Текст книги "Человек с барахолки (сборник)"

А утром встал – и все переиграл. Вместо неприглядных, пожелтевших от времени жалких брошюрок набил сумку серийными детективами с красочными обложками. Сергей Лавров «Бомбистка Оленька», Алексей и Ольга Ракитины «Царская экспертиза»… Названия книг говорили сами за себя. Когда-то он сам читал их запоем. А теперь надеялся продать. Хотя бы по полтиннику. Двадцать книг – тысяча рублей! Очень даже неплохо.

И действительно, стоило Соколову разложить книги, как к ним потянулся народ. Больше других, покупались на глянцевые обложки, женщины бальзаковского возраста. Они читали аннотации, пытались вникнуть в содержание, задавали приводящие в ярость вопросы: «А вы сами это читали?» – «Отличная вещь, не пожалеете», – не претендуя на оригинальность, отвечал Соколов. – «Сколько просите?»

И тут польщенный вниманием продавец, что называется, раскатал губу. С полтинника загнул цену до стольника. Откровенно говоря, для хорошей книги разница невеликая. Поначалу ему думалось, что покупательницы походят-побродят по развалам и непременно вернутся. Но он ошибался. Барахолка – не книжный магазин. У приходящих сюда людей совсем другая психология, сломать которую невозможно. Если они и захотят что-то купить, то купить только очень дешево!

Владимир Борисович понял это, когда людской поток обмелел, да и сами торговцы стали собирать свой незатейливый скарб. За три с половиной часа он так ничего и не продал. От долгого стояния прострелило поясницу. Ее ломило так, как будто в спину заколотили с десяток деревянных клиньев. А еще неудержимо хотелось сбегать в кусты. Мочевой пузырь грозился пустить течь. Но Соколов боялся оставить товар без присмотра. Присмотреть же за его книгами было некому – приличные люди уже смотались. А разная пьянь, сбившись в компании, уже заливала горло дешевым алкоголем.

Соколов закинул ремень сумки на плечо, и медленно поплелся в сторону автобусной остановки. Поговорка о том, что своя ноша не тянет была не права. Полуденная сумка была тяжелее утренней. Факт.

Ночью у него случились галлюцинации. Сначала он долго не мог уснуть, а когда засыпал, ему, словно в кошмарном бреду, виделись какие-то монстры, торгующие книгами. Книги никто не покупал, и от этого монстры злились. А под утро всю свою злость чудовища решили выместить на Соколове.

8

Число знакомых, промышляющих книгами, росло в геометрической прогрессии. Все свободное от работы время, а то и в обеденный перерыв Соколов мотался по книжным магазинам, развалам, толкучкам. Покупал, продавал, выменивал.

Но самое интересное, что однажды обжегшийся на Вадиме «Стрелочнике», он больше ни с кем по настоящему не подружился. Общался по принципу: здравствуй – до свидания. И даже, если кто-то давал ему телефон, то дальше имени дело не шло. Чтобы хоть как-то идентифицировать своих знакомых, Владимир помечал в ежедневнике: Коля (детективы). Игорь Сергеевич (с/с, ЖЗЛ). Сергей (Москва).

С Сергеем, который частенько привозил из Москвы недорогие книги, Соколов общался больше других. Перед очередной поездкой в первопрестольную Сергей частенько звонил. Сыпал названиями книг, брал заказы, а как-то даже предложил:

– А поехали завтра на книжный базар. К кинотеатру «Севастополь».

И Соколов поехал. Из интереса. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А еще, прекрасно зная чисто коммерческую направленность Сергея, ему думалось, что в Москве выбор книг побогаче того, что ему предлагают.

Билетов на ночной поезд не было. И редко куда выезжавший Соколов даже не представлял, что в первом часу ночи на железнодорожном вокзале может быть такой Вавилон. Все лавочки заняты, народ сидел на батареях отопления, сумках, чемоданах, ручных тележках. От входящих в моду безразмерных клетчатых сумок рябило в глазах. Народ ехал за товаром на знаменитый Черкизон – Черкизовский вещевой рынок. И только они вдвоем с Сергеем из всей этой пестрой публики ехали в столицу за книгами.

По громкоговорителю объявили о прибытии поезда – и вокзал ожил, как встревоженный муравейник.

– Не отставай! – скомандовал Сергей и галопом устремился в конец платформы. Словно наперегонки рядом бежали мужчины и женщины, молодежь и старики. И все без билетов. Проводницы купейных вагонов по причине отсутствия мест даже не опускали тамбурных площадок. Народ несся в конец состава, к заветному вагону под номером восемнадцать. Его хозяин, разбитного вида парень в серой железнодорожной форме, глядя на приближающуюся толпу, предусмотрительно, чтобы не оказаться покалеченным, поднялся в тамбур. Предупредил:

– Вагон – не резиновый! Беру только двенадцать человек! Понятно?

Им повезло. Они оказалась в первой пятерке. Через минуту проводник загремел дверью. Состав дернулся и, набирая скорость, потащился вдоль перрона.

Несмотря на ранний час, у кинотеатра «Севастополь» толпился народ. В основном мужчины с портфелями и кейсами. Продавцы потихоньку раскладывали книги прямо на асфальте, предусмотрительно подложив под них оберточную бумагу. И первое, на что обратил внимание Соколов был роман Анн и Сержа Голон «Анжелика». Рука сама потянулась к красочной целофанированной обложке:

– Сколько?

– Четвертной, – бросил не очень разговорчивый мужчина в очках. С виду обычный советский инженер, а по сути перекупщик и спекулянт. На книжке, отпечатанной в Риге двухсоттысячным тиражом стояла цена – 6 рублей!

– С каждой пачки – червонец скидка, – добавил продавец в надежде на оптового покупателя.

– Я подумаю, – соврал Соколов. У него была макулатурная «Анжелика» и покупать еще одну, пусть и в серийном оформлении с цветными вкладками он не собирался. А то подсел бы на все двенадцать томов, которые по причине инфляции с каждым годом становились все дороже. Вторая книга «Путь в Версаль» стоила 28 рублей, а девятая «Анжелика в Квебеке» уже 420 рублей! «Дорога надежды», вышедшая в 1994 году тиражом 10 тысяч, стоила 7 тысяч рублей. А последняя «Анжелика и ее дети» – 7300.

Тогда было модно издавать книги в сериях сумасшедшими тиражами. Скандальный роман «Эммануэль» вышел в серии «Бестселлеры мира» в полмиллиона экземпляров. Официально. А сколько после этого еще было дополнительных, неучтенных изданий – никто не считал.

От мировых «бестселлеров» Соколов отмахнулся. Ну, не волновали его все эти «Истории О» и «Мадам». А вот на печатающегося в Тбилиси Чейза купился, как начинающий наркоман на кокаин. Чейз и в России был Чейзом. От его «Ожерелья Эомальди» казалось было нельзя оторваться. А ведь еще совсем недавно американца можно было прочитать только в «самиздате», в третьей, а то и четвертой отпечатанной на пишущей машинке копии.

«Черного» Чейза тогда печатали грузинские издательства с какими-то непонятными, ничего не говорящими названиями: «Ганатлеба», «Хеловнеба», «Мицниереба», «Нугешинвест». Но чтобы собрать три с лишним десятка книг Владимиру потребовалось шесть лет! Причем каждый последующий том был дороже предыдущего. А изначальный тираж с двухсот тысяч к последней книге слетел до десяти. «Вот выйду на пенсию – и почитаю», – как когда-то отец оправдывал себя Соколов, забивая Чейзом ряды книжных полок.

9

Соколов быстро смекнул, что благодаря перестройке и ускорению на книгах можно делать бизнес. Небольшой, конечно. Разве что на покрытие транспортных расходов и покупку в Москве продуктов питания. Создавалось впечатление, что вся колбаса, сливочное масло и майонез в одночасье перебрались в столицу. За ними и в застойные годы ездили в Москву. А теперь даже там палку «Останкинской» или кружок «Краковской» можно было купить во дворе магазина у грузчиков. Естественно, с переплатой.

Хочешь жить, умей вертеться. Соколов вертелся, как белка в колесе. На ярославском полиграфкомбинате с заднего хода затаривался «Книгами о вкусной и здоровой пище» и десятками килограммов вез их в Москву. Из Москвы тащил баулы с Чейзом, Спиллейном, Картером Брауном. И не только. Благодаря телесериалам сумасшедшим спросом пользовались «Возвращение в Эдем», «Богатые тоже плачут», «Унесенные ветром».

Дома быстренько раскидывал товар по знакомым и книжным магазинам – и снова в путь. Со временем их сбилась группа попутчиков-перекупщиков. Он, Серега Велосипед, прозванный так за привычку развозить книги на велосипеде, Лев Павлович, музыкальный руководитель и мастер цеха электросвязи Николай Иванович Птицын. Он же Птица, он же Коля Ваучер и просто Колян. Под хорошее настроение вечно поддатый Колян брал с собой в дорогу младшего брата Толяна, сидящего на инвалидности по причине умственной отсталости. Книг тот, естественно, не читал. Но добросовестно перевозил их на двухколесной тележке. Из-за этой самой тележки у Птицы на Ярославском вокзале как-то случился конфликт с московскими отморозками. Увидев впряженного в тачку недоумка, парни перекрыли ему дорогу:

– Плати, брат, за Москву!

– Чего? – выпучил глаза младший Птица.

– Косарь, гони за транзит!

– А вы кто? – решив взять мужиков на понт, подскочил Птица-старший.

– Конь в пальто! – через губу бросил бандит и ударил Николая лбом в лицо. Кость хрустнула, из ноздрей побежала кровь. Тележка с книгами полетела под платформу. Стоящая рядом женщина закричала: «Милиция!». А бандитов уже и след простыл.

Места книжной торговли менялись, как шпионские явки. Только Соколов с компанией вроде бы настроились на ДК железнодорожников, что рядом с Ярославским вокзалом, как торговля переметнулась к черту на рога – в Дом культуры Выхино. А затем в спортклуб «Динамо». Так и мотались они по всей столице, до тех пор книжный базар ни осел в спорткомплексе «Олимпийский». Станция «Проспект Мира». На метро по кольцевой линии от площади трех вокзалов одна остановка. Близко и удобно.

Говорили, что крупнейшая в России книжная ярмарка лежит под люблинской бандитской группировкой некого Капоты. Но обычных покупателей и оптовиков со всей страны это мало не касалось. Ярмарка быстро снискала популярность: здесь можно было найти все книжные новинки, подержать их в руках, полистать. А если поторговаться, то и купить, минуя посредников, по минимальным ценам.

В «Олимпийском» дело тоже не обходилось без кидал и мошенников, накладывающих на провинциалов штрафы за загромождение лестниц или выбрасывание упаковочной бумаги. Но Соколова эти напасти миновали. Лишь однажды его, зазевавшегося на лестнице, чуть было не штрафанули, но он сразу закосил под сердечника. Отстали. Кому хочется связываться с болящим, а вдруг у него и в самом деле инфаркт?

За пятилетку Соколов перевозил из Москвы тонны книг. Но так и не разбогател. А все потому, что каждую третью книгу оставлял себе. Его интересы и пристрастия менялись с каждой поездкой. Книгам уже не было места в стенках, на полках и антресолях. Они лежали на подоконниках, на холодильнике, стояли двухметровыми стопками возле стен…

А он все покупал и покупал. И как он мог отказаться от Андрея Платонова, Сергея Довлатова, Захара Прилепина?

10

Ему повезло. В газетке бесплатных объявлений он нашел телефон фирмы, скупающей полностью домашние библиотеки для комплектации книжного фонда средних и высших учебных заведений. В надежде поправить финансовое положение и разобраться с долгами, Соколов позвонил.

Другой возможности одним разом погасить полугодовую задолженность по квартплате он не представлял. Управляющая компания уже давно грозилась судом. А номер его квартиры постоянно красовался в черном списке злостных неплательщиков, что подлая староста дома вывешивала на дверях подъезда.

На звонок ответила девушка. Внимательно, со знанием дела она расспросила Соколова о его библиотеке. В ряде случаев, даже переспросила год издания того, или иного собрания сочинений. Впервые за последние годы он встретил столь заинтересованную и начитанную собеседницу. С недавних пор в общении с прекрасным полом стоило ему заикнуться о своей библиотеке, как дамы теряли к нему интерес. Одно слово – книголюб! А эта говорила и говорила. И Соколов, как ни странно, почувствовал в ней родственную душу. Но под конец разговора, собеседница, с которой он надеялся скоро увидеться, прямо разочаровала его:

– Ну, что ж, Владимир Борисович, – сказала девушка. – Я записала основные собрания сочинений вашей библиотеки – нам это интересно. В субботу к вам выедет наш менеджер Саша и заберет книги. После обеда можете приходить за расчетом. Но еще раз напоминаю, что литературу мы закупаем не по художественной ценности, а на вес. По двадцать пять рублей за килограмм. Списочек книг я Саше передам.

– А как же остальные? – заикнулся было Соколов.

– Не переживайте, Владимир Борисович, вывезем все, что есть.

И точно: вывезли все. Таджики-грузчики пытались забрать даже лежавший в книжном шкафу потрепанный временем ежедневник. Тот самый, куда сначала отец, а затем и Соколов-младший в алфавитном порядке записывали наиболее ценные книжные раритеты. Менеджер Саша, худой, скуластый парень, чем-то напоминающий бандита, не внушал доверия. Особенно нелепо для специалиста, занимающегося комплектацией книжного фонда вузов, выглядел выколотый у него на шее паук. Соколов даже хотел спросить, что означает такая татуировка. Но постеснялся.

Эх, сколько негодования в конце восьмидесятых вызвала у него газетная публикация «Меняю домашнюю библиотеку на «Жигули». И четверти века не прошло, а уже он сам с олимпийским спокойствием распродает библиотеку, хранящую память об отце и деде.

И все же совсем не так Соколов представлял себе это скорбное зрелище. Думал, что в квартиру доставят какие-нибудь складские весы, с помощью которых взвесят каждую стопку книг, а потом суммируют общий вес. Но Саша объяснил, что это напрасная трата времени. Машина с книгами, по его словам, проедет прямо в весовую, а затем, еще раз, но уже после разгрузки. «Все будет, как в аптеке», – утешил он на прощание.

…Больше Соколов его не видел. Как не увидел и обещанных денег. Указанный в газете телефон подозрительно молчал. А о фирме, скупающей книги для комплектации книжного фонда учебных заведений вообще никто никогда не слышал!

Соколов понял, что его кинули. Наивный, он даже не записал номер приезжавшей машины, настолько сильно в нем было желание одним разом расстаться с библиотекой. Так, наверное, замученный невыносимой болью человек соглашается на операцию, чтобы навсегда удалить то, что его беспокоит.

Проснувшись утром в осиротевшей без книг квартире, Соколов забрался на подоконник и под стать современным подросткам выбросился из окна…

«А ему повезло, – осмотрев пациента, подумал доктор Глейхман. – Несмотря на четвертый этаж, ни одного перелома!»

Но серьезные опасения вызывало психическое состояние больного. Его мыслительный процесс был лишен последовательности и логики. Пациент ни с того – ни с сего начинал перечислять фамилии каких-то писателей, при этом путался в именах и названиях написанных ими книг. Говорил короткими фразами, подолгу подбирая слова. Мимика скудная, во время беседы избегал прямых взглядов. Критика к своему состоянию снижена.

Еще раз взглянув на лишенное мимики лицо пациента, доктор Глейхман записал в медицинской карте, что у больного наблюдается выраженное изменение личности, связанное со зрительным восприятием. Нуждается в госпитализации. Предварительный диагноз: шизофрения параноидная, непрерывное течение, параноидный синдром. Лечение: рисполепт 4 мг 3 раза в день, вальдоксан по 1 таблетке раз в день, азалептин 50 мг на ночь.

Милая Оля

– Это и есть моя невеста! – как-то совсем обыденно, без выкрутасов, словно близким родственникам, представил младший сержант Полищук свою девушку. – Зовут ее Оля. Она, как и я, с Крыма. Из Симферополя.

– Как же, как же знаем такой город, – запричитала мама, вытирая о фартук мокрые покрасневшие от стирки руки. – Говорят, очень красивый город! Да вы, Оленька, не стесняйтесь, проходите, располагайтесь. И вообще будьте как дома. Комната у нас, правда, сами видите, неблагоустроенная, все удобства, считай, на улице. Да и тесновато, конечно. Но, как говорится, в тесноте да не в обиде. А уж мы вас не обидим. Правда, Алеша?

– Правда, – подаю я свой голос.

– Это все он, Алешка, придумал, – мама ласково треплет меня по волосам. – Говорит к дяде Коле приезжает невеста, а остановиться ей негде. Я никак понять не могу: к какому дяде Коле, какая невеста?! Вот тут он мне все и растолковал. Оказывается, еще летом, болтаясь по территории воинской части с соседом по дому Сережкой Тюриным, они познакомились с вашим Колей. И так подружились, так приглянулись друг другу, что когда Алешка узнал о том, что вы собираетесь к Николаю приехать, а остановиться негде, то сразу же стал меня уговаривать пустить вас к нам на постой. Я ему говорю: «Куда, Алеша? Куда? У нас ведь всего одна комната, да и та шестнадцать квадратных метров». А он: «Ничего потеснимся, раскладушку поставим». Мы ведь здесь, Оленька, представьте себе, втроем жили. Только вот Алешкина бабушка в прошлом году умерла, царство ей небесное! – при упоминании бабки Клавы мама, как всегда, захлюпала носом и стала тереть глаза, словно в них попала соринка. – Места хватит всем. Алешке поставим возле лежанки раскладушку, а вы ляжете на кровати. И живите себе, сколько потребуется.

– Спасибо! – Оля довольно, словно девочка-первоклассница крутанулась на одной ноге. – А мне здесь нравится!

Ее светлые длинные волосы мягким шелком рассыпались по плечам. В озорных глазах загорелись огоньки счастья. И вся она, улыбающаяся, открытая, милая, в коротеньком ситцевом сарафанчике, наброшенном на шею капроновом платочке и модных, скорее всего купленных перед самой поездкой, туфельках, еще какую-то минуту назад такая далекая и чужая, сделалась вдруг совсем близкой, родной. Неожиданно присев, она стала снимать обувь.

– Да вы что, Оленька! Прошу вас не разувайтесь! – запротестовала мама. – Пол у нас очень холодный!

Но Оля уже все равно успела скинуть туфли, которые ей, по всей вероятности, изрядно натерли ноги, и с удовольствием расхаживала по комнате босиком.

Именно такой я ее себе представлял, такой мечтал увидеть, когда Николай заводил разговоры о своей невесте из Симферополя. На самом же деле Оля оказалась намного интересней и симпатичней. Прямо-таки Золушка из кинофильма. И имя ее мне очень понравилось. И фамилия у нее была красивая, каких я в нашем городе еще не слышал – Алтуфьева. Ольга Алтуфьева.

Но самое главное, что Оля стала живым воплощением моих совсем недетских представлений о женской внешности и красоте. Да-да, тех самых, что, как суррогат прекрасного и вульгарного из года в год откладывались в подсознании. Говоря откровенно, моим бедным одноклассницам, за которыми ребята так любили подглядывать перед уроком физкультуры, вследствие чего те запирали дверь в раздевалку на швабру, там вообще нечего было делать. Их худые, словно палки ноги, в обвисших на коленях трико и клетчатых домашних тапочках со стоптанными задниками меня не впечатляли.

Другое дело наши советские фигуристы, чемпионы мира по спортивным танцам на льду, на показательные выступления которых, затаив дыхание, смотрела по телевизору вся страна. Здесь моим кумиром всегда была Елена Водорезова. Я не пропускал ни одного ее выступления.

А еще у меня были две переснятые из какого-то журнала фотографии полуголых длинноногих манекенщиц, бесстыдно примеряющих черные чулки и лифчики. Я выкопал их в груде подмоченной дождем школьной макулатуры, притащил домой и, чтобы не увидела мама, спрятал под шифоньером. Оставаясь дома один, я закрывал дверь на сделанный из гвоздя крючок, лез под шифоньер и, вытащив завернутые в газету черно-белые фотографии, внимательно их рассматривал.

И вот теперь нежданно-негаданно объявившаяся вдруг в нашей квартире Оля – живая, настоящая девушка из Симферополя, которую при желании можно потрогать и от которой так волнующе пахнет чистым, словно только что выглаженным бельем, приковала к себе все мое внимание. И, пожалуй, если бы не стоявшая рядом мама, то я, наверное, смотрел и смотрел на нее, не отрываясь. Вглядывался в каждый изгиб тела, в каждое движение красивых рук, ног, глаз, губ. Я бы пожирал ее взглядом, как тех длинноногих полуголых манекенщиц с фотографий и пытался раздеть. Пусть и одними только глазами.

– Ну, вот и познакомились, – подвела итог мама, как-то сразу позабыв про лежащее в корыте белье. Босая, со схваченными гребенкой волосами, в длинной несуразной юбке и домашней вылинявшей блузке, она стояла, широко расставив мозолистые ступни ног, словно боясь упасть.

Тяжелая посменная работа прядильщицы, обслуживающей сразу несколько машин, царящая в цеху духота, а больше всего сырость, от которой у нее шелушилась кожа, укатали маму, как Сивку крутые горки. И некогда красивая чернобровая, любящая в компаниях попеть и повеселиться женщина незаметно превратилась в высохшую развалину с букетом хронических заболеваний. А с учетом того, что я тоже не отличался богатырским здоровьем, Олино появление в нашем, уже давно смахивающем на богадельню доме, внесло в наш серый однообразный быт какой-то особый заряд молодости и красоты.

В детстве я так часто болел, что знал всех наших врачей по имени-отчеству.

До сих пор помню, что заведующей детским отделением больницы была Мария Васильевна Рощина, сутулая, в очках, тетка, под два метра ростом и огромных, сорок первого размера, сандалиях. Во время утренних осмотров перед ней все немели. Пришедшие для консультации врачи из других отделений, сопровождающие медсестры, санитарки. Не говоря уже о прячущихся под одеялами больных, у которых от одного ее взгляда порой случался понос. Мария Васильевна, словно старшая сестра Гиппократа, входила в палату первой, и царственной походкой шла от койки к койке, делая необходимые поправки в нашем лечении. И не дай бог в этот судьбоносный для всех момент кому-нибудь в палате хихикнуть – Рощина так посмотрит, что у весельчака сразу язык отнимется.

Моим лечащим врачом была грузная, килограммов под сто двадцать, Вера Федоровна Коробова по прозвищу Коробочка. Как все толстушки, неспешная и добродушная, она могла с нами запросто посмеяться, без обиды выслушать любую шутку в свой адрес – и вообще считалась своей в доску. Может быть, именно поэтому и процент поправки у нее и был самый лучшие даже среди самых запущенных больных.

Отдельный разговор об участковом докторе, которому моя родная бабка была готова уже при жизни поставить памятник. Звали ее Совла Моисеевна Кац. Но все жильцы нашего дома обращались к ней не иначе как – Софья Моисеевна. «Добрый день, Софья Моисеевна!», «Как ваше здоровье, Софья Моисеевна?»… На самом же деле, ее идейно подкованный папаша – профессор Моисей Абрамович Кац специально записал своей дочурке в метрики такое необычное имечко, производное от Советской власти. Совла! Вот только не оценившая его благородного порыва Советская власть в конце сороковых по тем же идеологическим соображениям загнала Каца в далекие мордовские лагеря, где, мучаясь от цинги и туберкулеза, он тихо завершил свое земное существование.

Эта история, рассказанная мне бабкой Клавой, потрясла меня тогда ничуть не меньше, чем судьба Филиппа Блайберга, которому первому в мире сделали пересадку сердца. Каждый вечер я ждал у радиоприемника новых сообщений в программе «У телетайпной ленты» о состоянии здоровья пациента известного доктора Барнарда. Ведь жили мы тогда без телевизора, и, ложась спать, подолгу слушали радио. Особенно по пятницам, когда замечательный голос Виктора Татарского объявлял о начале всеми любимой передачи «Встреча с песней».

Радио было единственной отдушиной во время моих бесчисленных болезней. Стоило мне слегка промочить ноги или подхватить безобидного, казалось бы, сквознячка, как на меня тут же наваливалась простуда, с волчьей хваткой день и ночь терзал нудный, выворачивающий легкие наизнанку, кашель, словно ладонями по ушам глушил грипп. Температура начинала скакать, как орловские рысаки. А финиш приходил глубокой ночью, когда ртуть в хрупкой палочке термометра брала тридцати восьми градусную отметку и, остервенев, лезла выше, норовя остаться у меня подмышкой!

Начинался бред. Мое беспомощное тело барахталось в мокрых простынях и, не чувствуя ватного матраса, билось о рифы панцирной койки. Я тонул, погружался на самое дно болезни. И откуда-то с грязного потолка или чердака, а может и с разом почерневшего, словно перед грозой, неба на меня, пригвожденного к постели, атомными бомбами, одна за другой, начинали валиться увеличивающиеся по мере приближения до немыслимых размеров, таблетки. Эти белые чудовища, отзываясь хрустом в костях, вонзались мне в грудь, проламывали голову, распирали горло. И я, как запутавшийся в сетях ихтиандр, как большая, выброшенная на берег рыба, судорожно открывал рот, давился слюной и задыхался в диком приступе кашля.

Приторно-сладковатый запах пектусина и вонючих, отвергнутых моей спиной просроченных горчичников, валяющихся возле кровати, вызывали позывы тошноты. Меня бил озноб. Я стучал и скрипел от холода зубами и, как спасительную соломинку искал рядом с собой костлявую руку бабки Клавы.

Во время моей болезни бабка укладывалась ночью рядом с кроватью на табуретках. Наши руки соединялись. И я впадал в полузабытье. Дышать становилось легче. Спокойнее. Словно большая часть боли из моей изможденной, надорванной кашлем груди и в самом деле уходила к бабке Клаве. И та, почувствовав, что я разом затих, настороженно приподнималась со своего хлипкого самодельного лежбища, вслушивалась, дышу ли я и, осенив мой лоб крестным знамением, спрыскивала святой водой и шептала молитву:

– Царь Небесный Батюшка, спаси, сохрани и помилуй…

Я различал только самые первые и по моему разумению самые главные слова, и подсознательно повторял их: «Спаси, сохрани и помилуй! Спаси и сохрани!»

Укладываясь спать, я как бы по привычке вкрадчиво произносил их полушепотом и троекратно крестился. Мне думалось, что если я забуду сказать эти заветные слова и перекреститься, то произойдет что-то страшное. Бабушка рассказывала, что если ребенок случайно уткнется лицом между подушками, то задохнется! А мне так не хотелось умирать. На глазах набегали слезы. И от прилива жалости к самому себе, такому маленькому и беззащитному, я был готов заплакать. Зарыдать. Завыть волком. Забиться в припадке истерики…

Я инстинктивно сжимал сухую бабушкину руку и, вздрагивая всем телом, не спрашивал, а просил:

– Ба, а я не умру?

– Не умрешь, милый, не умрешь, – поднималась с табуреток бабка. – С чего бы тебе, еще ничего толком в жизни не видевшему, умирать? И как это только тебе это в голову такое взбрело, на ночь глядя?

– А ты, ба, тоже не умрешь?

– И я не умру, – успокаивала меня бабка. – А на кого же я тебя оставлю? Нет, милый, не умру! Вот дождусь, пока ты вырастешь, окончишь школу, отслужишь в армии, женишься, на деток твоих посмотрю, а там уж и умирать будет можно.

– А мама?

– Что мама?

– Тоже не умрет?

– И мама не умрет. Спи с Богом, с Христом. Гляди, как всполошился! Хворый ты – вот и лезет в голову всякая ересь! Хочешь, грибка налью?

– С содой?

– Конечно, с содой, – бабушка доставала с подоконника обвязанную марлей стеклянную трехлитровую банку, где желтой медузой плавал чайный гриб, наливала в мой любимый фарфоровый бокал, сыпала сахарного песку, поддевала чайной ложкой щепотку питьевой соды и, не переставая мешать, так что в лицо мне летели искрометные брызги, подносила к моим пересохшим губам.

А потом под своды нашего убогого жилища нарядной птичкой-невеличкой влетала вызванная по телефону участковая врачиха. Совла Моисеевна Кац.

Она с порога скидывала свое коверкотовое пальто, так что бабке Клаве, чтобы оно не упало, приходилось ловить его на лету и, встав руки в боки, спрашивала:

– Ну что, Ггачев, опять темпегатугишь? – букву «р» она не выговаривала, а мне казалось, что она катает во рту леденцы. – Давай ггадусник поставим.

Она опускала руки в заботливо принесенный бабкой тазик с теплой водой, и мыла их с такой тщательностью, словно могла подцепить стригущий лишай.

Я покорно совал под мышку ледяной термометр, а вечно спешащая докторша переводила дыхание и брезгливо рассматривала через стеклышки очков нашу жуткую комнату.

– А из этого подвала вам надо выбигаться, – внушала она кивающей на каждое слово бабке Клаве. – В такой сыгости не то, что бгонхит, самую настоящую астму загаботаешь. Помяните мое слово. Годители-то мальчика где?

– Мать на работе, а отец с нами не живет.

– Вот и плохо, – она внимательно выслушивала мои хрипящие, как кузнечные меха легкие, барабанила пальцами по спине, залезала чайной ложечкой в горло и просила сказать «а-а». Я дышал и не дышал, вздрагивал от прикосновения ее холодных пальчиков и завидовал изысканному почерку, когда она заполняла синие бланки рецептов.

– Стгогий постельный гежим! – констатировала докторша. – Если темпегатуга спадет – в конце недели пгиходите в поликлинику, а если нет – вызывайте вгача на дом.

Она исчезала также неожиданно, как и появлялась. Бабка Клава, охая и причитая, отправлялась в аптеку выкупать прописанные лекарства. А меня брали в клещи жуткие стены нашей полуподвальной комнаты, какой, пожалуй, не встретишь даже в романах Достоевского.

Конечно, лет восемьдесят назад, наш кирпичный, как тогда говорили – каменный, в два этажа, с мезонином, да еще и с чудным резным деревянным балкончиком особняк был украшением улицы. Родовым гнездом купца первой гильдии Ивана Христофоровича Лопатина. И стоять бы ему веки вечные – лет сто, а то и двести. Но, попав после революции под расселение красноармейских семей и фабричной бедноты, которая нагородила в нем фанерных перегородок, за шестьдесят лет советской власти, он здорово сдал. Первый этаж почти по самые окна зарылся в землю, полы сгнили, а некогда выложенная мраморной плиткой, парадная лестница обвалилась и ее место заняла шаткая деревянная пародия. Стены комнат на первом этаже стали промерзать. Покрашенные зеленой масляной краской, они плесневели и наклеенные на них обои сразу же отставали и сворачивались в рулоны. Хотя, что удивляться, если даже в начале века, когда здесь теснились бесчисленные купеческие кладовые и чуланы, их не оклеивали, да и красили не больше двух раз.

Теперь весь первый этаж походил на большой лесной муравейник, где обитали и размножались семьи работниц льнопрядильной фабрики, загромоздившие все углы и проходы своими зловонными керогазами, примусами и керосинками, подтекающими умывальниками и грязными тазиками, рыгающими мочой помойными ведрами и ржавыми корытами, велосипедными рамами и сломанными детскими самокатами. И только на втором этаже в бывших купеческих залах и просторных комнатах по-прежнему царила роскошь и благодать – их в ожидании сдачи в эксплуатацию нового пятиэтажного дома занимали семьи офицеров, приехавших в наш город из ГДР и Чехословакии. Короче, два этажа – два образа жизни. На первом – среда обитания полуголодной фабричной бедноты, которая садилась обедать за самодельные, крашенные морилкой деревянные столы, на самодельные табуретки, и спала на железных койках с пружинными сетками. На втором – мир людей в офицерских погонах, защитников Отечества, обедающих из немецких сервизов на полированных дубовых столах, покрытых белыми накрахмаленными скатертями, а в часы досуга сонно слушающих «Лунную сонату» в исполнении своих одаренных киндеров, научившихся играть на пианино раньше, чем говорить.