Текст книги "Человек с барахолки (сборник)"

– Валера, у него финка! – разгадав маневр, крикнул блатной родственник и, разбив бутылку с краснухой о кирпичную кладку, двумя точными ударами «розочки» – ее заостренной частью расписал Славкино лицо куда быстрее, чем тот кинулся с ножом на Валеру.

С того самого дня Славку и стали звать в городе не иначе как Кривым. И порой не столько из-за изуродованного, как у Квазимодо лица, сколько из-за дел, творимых им по его подлости и гнилому характеру. Кривой, – говорили, – он и есть Кривой, чего от него хорошего дождешься?

…И вот Славка помер.

По большому счету ему бы еще жить и жить: сорок четыре года – отнюдь не тот возраст, когда пора на крыльце ждать встречу с костлявой. В таких случаях обычно говорят, что Господь прибирает к себе лучших, но к Кривому, о котором даже на похоронах вряд ли кто вспомнит что-нибудь хорошее, это не относится. Был человек, и нет, а лучше бы никогда и не было, прости меня, Господи. Об умерших не принято плохо говорить – или хорошее или ничего! Но, видно, слишком глубоко задело меня известие об этой смерти, что никак не могу успокоиться.

Ночью мне не спалось. Сознание, как и четверть века назад бередили навязчивые воспоминания детства, та дурацкая драка в городском парке, Лида, поминки Патухина… Я старался не думать о Кривом, но вопреки усилиям воли в мельчайших подробностях вспоминал его изрезанное «розочкой» лицо. Такого со мной уже давно не случалось. И чем дольше я о нем думал, тем мне больше начинало казаться, что меня разыграли, не слишком умно пошутили, а, может быть, я и сам чего-то не понял. Что стрясется с этим циничным, не имеющим в жизни ничего святого наглецом? Стоит завтра наведаться на Банную канаву – и перекошенная шрамами рожа Кривого тут как тут расплывется в добродушной улыбке. Такие, как Кривой обычно живут очень долго…

Но и оставаться в неведении: жив Кривой или нет, я тоже больше не мог. Пусть лучше все окажется, как в анекдоте про тещу: умерла, так умерла, но я должен обязательно его увидеть. И лучше мертвым, чем живым. Так я настроился. Так хотел. И ближе к полудню, словно хронический алкоголик в состоянии белой горячки, подняв воротник пальто, я помчался по зимнему городу на улицу Свердлова, где в унаследованной от родителей квартире обитала семья Стецко.

Разыгравшаяся, как перед концом света метель безжалостно стегала меня по лицу, заставляя вернуться, и я понимал, что даже природа не столько против меня, сколько против того, чтобы я узнал истину. Ведь опоздай я на похороны, не увидев Славку в гробу своими глазами, я уже никогда не поверю, что Кривой умер.

В распахнутое всем ветрам назло и поэтому наполовину занесенное снегом крыльцо барака я не вошел, а вбежал. Давно облезшая от холода и сырости зеленая краска на стенах шелушилась. Пахло уборной. Я, оцепенело, нажал кнопку звонка. Обитая клеенкой дверь приоткрылась – и я сразу же уловил какой-то очень родной спертый воздух барака. Это был запах моего детства.

– Можно? – спросил я вышедшую на звонок низенькую женщину в скрывающем лицо черном платке. Та подалась в сторону, и я увидел стоявший посредине комнаты обитый фиолетовым бархатом гроб (значит, все-таки умер!) Ни завешенного черной материей старинного зеркала, ни чьих-то фотографий, заботливо выставленных на серванте, ни расставленных почему-то прямо на кровати венков, ни даже сидящих возле гроба людей – родственников покойного я уже не замечал. Все мое внимание было сосредоточено на Кривом, что лежал укрытый темно-сиреневым покрывалом со сложенными на груди руками, которые сжимали свернутый в трубочку пропуск в жизнь вечную.

Смерть мало изменила его изуродованное шрамами лицо, разве что как-то, по-особому, вздернула нос и заострила подбородок, а и без того скуластые щеки совсем запали. Славкина голова с украшавшей лоб молитвенной ленточкой покоилась на небольшой подушке, сквозь материю которой грубо проступали колечки древесных стружек. Волосы были зачесаны назад и, как мне вдруг показалось, слегка зашевелились. От неожиданности я вздрогнул – о, Господи – и увидел выскочившего из гроба таракана. Зрелище не для слабонервных. На покрывале в ногах покойного в виде пожертвования лежало несколько смятых денежных купюр, в основном десятки и разве что одна – две сотни. Для приличия, хотя меня вряд ли кто в Славкиной семье знал, я тоже положил в гроб червонец.

Вдова, как только я развернулся к выходу, предупредительно открыла дверь.

– Во сколько похороны? – спросил я.

– Катафалк обещали прислать к двенадцати часам, – ответила женщина. – Подходите, Юрий. Все же вы хорошо знали Славу…

«Даже слишком хорошо!» – чуть не вырвалось у меня, но больше всего удивило: откуда она вообще обо мне что-то знает?

Уже в самых дверях я все же заглянул ей в лицо…

Это была Лида. Лида Зайцева.

Шизофрения

1

– Эта все макюлятура, – брезгливо окинув книги взглядом, бросил кавказец. – Эта никто не купить… Проще выбросить на помойку!

– Маринина – макулатура? – не понимал Соколов. После сорока он туго улавливал смысл в том, с чем не мог категорически согласиться. Сознание стопорило. Ролики заходили за шарики, шарики – за ролики, – как говорили в детстве. Но больше всего напрягало, что набитую книгами спортивную сумку, как пудовую гирю придется тащить домой. И он переспросил. – Маринина макулатура?

При этом его осунувшееся, неделю небритое лицо наполнилось такой вселенской печалью, что «книжный червь» в целях личной безопасности решил пойти на попятную. Никто не знает, что ожидать от этих ушибленных на голову интеллигентов? Не дай бог кинется с кулаками. Или хуже того – шмякнется на пол и с пеной у рта задергается в эпилептическом припадке.

– Ладно, чиво у тибя еще? – через губу бросил скупщик. Худощавый, горбоносый с воровато бегающими глазками владелец торговой точки не вызывал у Соколова симпатии. С такой физиономией его законное место на доске «Их разыскивает полиция!».

Где-то месяц назад этот метр с кепкой принимал в своей избушке на курьих ножках пивную стеклотару. А теперь, язык не поворачивается сказать, переквалифицировался в букиниста. Да из него такой же книголюб, как из орангутанга балерина. Но ведь хватило ума повесить на единственном немытом окне объявление: «Покупка-продажа б/у книг». И дело пошло. Наладилось. Потянулся народ. Кто из любопытства, а большинство, как Соколов, в надежде расчистить дома книжные завалы. Тут абрек, наверное, прав. Безденежье отвернуло читающие массы от женских, и вообще детективов.

– Да у Марининой одни названия книг не меньше, чем на тридцатку тянут, – вспомнил Соколов слова торговавшего на рынке синяка. И снова пошли шарики за ролики, ролики – за шарики… Стало как-то совсем нехорошо. Тревожно. Он даже забыл, о чем речь? Ах, да о Марининой. Александре Марининой, чьи романы он когда-то проглатывал в одну ночь, и как ребенок долгожданной игрушке радовался каждой ее новой книге.

– Ты посмотри, что за книги: «Смерть и немного любви», «Светлый лик смерти», «Смерть ради смерти»! – Соколову нравилось хлестаться словом «смерть». Ему думалось, что оно действовало магически. Но у торговца была своя реакция.

– Каму нужна эта хирня? – кипятился он, рассматривая броские обложки книг. – Тибе не нужна, значит, и другим людям не нужна. Вон сматри, сколько у миня этова добра – толка места занимают.

На дощатом некрашеном полу у стены красовалась полуметровая горка из книжек в мягких обложках. Александра Маринина, Дарья Донцова, Наташа Нестерова и еще с десяток каких-то уж совсем ничего не говорящих авторов.

– Па чирвонцу ни бирут, – продолжал кавказец.

– Так у меня же твердый переплет, суперобложка! – как последние козыри бросал Соколов. И тут, скользнув взглядом по полке с надписью «Все по тридцать», он увидел «Мастера и Маргариту»! Бессметный роман Булгакова тоже шел за тридцатку! Видно, страна и впрямь разучилась читать!

– Латна, – поймав его взгляд, усмехнулся горец. – Угавариль… Биру твою макулятуру по пят рублей!

– Я пока не сумасшедший! – заметил Соколов, неуклюже вскидывая ремень спортивной сумки на плечо. А сам еще подумал: с таким отношением к книгам скоро действительно крыша поедет.

2

К книгам Володя Соколов прикипел с детства.

Его отец, возглавлявший отдел кадров районного узла связи, благодаря занимаемой должности, собрал богатую библиотеку. В книжных шкафах, как на ярмарке тщеславия корешок к корешку теснились собрания сочинений Пушкина, Достоевского, Джека Лондона, Герберта Уэллса.

Каждый сентябрь во время подписной компании на газеты и журналы у отца на работе в качестве поощрения партийного, профсоюзного и комсомольского актива распределяли приложение к журналу «Огонек». Борис Федорович отбирал все самое ценное. В отличие от инструктора по подписке Зиночки Бромовой он судил о книгах не по переплетам, а по содержанию. Зиночка же, только что справившая новоселье в малосемейном общежитии, подбирала собрания сочинений под цвет обоев.

– Нашей семье с писательской фамилией негоже книг не читать, – не раз подчеркивал отец, демонстрируя гостям свое книжное богатство. И его менее продвинутые коллеги по работе тут же начинали судорожно припоминать, кого он имеет ввиду. При этом кто-то молча кивал головой, как игрушечный болванчик. Кто-то спешно, словно боясь, что его опередят, называл известного поэта Владимира Соколова. Но встречались и такие начитанные товарищи, что вспоминали даже несправедливо забытого Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Правда, никто, кроме отца, не знал, что тот написал. О Саше Соколове с его «Школой для дураков» в ту пору вообще никто ничего не слышал.

– Неужели все прочитали? – близоруко рассматривая корешки фолиантов, интересовались умные тетеньки и дяденьки.

– Нет, конечно, – самодовольно признавался отец. – Но стараюсь по мере сил и возможностей…

– Боря – очень серьезный читатель, – встревала в разговор супруга. – Без книги не уснет! И если уж возьмется за какого-то автора, то читает с первого до последнего тома все собрание сочинений подряд, ничего не пропускает, ни переписки, ни комментариев, ни примечаний…

От плохо скрываемой зависти гости, как собака Павлова сглатывали слюну. А у кого-то просто не укладывалось в мозгах, зачем людям столько книг, если все необходимое можно взять в библиотеке! Отец и сам ломал голову над этой загадкой. Но сдаваться не собирался:

– Выйду на заслуженный отдых, отчитаюсь по полной программе, – произносил он с легким придыханием. И непременно цитировал Белинского, говорившего, что книга есть жизнь нашего времени. А затем, погладив по кудрявым волосам скромно сидящего в кресле с «Квентином Дорвардом» сына, развивал мысль дальше. – Но самое главное, что весь этот духовный капитал Володьке достанется, чтобы он вырос настоящим человеком. Мы с Катей в отличие от многих за коврами и хрусталем не гонялись, у нас даже машины нет – все свои скромные сбережения тратили на книги.

3

По объявлению «Продаю двадцатитомник Вальтера Скотта в хорошем состоянии» не позвонил никто. Ни один человек! А Соколов, откровенно говоря, уже наработал целую схему возможного разговора, чтобы, с одной стороны, не спугнуть покупателя, а, с другой, не продешевить.

Готовя словесный аркан, Соколов хотел убедить собеседника, что совсем не ориентируется в ценах. Мол, полный ноль. И только после того, как его примут за лоха, как бы случайно все же заметит, что ему предлагали по сто рублей за том. И сразу пойдет на попятную. Мол, это было давно и неправда. А сколько стоит Вальтер Скотт сегодня не имеет никакого представления. Но готов рассмотреть все предложения. И тут же с наивностью ребенка поинтересуется, какую все-таки сумму собирается выложить позвонивший. Если тот начнет крохоборствовать и опускать цену ниже плинтуса, то Соколов скажет, что ему надо подумать, и вообще у него не горит расставаться с любимым писателем миллионов. Книги в хорошей сохранности, практически не читанные. Но телефончик звонившего для порядка запишет в свой затертый ежедневник. И будет ждать более щедрого ценителя одного из величайших писателей мира, которого сам Пушкин называл «шотландским волшебником».

Через неделю Соколов повторил объявление: в газете работал школьный приятель – и денег за публикации с него не брали. А то бы вообще разорение. Но снова ни одного звонка! Ну, хоть бы какой-нибудь старшеклассник клюнул или из сельской библиотеки позвонили, в глубинке всегда было плохо с книгами. Тишина.

Уговаривая знакомого тиснуть объявление в третий раз, Соколов твердо решил, что пора остановиться. Ему даже как-то стало совестно. И не столько перед приятелем, сколько перед Вальтером Скоттом, как известно, с детства хромавшем на правую ногу. Писатель умер в шестьдесят один год. Но даже незадолго до кончины, пережив апоплексический удар, сопровождавшийся параличом, все равно продолжал писать. А теперь никто не хочет купить его самое полное, изданное пятьдесят лет назад в Ленинграде, собрание сочинений!

«Но, если не берут Вальтера Скотта, может, клюнут на Сервантеса?» – подумал Соколов, и поплелся к приятелю-газетчику, чтобы тиснуть новое объявление. В тесном, похожем на каморку Папы Карло, отделе рекламы девушки-сотрудницы подошли к его тексту творчески. Правда, сначала похихикали. Потом что-то добавили, что-то вычеркнули, поменяли пару слов местами. В итоге получилось: «Продам пятитомник Сервантеса из библиотеки „Огонек“, 1961 год издания, недорого. Желтая обложка, твердый переплет, гравюры Доре. Книги в хорошем состоянии». Не помогло!

В ярости Соколов выбросил кумира своего детства из книжного шкафа. Никого не интересующее жизнеописание хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского и его верного оруженосца Санчо Панса разлетелось по всей комнате. В порыве негодования Соколов принялся топтать книги, но наткнувшись на портрет автора, вдруг совсем не к месту вспомнил его полную жизненных напастей биографию. Судьба как будто ополчилась против гениального испанца с юных лет. Выросший в беспросветной нищете Мигель де Сервантес Сааведра был вынужден встать под ружье в ряды испанской армии в Италии. В одном из морских боев он получил несколько огнестрельных ранений и в результате тяжелого увечья перестал владеть левой рукой.

Но это были еще цветочки. Ягодки пошли, когда по дороге домой галера «Солнце» была захвачена пиратами. Морские разбойники запросили за богатого и знатного, по их мнению, пленника немыслимый выкуп в пятьсот золотых эскудо. Чтобы родственники были сговорчивее, узника заковали в цепи, на шею надели железное кольцо. Сервантес предпринял три попытки к бегству, но все они закончились неудачно.

Путем невероятных жертв и полного разорения родственники Сервантеса собрали деньги, но сначала из ужасной алжирской неволи был выкуплен младший брат Родриго, и только спустя три года – Мигель. Вернувшись на родину, калека-ветеран войны устроился сборщиком налоговых недоимок, но и здесь его ждала неудача – он угодил в Севильскую королевскую тюрьму, где провел около трех месяцев.

Сервантес прожил 68 лет, писательская известность к нему пришла в шестьдесят. Но перед тем, как вышла вторая часть его бессмертного романа «Дон Кихот», в продажу поступил подложный второй том некого Авельянеды, что, безусловно, ускорило смерть писателя…

Кому это интересно? Никому! Как в частушках Бандурина и Вашукова: «Кому это надо? Никому не надо. Кому это нужно? Никому не нужно». Хотя, помнится, был один звонок. В десятом часу вечера: «Алле! Мне бы Доре!» – попросил не слишком трезвый собеседник. «Кого?» – не понял прикорнувший над книгой Соколов. «Доре! – повторили в трубку. – В объявлении так и написано – Доре, гравер… Надо на надгробном камне надпись добавить…» – «Какую еще надпись?» – припоминая, что в объявлении, кажется, было указано: «Гравюры Доре», – усмехнулся книголюб. – «Мамину…» – ответил звонивший. Но Владимир Борисович уже положил трубку.

4

По мере взросления книги из домашней библиотеки интересовали Владимира все меньше. Это в шестом классе, придя из школы, он хватался за Герберта Уэллса. Любуясь великолепными иллюстрациями Пинкисевича, запоем читал «Войну миров», «Человека-невидимку», «Машину времени». Теперь он мечтал о других книгах, которые можно было купить только по абонементам союзглаввторресурса за сданную макулатуру.

Была такая фишка в годы застоя: «Сдай 20 кг макулатуры – спаси дерево!» Начало приобщения советского читателя к книжному дефициту положили «Королева Марго» Дюма и «Женщина в белом» Коллинза. И сразу же возле разбросанных по городу пунктов приема вторсырья стали выстраиваться чудовищные очереди из желающих сдать макулатуру. Народ тащил перевязанные бечевкой стопки газет, оберточной бумаги, картона. Но талоны удивительно быстро заканчивались. И люди записывались на следующий день. И снова разочарование. За время ожидания списки ветшали, терялись – и вдруг совсем неожиданно появлялись новые.

Но, чтобы получить заветный томик, мало было принести 20 килограммов старых газет и журналов, нужно было еще умудриться поменять несколько талонов на один с названием заветной книги. А потом подловить момент, когда долгожданная книга появится на прилавке книжного магазина. У каждого талона, с пугающим на обороте предупреждением, что «подделка абонемента карается законом», имелся определенный срок действия. Вот здесь и вылезали из щелей разные «книжные жучки», быстро прибравшие к рукам всю цепочку, связывающую выдачу и реализацию абонементов на макулатуру. Так что заветные талоны было проще купить, чем получить в обмен за кипы бумаги.

А еще надежнее было купить книгу непосредственно у книжных спекулянтов, среди которых было немало короедов с высшим образованием. Интеллигентного вида мужчины с кожаными портфелями и «дипломатами» частенько толкались возле книжных магазинов, задавая прохожим один и тот же вопрос: «Что-нибудь ищите? Могу предложить…» И звучало предложение, от которого было трудно отказаться. В «волшебном» чемоданчике прятался Морис Дрюон с серией о проклятых королях или Александр Дюма с тремя мушкетерами.

Правда, время от времени появлялись вездесущие сотрудники из отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности. Одетые в гражданскую одежду, они выскакивали из-за угла, как черти из табакерки и устраивали возле книжных магазинов настоящий переполох. Заглядывали прохожим в портфели, требовали чеки на имевшиеся книги. Но с поличным брали разве что новичков, потому что всех настоящих спекулянтов знали в лицо. И здоровались с ними за руку.

Как-то Соколов из-за своей доверчивости тоже, совсем как у Высоцкого, влип в историю глупую и взят был опергруппою. Правда, не на бану у ресторана, а во дворе обычной блочной пятиэтажки. За неделю до этого задержания он познакомился на рынке с неким Вадимом, патлатым молодым человеком, предложившим список книг из приключенческой серии «Стрела». Причем, весьма недорого: за два номинала от цены. Договорились о встрече. И в обговоренный час Соколов, как хитрый Паша (о нем ниже) с кожаным портфелем и деньгами был в условленном месте. Но Вадик вышел из подъезда не один, а в сопровождении оперативников.

Как выяснилось, приехавший к родственникам паренек сразу положил глаз на дядюшкину библиотеку, и в отсутствии хозяина стал потихоньку-вытаскивать книги из задних рядов книжных шкафов. Натаскал на полтора года условно. А Соколов, так и не успевший купить ни одной книги, пошел по делу свидетелем. Для численности. Процесс был показательным и проходил в том самом Дворце культуры, где по субботам собирался клуб книголюбов. После суда его, естественно, прикрыли.

Но книголюбы остались. Как обычные врачи, учителя, инженеры, так и те что в кавычках – перекупщики и спекулянты. Самым известным «книголюбом» считался Паша Блинов по прозвищу Хитрый. Высокий, гладко выбритый мужчина с копной смоляных волос, в длинном черном плаще и отполированных до блеска лакированных туфлях он производил впечатление научного сотрудника их какого-нибудь НИИ. Глядя на него, нельзя было даже подумать, что его квартира напоминает склад магазина «Книга – почтой». Но книг у Паши при себе никогда не было, что при первой встрече вызывало удивление у покупателей. Еще большее впечатление производило то, что книги, которые предлагал Хитрый, он порой выносил прямо из дверей книжного магазина.

И такие хитрые паши паслись возле всех крупных магазинов страны. От Москвы до самых до окраин. В столице они вообще только этим и жили. Как-то, оказавшись возле главного книжного магазина на проспекте Калинина, Соколов купил из-под полы заветный томик Булгакова. За два романа «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита» рябоватый толстогубый пенсионер с инвалидной палочкой запросил пятнадцать рублей. Владимир, сославшись на студенческую бедность, предложил червонец. Сошлись на двенадцати, хотя официальная цена книги была 3 рубля 80 копеек. Но самое скверное, что уже в поезде Владимир обнаружил, что ему подсунули типографский брак – в культовом романе не хватало двадцати с лишним страниц. Мистика? Может быть. Но с той минуты Соколов как-то охладел к творчеству Михаила Афанасьевича.

5

Юрий Олеша называл писателей инженерами человеческих душ. И такой семидесятилетний инженер, с клоками благородной седины и опухшим лицом, в привычно помятом коричневом костюме и ярко-желтых кроссовках, подаренных внуком, бодро семенил по центру города. Иван Сергеевич Желваков, член Союза писателей России, автор исторической трилогии «Крестьянская доля», «По заветам отцов», «Земля родная» и романа «Член парткома» шел навстречу Соколову собственной персоной.

– Иван Сергеевич, добрый день!

– Здравствуй, Володя! – обрадовался знакомому Желваков. – Сколько лет, сколько зим!

Иван Желваков выступал в их школе, когда Володя Соколов еще учился в восьмом классе. Литературного классика областного масштаба пригласили на читательскую конференцию. В библиотеке устроили выставку его книг, журнальных и газетных публикаций. А для желающих получить автограф прозаика организовали торговлю его новой книгой «Край далекий», хотя, как позже понял Соколов, именно ради этого и была задумана встреча с писателем.

Сначала Желваков нудно и долго рассказывал о своем детстве, выпавшем на годы войны, потом также нудно отвечал на вопросы, заданные в основном учителями. А в самом конце встречи, когда все книги были распроданы, раздавал автографы. Открывал титульный лист, ставил подпись и дату. И так на всех сорока экземплярах. Это уже много позднее на книге «Первая любовь» Соколову удалось получить адресованный лично ему автограф: «Володе Соколову с пожеланием удачи, успехов и любви! Иван Желваков», – размашисто начертал прозаик. Сегодня в книжных шкафах Соколова хранятся все его романы. С автографами.

– Иван Сергеевич, написали что-нибудь новенькое? – вежливо осведомился Владимир.

– Давно ничего не пишу, – холодно ответил живой классик. И тут же, словно почувствовав заинтересованного слушателя, продолжил. – А зачем? Это раньше за книги платили приличные гонорары, особенно в столичных издательствах. Помню, за «Крестьянскую долю» мне отвалили четыре с лишним тысячи рублей – на эти деньги можно было автомашину купить. А теперь что? В большинстве литературных журналов ни копейки не платят, а где платят, туда не пробиться. Везде свои да наши. А издаваться за свой счет нет ни какого резона.

– Зря вы так, Иван Сергеевич. С вашим-то талантом написали бы что-нибудь о сегодняшней жизни, пусть не для публикации, в стол, для потомков. Как в свое время Андрей Платонов. Ведь книга, как говорится, наш первый и главный учитель, а настоящая литература – это не то, что можно только деньгами измерять. По большому счету, может, и хорошо, что у нас перестали печатать все подряд. Интересные книги народ все равно раскупит, сколько бы они ни стоили.

– Вашими бы устами, да мед пить, – усмехнулся Желваков. – Это раньше мои исторические романы шли нарасхват, в библиотеках за ними выстраивалась очередь, а сегодня за них в базарный день копейки не выпросишь! Книги никому не нужны! Это какая-то шизофрения! Помяните мое слово, но при нынешнем отношении государства к литературному труду, писатели в нашей стране скоро переведутся, как мамонты! Извините, спешу в аптеку за лекарствами.

– Всего доброго вам, Иван Сергеевич!

– И вам не хворать!

6

В середине 80-х каждый более менее уважающий себя книжный магазин имел специально отведенный стеллаж книгообмена. Глядя на него, у завзятых книголюбов глаза загорались, как электрические лампочки. Чего там только не было: «Нечистая сила» Пикуля, «Лолита» Набокова, «Я – следователь» Шейнина. Дефицит на дефиците и дефицитом погонял.

Но купить приглянувшуюся книгу можно было только, сдав не менее пользующееся спросом издание. Например, чтобы стать обладателем «Князя Серебряного» Алексея Толстого нужно было принести «Ледяной дом» Лажечникова и доплатить разницу. «Угрюм-река» Шишкова менялась на «Тени исчезают в полдень» Иванова. Ян – на Чапыгина. Аркадий Адамов из приключенческой серии «Стрела» на Леонида Словина из той же серии. А за «Волшебника Изумрудного города» Волкова продавцы требовали в качестве эквивалента – подарочный вариант сказок Чуковского.

Казалось, что в погоне за книжным дефицитом страна скоро сойдет с ума. По городам и весям, как грибы после дождя открывались отделения Всесоюзного общества книголюбов, члены которого получали существенные преференции в приобретении пользующихся спросом книг. В клубах устраивались благотворительные книжные аукционы, но понять, куда уходят эти благотворительные рубли было невозможно.

Из поездок в Болгарию и другие соцстраны счастливые партийные и комсомольские активисты перли перевязанные веревками килограммы Толстого и Достоевского, Стендаля и Бальзака. В Софии купить первую книгу Высоцкого «Нерв» было легче, чем в Москве на новом Арбате. Профкомы молокозаводов и мясокомбинатов тоже думали не только о хлебе насущном, но и получали по бартеру за масло и колбасу бунинские «Окаянные дни» и кунинскую «Интердевочку». Обучали своих работников, как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей по побившей все рекорды книге Дейла Карнеги.

Самостийные книжные развалы и толкучки, где народ менял и покупал книги, хаотично возникали в скверах и парках, во дворах клубов и домов культуры. Милицейские наряды не успевали их разгонять. А народ, как ненасытный крокодил, глотал все подряд, не успевая переваривать проглоченное. Даже в райцентрах у книжных магазинов в день поступления товара с утра выстраивались очереди. В магазин запускали строго по десять человек. И любые книги, будь то Габриэль Гарсиа Маркес или Евгений Евтушенко, расходились как горячие пирожки. Иной раз в нагрузку к ним торговцы вкладывали тоненькие брошюрки классиков марксизма-ленинизма или «Малую Землю» Брежнева – уносило все, как селевым потоком.

Половину своей зарплаты инженера-электрика Соколов тратил на книги. Словно городской сумасшедший он бегал по книжным магазинам и барахолкам в поисках желанных изданий. И хотя мать не раз намекала ему, что пора бы как-то обустраивать личную жизнь, отец был полностью на стороне сына. «Жена – не сапог, с ноги не скинешь», – говорил Борис Федорович. И сам, в тайне от супруги доставал из заначки четвертной, чтобы сынок достал ему двухтомник Пикуля «Слово и дело».

7

– Альберта Семеновича можно? – спросил в трубку Соколов, набрав номер из газетного объявления. – Я тут прочитал, что вы старыми книгами интересуетесь?

– А что у вас есть? – вопросом на вопрос ответил телефонный собеседник.

– Да как вам сказать, много чего, – растерялся Соколов. – Полные собрания сочинений русских и зарубежных классиков…

– Давайте прямо по фамилиям!

– Вальтер Скотт, Дюма, Гюго, Пушкин, Лермонтов, Толстой…

– Мог бы, конечно, взять что-то на реализацию, но нет свободного места. Так что извините…

– По философии кое-что есть, – боясь, что Альберт Семенович положит трубку, торопился Соколов. – Павел Флоренский, Николай Бердяев, Розанов, Шопенгауэр…

– Это уже интереснее. Из серии «Мыслители ХХ века»? Приходите со списочком, чтобы не таскать эти кирпичи – посмотрим.

На Альберта Семеновича Соколов возлагал большие надежды. Но они испарились, как утренний туман, едва лохматый, словно домовой, с желтым в пигментных пятнах лицом старикашка взял список в руки. Одного взгляда его хитроватых с прищуром еврейских глаз хватило, чтобы поморщить нос, по-детски сложить губки бантиком и наконец выдать:

– Я полагал, у вас что-нибудь серьезное.

– Например? – не сдавался Соколов. С одной стороны он чувствовал природную неловкость от того, что побеспокоил занятого человека, а с другой, как книголюбу с двадцатилетним стажем, ему было интересно, что же все-таки этот поживший на свете человек вкладывает в понятие «серьезное». Старьевщик пожевал губами, словно припоминал что-то очень важное и ведь вот незадача – не мог вспомнить, снова поморщил нос и сказал:

– Ну, например, «Исторические корни волшебной сказки» Владимира Проппа или «Русский эротический фольклор» Андрея Топоркова – у меня тут ими очень интересовались. Спрашивали дореволюционные издания Андрея Александровича Титова. Кстати, вы хоть имеете представление, кто это?

– «Ростовский уезд Ярославской губернии», «Кремль Ростова Великого»…

– Титова я бы у вас с руками оторвал. А что касается мыслителей ХХ века, то, извините меня старика, особого интереса они сегодня не представляют.

И тогда Соколов отправился на барахолку.

Он много слышал о ней. Знал, что где-то по четвертому маршруту автобуса, в частном секторе есть мини-рынок, куда народ тащит всякую дребедень. Всех размеров сапоги, ложки, вилки, утюги. Заезженные пластинки и затертые видеокассеты, советские открытки и монеты. И, конечно, книги. Не зря туда каждый выходной, как на работу съезжаются чуть ли не все местные старьевщики и антиквары.

Весь субботний вечер Владимир Борисович, словно припертый ревизией товаровед, угробил на отбор книг для первой распродажи. Складывал в дорожный баул только самые дешевые издания. Знающие люди предупреждали, что таскать на барахолку книги дороже полтинника – сизифов труд. Но все равно каждую из книг, будь то «Зловещие мертвецы» или «Империя вампиров», купленные на волне книжного ажиотажа двадцать лет назад, было жалко. И с повестью Владимира Кунина «Интердевочка», отпечатанной Красноярским книжным издательством на газетной бумаге, было жалко расставаться. Она и стоила-то тогда всего два рубля. Нынче за такие деньги в автобус не посадят. Или вот еще один «сногсшибательный» роман «Каникулы в Калифорнии» – 60 страниц примитивного эротического чтива. И хотя умом Соколов понимал, что эта макулатура вряд ли кого всерьез заинтересует, каждую брошюрку, как от сердца отрывал.