нет три, бабочки, взявшиеся неизвестно откуда (форточка закрыта), порхали над головой Юрия. Из густого, пряноватого, щекочущего ноздри запаха цитрусовых особенно выделился запах лимона. Лимонный дух и три прилипшие к стене чёрные бабочки-мусульманки. Почему мусульманки? Как будто в чёрную чадру. Так вот, тот поступок. Очень хотелось напечататься. Денег на книгу стихов не было, а стихи просили выхода. И друг посоветовал, а ты согласился. Вроде как розыгрыш, театр, ведь вся жизнь – театр. И вы проиграли.

Друг поехал в Москву с подборкой стихов к известному поэту Р. Мол, так и так, талантливый поэт, безвременно погибший в автокатастрофе. Не успел даже напечататься. Помогите и так далее. Р. обещал сделать всё возможное, и через пару месяцев в «Литучёбе» подборка стихотворений «безвременно ушедшего от нас талантливого и самобытного поэта Юрия В.» с предисловием прославленного корифея. Корифей сетовал на то, что «русский талант мало живёт, хотя много отпущено, и что проживи Юрий В. чуть дольше, то русская поэзия в его лице…» и т. д. и т. п. А в это время «безвременно ушедший русский талант» уже перешёл на пьесы и инсценировки. А через пару лет этот талант попал, переходя Каменноостровский проспект, под машину, и чуть было и впрямь не ушёл на тот свет. Но не ушёл, остался, и потому лежит сейчас с новым приступом головной боли (ещё одну таблетку в рот и пару глотков воды из стакана). Да, остался. Написал ряд пьес. Поставился в двух крупных театрах страны. Известная актриса по ночам зубрит роль Данаи. Данаю написал он, Юрий. В Америке побывал. В центре Юджина О'Нила поставился. Стихов больше не писал. Только вот сразу же после катастрофы – Дельфин с предупреждением, что жизнь Юрия не сама по себе протекает, а связана теснейшей мистической связью, с его, с Дельфиньей. Это было очень серьёзное предупреждение. Вот оно главное. Вот разгадка: катастрофа, не теперяшняя, а та, с машиной, это было серьёзное (первое и последнее, таким людям, как Юрий, таким «безвременно ушедшим талантам» дважды предупреждений не делается, к ним слишком серьёзное отношение) предупреждение, чтобы он не сворачивал, НЕ СМЕЛ сворачивать со СВОЕГО ПУТИ нравственного самосовершенства. Но ты не послушался, не понял знака, не разгадал символа и совершил непоправимую ошибку: переступил запрет. Свернул с предначертанного тебе и определённого ИМ тебе пути. Ты потерял свой ритм. Вот в чём суть: в пути и в ритме. А кстати, кто это так красиво, так мудро говорил о пути и ритме? Сейчас, сейчас, одну минуту. Нет, нельзя так напрягаться: утечка энергии и бабочек всё больше. (Одна из них – не из Бейрута ли?) Тютчев, вот кто. Нет, не Тютчев. Блок? Ну да, конечно, Блок, кто же ещё. Но где, в каком… Теперь, пока не вспомнишь, не отвяжется. Краски и слова? Нет. Или да? Интеллигенция и революция? Нет, не вспомнить. Бог с ним, главное: мысль запомнилась: наличие ритма, внутреннего такта, который он сравнивает или уподобляет внутренней гармонии, говорит о наличии своего собственного пути. Слышать этот ритм умеют те, кто знает свой путь. Мой же путь был определён заранее Дельфином. Впрочем, наверное, путь каждого определён. Здесь суфисты лучше разбираются, это надо к ним заглянуть, а заодно и к дзеновцам, но уже поздно, нет времени. Но мой путь был точно определён и значит, задан ритм. И вот я утратил этот ритм, выпал из ритма, нарушил гармонию, потерял самую чувствительную мембрану – кошечку Бланку, разбудил Дельфина. Ведь это я, совершив ряд несвойственных мне поступков, я бы даже сказал – противоестественных, нарушил священный сон Дельфина, который спит и видит меня во сне. Или созерцает. Это лучше, точнее. Божественнее. Шива созерцает мир, и мир есть проекция Его видений. Одна из проекций есть Дельфин. Дельфин созерцает меня, я результат его проекций, я же созерцаю свои собственные иллюзии. Не будите спящего Шиву. Мы все, со всеми нашими добрыми и злыми делами, со всей этой бессмысленной (потому что в чём смысл сна?) суетой, с большими и маленькими индивидуальными и мировыми проблемами – мы есть только производное этого большого и прекрасного сна. Шива широк. Он позволяет нам быть. Он даже позволяет нам самим видеть сны, и быть производными чьих-то снов. Не будите спящего Шиву! Впрочем, весь мир упорно этим занимается: то есть, пилит сук, на котором сидит. А в результате мы нарушим Его сон, и он перестанет видеть во сне ЭТОТ мир. Возможно, он станет созерцать что-нибудь другое, но уже не нас с вами. Потому что этот Шива – игривый малый. Он любит играть от избытка энергии. Он любит, играя, создавать миры. Вот потому-то жизнь и есть Игра, разлив энергии (как любил говорить Ошо – Лила), исходящей от славного парня Шивы, которому ничего не стоит, если его разбудить, повернуться на другой бок и увидеть совсем другой сон. И в этом новом сне ему будет сниться уже не Дельфин, а какой-нибудь Орёл или Лев или Слон. А что будет с нами, со мной – ему до этого дела нет. И он прав: зачем разбудили? Уж если Учитель высочайшего плана не позволяет себе разбудить своего ученика, садится у его ног и ждёт, когда тот проснётся то, что уж говорить об ученике, который осмелился разбудить Учителя. Впрочем, кто знает: говорят, что Учителя бодрствуют даже во сне.

4

Самое трудное было позади: лицензия на отстрел одного дельфина была получена. Это был не просто успех, это было грандиозное событие, и режиссёр Дмитрий Панов не сомневался теперь, что его картине будет обеспечена слава. Дмитрий ещё не знал, почему именно будет обеспечена слава (картину ещё предстояло снять), но он загадал, что если добьётся разрешения на отстрел, то это будет самая «крутая» картина в мире, достойная самого «Оскара» и никак не меньше. Он убеждал в этом всех участников съёмочного процесса и сумел заразить их своей верой в победу. Теперь главное, чтобы не подвела стихия, чтобы не было сильного шторма, иначе лодкам не разрешено будет выйти в море. Но всё обошлось благополучно. Шторма почти не было, был небольшой, именно такой, какой нужен для съёмок, как по нотам разыгран. И полнолуние угодило, Луна светила ярко, как прожектор. Словом всё – и природа, и люди старались, чтобы вторая работа (первая уже завоевала «Нику») стала его шедевром.

Киношный народ был возбуждён. Всем крайне не терпелось начать съёмку. Сцена, которую собирались снимать, шестой эпизод, была важнейшей в картине. Снимать должны были двумя камерами одновременно в силу своей чрезвычайности. Актёр Александр Михеев играл без дублёра. Самый трудный, самый заковыристый момент в съёмке – сам Дельфин: не спасует ли в последний миг, не почувствует ли подвоха? Это же такие бестии, хоть доверчивы, но не глупы. Вдруг чутьё заговорит, возьмёт и не появится в последний миг. Вот и ликуй тогда, вот тебе и шедевр, и слава. Ведь за две недели до съёмки этого эпизода проводились регулярные репетиции. Ночью, при свете факелов, чтобы привыкал, гудели в рог, и не было случая, чтобы Дельфин не являлся. Подплывал к лодке, не боясь ни пламени, ни голосов, ни похлопывающих его по скользкому туловищу рук, напротив, ему даже нравилось, что его чесали, щекотали, трогали за хвост. Он только не любил, когда касались его отверстия на голове, дыхало было запрещённым местом. Он тогда, если кто хотел туда сунуться, либо изворачивался и, раскрыв рострум, легонько прикусывал зарвавшийся палец, либо мгновенно погружался в воду. Умный был Дельфин, игривый, любил крутиться перед камерой и с ловкостью жонглёра подхватывал, никогда не промахиваясь, брошенную ему рыбу. Да, этот Дельфин был что надо. Вот только одно заботило Панова: не почует ли? Ведь говорят: они какие-то телепаты. Ведь может так играть, резвиться, ласкаться, а в нужную минуту спрячется под водой где-нибудь неподалёку и будет с любопытством поглядывать и посмеиваться. Панов был противником комбинированных съёмок и компьютерных трюков. Он был художником-натуралистом. Жёстский натурализм был его художественным методом, и в этой большой картине он реализует его эстетически. Чтобы всё как в жизни. Американцам это очень нравится. В первой своей работе Панов снял даже настоящие трупы. Пришлось в морге выпрашивать неопознанные тела. С одним трупом произошёл неприятный казус: его отправили на съёмку, а он в это время «опознался», родственники за ним пришли. Оказался любимый дедушка. Скандал был, чуть до суда не дошло, но студия откупилась. С Дельфином тоже не просто было: с трудом выхлопотал лицензию. И теперь Дельфин не должен подвести, это будет нечестно, не по-джентельменски, не по-дельфиньи. Да, именно не по-дельфиньи, потому что тренер ему рассказал, что однажды в цирке на представлении дельфины очень плохо работали. Просто отвратительно, вяло, непослушно, приходилось по нескольку раз повторять трюки, добиваясь точности их исполнения. И вдруг один из зрителей – мальчик лет десяти – закричал, что давно нет маленького дельфинёнка (видимо, тот ему нравился, и мальчик с особым вниманием за ним наблюдал). Сообразили, что и правда давно не всплывает. Нацепили баллоны и – под воду, свернув представление. А дельфинёнок в сетях запутался, играл с сетью, да и закрутился, а выкрутиться не смог – сети плохо были натянуты, он рострум сквозь ячейку просунул и закрутился. Дельфинёнок погиб. Больше четырёх минут они под водой не могут. Вытащили его. И через пятнадцать минут – следующее представление. И дельфины работали, хотя по-прежнему плохо. Вот какие они честные, дельфины. Но то – дрессированные, а этот… Хотя, кто знает, может и этот. Не случайно ведь отделяется от стада и один из всех подходит к такой опасной близости. Может, самый доверчивый, может, самый умный, а может, просто бесшабашный. Вспомнив дельфинёнка, Панов затянулся глубоко сигаретой, закашлялся, проглотив неумеренную дозу дыма. Неверно было бы думать, что ему не жаль было Дельфина, которого предстояло «израсходовать». Жаль и даже очень. Но, во-первых, цель фильма чрезвычайно гуманна, задумана картина нанести сокрушительный удар по сторонникам дегуманизации искусства, по их концепциям, по их самой теории, а для этого картина должна не щадить нервов, а во-вторых, его грела мысль об аналогии. Снимал же Антониони настоящее избиение (или даже убиение) негра полицией, чтобы документально зафиксировать политическую ситуацию в Америке. А Тарковский? Какой гуманист! Но не мешало ему снимать горящую живую корову. И не случайно где-то загоревшуюся, а нарочно облитую бензином. Разве великий Акутагава Рюноскэ не оставил нам в наследство рассказ «Муки Ада»? В этой превосходной новелле он изобразил средневекового японского художника, который, выполняя княжеский заказ, попросил его, чтобы на его (художника) глазах сожгли живьём человека, мужчину ли, женщину – без разницы. Просьба его была выполнена: князь велел сжечь любимую дочь художника. Увидев в окне горящей кареты охваченную пламенем дочь, мастер был потрясён, но профессионализм и преклонение перед княжеским титулом взяли верх, и не дрогнувшей рукой он продолжал запечатлевать языки пламени, пока от кареты не остались горящие угли. Князь был в восторге от картины, а создатель её на следующий день сделал себе харакири. Что делать? Иногда художнику приходится платить дорогую цену за создание шедевра. А фильм «Титаник» с достоверной точностью изображения лайнера и хронологической точностью погружения его в воду? Да мало ли история искусства даёт примеров. Ведь при съёмках и люди гибнут, что уж говорить о животных. Одним словом, прочь сомнения и вперёд. Ведь фильм в защиту экологии, тех же дельфинов, в конце концов.

Всё было готово для съёмок. Море, словно предчувствуя торжественное событие, декоративно волновалось, густо шлёпая волнами, именно такими, какими надо, о берег с нагромождёнными на него валунами у подножия Кара-Дага в Сердоликовой Бухте. Галька, увлекаемая мужской силой волны, скрежетала, грохотала, шелестела, сдаваясь и скатываясь в море. От взаимной любви волны и гальки на поверхности рождалась тончайшая, воздушная эфемерная пена, живущая одно мгновение. Зато какое!

Участники съёмок волновались. Повсюду слышались говоры и выкрики, распоряжения, восклицания. Операторы, техники, осветители, ассистенты, помощники разных сортов и калибров – все толпились на берегу, ожидая приказа залезть в лодки.

Загрохотали компрессоры, ударили прожектора, далеко подсветив морскую стихию. Звукооператоры в десятый раз перепроверяли аппаратуру. Актёр Александр Михеев, облачённый в гидрокостюм, держал в руках подводное ружьё с уже заряженным гарпуном и сосредоточенно слушал последние наставления режиссёра. Луна светила так ярко, словно осознавала себя прямым участником происходящего, словно готова была отдать этому процессу весь свет своей мистической души. Море плескалось от избытка энергии. Многие держали в руках остро пахнущие смолой факелы.

«Да, я всё понял, – согласился Александр Михеев, – сделаю». Команда прозвучала, взревели лодочные моторы и все, кому было нужно выйти в море, отчалили.

5

«Ты женщину обидел! Ты мальчика убил! – как два штопора в пробку, вонзились в мозг две мысли, продиктованные кем-то. – Я женщину обидел? Я мальчика убил? Не понимаю. Какое-то смутное чувство – вроде догадки что ли – мелькнуло и тут же пропало, но он успел что-то уловить. Что-то о тонкости его собственной души. Душа у него тонка – это бесспорно. Тонка, изящна, сделана на заказ по индивидуальному проекту, тщательно, любовно отшлифована в медитативной тишине и в импульсах творческого экстаза. Подняться на башенку такой души по хрупким, точёным ступенькам, пересечь анфиладу разнообразных по виду, но одинаковых по художественному исполнению залов, выйти на Екатерининский золочёный балкон с ажурной решёткой, чтобы созерцать панораму английского парка с искусственным озером и турецкой банькой посередине, с плавающими в нём утками и лебедями – это практически невыполнимо: вход изначально запрещён. И не было, кажется, ни одного человека, которому бы исполнительные молчаливые лакеи в ливреях и ослепительно белых перчатках с низким поклоном открыли двери.

«Ты женщину обидел». Катя была слишком груба для него – это очевидно. Но виноват ли я, что моя душа не могла, не способна была по природе своей раскрыться навстречу Кате? Ведь, кажется, было сделано всё возможное. И тем не менее: «Ты мальчика убил». Кто-то даже назвал меня эстетом. Пусть. Возможно. Даже, пожалуй, что и так. Но ведь тогда налицо противоречие, абсурд: нанесение различного рода обид и, тем более, физических и психических травм кому-либо для меня просто невозможно: это не входило, и никогда не будет входить в мою эстетическую программу. Это не потому, что я уже заранее оправдываю себя перед встречей, что заведомо готовлю защиту. А потому что…»

Боль притаилась в левом полушарии, спряталась там под скамейку, как шаловливый ребёнок и, может быть, незаметно для себя самой там и уснула. Пока не проснулась – надо сходить проветриться. Надо на Невский – там ветер. Он продует и может быть… А бабочки эти – что же со мной так и пойдут, то есть, полетят следом? Он снял с себя двух больших махаонов, пустил их как птиц к потолку, но они покружились и, опустившись, прилипли к нему, как железные опилки к магниту. Взяв мобильник, он набрал номер справочной Аэропорта. Узнал, что самолёт на Симферополь в пять утра. Надел куртку, спугнув прилипчивых бабочек, их было уже штук семь, – и вышел из дома.

6

Мокрая одежда была развешена в кухне над газовой плитой с четырьмя зажжёнными горелками. Из крохотной ванной комнаты доносился плеск воды и Катино пение, которое прерывалось кашлем и ещё более сильным плеском, когда какая-нибудь нота не вытягивалась. На скорую руку были приготовлены бутерброды (это в волчью пасть аппетита, чтоб не разорвал) и омлет, куда попал весь десяток яиц. Кофе оказался не худшим. Виталий с особой тщательностью смолол его в кофемолке, а потом долго толок в деревянной ступке, превратив в мельчайшую коричневую пыль с остро возбуждающим ароматом. Толок под второй концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова. После того, как наркотический порошок вобрал в себя всю мощь космической музыки с её животворной энергией, над ним был прочитан второй Восьмой Стих из Алмазной сутры Патриарха. На металлическом подносе вкопаны были по пояс в раскалённый мелкий песок две турки, в которых Виталий, которому сейчас не хватало только чалмы, помешивал деревянными палочками. Виталий священнодействовал, совершал некоторое таинство, которое было только предверием к сложному, глубокому, мистическому пути. Густо-ароматная пенящаяся смесь щекотала ноздри. Руки Виталия, колдующего над божественным напитком, заметно подрагивали. Дрожь эта являлась следствием того, что он, будучи чрезвычайно чувственным и, отпив натощак уже одну чашечку крепчайшего варева, медленно переходил в стадию сверхвозбудимости, что он любил делать с полным осознаванием, неким вуайеризмом, как бы подглядыванием за самим собой. Второй же и основной причиной его чувственного возбуждения, было пение Кати, далёкое, впрочем, от совершенства, но тембр её голоса, его хрипотца, её озорной, заразительный смех… Над чем это она там смеётся? Собственно говоря, возбуждение нарастало от присутствия Кати, от её близости за этой дверью, нарастало, переходило в напряжение, в напряжённое ожидание, которое тем сладостней, чем оно дольше. От напряжения тело стало заметно вибрировать. Нет-нет, не избыток кофеина и не избыток чувств: слегка ренуаровская Катя не совсем даже в его вкусе, любившего стройных утончённых дам. Что-то в этой певучей русалке было такое… Мало ли этих русалок у него по ванным плескалось и распевало, кто лучше, кто хуже, среди них даже сирены попадались, и кофе варился под их пение по рецепту турецкого приятеля Кебаба, но такого… чтобы вот так ожидать предстоящей минуты… будущего мгновения… Неужели всё дело в Кате? В её чувственности? В автомобиле его словно током пронзило, когда нога её переплелась с его ногой. Она заряжена была, как аккумулятор – на полную мощность. Даже бенгальские огни заплясали в глазах от соприкосновения. Никогда не знаешь, когда с тобой это может случиться. И с самой неожиданной женщиной, на которую ещё вчера и внимания бы не обратил. Разве тогда, в Коктебеле, тем летом, она была не так чувственна с её роскошной царственной ленью, с вечной опьянённостью солнцем и морем, и крымскими винами?! И вдруг – любовь! Не в Коктебеле, где состояние влюблённости перманентно. Коктебель просто обязывает быть всегда влюблённым и предаваться по ночам с любимой женщиной «вельзевуловым мукам сладострастия» по выражению одного из певцов Коктебеля и коктебельских страстей. Не в упоительном Коктебеле, где всё способствует сближению, а здесь, в дождливом Петербурге – любовь! С погружением в холодную невскую купель. И если это любовь, то какова её природа? И каковы причины? Ведь искры в глазах от прикосновения женской ножки без причины не вспыхивают. Действуют другие механизмы, а искры – это следствие, это праздник! А причины? Бог с ними, с причинами… не надо никаких причин, потому что, как знать, если отыщутся вдруг причины, то с найденной причиной, возможно, улетучится это чувство, эта мощь, это потрясшее всё его существо состояние предстоящего экстаза. Не надо поверять гармонию алгеброй, оставим алгебру – математикам, а гармонию – поэтам. Воистину непостижима тайна влечения сердец! Вот как кофе, если вовремя не выпить, перестоит и… и ничего не будет, ни вкуса, ни запаха. Главное, это уметь приготовить. Что-то или Кто-то приготовил Катю. Катя приготовила меня. Это искусство. Ба! Да ведь я Юрку цитирую. Это ведь у него в пьесе, в которой я брата играл, «Концерт для виолончели с оркестром». Героиня рассказывает подруге, как она «подготавливает» своего, ничего не подозревающего мужа, к разным состояниям, ну и к постели тоже, как же без этого. Что у неё есть десятки разных способов, и она влияет на него, как хочет. Манипулирует его эмоциями. С такой героиней я бы жить не хотел. А с Катей? Думать об этом преждевременно.

Вот и кофе готов. Ещё раз в песок, вверх, в песок и достаточно. «Катюха, ты жива?» – «Мяу! – донеслось из ванной. – Не ослепни». Вышла разнеженная, лучистая, влажная, источая запах розового шампуня. Горячая, сладковато-удушливая волна накрыла его с головой, сбила с ног, повлекла, кувыркая, с мощной силой на отвесные скалы, где ему суждено было разбиться вдребезги. Но он успел ещё, задохнувшийся, сделать несколько шагов по направлению к улыбающемуся и зовущему к себе протянутыми руками с играющими пальчиками источнику этих волн. Но тут другая, горячая, даже цвет помнится – багровый – волна ударила изнутри, из центра, из той точки, которая называется «хара» – и тонкий слой сознания был смят, опрокинут, уничтожен этими двумя, исходящими изнутри и снаружи стихиями… Катя только пискнула, как мышь, раздавленная в объятиях Виталия, раздавленная до уничтожения своего такого долгого и мучительного «Я» и, освобождённая от него, превратилась в свободное и радостное физическое тело. Бесполое тело, ибо сам факт пола был уничтожен. В сладкой воде трудно выделить, что есть вода, а что есть сахар. Так же и здесь: единое объятие ВИТАЛИЙКАТЯ. Единый страстный поцелуй КАТЯВИТАЛИЙ. Тот поцелуй и то объятие, от которых содрогаются даже звёзды, а они, как мы знаем, содрогаются даже от сорванной былинки или от раздавленного муравья. И, как знать, может быть, они, звёзды, зарождаются от таких вот встреч, и, может быть, уже сейчас на тёмном небосклоне… Только торопиться не надо. Пожалуйста, не надо спешить. Мы уже там, куда мы стремимся, и спешить – означает удаляться от того места, о котором мечтали. Расслабься. Расслабься. Закрой глаза. Не спеши. Продли этот миг, измерь его глубину и высоту, не уходи от него. Я не ухожу. Я тоже. Не торопись, продли, застынь. И так можно вечно. Ты слышишь музыку? Да. Ты, правда, слышишь? Слышу. И я слышу. Похоже на Китаро. Или нет, скорее Карунеш. Великий шёлковый путь? Возможно. Ты сама – Великий шёлковый путь. Я готов идти по нему вечно. Нет-нет, останься так. А музыка не только изнутри, но и снаружи – снаружи Хор. Обязательный хор – все вещи в комнате: горный велосипед самой своей формой устремлённый вперёд, и теннисная ракетка на стене, и брошенная на пол для просушки байдарка, так и не свёрнутая, забытая до поры, и множество раскиданных по разным местам книг, и главное – огромный гипсовый Будда, сидящий на полу в позе «Лотос» с отрешённой улыбкой, направленной в самого себя, через себя во Что-то, на Что-то великое, к которому неизбежно придут эти двое, ибо нашедшие себя находят друг друга. Навсегда или на одно мгновение – неважно. Достижение нетленно. От него можно уклониться, но утратить его нельзя. Но откуда этот объём, в котором всегда хватает места двоим, хотя для этого пространства необходимо раздвинуть стены, глотнуть Космоса и потерять голову, нет – две головы. Впрочем, свою я уже потеряла. А он? Она открыла глаза забрать с собой, запечатлеть в сердце своём прежде, чем раствориться в блаженстве, образ над нею, и увидела, как заискрился Его позвоночник, и всю её – от ноготочков до корней волос – пронзил сладостный ток высочайшего напряжения, и от спины Виталия отделилось искрящееся облачко. Мгновенье повисев, сформировалось в изломанную молнию, потом, раздумав быть тривиальным, снова переформировалось: сжалось в ослепительно яркий огненный плюющийся искрами крутящийся мячик – размером с теннисный. Мячик поколебался немного в воздухе и поплыл по направлению к Будде, невозмутимо следящему за его приближением. Подплыл, спустился к области живота, принюхался к свёрнутой змейке Кундалини (если только она не уползла куда-нибудь в другое место), поднялся выше, ко лбу, Третьему глазу, широко раскрытому, снова спустился к животу, и в то же мгновение ослепительная вспышка озарила комнату, сопровождаемая грохотом. А вслед за ним – грохот посыпавшихся на пол гипсовых осколков. И Катин крик, не умещающийся больше в её набухшем, переполненном блаженством теле, ударил энергичной струёй в вовремя подставленную чашу комнаты.

7

Боевая операция «Дельфин» вышла на высочайший пик. Лодки и катера качались в море. Около полусотни факелов были зажжены и, нещадно чадя, отстреливались огненными брызгами. С берега ударили два мощных военных прожектора, высветив «игровую» часть моря как сценическую площадку. Это театральное пространство воспринималось каждым из присутствующих как новый таинственный и, почему-то, с привкусом мистического, мир, как яркое красочное зрелище, настолько захватывающее, что перед ним хотелось опуститься на колени. Небо заволокло тяжёлым занавесом. Сначала Луна ещё пробивалась, проглядывала сквозь движущуюся по небу ткань, стараясь разглядеть, что там делается на море. Но облака, более важные герои, поначалу прозрачные от худобы, вскоре напитались холодом и солёной влагой, постепенно набрали вес и силу, ожирели, пошли медленнее, с одышкой, насупились, помрачнели и, окончательно победив, вытеснили одинокую романтическую героиню, отведя ей роль пленницы. Откуда-то с моря, узнав про съёмки (какова скорость слухов), примчался ветер со своими вечными спутницами (а так хотелось от них удрать) – сыростью и кипящей от страсти пеной на гребнях волн. Лодки закачались сильнее, чем это было предусмотрено. Кое-кто торопливо стал натягивать спасжилеты. Прямо пропорционально занервничавшей стихии, возросло волнение и в душах людей. И было отчего: трижды уже протрубил рог, а Дельфин не появлялся. Разбойник резал без ножа. Теперь: либо приплывёт и будет удача, либо… ну, тогда уже всё, прощай натурализм, прощай самый уникальный эпизод картины, словом – прощай слава.