Текст книги "Плата за перевоз (сборник)"

«С ума сойти, – думал ошеломлённый Х-арн. – Можно подумать, что ей семнадцать лет. Она свихнулась». Но в глубине души его душила зависть. Зависть к этому мерзавцу, не только отнявшему у него жену насильно, физически, но отнявшему, что страшней, у неё веру в него, в Х-арна.

– Лидия! – с таким жарким восхищением шептал Кентавр, который как уставился в спину женщины, так больше и не сводил с неё взгляда.

«О Господи! – с тоскою подумал Х-арн. – И этот туда же».

О как его душила зависть. Никогда он не видел Лидию такой, за все почти двадцать лет их супружества. Как он мечтал, чтобы хоть однажды у неё было такое же блаженное от любви лицо, излучающее какое-то всеобъемлющее счастье. Но ничего подобного не случалось. Ни роскошные платья, ни вечера с дипломатами, ни новая машина, ни новый кооператив – ничего, ничего, ничего. Ссоры, обиды, слёзы. И новой, ещё сильнее прежней, ненавистью к Лодочнику вспыхнул Х-арн. Ненавистью к тому, кто не только отнял у него любимую женщину, но и обладает тайной сделать её счастливой. Х-арн любил Лидию. Сейчас как никогда она была ему не просто желанна, но необходима до страшного отчаяния. Чаша Х-арна переполнилась. Он дошёл до предела. Он пережил ночь в лесу. Он был брошен женщиной. Он переплыл реку. Он снова нашёл эту женщину, ещё прекрасней той, которой был брошен. Он хочет владеть этой женщиной, и он будет ею владеть. Он переплыл реку. Он перешёл Рубикон. Он бросил жребий. Он объявил войну Лодочнику. Но если он разрешит ему высадиться на этот берег, он, Х-арн, эту войну проиграет. Есть ли смысл затевать войны, чтобы их проигрывать? Нет, ему не одолеть этого гиганта. И дураку ясно, что с Лидией бесполезно сейчас разговаривать, она его не замечает. Только силой, только силой! Только силой можно увести такую женщину. И, не раздумывая больше, в три прыжка Х-арн подскочил к Лидии, стоявшей на берегу и глядевшей, как Лодочник отталкивает с того берега переполненную людьми лодку и, схватив её за руку, потащил за собой по дороге, чтобы спрятаться в лесу. Бешенство, и ненависть, и ревность придали ему сил и, как ни сопротивлялась Лидия, он всё же тащил её довольно быстро. До леса осталось несколько метров. Главное – спрятаться, а там будет видно, что-нибудь придумаем. И вдруг мощный удар в голову бросил Х-арна на землю: перед глазами мелькнули копыта, серая вылинявшая шерсть в подпалинах. Он услышал крик Лидии и, приподнявшись, успел увидеть уже помутневшим взором Кентавра, который, перекинув женщину, как мешок с деньгами, за голову, держа её у загривка, галопом мчался вниз по дороге.

У Х-арна всегда было ощущение, что ему так просто не отделаться: он всё время нервно смотрел по сторонам, то и дело одёргивая Лидию, чтобы она не гнала так быстро. И почему они всё время в машине ссорились? Ещё вчера она проклинала свою мать, сегодня, когда это делает он, она её защищает с глупым упрямством. Тоскливо стало у него на сердце, когда они, наконец, свернули с Загородного проспекта в зону городской черты. Он всегда ей говорил, когда они ругались: «Вот врежемся, когда-нибудь и помириться не успеем». А сейчас было лето, они возвращались с дачи, в открытые окна машины влетал тополиный пух, и Х-арн уже несколько раз снимал его с головы Лидии. Она сегодня утром была у парикмахера и сделала модную короткую стрижку. Причёска эта нравилась Х-арну и сейчас, снимая с волос Лидии пушинки, он думал о том, что ему очень нравится причёска Лидии и очень не нравится с ней ругаться. Что за бес в нас вселяется в машине? Что за бес вселяется в эту женщину в самые неподходящие, в самые праздничные минуты? Мы едем в Дом учёных на просмотр нового американского фильма, говорят, это классный фильм, много секса и всё такое. И ничего этого не вырезали. Главбух Лидии видела этот фильм три года назад в Марокко и говорит, что там три минуты идёт чистый стриптиз. Они едут с Лидией смотреть фильм, смотреть секс и прочее, они едут смотреть три минуты чистого стриптиза, он достал сегодня по дешёвке пятьдесят литров бензина, она сделала сегодня дорогую и модную причёску. Причёска очень нравится Х-арну и нравится Лидии. Тёщи сегодня на кинопросмотре не будет. Ну что ещё надо человеку для счастья? Он так и хотел ей это сказать, одурев от жары, от скандалов, от трёх кружек ледяного пива. А вместо этого сказал резко, сердито:

– Ну ладно, хватит. Останови. Я сам сяду за руль. – Предчувствие, что ли, у него было. Верьте, верьте своим предчувствиям. Но в Лидию, действительно, вселился бес. Она озлобилась, хотя он ничего такого особенного не сказал.

– Облезешь! – ответила она и нажала на акселератор. – От тебя пивной бочкой пахнет, за руль он сядет.

– Да куда ты, дура? – заорал Х-арн, хватаясь за руль: он хорошо водит машину и чутьё подсказывало ему, что на зелёный они уже не проскочат.

– Жёлтый! – крикнула Лидия, ударив его по руке. – Отстань! – и проскочила на жёлтый, который тут же сменился красным сигналом. С чудовищной скоростью вырулил справа грузовой автомобиль, один из тех, что носятся сломя голову по городу. Он не затормозил перед светофором и помчался на зелёный свет. Х-арн увидел раскрытый рот шофёра и услышал звон лопнувших стекол. А потом запели ангелы, о которых всё время твердила тёща, говоря, что они поют ей во сне. Ангелы пели точь-в-точь, как хор мальчиков и девочек из Центрального Дома пионеров. Х-арну даже показалось, что он увидел стоящего перед микрофоном запевалу, мальчишку в идеально отглаженных тёмно-синих брючках, в белоснежной рубашке, в идеально отглаженном шёлковом пионерском галстуке. И этот мальчик был он, Х-арн, это он пел в Центральном Доме пионеров. Это он был запевалой и сейчас, подняв руку в строгом, идеально отработанном салюте, он, звонким голосом, перебивавшим звон лопнувших стёкол, пел какую-то одну из торжественно-клятвенных песен. И теперь, умирающий в расплющенном автомобиле, раздавленном многотонной массой грузовика, Х-арн понял, что ни он, ни Лидия, ни хор мальчиков и девочек из Центрального Дома пионеров этой клятвы своей не сдержали. А ангелы всё пели в треснувшей голове. Ему казалось, что он пролежал вечность. На самом же деле он пролежал на пыльной, уже разогретой лучами солнца дороге всего несколько секунд. Когда он поднялся – хор мальчиков и девочек в идеально отглаженных костюмчиках и галстучках всё ещё пел свою траурную песнь. Кентавра с Лидией уже не было видно за поднятым облаком пыли. А плывущая к этому берегу лодка была уже на середине реки. И Х-арн понял, что всё решают несколько мгновений. Лук и колчан со стрелами. Слегка пошатываясь, он вбежал в дом, сорвал со стены лук. Вытащил дрожащими пальцами из колчана стрелу. Стрела упала на лежанку. Он вытащил вторую, потом суетливо схватил с лежанки первую – на всякий случай – и взял в зубы. Выскочив из домика, он бежал к реке, на ходу стараясь попасть прорезью хвоста в тугую тетиву «И воссела…» Без паники! «И воссела медно-острая…» Без паники. Без паники. Наконец он сумел насадить стрелу. Челюсти его сжимали вторую стрелу так, что казалось, она сейчас хрустнет. Стрела сидит на тетиве прочно, стык в стык. Он успел заметить ещё, что наконечник стрелы стальной, остро заточен и сверкает, как блесна. Крупными, твёрдыми шагами, словно его несла какая-то отчаянная сила, Х-арн шёл навстречу приближающейся лодке, натянув до предела лук, не спуская глаз с Лодочника. Расстояние между ними было не больше двадцати шагов. Лодочник видел, Лодочник спешил, он испугался. Он мощно гребнул, чтобы выпрыгнуть из лодки и опередить Х-арна. Может быть, он и опередил бы его: Х-арну хотелось натянуть лук ещё сильнее, но тут он наступил ногой на что-то пискнувшее, споткнулся и в падении отпустил тетиву. Лодочник раскрыл рот, чтобы крикнуть, и не успел. Он поднял весло, чтобы защититься, но стрела опередила предохранительный жест. Непостижимо точно, коротко взвизгнув, она хлёстко впилась Лодочнику в горло. Именно туда, куда метил до того, как споткнуться, Х-арн. Если бы он не попал, Лодочник раздробил бы ему веслом голову. Сила ли инстинкта спасла Х-арна, никогда не державшего в руках лука, случайность ли сослепу направила верно руку – трудно сказать. Кто-то из людей в лодке истерично крикнул. Лодочник выронил весло и, посинев лицом, схватился руками за стрелу. Видимо, он хотел её вырвать, но пальцы его, конвульсивно сжав смертельное жало, лишь сломали оперение. А лодка, продолжавшая по инерции двигаться, наконец, ткнулась носом в берег. Толчок совпал с падением Лодочника, который, с измазанной кровью шеей, свалился, перевесившись через край лодки, лицом в воду. Х-арн застыл. Он даже забыл опустить руку с поднятым луком и так и стоял, как реалистический памятник лучнику, убивающему дичь. Как памятник, вызывающий ужас и презрение у вегетарианцев. Наконец Х-арн очнулся. Он увидел, что люди в лодке сидят, не сводя с него боязливых, покорных глаз. Он вдруг сообразил, что по-прежнему держит в зубах запасную стрелу и это, наверное, пугает сидящих. Все они молчали, боясь пошелохнуться. Только не боялась пошелохнуться вода: она с резвым плеском билась в борта лодки, играя длинными волосами мертвого Лодочника. «А что это пискнуло под ногами?» – вдруг сработало дождавшееся своей очереди подсознание Х-арна. Он взглянул вниз. Бедная мышка! Он раздавил лесную мышь. Глупая, ты сама попалась под ноги. Глупая? Отнюдь нет. Может быть, ты спасла меня, о мышь! Может быть, благодаря тебе мой череп не треснул под веслом Лодочника. Что бы там ни было, спасибо тебе, мышь. Несколько глубоких минут прошло в напряжённом молчании. По-прежнему, боясь пошевельнуться, сидели люди в лодке, не сводя потрясённых взглядов с Х-арна. По-прежнему негромко плескалась вода у лодки. По-прежнему, вытянув лапки, с окровавленной мордочкой лежала у ног Х-арна спасшая ему жизнь мышь. А потом напряжение лопнуло бесшумно, как нарыв. Челюсти Х-арна, всё ещё сжимающие стрелу, свело судорогой, он бросил её на землю, растирая энергично лицевые мускулы. Люди зашевелились, завздыхали, заойкали. Х-арн нагнулся и, взяв руками мышь, отнёс её на край дороги, чтобы не затоптали.

– Выходите, – велел людям Х-арн. – Выходите, не бойтесь. Идите своей дорогой: прямо и вниз. – Он махнул рукой. Люди покорно вылезли и, попрощавшись взглядом с противоположным берегом, запылили босыми ногами.

Х-арн остался один. Он бросил лук, сел на землю, перестав видеть окружающий его мир. Бессмысленно набрал он горсть пыли и стал пересыпать её из горсти в горсть, как это делают дети в песочнице. То, что раньше было щебнем и ранило в кровь живое человеческое мясо, теперь легко и нежно струилось из одной чаши ладоней в другую. Солнце уже стояло над лесом, начиная накаливать воздух и снова Х-арну почудилось, что он, совсем ещё юный, находится в какой-то жаркой стране, где солнце печёт уже с утра, и надо успеть закрыть ставни, чтобы сохранить хоть часть ночной прохлады. О, если бы всё это оказалось сном, чудовищным, кошмарным сном и он проснулся и очутился бы дома, в своей квартире на тринадцатом этаже, откуда открывается чудный вид на берёзовый лесок внизу, сдавленный и чуть расплющенный гигантскими домами. Ах, этот милый, хрупкий лесок, где по утрам выгуливаются раздобревшие на мясных вырезках, на сосисках, на ливерной колбасе, на мозговых костях, на бараньих косточках, на сливочном масле, на крепком кофе, на молочных коктейлях со сперматической вытяжкой – чёрные и белые пудели, спаниели и колли, шлюхообразные болонки, с провалившимися носами японские хины, брюхатые овчарки, малюсенькие, карманные, висящие на пальцах, как обручальные кольца «сяо-сяо». Все эти милые, ухоженные, дорогостоящие твари, которых совершенно не касаются излишки человеческой ненависти и недостатки продовольственной программы. И эта трёхкомнатная квартира с музейной мебелью, с музейными сервизами, с музейными картинами, с музейной библиотекой в музейном кабинете с музейным резным инкрустированным столом. И всем этим он так толком и не попользовался, как не попользовался и дачей: приобретал, доставал, покупал, бегал, продавал, суетился, боялся, скандалил, умирал от страха, умирал от наслаждения. И Лидия, которую он только теперь разглядел и оценил. Но не было ли все это сном: квартира, Лидия, дача, тёща? Его номенклатурная должность, смысла которой он так и не понял, ни смысла, ни характера, ни цели? Не было ли это всё сном, а реальность – всё это, что происходит с ним сейчас? Что было реальностью? Автомобильная катастрофа? Лидия, с которой он в трущобной хламиде проделал гигантский изнуряющий путь, рука об руку до самой реки? И эта река, и тот Лодочник, и его переправа на эту сторону? А если это не реальность то, что это? Вот он, Лодочник. Лежит, свесившись через борт лодки, головой в воде, в страшно неудобной позе, и мухи со слепнями уже облепили его мощные загорелые икры. А на том берегу ходят ожидающие своей участи люди, и ещё вчера он был одним из них, только меченый невидимым клеймом. Ещё вчера. Х-арн встал и, подойдя к лодке, поглядел на убитого. Острое чувство жалости при виде этого зрелища смешалось с чувством маскарадности всего происшедшего. Но через мгновение эти два чувства сменились глубоким, заставившим Х-арна задохнуться чувством трагичности его судьбы. Но и это чувство, потрясшее всю его душу, сменилось через какое-то время просветлённым чувством неизбежности… чего? Сущности? Бытия? Участи? Да, своей участи, своего бытия, своей – жизнью и смертью завоеванной Истины. Это был катарсис, и слёзы, как положено при катарсисе, слёзы, которые ничем, никакой силой воли не сдержать, текли по лицу Х-арна. Никогда так Х-арн ещё не плакал, разве только в детстве, страшно обиженный чем-то, потрясённый вопиющей несправедливостью. Но ведь это было так давно и вдруг оказалось так близко. Х-арн рыдал, упав в воду, ухватившись за борта лодки, а голова убитого Лодочника послушно кивала на заходивших волнах, как бы одобряя само это рыдание. И плеск-плеск-плеск – рукоплескали волны этой странной человеческой судьбе. Х-арн поднялся и перевалил мертвеца за борт лодки, а потом, взяв под мышки, выволок его из воды на сушу. Лодочник лежал на спине, измазанный грязью и кровью, с торчащим в горле обломком стрелы. Россыпь ослепительных бриллиантов запуталась в его усах и бороде. Да. Лодочник был красив, красив как Бог. Х-арн изумлённо всматривался в это спокойное олимпийское лицо, античную архитектуру тела. Святой Себастьян он, что ли, с этой обломанной стрелой в горле? Но мёртвые требуют погребения. Х-арн сходил в домик и нашёл там маленькую саперную лопатку. Грунт был рыхлый. Х-арну без труда удалось вырыть яму. Он перетащил к ней мёртвого, сняв предварительно ремень с кожаным мешочком. Яма была достаточно глубока, и Х-арну удалось столкнуть в неё Лодочника так, что он упал почти ровно, на спину. Через некоторое время, утоптав землю на могиле, Х-арн рядом с ней вырыл маленькую ямку и похоронил в ней ещё одно существо – раздавленную им мышь. Отнёс лопату на место, вымыл тщательно в реке руки. Потом надел на себя всё снаряжение убитого.

На том берегу уже собралась большая толпа. Но люди, как и все, кто приходил к этой реке, не кричали, не возмущались, не звали Лодочника. Молча и покорно ждали они, когда за ними приедут: готовые ко всему, готовые к самому худшему. Все – в одинаковых одеждах из грубой мешковины, зажав в ладонях единственный свой рубль. Пора было приниматься за дело. Х-арн поправил ремень, в точности повторив жест убитого Лодочника, оттолкнул лодку, взял в руки весло. Солнце уже напекло голову. Снова косыми серебряными паутинками заволокло воздух, и это мгновение напомнило ему, как ещё вчера он бережным движением снимал их с тела Лидии, подув, вновь пускал по ветру. Но только на мгновение. Впереди, на том берегу его ждали люди. И берег приближался, и вставшие навстречу люди с суровыми, покорными, терпеливыми лицами вглядываясь в лицо Лодочника, ожидая прочесть на нём знаки грядущей судьбы.

Дельфин просыпается

1

Когда Юрий очнулся, солнечных пятен на стенах комнаты уже не было; она, как аквариум, была наполнена густым маслом сумерек, в тягучую глубину которых медленно погружалось тело Дельфина, уносящего с собой невесёлый прощальный смех.

Холодильный цех жужжал, как надоедливая муха. В «Авроре», по-видимому, закончился сеанс: внизу, тремя этажами ниже, как в котле, бурлило варево из смеха, выкриков, энергичного стука каблуков. Значит, сейчас либо девять, либо одиннадцать вечера. В тот миг, когда он почувствовал головокружение и сильную дрожь в ногах с острым приступом тошноты, стена, на которую он смотрел (не на стену – на картины в графике на ней), была освещена закатными лучами. Выходит, он находился без сознания около трёх (если девять) или даже пяти (если одиннадцать) часов. Вон девочка с картины смотрит на него из-за колючей проволоки раскрытыми от ужаса глазами, в которых замороженный крик: «Такого с вами ещё никогда…!» Было, девочка, было. Но не так, как сегодня. И тоска была, и острая боль внутри живота, и холод во всём теле, словно внутрь него напихали эскимо и обложили льдом. И ощущение одинокости (не той прекрасной одинокости, когда отъединённый от мира, уставившись в себя, как мать, вынашивающая плод, ты связан, как пуповиной, с миром в себе) – а той одинокости, вернее одиночества, которое размером с известный деревянный футляр. В лучшем случае, размером с эту комнатушку на Невском над кинотеатром «Аврора». И тоска, и боль, и вечная мерзлота в теле (правда, скоро проходящая), и вот это самое одиночество – то есть всё это бывшее, случающееся, но никогда ещё разом не соединяющееся в коктейль, теперь соединилось, смешалось, и от союза этого родилось ещё одно ощущение: сквозняк в животе. Словно в нём дырку просверлили. Но нет… неужели? НЕУЖЕЛИ?! Юрий уже догадался внутренним чутьём, но сознание ещё цеплялось за привычную форму, не хотело понимать, не хотело соглашаться с пониманием. Но руки, бросившиеся к животу, «крикнули»: «Бланка исчезла!» Девочка-то с картины не случайно… глазами…: «Такого ещё никогда!» Она права оказалась, девочка. Не девочка, нет, маленькая женщина, вцепившаяся руками в ржавую проволоку, с кожей до того тонкой на выпирающих рёбрах, что местами она даже лопнула. Бланка исчезла. До того последнего мига, когда он ещё смотрел на освещённую закатом стену, она была. А теперь вместо Бланки, розовой, так уютно мурлыкающей кошечки, в животе осталась дыра и в дыру эту (невидимую, впрочем, глазу, но осязаемую, как сверлящая зубная боль), вернее, из этой дыры, оттуда, из глубин тайников и подвалов, где она так долго находила пристанище и неплохо работала, потекла его жизненная энергия. Она утекала беспрерывно тоненькой струйкой, текла и текла… Он не только чувствовал, но и видел внутренним зрением эту тягучую струю, густую, как мёд, от жёлто-апельсинового до янтарно-коричневого цвета массу, сразу же растворяющуюся в воздухе, наполняя его необъяснимым тонким сложным запахом, в котором преобладал запах цитрусовых. Юрий попытался закрыть «дыру» руками, но эта тягучая патока текла неудержимо сквозь ладони, сквозь одежду, утечку эту не остановил бы даже бронежилет. Юрия разгерметизировали. Кошечка Бланка, которая так удачно, так ловко была встроена, вмонтирована внутрь живота, в пупочную область, именуемую Хара, кошечка, любимая, взлелеянная, оказалась не игрушкой, не фантазией, не прихотью Дельфина, а жизненно важным элементом – эта пропавшая кошечка даже не подозревала, что с её исчезновением в жизни Юрия происходит (уже произошло, ещё произойдет) поворот на все сто восемьдесят градусов. Этот поворот означает, что Дельфин просыпается.

В первый раз Дельфин появился на белом экране больничного потолка сразу же после того, как Юрий очнулся, выполз наощупь из наркотического мешка, полного цветных видений, когда запах лекарств и тупая боль в затылке сообщили ему, что он жив. Сразу же после первой радости узнавания мира осветился в сумерках экран потолка и на нём появился наполовину высунувшийся из воды дымчатый Дельфин. Он трижды шлёпнул по воде хвостом в знак приветствия, покрутился вокруг оси, показывая, что ему нипочём любые цирковые штучки и разразился беззвучным хохотом. Глазки его при этом так хитро сощурились, словно… Юрию не хватило сил для сравнения. Казалось: этим глазкам, с хитрым прищуром впридачу бы… – не домыслить: закружилась голова. Дельфин закивал, широко раскрыв рострум, выставив для беззвучного хохота многочисленные, великолепно выточенные зубы.

– Думаешь, снюсь? Мимо! Не я тебе снюсь, это ты снишься мне. Ты – моё сновидение. Ты – моя иллюзия, моё воплощение. Но будь осторожен: не разбуди меня. И не давай будить другим. – Он с силой заплескал по воде хвостом и закружился.

– А если тебя разбудят? – с трудом катая во рту свинец, спросил Юрий. – Что тогда?

– Тогда встретимся и поговорим, – Дельфин сделал высокий прыжок и исчез в глубине моря, а вслед за ним исчезло, растворилось на белой стене и само видение.

А может быть, эта первая встреча состоялась не в палате, а на берегу моря? Ну, конечно, на море. И непременно в Коктебеле, у подножия Кара-Дага. Юрий даже помнил, что рядом, в двух шагах от него, лежал серый гранитный валун, обломок скалы, разрисованный каким-то весёлым художником.

Несомненно, первая встреча состоялась в Коктебеле, а не в больнице. Впрочем, неважно где. Дельфин появился и предупредил. А главное – результатом его прихода осталась вмонтированная хитроумным Дельфином в пупочную область эта самая розовая кошечка, которую Юрий назвал почему-то Бланка. Несколько собачье, правда, имя, но ничего. Ему нравилось. Главное – устраивало обоих. Никакой реакции отторжения. Жила и всё. Там, внутри. Большую часть времени спала, уютно свернувшись клубком, всё время мурлыкая, словно напевая. И это певучее «мур-мур-мур» было сигналом для Юрия, что у него в организме всё в порядке. И на душе. Вернее, в первую очередь, конечно, на душе. Но и в организме. Бланка была своеобразным оригинальным индикатором. Как хорошо было в такое «мур-мур-мур»-время, как спокойно. Как работалось. Не то слово: работалось – творилось. Творилось! Пелось! Любилось! Но было и другое: Бланка просыпалась, начинала беспокойно ёрзать, выпускала коготочки, остро цепляясь ими за внутренности. Шерсть её взъерошивалась, выгибалась дугой спина. В такое время на душе становилось тревожно, руки опускались, жить не хотелось, ибо утрачивался жизненный смысл. Проваливался куда-то к чертям собачьим и ищи его там, среди хриплого лая бешеных псов. Юрий становился раздражённым, агрессивным, язвительным, об него можно было очень больно пораниться, причём раны долго не заживали, как от рыбной кости. Что делалось внутри живота – не передать. Бланка бесилась. Хотелось разорвать руками живот, вырвать её оттуда, как вшитую ампулу, и шмякнуть её об пол, о дверной косяк с размаху, об стену, чтоб прилипла к ней, как мокрая тряпка. Всего страшнее были эти приступы: он потом долго отходил. Тошнило, трясло в ознобе, мучительно сохло горло, а главное – не работалось, не только не творилось, просто не работалось, не мастерилось даже, словно зашит в тесном тёмном кармане и нечем дышать. Потом проходило. Бланка вылизывала шёрстку, лапки, мордочку, «умывала» глаза, чесалась за ухом и, наконец-то – её певучее «мур-мур-мур». И вот этот переход от того карманного, затхлого, душного, где ни одной форточки, к этому солнечному с простором, со свежими потоками чистого, родникового… Ах! Это самое… самое мучительно-сладостное, сладострастное что ли? Нет, не сладострастие, а лучше, объёмнее, пронзительнее и дольше, главное – дольше, несравненно дольше (порыться бы в словаре, поискать это слово, да не до того теперь). Теперь надо подняться с дивана, включить свет, найти мобильник и позвонить. Сделано. Поднялся, включил, позвонил.

– Алло, Лена? – спросил он. – А Кати нет? Извини.

Зря звонил. Конечно, её там нет и быть не может. Она на даче, и не одна, а с Виталием. Это несомненно. Ревнует ли он Катю к Виталию? Нет. О ревности и речи быть не может. Ревность – это неинтеллигентно. Не духовно. С дурным привкусом рабства. Плохо другое: Виталий – друг и Катя – друг, подруга, жена. И вот два друга… Теперь ни одного. Он снова набрал номер и позвонил завлиту театра, в котором ставилась его пьеса.

– Марина? Привет. Это Юрий. Марина, извини, я завтра не смогу быть на репетиции. Нет, ничего не случилось. Я хочу сказать, что не только завтра, но и послезавтра, и вообще… никогда… – Чудовищная мохнатая кингконговская лапа сдавила его сердце, и оно запрыгало, заметалось, затрепетало в ужасе. Он сглотнул липкую смолистую слюну. – Прости. – Бросил трубку на рычаг. – А всё-таки это пошло. Ты, Катя, и ты, Рома – ваша связь – это пошло. Хотя знаю: моя вина. Впрочем, что же теперь об этом, когда ОН просыпается. Но ПОЧЕМУ просыпается? Кто разбудил? Кто посмел? Я или кто другой?

В глубокой задумчивости, с прижатыми к животу руками, он стоял перед своей домашней картинной галереей, перед серией графических картин, посвященных ужасам войны.

2

Мягко, почти неслышно урчал мотор машины. Так тихо было, тепло в салоне, и Катино тело было в руках тёплым, уютным и тоже тихим и таким желанным, что желание этого тела было почти воспалённым. Они оторвались друг от друга, и Катя выключила мотор. Стало совсем тихо. Слышно было, как на той стороне Малой Невы работает, позвякивает, шипит, выпуская пары, завод. Посидели так, держась за руки, наслаждаясь минутой.

Автомобиль был припаркован к узкому тротуару. За чугунной решёткой подрёмывал Ботанический Сад. И решётка, и старинный деревянный двухэтажный дом за ней, и тротуар, и дорога, над которой длинной аркой возвышались могучие деревья – всё было облеплено крупными мокрыми жёлто-красными листьями. Время от времени какой-нибудь осенний лист, сорвавшись с ветки, нехотя падал на крышу автомобиля.

– Почему-то вспомнилась Ялта, – неожиданно сказал Виталий.

– Почему Ялта? – удивлённо спросила Катя.

– В Ялте хорошо было.

– Да, хорошо, – ответила Катя. – Но осень в Петербурге я ни на Ялту, ни на Коктебель… Мне только жаль, что так мало времени, что не успеваю налюбоваться, что скоро всё кончится. Так бы и бродила, бродила… Пойдём к реке?

Они давно подбирались к этому вечеру, как-то неслышно, нешумно, с разных сторон, по-пластунски, друг к другу. И вот сейчас они оттягивали эту минуту, и чем дольше оттягивали, тем более сильным становилось желание этой минуты, желание, в котором утонуло (хотя нет-нет, да и выныривало, давая о себе знать) чувство стыда.

У ног плескалась тёмная вода, захлёстывая гранитную ступеньку. Катя присела на корточки и погрузила в неё пальцы.

– Искупаться бы.

– Давай. Я согласен.

– Холодная.

 
– Вода холодная.
Река в граните.
От мокрой одежды
бросает в дрожь.
Но греют твои поцелуи.
 

– Что это? Уж не танка ли?

– Танка. Собственного сочинения. А могу и хокку:

 
Горячая ванна после реки.
Крепкий кофе.
Любовь.
 

– Это хокку? – иронично спросила Катя.

– Это пророчество, – сказал Виталий, рывком подняв её на руки, бросил в воду. – Шлёп-шлёп-шлёп – заколотились большие волны о гранитную стену. И снова – шлёп-шлёп-шлёп! Это Виталий прыгнул вслед за девушкой. Ах-ах-ах! – волнистыми попугайчиками защебетали маленькие волнушки. Влюблённые вылезли из реки, в которой отплясывали бразильскую самбу золотисто-розовато-зеленовато-голубые огни, кривляясь, и корча гримасы – так отражался ряд фабричных корпусов на Выборгской стороне – и уставились друг на друга в каком-то напряжённом молчании. Прошло несколько секунд.

– Я обо что-то ударилась, – сказала Катя. – Какой же ты всё-таки ду… – «рак» так и не произнеслось, попятилось обратно в темноту лежать под камнями, потому что Катины губы оказались крепко схвачены и заперты на замок поцелуем. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, мокрые и дрожащие на продуваемой ленивым влажным ветром Аптекарской набережной.

«Глупо, а приятно, – думала она, уютно устроившись на его руках и покачиваясь. – Как в дачном гамаке под летним ливнем, со спрятанной за пазухой любимой книгой. Ещё немного побыть под тёплыми струями, зная, что сейчас домой, в тепло, и оттуда в сухой одежде наблюдать, как кипит и булькает за окном».

У решётки он опустил её на землю. Перелез первым. «Теперь ты». – «Сейчас». Ещё раз посмотрела на ту сторону Невки, на яркие разноцветные рекламы на зданиях на противоположном берегу, на автомобили, мельтешившие по набережной, на Гренадёрский мост, по которому бесшумно двигался ярко освещённый трамвай. И всё это – у реки, над рекой, в тёплый осенний вечер. И так это ново, так неожиданно, непонятно, так привлекательно. И озноб от мокрой одежды, и эти сильные руки, и ворох мокрых листьев под ногами. Первая измена мужу со всей её прелестью, внутренней щекоткой, с её пронзительной остротой. Она старалась вобрать в себя, запомнить эти предпоследние мгновения.

– Быстрей, Катя, простудишься. – Виталий стоял по ту сторону, протянув к ней руки и играя пальцами, маня, как приманивают ребёнка.

– Сейчас. – Пока она ещё по эту сторону греха, и есть ещё время… Впрочем, нет никакого времени. Она рассмеялась и полезла. Платье зацепилось за сук и с треском распоролось. Вот насильник. Но ему её не удержать. Спрыгнула вниз, полетела, летела к нему в объятия, по пути задев ногой какую-то плиту под решёткой, и та гулко грохотнула о чугун. «Бомм-мм!» – гудело над деревенской глушью Ботанического Сада, пока они бежали к крыльцу, огибая дом и вкусно хрустя ветками под ногами. Какая-то язвительная проволока, свившаяся в петлю и беременная подвохом, не утерпела-таки, подцепила за ногу ботинок сорок третьего размера и Виталий, выпустив Катину руку («О, это мужчина: он, падая, не тянет за собой женщину», – Катя), проелозил лицом по лежалым веткам, ибо та рука, которая держала бегущую сзади Катю, просто не успела к месту своего падения, чтобы по должности своей смягчить удар (для чего она и вырвалась из Катиной руки, а вовсе не из благородства, придуманным Катиным романтизмом). Чугунный крик решётки затих и провинциальную тишину Сада нарушил собачий лай. Но они уже вбежали в подъезд, горячую, душную темноту которого созерцали два чьих-то фосфорно-зелёных глаза. Виталий похлопал по стенке в поисках выключателя (в данном случае включателя) и тот, проснувшись, сделал своё дело. Слабый желтоватый свет (лампочка явно халтурила) осветил две двери, одна из которых была обита чёрным дерматином. На некрашеной батарее парового отопления сидел большой кот.