Текст книги "Просветленные рассказывают сказки. 9 уроков, чтобы избавиться от долгов и иллюзий и найти себя"

– Нет, – я все еще не понимал, к чему клонит брат Пон.

– Так сильный или слабый этот росток? – поинтересовался он.

Я почесал макушку и отдернул руку, поскольку скребанул ногтем солнечный ожог.

– В одном отношении она сильная, а в другом слабая… – начал я.

Я вновь кивнул, чувствуя себя автомобильным котом-игрушкой…

– Вот! В отношении! – провозгласил монах с таким видом, словно мы с ним только что доказали теорему Ферма. – Качества, которые мы приписываем этому объекту, являются относительными. И не только этому объекту, но любому, без исключений. Понимаешь?

Я вновь кивнул, чувствуя себя автомобильным котом-игрушкой, который мотает башкой в такт дорожным ухабам.

– Но почему тогда мы ведем себя так, словно все качества являются абсолютными? – поинтересовался брат Пон, и из леса за моей спиной донесся протяжный крик птицы. – Очисти сознание, успокой его, не придумывай лишнего. Постарайся увидеть свое отношение к тому, что ты держишь в руках… Какой он? Сильный, слабый? Все вместе?

Я закрыл глаза, постарался забыть обо всем: о недосыпе, о вчерашнем дне, о сидящем напротив монахе, о том, где я нахожусь, и что в Паттайе меня уже наверняка ищут (хотя я сказал, что уезжаю на неделю, но ведь не предупредил, что не буду отвечать на звонки и СМС)…

Стоп!

Я почти разозлился на себя за невозможность сосредоточиться, и в следующий момент у меня получилось: на кратчайший отрезок времени, две-три секунды, не осталось ничего, кроме зажатого в руке мягкого стебля и меня, этот стебель держащего и о нем думающего.

– Слабый, – сказал я с некоторым удивлением.

– Совершенно верно, – подтвердил брат Пон. – Оставь его. Вот другой предмет.

В руке у него оказался камень, серый, неровный, с кулак размером.

– Велик ли он? – спросил монах.

– Нет конечно.

– А если сравнить с этим? – и брат Пон посадил на камень черного муравья: тот поводил усиками, но убежать не стремился.

– То велик, – признал я.

– Прочен ли?

– Прочен, – вновь согласился я.

Брат Пон аккуратно снял муравья, уложил камень перед собой, а в руке у него оказались щепка и банка с водой.

– Куда прочнее, чем этот кусок древесины и тем более жидкость, – проговорил он. – Однако… – щепка вошла в щель на боку камня, булькнула полившаяся на нее вода, – несколько раз повторить процедуру, и камень разлетится на куски.

– Ну да, все опять относительно, – сказал я.

– Верно, – монах улыбнулся. – Но мы ведем себя так, словно объекты вокруг нас наделены некими абсолютными качествами, долговечностью или мимолетностью, красотой или уродством, крепостью или слабостью, размером или его отсутствием. Так? Вспомни. Я уже не говорю о таких совершенно субъективных определениях, как «вкусный» или «полезный», а ведь обычный человек считает абсолютными и их. Вспомни.

Я задумался.

Ну да, брат всегда удивлялся, когда меня не впечатляло его любимое мороженое, я же поражался, как ему могут нравиться такие неинтересные девушки – ни уму ни сердцу. Огромный и тяжелый внедорожник, само впечатление надежности – не больше спичечного коробка, если окажется на пути не успевшего затормозить трамвая, а тот ничтожен по сравнению с локомотивом; нефтяной танкер, чудовищная громадина, покажется крошечным рядом с каким-нибудь небоскребом Нью-Йорка или Эмиратов.

Голова у меня закружилась.

– Вот, хорошо, вижу, что осознал, – брат Пон удовлетворенно потер ладони. – Осознание это неприятное, поскольку абсолютные качества, которыми мы наделяем все вокруг, дают нам ощущение безопасности, именно из них состоит кольчуга, созданная твоим «я», чтобы ему не дай бог не пострадать, столкнувшись с реальностью. Тяжелая?

И вновь я ощутил холод металла на плечах, и на этот раз ощущение было неприятным, давящим. – Есть маленько, – признал я.

– Мы эту кольчугу расплетем, – сообщил монах. – Вернее, ты сам ее расплетешь. Начинай.

И он протянул мне еще одну банку, меньше предыдущей, на две трети наполненную водой, из которой торчал синий аккуратный цветок, слегка похожий на ромашку.

– Это зачем? – спросил я настороженно.

– Не бойся, не укусит, – брат Пон рассмеялся. – Красивый, правда?

– Очень, – признал я.

Аккуратные, будто вырезанные, лепестки; в голубизне каждого видны темно-синие, словно волокна из сердцевины грозовой тучи, прожилки; по краям еле заметная бахрома. В центре же, там, где у ромашки желтое и мохнатое, здесь было нечто фиолетовое и, казалось, фасетчатое, с виду напоминавшее глаз насекомого.

– Я знал, что тебе понравится, – монах вручил мне банку. – Теперь созерцай это. Смотри на него до тех пор, пока красота для тебя не превратится в уродство, пока облик, радующий твой взор, не начнет вызывать неприязнь, отвращение и прочие гадостные чувства.

– Но как? – спросил я.

– Поставь его так, чтобы было удобно смотреть, – посоветовал брат Пон. – Сосредоточься, разглядывай внимательно, переводи взгляд с лепестка на лепесток, с одного элемента на другой, и в процессе не отвлекайся, не позволяй лишним мыслям увести тебя в сторону…

Я поместил банку перед собой и уставился на цветок как на врага.

– Нет, так не годится, – тут же вмешался брат Пон. – Он же красивый, так? Необходимо осознавать эту красоту – это отправная точка для практики.

Я сделал лицо попроще и начал изучать цветок, водя глазами туда-сюда: этот лепесток чуть меньше, чем тот, и темно-синие прожилки на нем расположены теснее, другой с одной стороны лишен бахромы, и ведь сережки такого цвета носила моя подружка, как ее…

– Не отвлекаться! – возглас брата Пона заставил меня вздрогнуть.

Снова: лепесток, другой, третий, заново… лети-лети, лепесток, через запад на восток, через север, через юг…

– Не отвлекаться! – повторил монах сурово.

Третий раз.

Я поместил бан ку перед собой и уставился на цветок как на врага.

С четвертого у меня получилось более-менее, я смог глядеть на цветок, не задремывая, не позволяя мыслям захватить меня и не забывая о его красоте. Только вот красота эта стала еще ощутимее, я не просто осознавал ее, я чувствовал ее физически, как приятное теплое давление на лицо, на глаза, на мозг, на все тело!

Это было очень странно, поскольку я осознал, что именно так и воспринимал красивые вещи всю жизнь, не разумом, а словно всем существом.

– Отлично, – отметил мой прогресс брат Пон. – Теперь отталкивайся от нее… Отталкивайся… Вопрос «как» не имеет смысла, поскольку подсказать тебе я не смогу. Никто не сможет… у каждого из нас свой способ преодолеть эту границу, их много, они разные…

Как найти уродливое в столь гармоничном, изящном объекте?

Разве что в самом центре, где поблескивает нечто, похожее на глаз насекомого. Хотя нет, это скорее драгоценный камень, пусть затянутый патиной, но все равно очень красивый.

Я уставился на него так, что заболели зрачки, и тут произошло нечто странное: фасетки словно отделились друг от друга, я увидел их как набор отдельных кусочков, осколков, лежащих на черной поверхности, лишенных какой-либо привлекательности. Случилось это так неожиданно, что я вздрогнул, и все стало как обычно.

– Снова, – проговорил брат Пон. – Ты был на верном пути.

Теперь я понимал… хотя нет, не понимал, просто неким образом знал, чего именно хочу добиться, и действовал с куда большей уверенностью: сосредоточение, взгляд по лепесткам, потом в центр, чтобы воспринимать цветок целиком, периферическим зрением, а затем сделать так, чтобы он превратился из единого объекта в набор деталей, ничем не связанных помимо того, что волею случая они оказались рядом.

И ведь красивым мне кажется цветок сам по себе, а не комплект его кусочков!

В какой-то момент я перестал понимать, на что именно смотрю, сознание то ли помутилось, то ли отключилось совсем, но объект перед моими глазами не вызывал каких-либо эстетических чувств.

– Двигайся дальше, дальше, – я понимал, что слышу тихий голос брата Пона, но его слова не вызывали ни мыслей, ни эмоций, вообще ничего. – Только не напрягайся… Дальше, дальше…

Распад продолжился, теперь я воспринимал сетку из темно-синих волокон и голубую плоть цветков отдельно друг от друга – первая словно лежала на обрывках шелковистой ткани. Картина показалась мне странной и неприятной, поскольку ничего подобного я никогда в жизни не видел и словно оказался на другой планете, где течет совершенно чуждая людям жизнь.

А потом я моргнул в очередной раз и понял, что смотрю на цветок, стоящий в банке с водой, а солнце разогнало туман и понатыкало между деревьями длинных желтых столбов.

– Ощутил? – спросил брат Пон.

– Да… – сказал я потрясенно. – Это было… это было… оно… ну…

– Но сейчас цветок снова красивый? – прервал монах серию моих бессвязных восклицаний.

Я пригляделся.

Да, красота никуда не делась, не пожухла и не растворилась, но теперь я видел в ней определенный налет искусственности, вычурности, и это вызывало мысли о подделке и непонятное, хотя и слабое раздражение.

– Красивый, – буркнул я, понимая, что мне не хватает слов, чтобы выразить мысли, – только иначе…

– Так и должно быть, – брат Пон хлопнул в ладоши. – Значит, ты добился цели. Только не преисполняйся гордости – это всего лишь первый шаг, а их предстоит сделать тысячи. К созерцанию цветка ты вернешься завтра на рассвете, а сейчас поднимайся и отправляйся за водой.

Я поскреб в затылке и с унынием подумал, что завтрака сегодня мне не предложат. И это после жалкого подобия ужина, доставшегося мне вчера?

* * *

К разговору об абсолютных качествах мы вернулись в разгар дня, когда я меньше всего этого ожидал.

Святилище Тхам Пу не поражало роскошью, как некоторые храмы Бангкока, и статуя Будды не могла похвастаться золочением – простое изваяние, грубо высеченное из камня. Но зато внутри прохлада властвовала даже в самый зной, поэтому мы сидели там, а не снаружи.

– Продолжим, – сказал брат Пон, и я непонимающе посмотрел на него.

– Ты думал, это все? – монах усмехнулся. – Когда красивое становится уродливым? А наоборот?

Я вздохнул.

Теперь я видел в красоте налет искусственности, и это вызывало мысли о подделке.

Вторая банка, предъявленная мне братом Поном, мало отличалась от первой, вот только в ней не было воды, а на дне свернулась в кольцо самая отвратительная многоножка, которую я когда-либо видел. Покрытое щетинками тело, судорожно дергающиеся конечности, такие жвала, что Чужой из старого фильма позавидует.

– Ядовитая? – спросил я.

– Наверняка. Хочешь проверить? – и брат Пон наклонил банку так, будто собирался вывалить многоножку мне на колени.

Я отпрянул и едва не свалился на спину – так что пришлось опереться на руку.

– Не бойся, – сказал монах с проказливой улыбкой. – Ты мне нужен живым. Конечно, твое «я» я постараюсь убить, но яд тут не поможет… Что делать понимаешь?

Я мрачно кивнул.

– Разглядывать это… эту живность, пока она не покажется мне воплощением красоты.

– Верно! Приступай.

Я осторожно принял банку, и многоножка внутри зашевелилась, подняла голову.

Как может подобное существо вызвать что-то, кроме омерзения и неприязни? Чтобы любоваться ей, нужно быть полностью свихнувшимся маньяком, который ест на завтрак человеческую печень и коллекционирует глазные яблоки приглянувшихся дамочек.

Но отступать мне было некуда, и я принялся за дело.

Сосредоточиться, заполнить сознание образом длинного тела, многочисленных ног, узора на спине, где бурые пятна чередуются с лимонно-желтыми и бледно-зелеными: идеальная маскировка в опавшей листве джунглей. Забыть о том, где ты и кто ты, помнить только о том, что перед тобой, какие чувства оно у тебя вызывает.

И не отвлекаться, не отвлекаться!

На этот раз мне пришлось труднее, чем утром: первую фазу я преодолел быстрее, а потом застрял – многоножка так и оставалась собой, никак не желала распадаться на «запчасти».

– Негативные чувства обычно сильнее позитивных, – заметил брат Пон, наблюдавший за моими потугами. – Не напрягайся, работай, и эффект придет – обязательно, поверь мне.

Я хмыкнул и продолжил упражнение.

Не знаю, сколько времени прошло – даже будь у меня часы, я не имел возможности на них взглянуть, – но в один момент существо в банке превратилось в червяка и две полоски бахромы, лежащих рядом с ним. Я вытаращил глаза, боясь даже моргать, чтобы эффект не исчез, но через несколько секунд не удержался, и все стало как обычно.

– Еще раз, – брат Пон был неумолим. – До тех пор, пока не получится. Сегодня. Первый раз самый важный, дальше будешь практиковаться сам.

Я снова прошел все те же стадии, не обращая внимания, что ноет спина и болят ноги, затекшие от непривычной позиции – не поза лотоса, конечно, но ведь и не на стуле. Многоножка распалась на фрагменты, и я понял, что разглядываю нечто вроде свернутой из нескольких цветастых платков трубочки, увешанной блестками и висюльками.

Красивой она не выглядела, но и уродливой тоже не казалась.

Трубочка превратилась в браслет из непонятного материала, и даже когда он задвигался, расстегнулся и застегнулся, картинка не исчезла. Я хоть и вспомнил, что́ передо мной, но опасную ядовитую тварь, неприятного обитателя джунглей не увидел. Некоторое время я просидел, вытаращив глаза, а затем брат Пон мягко похлопал меня по плечу.

– Достаточно, – сказал он. – Это красивое существо поступает в твое распоряжение. Будешь разглядывать его в полдень.

– Э… – держать многоножку, пусть и в банке, у себя в хибаре мне совсем не хотелось. – Может, не надо? Я вроде добился успеха, все у меня получилось как нужно.

– Надо-надо, – монах погрозил мне пальцем. – Один раз не значит вообще ничего. Красивая картинка, игры разума, все это так легко забывается… и вспомни о нашей цели. Зачем мы все это делаем?

– Зачем? – я, честно говоря, несколько увлекся процессом.

– Мы пытаемся уничтожить, разрушить твое «я», – мягко напомнил брат Пон. – Главную иллюзию, которая мешает тебе, приносит бесконечное страдание и повинна в том, что ты переполнился до опасной степени и едва не погиб.

– Ну так уж и «погиб»… – проворчал я.

– На данный момент для всего мира ты – считай, что мертв, – прозвучало это достаточно сурово. – И вообще, тот, кто погружен в круговорот смертей и рождений, не знает вкуса истинной жизни. Страдание от боли телесной, страдание от того, что все изменчиво и непостоянно, страдание от невозможности избегнуть самого страдания – такова награда тому, кто цепляется за личность, за то, что он есть, чего достиг и чем владеет!

После этих слов на меня накатила печаль. Я начал вспоминать, чего на самом деле добился, – сам сделал себя человеком; выучился без помощи родителей; построил бизнес без богатого дяди; выжил в девяностые, когда сыграть в ящик было так же легко, как и сорвать куш; сумел перебраться в Таиланд, под пальмы; добился не одной красивой женщины; прочел много умных книг…

И что, от всего этого придется отказаться, выкинуть как балласт с падающего воздушного шара?

Кем я тогда стану? Идиотом с очищенным сознанием, фанатичным сектантом? Какая такая свобода, о которой говорит этот монах, существует ли она или это рассказы для легковерного придурка из фарангов?

– А кто сказал, что будет легко? – напомнил о себе брат Пон.

Да уж, мои мысли явно написаны на лице, да еще и заглавными буквами.

ЗАМЕЧАНИЯ ПО ПРАКТИКЕ

Для работы с абсолютными качествами совершенно не обязательно использовать цветок и многоножку, можно взять то, что есть у вас под рукой: один предмет, который кажется вам очень красивым, и другой, вызывающий лишь негативные чувства. Главное, чтобы они всегда имелись в наличии и были удобного для практики размера, – большую статую или мусорный бак в карман не положишь и на стол не поставишь.

Созерцание лучше начать с установления внимания – добиться того, чтобы вы могли смотреть на выбранный предмет не менее пяти минут, не отрываясь и не отвлекаясь. Только после этого имеет смысл переходить к описанной выше практике, при этом лучше разносить по времени работу с «красивым» и «отвратительным» предметами. Например, первый созерцать утром, а на второй тратить некоторое количество времени вечером.

Можно использовать тот метод, к которому прибегал я, но он вовсе не универсален и годится не для всех типов людей. Возможно, вам придется поэкспериментировать, выработать особый способ: не раскладывать предмет на составляющие, а менять перспективу, способ видения, масштаб восприятия, выискивать изъяны (в красивом предмете) или красивые элементы (в отвратительном), что-то еще. Универсальных правил всего два – не торопиться, не форсировать и не симулировать успехи (пользы это не принесет, а навредить может); и не сдаваться, не отступать, если ничего не получается, и практиковать регулярно, без перерывов.

Критерий успеха прост – то, что казалось красивым, начинает выглядеть уродливым, а то, что представлялось уродливым, начинает приносить эстетическое удовольствие, и переключение между состояниями осуществляется легко, без усилия. Чтобы этого добиться, мне понадобилось около двух недель, но без наставника практика может потребовать больше времени.

Упражнение это сравнительно простое и очень полезное, после него куда легче выполнять более сложные техники. Сознание делается гибким, живым, уходят наиболее грубые шаблоны восприятия, появляется свежий взгляд, давно-давно замыленный скучной повседневностью.

Глава 2
Тело как Пустота

Бревно под моими ногами сказало «крак», и я полетел вниз, в густую зелень оврага. Колючие ветви радостно приняли меня в объятия, затрещала ткань, боль вспыхнула в дюжине мест, а правую руку обожгло, словно я схватился за крапиву.

Вроде бы в Таиланде она не растет, но наверняка тут есть ее жгучие сородичи.

От слов, что приходят в голову любому нормальному человеку в такой момент, я сумел удержаться. Но это стало единственной победой – злость хлестнула изнутри с такой силой, что я на миг забыл о царапинах и о том, что разорванное одеяние придется теперь зашивать самому.

Не улучшил мне настроения и брат Пон, заявивший, что и мост над оврагом будет чинить тот, кто его сломал, то есть я.

– Что за день? – пробурчал я, когда мы зашагали дальше. – Отвратительный.

– Ты думаешь, он стал бы лучше, явись к тебе, например, кто-нибудь из богов? – поинтересовался неправильный монах, глянув на меня искоса. – Пусть хоть сам Индра.

Это имя я помнил, его обладатель заведовал громами и молниями.

– Если не в гневном состоянии, то уж точно лучше!

– Уверен?

Если бы кто-то другой пристал ко мне с вопросами в такой момент, то я бы точно вспылил, но на брата Пона разозлиться по-настоящему я не мог, хотя и не очень понимал, что мешает. Поэтому я прикусил язык, с которого рвалось замечание о том, что я, в общем-то, не сильно туп, и просто кивнул.

– Отлично, – сказал монах. – Тогда вот тебе еще одна история из жизни того, кто стал позже Буддой Шакьямуни. В тот раз он воплотился в древнем брахманском роду, украшенном всеми достоинствами – богатством, набожностью, щедростью и мудростью. Достигнув зрелости, он только увеличил славу предков, обязанности свои исполнял добросовестно, никогда не отказывал в помощи, и страждущие шли к нему за самыми разными ритуалами; ну а ученостью он превосходил всех, кто только жил тогда в мире.

Я хмыкнул.

Про брахманов я знал благодаря той же книжке, из которой добыл сведения про Индру. Описывались они там как высокомерные и властолюбивые типы, охочие до коров, золотишка и любившие подчеркивать собственную крутизну и избранность.

Боль вспыхнула в дюжине мест, правую руку обожгло, словно я схватился за крапиву.

Короче говоря, типичные злодейские жрецы.

– Но в один момент, – продолжал брат Пон, – осознал Татхагата, что жизнь в миру притягивает грехи, что в окружении людей, одержимых алчностью, ненавистью, сластолюбием и прочими неблагими стремлениями, трудно идти по дороге к свободе. Мирские дела отвлекают от духовных практик, порождают беспокойство, вынуждают заниматься приобретением имущества и его сохранением и вызывают сильное изнурение. Решил он тогда отречься от всего этого и, невзирая на плач и сетования родных и друзей, отбросил одежды брахмана, как сухую траву, отказался от учеников, славы и богатства и ушел в лес, где сплел себе одежду из настоящей травы и предался строгому аскетизму.

Я попытался вообразить одежду из травы, и мне представилось нечто вроде юбки из циновок и такой же накидки, но уточнять я не стал – понимал, что вряд ли монах прервется ради беседы о шмотье древних подвижников.

– Там, в лесу, похудевший от духовных подвигов, пребывал он в спокойствии, – заявил брат Пон как раз в тот момент, когда тропка вывела нас на проселок и начал попадаться мусор, говорящий о том, что тут и вправду живут тайцы.

Увы, жители Юго-Восточной Азии не очень понимают, для чего нужны урны.

– Даже птицы и звери приходили к нему, несмотря на отсутствие сильного разума. Они надеялись, что свет мудрости Татхагаты и мощь его подвигов помогут им обрести следующее рождение в ином, благоприятном облике. Но помимо зверей, шли к отшельнику и люди, поскольку слава его гремела еще больше, чем в те времена, когда был он почтенным брахманом, знатоком Вед и обладателем священного шнура на плече. Каждого гостя он встречал чем мог, отдавал лучшее из собственной пищи – обычно плоды и коренья – и оказывал такую помощь, какую в состоянии оказать нищий аскет. Одни уходили от него с дельным советом, другие – с надеждой в сердце, третьи – без слез в глазах. Но посетителей было слишком много, и Татхагата понял, что они мешают ему.

– Еще бы! – не выдержав, перебил я, поскольку живо представил, каково это.

Спрятался ты в диком лесу, надеясь на одиночество, а к тебе валят людишки, один другого тупее, с банальными проблемами – «вылечи мою корову, почтенный», «скажи, дорогой мудрец, почему он меня не любит?» и «выгодной ли будет для меня эта сделка?»

От такого и святой взбесится!

– И тогда он перебрался в совсем дикие места, на необитаемый остров посреди бурного моря. Корабли туда заходили очень редко, и Татхагата наслаждался тишиной и стремительно осваивал Дхарму. Но слава о его подвигах к этому времени достигла всех миров, и заинтересовались ими даже боги, начиная с их повелителя, могучего Индры. Однажды он явился на остров и решил испытать отшельника – взял и заставил исчезнуть все плоды и коренья, которыми питался аскет. Но тот не испытал ни гнева, ни раздражения, он начал собирать листья и жевать их, словно изысканное кушанье. Царственный небожитель изумился и обрушил на остров знойный ветер, иссушивший все листья. Но и это ничего не изменило, тот, кто еще не стал Буддой, точно так же питался опавшей листвой, как и свежей, не выказывая признаков раздражения.

Я открыл рот, планируя сказать, что питаться травой и зеленью человек не может, так как они не перевариваются, но тут же его захлопнул, поскольку решил, что у всяких там аскетов все может быть иначе, и вообще это сказка, так что пусть ее герой ест что угодно, хоть кору и солому.

Я попытался вообразить одежду из травы, и мне представилось нечто вроде юбки из циновок.

– Тут Индра испытал восторг и восхищение, – брат Пон рассказывал все так же монотонно и напевно, но я был уверен, что он замечает все, что со мной происходит. – Решив, что должен поговорить с этим человеком, он принял обличье брахмана и явился к Татхагате. Тот обрадовался так, словно увидел давно потерянного родственника или друга, и пригласил разделить трапезу, отдал всю ключевую воду и из листьев выбрал для гостя самые лучшие. Восхищение Индры возросло, но рядом с ним возникла опаска. «Наверняка этот аскет хочет с помощью духовных подвигов достичь высочайшего положения, власти над богами, то есть моего трона!» – решил он и принял свой блистающий истинный облик. Корона его сверкала подобно тысяче алмазов, божественные доспехи полыхали, белизна лика была нестерпимой для взгляда человека.

Тут нам пришлось прерваться, поскольку по дороге промчался юный таец на мотобайке. Точнее – сначала он пронесся мимо, потом затормозил и через мгновение уже кланялся брату Пону.

Второй поклон, пусть не такой уверенный, достался и мне.

– Ну что, вернемся к Индре, – сказал монах, когда юноша нас оставил и мы пошли дальше. – Могучий бог привык, что при его появлении в истинном облике всякое живое существо, от могучего асура до ничтожного прета, падает ниц. Но отшельник повел себя иначе. Конечно, он поприветствовал царя небожителей, но после этого… он закрыл глаза и предался медитации, как будто его убогая хижина была пуста! «Ты сошел с ума? – пророкотал Индра. – Неужели ты не видишь, кто именно стоит перед тобой? Очнись!» Аскет же не обратил внимания на мощный глас, от звуков которого вздрагивали отважнейшие воины! Точно так же не обратил внимания, когда бог взмахнул ваджрой, ударил гром, и молния заставила вспыхнуть хрупкое жилище! Но огонь мигом погас!

– Как тогда, перед волчонком? – я вспомнил прошлую историю.

– Именно так, – брат Пон кивнул. – Обычный огонь не в силах причинить вред тому, кто истребил в себе пламя ненависти, изничтожил пламя алчности, убил пламя невежества, три полыхания, которые жгут и терзают живых существ во всех шести мирах.

И вновь я не мог понять, иносказательно он говорит или на самом деле верит, что если бросить Будду в костер, то огонь погаснет. Хотя ведь ходят же отдельные умельцы по углям, не получая ожогов, и говорят, что какой-то особенной духовности для этого не надо, только навык и отрешенность… почему Татхагате не иметь такой способности?

– Но тут отшельник открыл глаза и посмотрел на бога без гнева, лишь с удивлением, – продолжил монах, и я забыл о своих сомнениях, поскольку хотел знать, чем закончится история. – «Зачем ты творишь подобное, о Разрушающий Крепости? – поинтересовался он, назвав царя богов одним из прозвищ. – Неужели тут поле брани?» Индра же ответил: «Великое любопытство взывал ты у нас на небесах, отшельник. Обитель Тридцати Трех полнится слухами о том, что накопив достаточное количество духовных заслуг, ты покусишься на мое место». В ответ же аскет только рассмеялся. Индра же вспомнил, как его хозяин отдал последнее, чтобы накормить гостя, как не роптал, жуя опавшую листву… и устыдился собственных подозрений до алых щек. Небожители же непривычны к чувству стыда.

В это я готов был поверить – трудно представить, чтобы почти всемогущее и бессмертное существо, занятое истреблением чудовищ и сексуальными игрищами со всякой женщиной, более-менее для этих игрищ подходящей, будет испытывать такую вещь, как «стыд».

– И тогда сказал Индра еще громче, чем ранее: «Проси, чего хочешь, о мудрейший! Ибо виноват я пред тобой, и не один раз!» Татхагата задумался, и бог про себя усмехнулся, ожидая, что тот попросит власти, богатства или возможности попасть в райские обители. Но после паузы отшельник сказал: «Если же хочешь ты показать мне свое расположение, даровать нечто превосходное – то не являйся больше ко мне в обличии столь дивном, в сиянии божественной мощи, о Разрушитель Крепостей!» Догадываешься, что испытал его собеседник?

– Легко догадаться, – ответил я. – Уж чувство гнева богам хорошо знакомо.

– Да, это не стыд, – подтвердил брат Пон. – Разгневался Индра гневом страшным. Вскричал он в изумлении так, что облака шарахнулись в небесах и море заколыхалось: «Не говори этого! Люди желают видеть меня, наслаждаться красотой и могуществом! Величайшие цари, мудрейшие брахманы стремятся к встрече со мной, совершая подвиги и принося жертвы! Ты же не хочешь этого! Почему? Неужели издеваешься ты надо мной?» Татхагата же кротко ответствовал: «И не думал, повелитель богов. Вспомни нашу встречу. Как принял я тебя?»

И монах посмотрел на меня, давая понять, что я должен ответить за Индру.

– Накормил, напоил, – сообщил я послушно. – Разве что только спать не уложил… Так в русских сказках положено! – последнюю фразу пришлось добавить, поскольку без нее брат Пон вряд ли бы понял, к чему она.

– Шло бы время к ночи, и уложил бы, – сказал он. – Индре пришлось согласиться. «Помнишь, как я повел себя, когда ты сбросил обличье скромного брахмана-странника и стал самим собой?» – поинтересовался Татхагата.

– Начал медитировать! – воскликнул я, поскольку ответа вновь ждали от меня.

– Совершенно верно, – подтвердил брат Пон. – «Но почему ты повел себя так? – проговорил Индра. – Неужели бродячий аскет для тебя более желанный гость, чем я? Оборванный, усталый человек кажется более интересным собеседником, чем самый могущественный из обитателей небес?»

И тут монах замолчал, причем наверняка сделал паузу осознанно, чтобы любопытство мое усилилось.

– Ну… что ответил Татхагата? – спросил я, поскольку дорога свернула и впереди, за полем, стала видна деревня (у меня возникло подозрение, что там, среди людей, у монаха не будет возможности рассказывать мне сказки).

– «Ничуть не так, о Разрушитель Крепостей, – сказал аскет. – При всем почтении к тебе равны для меня и последний из неприкасаемых, и первейший из богов».

– Вот уж оскорбил так оскорбил, – пробормотал я. – Тонко.

Но брат Пон нахмурился, и я прикусил язык.

– «Не сердись ты на слова поспешно, – добавил Татхагата. – Сначала выслушай. Истинно мудрый знает, что не существует ни бродячих жрецов, ни небожителей, ни рыбаков с руками мозолистыми, ни дев с руками мягкими и изящными, благовониями пахнущими, ни купцов, привычных к странствиям, ни тех, кто собирает навоз на полях. Поэтому кто бы ни явился ко мне – знаю я, что это иллюзия, облик, натянутый на пустоту». Нахмурился Индра, услышав такие речи, не понравилось ему ни то, что его сравнили с неприкасаемым, ни то, что небожителей не существует. Потом он сказал: «Хорошо, но тогда почему в ложном облике принял ты меня учтиво, дал лучшее из того, что было у тебя, усадил на почетное место и готовился развлекать беседой – как только же я стал самим собой, исполненным величия и могущества, перестал ты меня замечать?!» Отшельник же улыбнулся и ответил: «Та пустота, что принимает облик человеческий, приходя ко мне, может мне помочь, поскольку сам я человек. И я могу ей помочь на пути к освобождению. Облик же сверкающий, едва выносимый для глаз смертного, живущий долгие эпохи и кальпы, только отвлекает и смущает, мешает думать об истинно важном. Настоящей помощи тому, кто хочет освободиться от привязанностей, он принести не может. Что в силах ты дать мне, тому, у кого все есть, – ты, кто не существует вовсе?» После этого устыдился Индра еще раз, восстановил жилище Татхагаты, испепеленное ранее молнией, вернул на остров всю растительность, плоды и коренья, обошел собеседника по часовой стрелке и удалился в райские обители.

Монах замолчал, и поэтому я рискнул поинтересоваться: