Текст книги "КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева"

Начиная с шахтинского дела десятилетней давности, роль иностранных разведывательных служб в подготовке к свержению Советской власти приобретала все большее значение в теории заговоров Сталина и НКВД. В своем окончательном варианте теория заговоров задним числом отводила главную роль «дьявольской деятельности иностранных разведывательных служб» в контрреволюционной борьбе с Советской властью с самого начала ее существования: «Вся история буржуазной контрреволюции в СССР связана с активными попытками наиболее реакционных кругов международной буржуазии свергнуть власть Советов. Не было ни одного более или менее серьезного заговора в СССР без прямого и очень активного участия иностранных капиталистов и военных клик.»

Среди тех, кто присутствовал на процессе над «блоком правых и троцкистов», был Фицрой Маклин, в то время молодой английский дипломат британского посольства в Москве. Однажды во время процесса свет неожиданно упал на небольшую отдельную ложу в конце зала, в которой Маклин, к своему огромному удивлению, увидел опущенные усы и желтоватое лицо самого Сталина. И хотя Сталин, конечно же, не вдавался во все детали и, безусловно, не знал большинства имен своих жертв, тем не менее, именно он был главной направляющей силой террора. От своего отца и других ветеранов КГБ Гордиевский узнал, что после смерти Кирова Сталин каждый день поздно вечером встречался сначала с Ягодой, а затем с Ежовым. Эти ночные беседы с Ежовым нередко начинались в десять часов вечера, а заканчивались в два часа ночи. Сталин проявлял особый личный интерес не только к наказанию видных деятелей партии, НКВД и вооруженных сил, но и живо интересовался количеством разоблаченных простых «врагов народа». Его наиболее доверенные помощники, такие, как Лазарь Каганович, ездили по стране и следили за тем, чтобы местные планы «разоблачений» выполнялись и перевыполнялись. Даже в самый разгар «Великого Террора» Сталин не был удовлетворен количеством репрессированных, о которых ему докладывали. Начальник милиции Ивановской области Михаил Шрейдер впоследствии вспоминал, как в 1937 году к нему с такой инспекцией приехал Каганович. Каждый день он звонил по нескольку раз Сталину и докладывал о количестве арестов, и хотя местный НКВД уже применял, по словам Шрейдера, «жестокие пытки» для получения признаний от вымышленных врагов народа, после каждого звонка Сталину Каганович настаивал на ускорении процесса получения признаний. Однажды Каганович позвонил Сталину в присутствии Шрейдера и доложил ему о количестве произведенных арестов на этот час. Как всегда, Сталин был недоволен. Шрейдер слышал, как Каганович повторял снова и снова: «Будет исполнено, товарищ Сталин. Я надавлю на начальников отделов НКВД, чтобы они не были слишком либеральны и максимально увеличили число раскрытых врагов народа.»

«Враги народа», имеющие связи за рубежом, должны были признаваться в том, что они были шпионами. Много лет спустя Гордиевский наталкивался на их дела в архивах КГБ. Одним из наиболее типичных тому примеров, запомнившимся ему еще с молодости, было дело немецкого коммуниста по имени Штурм, который шел полуголодный с Украины в Вологду в 1937 году. Сотрудники НКВД арестовали его в Куйбышеве, когда он просил подать ему хлеба. После нескольких изматывающих допросов он признался, что был немецким шпионом, и вскоре был расстрелян.

Террор неудержимо нарастал не по дням, а по часам. Вымышленные «враги народа» должны были выдать таких же вымышленных соучастников, а тень всеобщего подозрения автоматически падала на их друзей и близких. В результате количество арестов в 1937—1938 годах начало расти в геометрической прогрессии. Но главным движителем террора, человеком, стремившимся сделать его всеобъемлющим, был, конечно же, сам Сталин. Он никогда не испытывал угрызений совести, если для достижения максимального эффекта на показательном процессе необходимо было сфабриковать те или иные улики. Но и он, и Ежов, безусловно, верили в свою теорию заговоров, на которой, собственно, и были построены все процессы, ведь в основе абсурдных утверждений о совместном наступлении империалистических спецслужб и их троцкистских наемников лежала безупречная логика ленинской мысли. В открытом письме, опубликованном во время открытого процесса над «блоком правых и троцкистов», Сталин доказывает верность своей теории заговоров ленинскими словами: «Мы живем не просто в государстве, а в системе государств, и существование Советской республики бок о бок с империалистическими государствами, в конечном итоге, немыслимо. Но пока этому не придет конец, страшные схватки между Советской республикой и буржуазными государствами неизбежны… Мы должны помнить, что мы всегда находимся на волоске от агрессии.»

По мнению Сталина, было бы «абсурдно и глупо» полагать, что внешние враги СССР не нападут на него при первом же удобном случае: «Так могут думать слепые хвастуны или скрытые враги народа». Тех же, кто не разделял теории заговоров Сталина, тут же записывали во «враги народа». Исходя из ленинских принципов, империалисты не могли не попытаться уничтожить единственное в мире рабоче-крестьянское государство. А если они планировали его уничтожение, то совершенно естественно, что их разведывательные службы вели против него активную подрывную деятельность. Для того, чтобы опровергнуть этот основополагающий принцип сталинской теории заговоров, необходимо было выступить против самого ленинизма.

Как показала реакция Ленин на «заговор Локкарта» двадцатилетней давности, его манихейское представление о мире, разделенном на буржуазную тьму и большевистский свет, делало его чрезвычайно восприимчивым к теориям заговоров. В сборнике документов, опубликованном в декабре 1937 года к «славному двадцатилетнему юбилею ЧК-ОГПУ-НКВД», приводились слова Ленина, который предупреждал о контрреволюционных «организованных предательствах в тылу», «саботаже производства продуктов питания, грозящем голодом миллионам людей» и «широкой организации шпионажа». Ленин призывал предпринять «срочные меры» для разоблачения «бесконечных заговоров», которые вынашивались неправедным союзом белых русских эмигрантов и иностранных империалистов: «У нас нет другого ответа, кроме ответа организации – „ЧК“, которая знает каждый шаг заговорщиков и не будет пытаться уговаривать, а будет немедленно наказывать.» Но Ленин никогда бы не дошел до дикой жестокости Сталина, его шпиономании и навязчивой идеи вредительства. Он говорил, что «смешно думать, что иностранцы, которым поручат управление некоторыми торговыми концессиями, будут представлять угрозу или что мы не сможем за ними хорошенько приглядывать». Безусловно, сталинские показательные суды с их абсурдными обвинениями были бы невозможны при жизни Ленина.

Существуют две причины, объясняющие, почему Россия при Сталине с большей готовностью воспринимала теории заговоров, чем при Ленине. Во-первых, двадцать лет социализма в одной стране, находящейся в капиталистическом окружении, породили острое чувство неуверенности в своей безопасности. Первоначальные надежды, связанные с экспортом революции за рубеж, уступили место насущным задачам защиты революции внутри страны. «Помощь от международного пролетариата, – говорил Сталин в своем открытом письме в феврале 1937 года, – и должна сочетаться с работой, направленной на укрепление обороноспособности нашей страны, на укрепление Красной Армии и Флота, на мобилизацию всей страны для отражения военного нападения и борьбы с попытками восстановить буржуазные отношения.»

Шпиономанию тех лет можно объяснить и, как говорил Хрущев, «больной подозрительностью» самого Сталина. «Везде и во всем он видел врагов», «двуличных» и «шпионов». Вдова Александра («Саши») Косарева, секретаря комсомола, впоследствии вспоминала о последней встрече ее мужа со Сталиным на банкете в Кремле: «Сталин не только чокнулся с ним, но даже обнял и поцеловал. Вернувшись на свое место, бледный и возбужденный Саша сказал мне: „Поедем домой“. Когда мы ушли, я спросила его, почему он так расстроен, он ответил: „Когда Сталин поцеловал меня, он прошептал мне на ухо: «Если ты предатель, я убью тебя.“

Несколько месяцев спустя Косарев был расстрелян. Величайший советский психиатр того времени Владимир Бехтерев еще в 1929 году сделал заключение о том, что Сталин болен параноидальной шизофренией. За этот диагноз, судя по всему, он заплатил своей жизнью. Однако конференция ведущих советских психиатров в 1989 году отвергла этот диагноз, как примитивный. В отличие от действительных параноиков, Сталин сохранял способность к хладнокровному, если не сказать дьявольскому расчету. Кроме того, он обладал удивительной интуицией и чувством времени. Вместе с тем, «болезненная подозрительность» Сталина не оставляет сомнения в том, что у него были параноидальные наклонности.

Ежов, как и сам Сталин, жил в мире заговоров. В частных беседах и официальных выступлениях он постоянно говорил о том, что иностранные разведывательные службы «сплели гнусную сеть интриг, в которой враги всех мастей выступают под одним флагом». Выступая перед старшими офицерами НКВД, он сказал, что невозможно избежать некоторых «невинных жертв» в «борьбе против фашистских агентов». «Лучше десять невинных людей пострадают, чем один шпион скроется,» – заявил он. Ежов жил в постоянном страхе, что предатели в НКВД совершат на него покушение. Для того чтобы попасть в его хорошо охраняемый кабинет на Лубянке, даже офицеры НКВД должны были подняться на лифте на пятый этаж, пройти по длинным коридорам, спуститься по лестницам на первый этаж, пройти еще по нескольким коридорам, сесть на лифт и подняться в кабинет секретаря Ежова на третьем этаже, причем на всем этом длинном пути они должны были постоянно предъявлять свои документы. Вполне возможно, Ежов, действительно верил, что, как было заявлено на процессе над «блоком правых и троцкистов», Ягода пытался отравить его. Сталин также опасался, что его могут отравить. У него была служанка, единственная функция которой заключалась в том, что она готовила чай из запечатанных пакетов, хранившихся в закрытом шкафу, который открывался только в присутствии сотрудников НКВД. Однажды охранник обнаружил в этом шкафу распечатанный пакет с чаем, после чего эту женщину арестовали и тут же отправили на Лубянку.

Большинство советских людей верили в то, что Советскому Союзу угрожают крупномасштабные заговоры шпионов и находившиеся на содержании иностранных секретных служб вредители. На всех заводах офицеры НКВД пропагандировали эту официальную доктрину, рассказывая рабочим об опасности проникновения империалистических агентов в их коллективы. Практически во всех фильмах, в том числе и комедийных, хотя бы один герой был шпионом. Многие вымышленные шпионы и вредители, схваченные НКВД, особенно в начале «ежовщины», верили в то, что они пали жертвой страшной ошибки («если бы только Сталин знал об этом!»). Вместе с тем, они были абсолютно убеждены в виновности других врагов народа. Старожилы ГУЛАГа настолько привыкли к этому, что просили вновь прибывших «не заводить старую пластинку». Даже те, кто видел всю абсурдность признаний на показательных судах, зачастую считали, что подсудимые были «объективно виновны». Партийные работники очень часто воспринимали каждое сказанное слово буквально. Евгения Гинзбург вспоминала, как одна ее знакомая воскликнула при виде сотрудников НКВД, пришедших арестовать ее мужа в 1937 году:

«Так он обманывал меня? Так он действительно был против партии все это время?»

Ухмыльнувшись, офицер сказал: «Лучше собери его вещи».

Но она не стала этого делать для врага партии, а когда он пошел поцеловать на прощание своего спящего ребенка, она преградила ему путь.

«У моего ребенка нет отца.»

Однако удивляет не этот простодушный фанатизм, а поразительная доверчивость многих хорошо образованных иностранных наблюдателей, которая проявилась еще во время голода в начале 30-х годов. Американский посол Джозеф Дэвис в своем докладе Государственному департаменту говорил, что показательные суды представили «доказательства… вне всяких сомнений подтверждающие правильность вынесенного приговора по обвинению в государственной измене». Лауреат многих премий, корреспондент «Нью-Йорк тайме» Уолтер Дьюранти считал, что «будущие историки скорей всего согласятся с версией Сталина». Бернард Пере, в то время самый известный английский специалист по русской истории, назвал стенографические материалы показательных судов «впечатляющими»: «Утверждение о том, что Сталин первоначально пытался уничтожить потенциальную „Пятую колонну“… безусловно, не имеет под собой основания.» Сам Вебб считал, что обвиняемые «ведут себя естественно и разумно, как вели бы себя англичане, если бы им не приходилось из-за искусственной правовой системы преодолевать бюрократическую рутину, которая может быть полезной для обвиняемого только в том случае, если существуют какие-либо сомнения относительно фактов вины или невиновности данного лица». Подобное легковерие не умерло со Сталиным.

Для многих сотрудников НКВД, переживших террор или пришедших на службу вместо тех, кто был репрессирован, выживание было главной целью. Работа притупила их сознание, ожесточила их, они предпочитали не вдумываться в смысл творимых ими ужасов. Большинство из них, однако, смирилось с окружающей их действительностью – вымышленными заговорами, против которых они боролись. Михаил Горохов, по образованию инженер, ставший сотрудником НКВД в 1938 году, рассказывал, что большинство новобранцев были «членами партии, просто мальчишками, которым сказали, что враги „социалистического общества“ пытаются сломать нашу советскую систему, убить наших руководителей и что эти вредители должны быть уничтожены.» В начале курса подготовки он и другие новобранцы должны были присутствовать во время пыток. Они спокойно наблюдали за тем, как мучают какого-то крестьянина, будучи уверенными в том, что это совершенно необходимо для выяснения степени его участия в заговоре. Виктор Кравченко, который впоследствии бежал на Запад, рассказывал, что один его приятель в НКВД, с которым он дружил с детства, как-то сказал, что террор был «абсолютно необходим… для освобождения страны от предателей и шпионов.» «Без всякой причины к нам не попадают,» – говорил он.

Старые работники НКВД не были столь наивны, именно поэтому большинство из них было уничтожено. Но даже они порой не могли разобраться, где правда, а где ложь, когда им приказывали разоблачать «шпионов и вредителей». Вдова бывшего сотрудника НКВД Игнатия Порецкого (он же Игнатий Райсс), убитого после того, как он бежал на Запад, рассказывала, что Абрам Слуцкий, начальник ИНО с 1934 по 1938 год, был «приятным, мягким человеком», который делал все, что мог, для того чтобы спасти хоть несколько человек от террора. Вместе с тем она писала: «Слуцкий был человеком противоречивым. После 1936 года он не раз смело вступался за людей, пытаясь спасти их от ареста. Он часто плакал, когда рассказывал, как допрашивают тех, кто затем оказывается на скамье подсудимых, оплакивал судьбу их семей и тут же мог назвать их „троцкистскими фашистами“. Сталинская охота за шпионами и вредителями поставила Слуцкого, да и других сотрудников НКВД, которые думали так же, как и он, перед неразрешимой дилеммой. Они знали, что большинство жертв „ежовщины“ ни в чем не повинны, но будучи верными ленинцами, они должны были соглашаться с тем, что Советской России постоянно угрожают заговоры, организованные международным капитализмом, чьи спецслужбы обязательно должны вести подрывную деятельность против нее. В действительности же, серьезным антисоветским заговором иностранных разведывательных служб была попытка немцев и японцев воспользоваться маниакальным страхом Сталина и НКВД и сделать так, чтобы они поверили в существование еще большего количества вымышленных заговоров. Именно НКВД нанес самый большой урон России в 30-е годы. Слуцкий и старая гвардия ИНО не могли с этим ничего поделать, хотя они и отдавали себе отчет в том, что происходит вокруг них. Они были бессильны интеллектуально и физически. Оказавшись в ловушке своей идеологии, они могли вырваться из мира заговоров, только отказавшись от ленинизма.

Глава V
«Враги народа» за границей (1929—1940)

Засекреченная история Первого главного управления КГБ, подготовленная в 1980 году по случаю празднования шестидесятой годовщины со дня образования Иностранного отдела, свидетельствует, что до начала тридцатых годов главным зарубежным объектом внимания ОГПУ было белогвардейское движение с его базой в штаб-квартире Русского Объединенного Военного Союза (РОВС) в Париже. Главной заботой парижской резидентуры ОГПУ, обосновавшейся там в начале 1925 года вслед за дипломатическим признанием Францией Советского Союза, стало наблюдение и разработка «активных действий» против РОВС.

РОВС постепенно становился все более легкоуязвимой целью. По подсчетам его главы генерала Кутепова, несмотря на то, что девяносто процентов двухмиллионной белогвардейской диаспоры оставалось «здоровыми патриотами», десять процентов были разочарованы. Согласно статистике самого Кутепова, тридцать тысяч из трехсот тысяч белогвардейцев, проживавших во Франции, деморализованных тоской по Родине, лишениями жизни в ссылке и беспокойством за судьбу родственников, оставшихся в Советском Союзе, стали вероятными объектами для ОГПУ. Однако несмотря на уроки операции «Трест», проведенной советской разведкой в середине двадцатых годов, Кутепов был замечательно наивен относительно опасности проникновения советских агентов-провокаторов в его окружение. У ОГПУ были агенты даже среди высшего белогвардейского командования, в том числе адмирал Крылов, который, возможно, надеялся на продолжение карьеры уже в Советском военно-морском флоте; генерал Монкевиц, который симулировал самоубийство в ноябре 1926 года с тем, чтобы скрыть бегство в Советский Союз; и, кроме того, бывший начальник штаба самого Кутепова во время Гражданской войны генерал Штейфон.

Целью проникновения ОГПУ в белогвардейскую среду был не только сбор разведданных, но и дестабилизация. Операция «Трест» была предана огласке таким образом, чтобы нанести максимально возможный урон авторитету Кутепова. Великий князь Николай, кузен царя, сообщал своим близким о своем «глубоком разочаровании» в Кутепове. Генерал Врангель, бывший командующий белогвардейскими армиями во время Гражданской войны, убеждал его отказаться от каких бы то ни было попыток организовать тайный антибольшевистский заговор на территории Советского Союза. Однако отговорить Кутепова было невозможно. Несмотря на все унижения, которым подвергла его операция «Трест», он в силу своей наивности продолжал оставаться легкой добычей для агентов-провокаторов ОГПУ. Так, он сказал белому генералу Деникину в ноябре 1929 года: «Великие движения распространяются по всей России. Никогда еще прежде так много людей „оттуда“ не приходили ко мне с просьбой о сотрудничестве с их подпольными организациями.»

По просьбе Кутепова бывший начальник его штаба Штейфон совершил по крайней мере две секретные поездки в Россию, где встречался с воображаемыми конспираторами, и каждый раз возвращался полон инспирированного ОГПУ оптимизма, которым незамедлительно заражал и Кутепова.

Кутепов был трагикомической фигурой. Хотя среди своих почитателей он был известен как «железный генерал», ему в значительно большей степени соответствовала характеристика, данная в свое время последнему царскому главнокомандующему, генералу Корнилову: «человек с сердцем льва, но с мозгами овцы». ОГПУ только выиграло бы, позволив ему остаться в Париже, и, обманывая и дискредитируя генерала, усугубляло бы деморализацию белогвардейской диаспоры. Однако ни ЧК, ни другие пришедшие ей на смену организации не смогли трезво и объективно оценить истинную силу контрреволюционных сил. В сталинское время значение всех форм контрреволюции безмерно преувеличивали. Даже в Кутепове как руководителе РОВС видели угрозу достаточно серьезную, для того чтобы организовать его ликвидацию. Поскольку, в отличие от Савинкова и Рейли, Кутепова не удалось заманить в Советский Союз, ОГПУ организовало его похищение. Решение было принято по приказу самого Сталина.

Сергей Пузицкий, офицер ОГПУ, присланный из Москвы для организации похищения Кутепова, принимал участие в операциях «Трест» и «Синдикат». Похищение произошло за несколько минут до одиннадцати часов утра в воскресенье 26 января 1930 года прямо посреди улицы в седьмом районе Парижа. Похоже, что ловушку устроил бывший начальник штаба Кутепова генерал Штейфон, который сообщил Кутепову, что двум представителям антибольшевистского подполья, прибывшим из Советского Союза (на самом деле это были резидент ОГПУ в Париже Николай Кузьмин и один из ведущих нелегалов ОГПУ Андрей Фихнер), необходимо немедленно с ним встретиться и что они ожидают его в таксомоторе. В этой операции ОГПУ помог парижский полицейский, коммунист по убеждениям, так что если кто-то из прохожих и видел, как Кутепова запихивали в машину (один прохожий действительно это видел), то он принял похищение за полицейский арест (чем это на самом деле и было).

Днем 26 января Штейфон зашел на квартиру Кутепова и попросил, чтобы тот его принял. Жена Кутепова ответила, что муж еще не вернулся с богослужения в память о погибших. Штейфону в течение нескольких часов удавалось отговорить ее обращаться в полицию. Сначала он изложил несколько возможных объяснений отсутствия генерала, а затем предложил навести справки в белогвардейской среде. Тем временем машина, в которой находился Кутепов, мчалась в сопровождении других автомобилей в сторону Ла-Манша. Свидетели, допрошенные позже французской сыскной полицией, видели, как Кутепова грузили на советский пароход.

Однако похищение не удалось. Слабое сердце генерала не выдержало анестезирующего средства, которым воспользовались похитители, чтобы справиться с ним. Он умер от сердечного приступа на расстоянии сотни миль от Новороссийска. В результате ОГПУ так и не удалось допросить Кутепова и таким образом раскрыть оставшиеся тайны белогвардейских заговоров против Советской власти.

Вскоре после похищения Кутепова ОГПУ наняло еще одного эмигрировавшего в Париж генерала. Это был Николай Скоблин, бывший командующий белой дивизией времен Гражданской войны. К тому моменту жена Скоблина, страдающая ностальгией певица Надежда Плевицкая, известная как «курский соловей», поддерживала связь с ОГПУ в течение ряда лет. В середине двадцатых она пыталась получить разрешение вернуться в Советский Союз. Однако Дзержинский не дал своего согласия на ее возвращение. В течение нескольких недель после похищения Кутепова генерал Скоблин и Надежда Плевицкая почти ежедневно посещали жену Кутепова, чтобы выразить ей соболезнования и узнать о ходе расследования обстоятельств его исчезновения и передать информацию ОГПУ.

«Скоблин и его жена постоянно говорили мне, что муж все еще жив, – сообщила позже жена Кутепова. – Когда я выразила удивление такой уверенности, Плевицкая сказала, что видела сон, подтверждающий это».

Умение Плевицкой прятать свои истинные чувства и способность тронуть сокровенные струны в эмигрантском сердце, напевая что-нибудь вроде «Ах, мать-Россия, ты вся покрыта снегом» и другие сентиментальные песни и романсы, позволила ей и Скоблину проникнуть в белогвардейские общины по всей Европе.

В течение многих лет ОГПУ и пришедшие ему на смену организации с возмущением отрицали причастность к похищению Кутепова. В конце концов такая причастность была признана почти случайно в 1965 году в некрологе, опубликованном КГБ по поводу смерти организатора похищения:

«Комиссар Государственной Безопасности Сергей Васильевич Пузицкий принимал участие в Гражданской войне, был преданным большевиком-ленинцем и учеником Ф.Э. Дзержинского. Он не только участвовал в захвате бандита Савинкова и уничтожении „Треста“, но и выполнил блестящую операцию по аресту Кутепова и ряда белогвардейских организаторов и вдохновителей военного вторжения во время Гражданской войны. С.В. Пузицкий был дважды награжден орденом Красного Знамени и получал чекистские награды.»

Наследник Кутепова в качестве главы РОВС, генерал Евгений Карлович Миллер, страдал наивностью в не меньшей степени. Одним из первых его шагов стало препоручение большей части финансов РОВС жулику и махинатору, некому Ивану Крюгеру. К тому времени, когда Крюгер разоблачил себя в марте 1932 года, денег уже и след простыл. Летом предыдущего года, еще до скандала с Крюгером, Деникин мрачно высказывался в письме другу: «РОВС впал в оцепенение. Он больше не подает ни малейших признаков жизни, если не считать непрекращающихся внутренних интриг. Настоящая неразбериха.»

Наиболее серьезная из этих внутренних интриг была развязана генералом Шатиловым, который без всяких подсказок со стороны ОГПУ организовал серию заговоров с целью подорвать власть Миллера и вызвал двух других белых генералов на дуэль. Хотя обе дуэли были отменены, французские власти пригрозили аннулировать его вид на жительство. В конце концов Шатилову позволили остаться при условии, что он ни под каким видом не будет заниматься политикой. Он покинул РОВС и, как и многие другие известные при царском режиме люди, в затруднительном для них положении, стал работать таксистом.

Благодаря неумелому руководству Миллера и интригам Шатилова РОВС дестабилизировал себя сам, без всякой помощи со стороны ОГПУ. Однако ОГПУ все же приложило руку к тому, чтобы ускорить этот процесс. Генерал Скоблин оставался наиболее влиятельным агентом ОГПУ внутри РОВС. В 1933 году Миллер поручил ему руководство «секретной деятельностью в Финляндии». Годом позже с помощью финской разведки Скоблин переправил двух агентов РОВС через советско-финскую границу. Обоих уже поджидали сотрудники НКВД, однако они, мгновенно выхватив из карманов пистолеты, сумели перебежать назад на финскую территорию. В дальнейшем финны отказались помогать в организации переходов через границу, весьма прозрачно намекнув при этом, что у них имеются данные, изобличающие Скоблина как агента НКВД. Возмущенный Миллер отверг эту информацию, отозвавшись о Скоблине как о «постоянной жертве интриг и злостных клеветников» и назначив его «главой иностранной контрразведки».

В 1934 году финансовые затруднения заставили Миллера перевести штаб-квартиру РОВС в менее дорогостоящее помещение. Русский эмигрант бизнесмен Сергей Третьяков предложил Миллеру квартиру на первом этаже за умеренную плату. Миллер, разумеется, и не догадывался о том, что Третьяков был агентом НКВД, работавшим под псевдонимом Иванов. К моменту переезда Миллера комнаты в его квартире были оборудованы подслушивающими устройствами. В течение нескольких последующих лет Третьяков ежедневно проводил по нескольку часов, записывая разговоры Миллера с его подчиненными. Преданность Третьякова делу была оценена в следующих телеграммах, отправленных сотрудниками НКВД в конце 1934 года:

Париж – Центр:

«Мы считаем необходимым отметить добросовестность Иванова и его преданность делу. Вечером 23 ноября он серьезно заболел, однако, несмотря на болезнь, весь день снимал информацию, в чем вы можете убедиться из этих записок.»

Центр – Париж:

«Выдайте Иванову средства на лечение в виду его добросовестности и преданности делу. Размеры суммы определите сами, но она не должна превышать месячную зарплату.»

В засекреченной истории Первого главного управления сказано, что к 1933 году Миллер и РОВС перестали быть главным объектом его деятельности за границей. Это место занял Лев Троцкий. Троцкий провел за границей одиннадцать с половиной лет. С начала 1929 года до лета 1933-го он находился в Турции; с лета 1933-го по лето 1935-го во Франции; с лета 1935-го до конца 1936-го – в Норвегии. С января 1937 года вплоть до покушения в августе 1940-го он жил в Мексике. В течение всего этого времени в окружении Троцкого, точно так же, как прежде Миллера, действовали агенты ОГПУ и НКВД. Наиболее преуспевшими из первых агентов ОГПУ, внедренных в окружение Троцкого, были братья Соболевичюсы, сыновья богатого еврея-торговца из Литвы. Позднее они стали более известны как Джек Собль и д-р Ричард Соблен. В течение трех лет с весны 1929 года оба брата были ближайшими доверенными лицами Троцкого. Они имели доступ к шифрам, тайным чернилам и подставным адресам, которыми Троцкий пользовался для переписки со своими сторонниками в Советском Союзе. Троцкий доверил им значительную часть своей переписки, которая полностью оказалась в руках ОГПУ так же, как и его сторонники в Советском Союзе. Братья Соболевичюсы провели довольно много времени во Франции и Германии, встречаясь со сторонниками Троцкого, опять-таки с пользой для ОГПУ. Во время Второй мировой войны оба появились в качестве советских агентов в Соединенных Штатах.

Пока Троцкий находился в Турции, у ОГПУ всего лишь один раз возникли затруднения. Это было летом 1929 года. ОГПУ получило сведения, возможно, от одного из внедренных агентов, следивших за Троцким, что того посетил сочувствующий из числа сотрудников ОГПУ. Сочувствующим был известный Яков Блюмкин, который в 1918 году совершил покушение со смертельным исходом на посла Германии графа Мирбаха. Он сделал это в нарушение приказа Дзержинского, но впоследствии был реабилитирован и поднялся до ранга «нелегального резидента» ОГПУ в Стамбуле. Блюмкин согласился передать послание Троцкого Радеку и, согласно версии КГБ, «обсуждал способы установления нелегальной связи с троцкистским подпольем в Москве». Трилиссер не стал отдавать приказа о немедленном аресте Блюмкина. Вместо этого, возможно, после консультаций с Ягодой, он отдал приказ привлекательной женщине-агенту ОГПУ Лизе Горской «отбросить буржуазные предрассудки», совратить Блюмкина, выяснить степень его сотрудничества с Троцким и обеспечить возвращение Блюмкина в Москву. На месте операцией руководил «легальный» резидент ОГПУ Наум (Леонид) Александрович Эйтингон (в тот момент известный под псевдонимом Наумов). Впоследствии ему было суждено прославиться в КГБ как организатору покушения на Троцкого. Когда несколько недель спустя Блюмкин был арестован в Москве в компании Горской, он понял, хотя и слишком поздно, что его использовали в качестве провокатора. «Лиза, – сказал он, – ты предала меня!» Блюмкин стал первым большевиком, расстрелянным за сочувствие оппозиции. По словам Орлова, «он мужественно шел на казнь и перед тем, как должен был прозвучать смертельный выстрел, воскликнул: „Да здравствует Троцкий!“ Вскоре после этого Горская вышла замуж за резидента ОГПУ в Берлине (а позднее в Вашингтоне) Василия Михайловича Зарубина.