Текст книги "Неизвестная. Книга первая"

– Вот бы такой, да на стражу революции! – вырвалось у Кузминкина.

– Именно! – рубанул рукой воздух Барченко.

А Константин вдруг содрогнулся всем телом и выхватил из кармана револьвер.

– А ну, бросай пукалку, контр-р-ра! – раскатисто раздалось из темной подворотни.

– Они меня точно убьют, – спокойно сказал Владимиров и выпустил три пули в темноту.

Хлесткое эхо разнесло звук револьверных хлопков по набережной, и почти сразу в ответ вспыхнул и гулко саданул по барабанным перепонкам выстрел трехлинейки.

Пуля звонко ударила в литое ограждение парапета и ушла в сторону реки. Кузминкин схватил Барченко за рукав и потянул его на мостовую. Александр Васильевич сграбастал революционного моряка и завалился наземь, прикрывая того своим телом. Сверток с хлебом и селедкой вывалился из рук, но Барченко не обратил на это внимания.

Владимиров упал на живот, перекатился и снова выстрелил.

– Ах, мать твою так! – раздалось из подворотни и снова бабахнуло.

– Что?! Не нравится?! – злобно рявкнул мичман, сделал кувырок вперед и с колена еще дважды жахнул в темноту.

Он еще нажал на спусковой крючок револьвера, но курок лишь лязгнул металлом об металл. Барабан револьвера был пуст.

– Не стрелять! – выбравшись из объятий Барченко, громко заорал Кузминкин. – ЧК!

– Какая на хрен «ЧК»?! – раздалось из подворотни.

– Такая! – крикнул моряк и рванул из-за пазухи мандат. – ЧК! Уполномоченный я!

– И документ есть?

– Вот же. Мандат.

– Да что ты их слушаешь? – Костя трясущимися пальцами поспешно засовывал в барабан револьвера непослушные патроны.

Один вывалился-таки из его рук, прокатился по мостовой и остановился перед носом лежащего на животе Барченко.

– А чего тогда стреляете?!

– А вы?

– Дык… оно…

– Выходи на свет! – Владимиров справился с револьвером.

– Еще чего! – послышалось в ответ из подворотни. – Вы у меня под прицелом. Дернетесь – перестреляю как кутят.

– Ах, ты… – Константин взвел курок.

– А тебя, мичманок, первым порешу, падла!

– Погоди, – остановил Владимирова Кузминкин и встал в полный рост. – Слышь! – крикнул он в темноту. – Тебя часом не Митрохой зовут?

Некоторое время никто не отвечал. Наконец, послышалось:

– Митрохой… Ну и че?

– Живой, чертяка, – сказал моряк и разлыбился. – Митроха, это же я – Кузминкин?

– Какой Кузминкин?

– Как – «какой»? А кто тебя по весне от расстрела спас?

– Степан Иваныч? Ты?

– Ну!

– Здравия желаю.

– И тебе не хворать. Выходи, потолкуем. А то народ в округе, небось, уж подумал, что Юденич город взял.

– Ниче. Переживет народ. Ты только мичманка шутоломного угомони, а то мне самому боязно.

– Товарищ Владимиров, – посмотрел Кузминкин на Константина.

Тот кивнул, поднял руку вверх, револьвер стволом направил в небо, словно хотел выстрелить в равнодушную круглую рожу полной луны.

– Все! – крикнул он. – Шабаш!

– Ну, то другое дело, – на освещенный полнолунием тротуар набережной вышел солдат.

Кузминкин бросился ему на встречу.

– Митроха!

– Степан Иваныч!

Костя презрительно хмыкнул и спрятал револьвер в карман.

– Эх, Константин Константиныч, – Барченко подошел к Владимирову и по-отечески приобнял его за плечи. – Что же вы, мил человек?

– Да… даже не знаю, – замялся Костя.

– Это испуг в вас куражится. Вы чего-то боитесь, оттого и нервничаете по пустякам.

– Извините, Александр Васильевич, и вправду нервишки что-то расшалились.

– Вам бы отвар пустырника попить, он хоть и горький, но хорошо успокаивает. Вот помню…

Кузминкин с Митрохой, что-то бурно обсуждая на ходу, подошли поближе.

– …Эх, голова твоя бедовая, я же сам как-то на бабе погорел. А тут и вовсе за дезертирство шлепнут и не почешутся, – увещевал моряк солдата.

– Я же аккуратненько, Степан Иваныч, – оправдывался солдат. – Если бы ты ее видел… И здесь, – Митроха в воздухе нарисовал рукой округлости, – и здесь… все как полагается…

– Дурень ты, паря, – сказал Кузминкин.

А Митроха с подозрением покосился на Владимирова, а потом с любопытством взглянул на Барченко, точно припоминая что-то.

– Ось! – вспомнил он. – Что, контра? Говорил же я, что будет время, и за тобой придут… А я, слышь, – повернулся он к Кузминкину, – валенки у него эксприровал… Еще потом на боты австрийские их променял… – выставил ногу, чтобы все могли полюбоваться его новыми ботинками.

– Ошибся ты, Митроха, – хлопнул его по плечу Кузминкин. – Товарищ Барченко – наш человек, проверенный.

Митроха еще раз взглянул на офицера.

– Ну, тогда звиняй, товарищ.

– Ничего-ничего… – принял извинение Барченко.

– Ну, этого… – сказал Митроха. – Мне в казарму надо. Завтра на фронт… Рад был повидаться, Степан Иваныч.

– Давай, Митроха, – Кузминкин протянул ему пятерню. – Семь футов тебе под килем.

Пожали они друг другу руки, кивнул Митроха офицеру, а на Владимирова с укоризной посмотрел и поспешил в казарму, чтобы завтра на фронт отбыть.

– Вот ведь, Карась, – бросил ему в след Кузминкин. – В самоволку к бабе из части сбег. Только обратно собрался, а тут ты, товарищ Владимиров, в него палить начал. Говорит, чуть со страху не обделался. Думал, патруль по его душу. А он уж однажды под расстрелом был, вот и испугался. Эх, Митроха… Как есть дурень.

– Нервы ни к черту, – поправил фуражку Владимиров.

– Товарищи, – сказал Барченко. – Меня уже жена заждалась…

– Извините, Александр Васильевич, – Константин подобрал с мостовой пакет со снедью и передал его Барченко. – Так на чем мы остановились?

Утром Владимиров и Кузминкин вышли из дацана.

Город ожил. На набережной было непривычно людно, словно лучи холодного осеннего солнца прогнали ночные кошмары, и жизнь продолжила свой неторопливый бег.

– Вот что, Кузминкин, – сказал Константин и сладко зевнул. – Меня в Питере пока не будет, так ты за Василича головой отвечаешь. Я с Дзержинским переговорю, тебе на то особый мандат выпишут.

– Есть, товарищ Владимиров, – кивнул моряк.

– Нет, ну каков умница! – воскликнул Костя. – Калиостро! Настоящий граф Калиостро!

– Кто? – не понял Кузминкин.

– Про Василича я, про Барченко, – сказал Константин и свистнул свободному извозчику.

– Понятно…

– Эх, Степа, – Владимиров взобрался на подножку пролетки, – нам бы с десяток таких людей, и мировая революция закончится победой уже завтра, – и бросил извозчику небрежно: – На Московский вокзал.

*****

А славная нынче удалась ночка… Словно опять я в тех временах оказалась – голодных, холодных, злых, но таких хороших… Наверное, все потому, что страна была еще очень молода… И мы были молоды…

Вы заметили, что люди – весьма странные существа. Они порой боятся того, чего на самом деле боятся вовсе необязательно. Ведь как оно бывает… Скажем, боится человек темноты, так боится, что без ночника и спать не может, а тут вдруг раз, а у него в пояснице прострел случился. Надевал носок на ногу, его скрючило – и ни сесть, и ни встать, словно лом проглотил… Вот ведь незадача… Получается, что все это время человек совсем не того боялся…

Вы, кстати, спать не хотите? Нет? Вот, признайтесь – вы же тогда совсем не того испугались… Совсем не того…

глава 4

Восемнадцатое августа сорокового года Данилов встретил в столовке Центрального аэроклуба СССР имени товарища Чкалова. В Тушино. Ровно в полночь массивные часы, стоящие рядом со стойкой буфета, заскрежетали и громко пробили двенадцать раз.

– Так вот, товарищи, – продолжил свою речь генерал Власик, как только часы замолчали. Было видно, что он старается сдержать тревогу. – Всех подробностей сообщить не могу, но по оперативной информации сегодня во время воздушного парада весьма вероятно покушение на руководителей нашего государства и лично товарища Сталина…

По столовой прокатился взволнованный ропот.

– Тише-тише, товарищи, – поднял руку Власик. – Мы и собрали здесь всех вас, свободных на сегодня, чтобы этого не произошло.

Власик заметно нервничал, и Данилов понял, что это – не учебная тревога.

Потом целых четыре часа был инструктаж. Каждого сотрудника вводили в сектор ответственности, распределяли по территории и давали указания. Николай Архипович даже вздремнуть успел – так, вполглаза. Его еще не дергали, не отвлекали. Его вообще не замечали. В огромном здании на Лубянской площади его словно не было. Нет, конечно же, на довольствие его поставили и отдельную квартиру выделили, что в переполненной Москве было роскошью, а тут еще и обставленную, с посудой, постельным бельем и с большим американским радиоприемником – Николай даже не знал, что такие бывают. Да еще с патефоном и набором пластинок, и надо сказать, очень приличным набором. Правда, на всем имуществе были проставлены инвентарные номера, но к этому капитан уже давно привык.

– Ничего себе! – воскликнул Вася Ермишин, когда проводил Данилова по адресу. – Кучеряво заживете, Николай Архипыч!

Данилов хотел было даже новоселье устроить, но это почему-то не вызвало большого энтузиазма у сослуживцев. Тогда-то Николай и прочувствовал холодок коллег по отношению к себе. Нет, конечно, с ним здоровались в коридорах, охрана козыряла исправно, но отношение к нему было как к чужаку – здравствуйте, до свидания…

Данилову это не нравилось. Он уже две недели в Москве, а знакомыми и приятелями так и не обзавелся. Даже с помощником Васей сложились исключительно деловые отношения. Да и не пристало как-то капитану НКВД дружить с сержантом. Оттого Данилов чувствовал одиночество.

Для него это чувство было внове. По специфике своей работы он все время был среди людей. Пусть они были врагами, пусть даже полным отребьем (однажды в Харбине ему пришлось две недели шнырять с одним мокрушником, чтобы через него выйти на главаря боевиков «Национальной организации русских фашистов»), но и во Владивостоке, и в Воронеже он чувствовал себя свободно среди своих и был счастлив, когда коллеги встречали его по завершению операции. А тут, в Москве… Было даже немного обидно.

Впрочем, он понимал, что отношение к нему в коридорах Лубянки вполне естественно: появился какой-то выскочка из провинции, чем занимается, совершенно непонятно, подчиняется Самому. Скорей всего, стукач. От такого лучше держаться подальше. Вот и держались.

А Данилову было тоскливо. За эту неделю он дважды звонил ребятам в Воронеж, но у них свои дела, у него – свои…

– О! Данилов? – голос Горыныча был немного растерянным. – Как там жив-здоров, Николай Архипыч?

– Все нормально, а вы там?

– Да тоже ничего. Как Москва?

– Стоит. Как жена? Как дети?

– Спасибо, хорошо. Ты извини, но мне тут…

Вот и поговорили.

Да и с делом все оказалось не так гладко, как хотелось бы. За прошедшую неделю Данилов о Струтинской не узнал ничего. Вообще ничего. Абсолютно!

Среди уголовниц Юлия Вонифатьевна не значилась. Об этом доложил Василий и в подтверждение своих слов положил на стол справку из архива. Почему-то капитан этому не удивился. По политическим делам она так же не проходила. Это Николай выяснил сам. Запрос на всесоюзный розыск он отправил, но решения пока не было.

Данилов снова и снова вглядывался в фотографию и уже в сотый раз перечитывал вложенный в папку дела листок: Струтинская Юлия Вонифатьевна, год рождения – тысяча девятисотый. Русская. Рост – выше среднего, волосы темные, стриженные… и так далее. Примерно то же самое, что Николай и сам видел на фотокарточке. Только главного в том листке не было – зачем она так понадобилась Лаврентию Берии и где ее искать?

И тут в голову Данилова пришла совершенно простая и логичная мысль, а что если…

Но его прервал Василий:

– Николай Архипыч, общий сбор.

И теперь он сидит в столовке Тушинского аэродрома и ждет, когда ему выделят зону ответственности.

– Товарищ капитан, – окрик вырвал Данилова из полудремы.

– А?.. Слушаю…

– К генералу!

Власик окинул его строгим взглядом.

– Что это вы, капитан, в такой момент здесь спаленку устроили?

– Виноват, товарищ генерал, – потупился Николай. – Сморило.

– Виноватых бьют, – хмыкнул какой-то лейтенант из окружения Власика, с маленькой, точно дамская мушка, родинкой над верхней губой. – Как фамилия?

– Капитан Данилов.

– Данилов… Данилов… – генерал быстро пробежал глазами список личного состава. – Данилов Алексей Алексеевич?

– Никак нет – Николай Архипович.

– Странно, – хмыкнул Власик. – Здесь такого нет. И вдруг крикнул резко: – Тревога!

И словно у фокусника, в его руке невесть как оказался маленький браунинг, и Данилов увидел черный срез дула, направленный прямо ему в лоб.

Остальные отреагировали не так быстро, но уже через секунду на Николая было направленно около сотни стволов. Данилов поспешно поднял руки вверх.

– Что же вы, суки, нас совсем за идиотов держите? – спросил Власик.

И Данилов почувствовал, как мир вокруг сжимается, перекручивается и натягивается как рояльная струна. Один неверный жест, взгляд или слово, и струна лопнет. Он уже испытывал такое, когда в Шанхае ему пришлось столкнуться с бойцами Триады, а потом под Воронежем… Но здесь-то были свои.

– Товарищ генерал! – голос Васи Ермишина разорвал напряженную тишину. – Товарищ генерал, я объясню.

Сержант протиснулся сквозь толпу чекистов, кивнул Данилову, подошел к Власику и зашептал ему на ухо. Генерал слушал внимательно, не спуская глаз с Данилова. А Вася что-то тихо объяснял Власику. Данилов смог разобрать только слово «нарком», да еще имя Лаврентия Павловича. Наконец Ермишин замолчал. Власик кивнул ему, и так же внезапно как появился, браунинг исчез.

«Лихо», успел подумать Данилов, прежде чем генерал сказал:

– Отбой!

А когда напряжение немного спало и чекисты убрали оружие, Власик оглядел оперативников.

– Плохо, товарищи! Очень плохо. Медленно и неуверенно! Если вы так же медленно будете реагировать на настоящего врага, это никуда не годится.

Потом посмотрел на Николая и добавил:

– Спасибо, товарищ капитан, что помогли в проведении проверки боеготовности личного состава. Руки можете опустить. А остальным… Бдительность, бдительность и еще раз бдительность!

– Служу трудовому народу, – рефлекторно ответил Данилов.

– Можете быть свободны.

– А как же…

– У вас свободный поиск, – Власик отчего-то опустил глаза и принялся перебирать бумажки на столе. – Смешаетесь с толпой. Походите среди гостей парада, посмотрите. Если что-то заметите – сразу сообщите ближайшему оперативнику.

– Есть, товарищ генерал.

– Идите.

Данилов развернулся и пошел, а генерал внимательно посмотрел ему в след.

На выходе из столовки Николая догнал Ермишин.

– Что это было? – спросил сержанта Данилов.

– Извините, товарищ капитан. Это мой недогляд. В строевой забыл внести вас в тревожный список.

*****

В шесть утра к празднично украшенной цветами и лентами арке входа на Тушинский аэродром подъехал грузовичок. Из кузова бойко выпрыгнули молодцеватые парни в форме военно-воздушных сил. В руках парней блестели трубы, валторны и прочий музыкальный инструмент. Бравого вида дирижер дал музыкантам покурить и прочистить легкие и взмахнул палочкой. Звуки бравого марша разнеслись над еще пустым летным полем.

А потом в Тушино началось настоящее столпотворение. Сказать, что народу на парад пришло много – значит не сказать ничего. Данилову показалось, что вся Москва собралась на аэродроме. Люди ехали на открытых грузовых и легковых автомобилях, на велосипедах, на забитых до отказа пригородных поездах, плыли по реке на катерах и лодках и нескончаемым потоком шли, шли, шли от города.

Николай еще ни разу в жизни не видел столько народу. Ему показалось, что на него надвигается огромный вал неукротимой, непонятной, непредсказуемой и потому опасной энергии. Людская волна накрывала жаром, буйством эмоций, гамом голосов и каким-то беспокойным напряжением.

Однажды Данилов побывал на электростанции. Там, в турбинном зале, он почувствовал такую же неодолимую мощь. И стало как-то не по себе от своей мелкости в сравнении с этой могучей силой. Сейчас Данилов испытывал что-то очень похожее. Это чувство вернулось тревогой и ожиданием чего-то. Он взял себя в руки и задавил в себе это чувство, тем более что ребята из милиции работали четко. Распределяли огромную массу людей по секторам, направляли толпы москвичей и гостей столицы так, что особой толчеи и скученности практически не наблюдалось. Бурный человеческий поток умело разбивался на реки, а потом на тонкие ручейки, которые быстро успокаивались, растекаясь по смотровой площадке, холмам и поляне перед летным полем аэроклуба.

Рядовой обыватель практически не замечал этой неброской работы. Да ему до того вообще не было никакого дела. Люди пришли отдыхать, развлекаться и получать наслаждение от небывалой крепости авиации страны Советов, от умелости и выучки ее летчиков, от полета мысли конструкторов, от чувства единения со всеми этими достижениями государства, народа и правительства.

Почетная трибуна пока была пуста. Люди, как и сам Данилов, часто поглядывали в ее сторону в надежде не пропустить момента, когда там появится человек, с самим существованием которого связаны все печали и радости их жизни. Человек, который для многих и был той движущей силой, что смогла поднять на небывалые высоты могущество Союза Советских Республик.

В то же время, как Данилов ее не давил, тревога возвращалась. Просто он знал то, чего все эти люди не знали. Он знал, что среди целого миллиона советских граждан, собравшихся на праздник, среди огромного скопища наземных и крылатых машин, среди бесчисленных работников, техников, летчиков и зрителей затаился жестокий и коварный враг.

В восемь утра начали подъезжать члены правительства. Погода была прекрасной, день обещал быть жарким и потому в одежде вождей и членов их семей преобладал белый цвет. Данилову это показалось даже красиво – синее небо, зеленая трава, празднично одетые люди…

Но разглядывать красоты Николаю было недосуг. Он вглядывался в лица зрителей – они были счастливые. Люди смеялись, разговаривали, шутили и шумели. Они пришли на праздник и праздновали от души. Народ приветливо махал руками вождям, а вожди махали в ответ народу. Только среди этих радостных людей находился тот, чья улыбка была лишь маской, под которой скрывалось зло. Данилов знал, что он должен это зло обнаружить и обезвредить. Он был готов, если потребуется, то и жизнь свою отдать, лишь бы эти люди и дальше радовались и смеялись.

– Мама, мама! – какая-то рыжеволосая девчушка дергала мать за подол.

– Чего тебе, Таська?

– А папа когда полетит?

– Скоро. Лимонада хочешь?

– Конечно, хочу.

А чуть подальше на зеленой траве разместилась группка оживленно спорящих о чем-то молодых людей. Там, за флагштоком с огромным полотнищем красного знамени, заразительно хихикала розовощекая толстушка, а здесь, у самой кромки летного поля, кто-то пытался петь.

Данилов, извиняясь, протискивался между зрителями, осторожно перешагивал через расстеленные на земле плащи и пиджаки. Со стороны могло показаться, что этот очкарик – скорее всего, учитель или бухгалтер небольшой конторы – отбился от своих и теперь ищет их среди моря ожидающих чего-то грандиозного людей.

– Эй, товарищ, – окликнули его из одной компании. – Давай к нам!

– Спасибо, спасибо, – поспешно закивал Николай, – но только…

– Ну как знаешь, – и уже забыли про него, засмеялись громко, а Данилов заспешил дальше.

Пока ничего подозрительного не наблюдалось.

«Мало вводных», – ворчал себе под нос Николай. – «Черт его знает, что они там задумали. Может, они с самолетом что, а я тут…»

Он знал, что ребята работают и среди летчиков, и на аэродромах подскока, где разместились многочисленные самолеты и планеры, готовые устроить над Тушинским полем настоящее представление. Он знал, что сейчас чекисты по сотому разу проверяют и перепроверяют всех, кто может представлять хоть какую-то опасность. Он все это знал, но все равно душа была не на месте.

«Прошляпили!» – ругался он на своих бывших сослуживцев из контрразведки. – «Ну как так можно?! Чтобы в последний момент… Эх!»

И тут кто-то из толпы зрителей выдохнул чуть слышно:

– Сталин!

И Данилову показалось, что это тихое восклицание моментально заглушило все другие звуки. Крики, смех, звуки оркестра – все смолкло. И люди встали в едином порыве и повернулись к правительственной трибуне.

Данилов увидел его. И сперва даже не узнал.

Николай со своего места хорошо видел фигуру вождя. На фоне белых одежд членов правительства Сталин заметно выделялся. Он был невысокого роста, в обычном полувоенном френче горчичного цвета и фуражке. Данилов знал, что Иосиф Виссарионович – обычный человек, но где-то в глубине души ожидал увидеть… великана?.. героя?.. коло́са? А тут… Впрочем, сила в этом человеке была. Мощная, серьезная сила. И основательность.

– Слава товарищу Сталину! – заверещала бойкая девчонка-комсомолка.

И миллион человек закричали, захлопали в ладоши. Волна ликования захлестнула Тушинский аэродром. И Николай аплодировал вместе со всеми и вместе со всеми кричал:

– Слава товарищу Сталину!

А Сталин скромно улыбался с трибуны, кивал людям, рукой делал движения, словно стараясь успокоить, угомонить не в меру расшумевшихся детишек…

Краем глаза Данилов заметил странное, не характерное для этого места и этого мгновения движение. Дальше сработал рефлекс. Данилов выбросил вправо руку, перехватил направленную мимо него стремительную силу, проконтролировал ее и направил в удобную для себя точку. Потом по дуге развернул движение объекта в противоположную строну и рванул на себя.

Только после этого Данилов понял, что произошло.

На земле, примяв пузом зеленую траву, лежал молодой человек в полосатой футболке и грязно-песочного цвета кепке. Рука молодого человека была выкручена винтом и крепко прижата к груди Данилова. Чекист стоял на одном колене, а другим придавливал голову лежащего к земле. Одной ладонью Николай фиксировал кисть парня, другой контролировал его плечо. В скрюченных пальцах молодой человек сжимал небольшой дамский кошелек. Парень пытался сбросить кошелек, но захват не позволял ему избавиться от улики. – Ты че, дядя? Ты че? – растерянно бормотал парень.

– Тише… тише… – сказал Данилов и быстро огляделся по сторонам.

Никто не заметил этого инцидента. Все были слишком заняты выражением восторга любимому вождю.

– У кого? – спросил Николай.

– Да… ай! – Парень скривился от боли, когда Данилов чуть довернул руку.

– Я тебе сейчас пальцы переломаю, – Николай придавил щипача коленом.

– Все, дядя! Все! – запричитал карманник.

Капитан ослабил захват, и воришка стал отплевываться от набившейся в рот травы.

– Ну? – строго спросил чекист.

– Вон дамочка, в лапсердаке лазоревом, – кивнул карманник в сторону.

Данилов взглянул и то, что он увидел, ему очень понравилось. Ей было лет тридцать пять, но выглядела она гораздо моложе. Ее длинные пышные волосы были собраны в замысловатую, совершенно не по нынешней моде прическу и покрыты кокетливой шляпкой…

*****

Мне всегда было интересно – почему мужчинам нравятся те или иные женщины? Кому-то нравятся блондинки, кому-то брюнетки, а кто-то вообще без ума от лысых. Ну… я утрирую, конечно. И тем не менее. Потом поняла. Мы как-то проделали эксперимент… Впрочем, об этом позже, а пока…

Мужчине угодить несложно. Просто нужно быть беззащитной, чтобы он рядом чувствовал себя большим и важным. Кроме того, нужно быть сильной, чтобы он мог спрятаться в твоих объятьях от жизненных передряг, ну и, конечно же, нужно быть невинной, правда, при этом чувственной и обольстительной. А еще вкусно готовить, шить, стирать, быть экономной хозяйкой и заботливой нянькой – для него и детей. Ах да… еще восхищаться его мыслями о том, как нужно перестроить окружающий мир.

Если коротко, надо быть такой, какой мужское сознание рисует идеальную женщину. А кто таковой является в представлениях мальчика? Мужчины – это все те же мальчики, сколько бы им ни было лет… Кто остается в их памяти, как эталон женственности и красоты? Признайтесь, все дело в матери… В вашей матушке. Та женщина в Тушино… она же была так похожа на вашу маму.

*****

– Простите, это не вы обронили? – Данилов протянул кошелек.

– Ой, вот я растяпа! – голос у нее был приятным, с очень милым, как показалось чекисту, прибалтийским акцентом.

У Николая что-то екнуло в сердце, сжалось и растеклось теплом по груди.

– Не корите себя, с кем не бывает, – сказал Данилов и отчего-то смутился.

А она благодарно улыбнулась ему.

И все.

Покушения не было. То ли чекисты отпугнули вражин, то ли это была просто вброшенная деза. В любом случае парад прошел спокойно, и когда Сталин с окружением покинули Тушино, Данилов смог вздохнуть с облегчением.

Он дождался ее на выходе.

Весь день он поглядывал на нее со стороны и понимал, что девушка ему нравится все больше и больше. Ему нравилось, как она улыбается, как машет рукой пролетающим над головами звеньям сталинских соколов, как хлопает в ладоши и скачет, словно маленькая восторженная девочка, когда юркие истребители закладывают в небе неимоверные виражи.

Он был бдителен и сосредоточен. Он оглядывал отдыхающих, стараясь по глазам, по жестам, по нехарактерному для этого места и этого времени поведению выхватить подозрительных личностей из массы счастливого советского народа. Он, словно акула, скользил среди ничего не подозревающей публики, готовый в любой момент броситься на добычу. Он то расширял, то сужал круги своих поисков, но неизменно в центре этих кругов была она. Он то приближался, то удалялся от нее, но ни на мгновение не выпускал ее из виду.

Данилов скоро понял, что она была с шумной компанией – видимо сослуживцев из какого-то учреждения не самого высокого уровня, которые пришли на праздник вместе с чадами и домочадцами. Однако он сразу почувствовал, что она одинока и не слишком вписывается в довольно дружный коллектив. Вокруг нее вились двое холостяков, но Николай видел, что у них нет никаких шансов.

В то же время Данилов заметил, как она иногда потирает безымянный палец на правой руке, словно ищет что-то, что было, но исчезло и теперь этого исчезнувшего не хватает. Но больше всего ему нравилось, как иногда она рефлекторно трогает локоны, поправляет шляпку и оглядывается, словно выглядывает в толпе кого-то, словно ждет встречи с кем-то, с кем-то нужным, и ожидание это для нее очень важно.

«Может меня?» – буркнул он тихо, и сам же себе ответил: «А почему бы и нет…»

Как только Николай увидел в толпе, стремящейся к выходу из аэроклуба, знакомую шляпку, он сразу же вступил в бурный людской поток.

– Простите… извините… позвольте… Сам пошел!

Нельзя сказать, что это было просто. Однако Данилов рассчитал точно и уже недалеко от выхода как бы случайно оказался рядом с ней. И она узнала его и улыбнулась.

– Ой, здравствуйте! Это же вы мне кошелек вернули!

А Николай мысленно поблагодарил Нехлюдова за то, что тот научил этому фокусу. Ничто так не располагает человека, как внезапно возвращенные деньги.

– Да, – ответил он и улыбнулся в ответ.

– Меня зовут Ма́рия.

– Мари́я? Маша?

– Не так… Ма́рия, – сказала женщина, и акцент проявился чуть сильнее. – А вас?

– Николай.

И людской поток понес их дальше. Вместе.

А Вася Ермишин посмотрел им вслед и усмехнулся. Он стоял в стороне от выходивших из аэроклуба людей и наблюдал, как Данилов и та женщина в чудно́й шляпке приближаются к выходу.

Сержант снял кепку, платком вытер взмокший лоб и пошел в сторону дежурной части аэроклуба.

Здесь царило оживление. Уставшие милиционеры – а прошедшие сутки действительно были не из легких – шумно обсуждали праздник и предвкушали обещанный начальством банкет в честь успешного проведения «мероприятия государственного уровня».

Вася на входе показал свое удостоверение, кивнул козырнувшему милиционеру и прошагал прямо в кабинет дежурного по изолятору. В кабинете за рабочим столом немолодой уже капитан милиции что-то писал, обмакивая ручку в непроливайку и тихо чертыхаясь из-за неудобства казенного пера. Ермишин представился, снова показал удостоверение и сразу приступил к делу.

– Товарищ капитан, – сказал он дежурному. – Вам сегодня человечка доставили.

Вытянул из кармана листок и прочитал:

– Коноваленко Богдана Тарасовича…

– Минутку, – сказал капитан, пробегая взглядом по списку задержанных. – У нас сегодня, как в Большом театре, полный аншлаг… Ага, вот. Есть такой. Пятнадцатого года рождения…

– Да, это он, – сказал Ермишин. – Мне нужно, чтобы вы его отпустили.

– Как так? – не понял капитан.

– Кошелька же при нем не обнаружили?

Капитан посмотрел в другую бумагу:

– Нет, скинул, скорей всего.

– И заявления от пострадавших нет. Так что вы его только на сутки задержать можете. Так какая разница, сейчас или через… – он взглянул на часы, – через тринадцать часов…

– Но ведь есть… – попытался возразить капитан.

– Не беспокойтесь, – поспешно успокоил его Василий. – Вот письменное распоряжение, – и протянул листок милиционеру.

*****

– Нача-а-альник… Отпусти, нача-а-альник… – скулил у дверей какой-то шкет.

– Приткнись, гнида, – рявкнул на него Богдан.

И шкет приткнулся. Сполз вниз, примостился на корточках, привалившись поясницей к серой стене камеры, и только тихо попискивал, точно побитый щенок.

Тут в двери лязгнуло железом и открылось оконце надзирателя.

– Коноваленко! – раздался голос вертухая.

– Я! – отозвался Богдан.

– На выход!

Богдан встал с нар, протиснулся между многочисленными временно задержанными гражданами, врезал щелбан нытику-шкету и уже возле двери обернулся к переполненной камере.

– Счастливо оставаться, бродяги! – и пальцами, словно веером, пробежался по козырьку кепки.

Спустя три часа он был уже на Солянке.

Богдан покружил по окрестным переулкам, украдкой заглядывая в стекла витрин. Пару раз останавливался, чтобы перевязать непослушные шнурки на штиблетах. Трижды резко менял направление движения, быстро окидывая взглядом спешащих по своим делам прохожих. И только после того, как убедился, что слежки за ним нет, завернул в небольшой дворик. Он пересек двор, отворил маленькую дверку в полуподвале старого особнячка, прошел через узкий коридор, пару секунд повозился с замком подвала, привычно огляделся – нет ли кого? – и нырнул в подземелье.

Здесь, в подвалах бывшего соляного рынка, среди раскуроченных лабазов и забитых хламом и пылью складов, под сводчатыми арками одного из самых зловещих московских подземелий у него было обустроено весьма комфортное логово. В огороженной каморке он отлеживался, если наверху припекало, тут же, в тайничке, хранил свой хабар.

Богдан поддел ключом потайную пружинку на двери и провернул встроенный в дверь английский замок на два оборота. Хорошо смазанные петли даже не скрипнули, и он шагнул во мрак своего лежбища, достал из кармана коробок и чиркнул спичкой.

На мгновение каморка осветилась желтым светом. Стол. Стул. Керосиновая лампа на столе. Початая бутылка водки, стакан, недоеденный вчера ломоть хлеба и кусок жаренной рыбы на не слишком чистой столовской тарелке. Справа от стола стоял довольно приличного вида комодик с резными ножками и маленькой конторкой. На комодике – кружевная салфетка, придавленная вазой синего стекла и выстроенные в ряд двенадцать фарфоровых слоников. Слева от стола – роскошный диван, обшитый зеленым бархатом и покрытый стареньким лоскутным одеяльцем.