Текст книги "Джентльмены чужих писем не читают"

Абрамыч, остановив лайбу напротив какого-то подозрительного кабака, посмотрел на юношу, пустившего слюну, и не стал его будить – небось не украдут парня. А украдут – им же хуже.

Юноша проснулся сам спустя полчаса и поначалу долго не мог въехать, где он есть и как тут очутился. Потом прозевался, протёр глаза и разглядел Абрамыча, выходившего из кабака в сопровождении каких-то двух громил из местных, оба размером с Василия. Остановившись на секунду, Абрамыч перекинулся с ними парой слов и направился к “эйр-флоу”, а громилы – к свой тачке: драному и битому “понтиаку”.

– Это кто такие, Абрамыч? – шепотом спросил Василий.

– Это бандюки местные.

– А на хера они нам?

– Ну, как на хера?.. Был такой Бисмарк – слышал?

– Слышал. Смотрящий был такой на верхнетурской пересылке.

– Да нет, это другой. Это канцлер германский.

– А. И чего Бисмарк?

– Он говорил: если перед вами срань, то не хер самим туда лезть. Башку можно свернуть.

– Правильно говорил.

– А я о чем?

Глава 12. Айне кляйне нахт шабаш комсомолки Агаты

Если с шоссе слышали выстрелы, а их не услышать было трудно, то никакое перекрашивание и переодевание в блондинку, в шатенку, в русалку, в цыганку, в ученицу Школы Непорочного Зачатия – не поможет. Игрушки кончились. Никаких больше маскарадов.

Так думала Агата, сидя на краю горной дороги и перезаряжая свой револьвер. Убежищу номер девять тоже, похоже, пришёл здец3.14: по её следам теперь уже туда нагрянут не тупые сытые маньянские жандармы, а настоящие волки-seguridados, способные отыскать, как любил приговаривать в ливийском лагере русский инструктор: в слоне – дробинку, в маце – начинку, на экваторе – снежок, в чёрной жопе – пирожок.

А то и ковбои из ЦРУ подтянутся на подмогу. Уж эти-то будут на ходу подмётки рвать. Уж этим-то отыскать спрятанный под сеном “ягуар” точно труда не составит. Да и старик, владелец фермы, наверняка расколется в два счёта. В его задачу входило только присматривать за убежищем, не более того. Октябрь, покойник, никогда его на роль героя не отбирал.

Значит, ей уже не придётся воспользоваться этим убежищем. Она заскочит туда, переоденется, окунет ухо в йод, возьмет снаряжение и М-16 и – пешком через горы и джунгли… Через два дня будет дома. Старика…

Нет, пусть старик живет. Сколько можно убивать. От такого количества трупов сам Октябрь бы, наверное, устал.

Эх, Октябрито, как быстро всё кончается в этом балагане по имени жизнь… Вот и закончилась война, которую ты вёл со всем миром. И кто же в ней победил?..

Агата прислушалась к себе: не испытывает ли она недостойных настоящего компаньеро истерических чувств по поводу смерти некогда любимого человека? Нет, не испытывает, констатировала она с удовлетворением. Значит, с самодисциплиной и с самообладанием у неё всё в порядке. Никакой воли пошлым чувствам.

Когда человек помирает, говорил им инструктор по ведению партизанской войны в джунглях, когда он прижмуривается, даёт дуба, окочуривается, перекидывается в ящик, принимает карачун и отходит в мир иной, то, будь он сам папа римский или генеральный секретарь КПСС, – всё, что от него остается, – кусок дерьма, в отношении которого испытывать какие-либо чувства, кроме омерзения и желания закопать его поглубже, просто смешно и крайне вредно для выполнения боевой задачи.

Но закопать своего бывшего возлюбленного ей, скорее всего, не удастся. Ни здесь, на месте короткого, но эффективного сражения, ни на ферме, потому что погоня нагрянет туда сразу вслед за ней. Ничего, бывшего возлюбленного можно и оставить преследователям. В конце концов, собакам его на растерзание не бросят. На части не расчленят. Предъявят проклятым гринго в доказательство своей лояльности, да и сожгут за государственный счёт в общественном дерьматории. Разумеется, самому покойнику на то, как поступят с куском дерьма, в который он нечаянно превратился после удачного выстрела лысого полицейского, было бы глубочайшим образом наплевать не только теперь, в состоянии холодном и умиротворенном, но и при жизни, бурной и не очень длинной.

Закончив, наконец, возню с револьвером, Агата сунула оружие в кобуру на щиколотке, оправила джинсы, встала на ноги и осмотрелась.

Полицейская машина полностью перегородила дорогу. На этом отрезке двум машинам было не разминуться. Это хорошо. Это задержит преследователей. Не мешало бы ещё и колеса прострелить, чтобы сразу не отогнали. Нет, хватит уже стрелять. Хватит. Шоссе близко. В багажнике у неё было кое-что из спецснаряжения. Так, пустяки, чтобы не вызывать особенного подозрения. Самое необходимое в дороге. Агата достала из набитой инструментами сумки пузырёк с серной кислотой, осторожно отвинтила крышечку и полила из пузырёчка на передние колеса “форда”. Резина зашипела и задымилась.

Затем она взяла Октября за рубашку и попробовала вытащить его из “феррари”. Не тут-то было. Полураздетый труп зацепился спущенными штанами за рычаг ручного тормоза и вылезать на дорогу под маньянские звёзды категорически не желал.

Тут кислота разъела резину фордовских шин. Оглушительно выстрелив, колеса испустили дух. Прострелить было бы тише, подумала Агата и села за руль своего “феррари”.

Она резко тронула с места, стараясь смотреть только на дорогу, освещенную луной и ближним светом фар её автомобиля, но тут же остановилась и заглушила двигатель.

Октябрь никуда не делся: как лежал, так и лежал себе, свесившись наружу. Агата посмотрела Октябрю в лицо, и ей показалось, что мёртвые губы его сложились в какую-то дьявольскую усмешку. Что, сука, как бы силился сказать ей её любовник. Возомнила о себе? Да тебе со мной с мёртвым не совладать, куда уж соперничать с живыми!..

Она вылезла из машины и пошла зачем-то посмотреть на мёртвого полицейского.

И тут красная игрушечная машинка – папочкин подарок – вдруг сама тронулась с места и поехала вперед, набирая скорость. Объяснение этому было самое очевидное: на ручник её Агата не ставила, а дорога в этом месте шла то вверх, то вниз. И всё же, всё же – это Октябрь вздумал в последний раз посмеяться над нею, решила Агата. Будь ты проклят, кровожадная гадина. В оцепенении смотрела она, как её любимая игрушка проехала мимо неё, сверкнув на прощание лакированным красным боком, как улыбнулся ей из-под колес Октябрь своею мёртвой зловещей улыбкой, помахав своим прибором, и вот машина, проехав метров тридцать, слетела с дороги, прошелестела по зарослям мэдроньо, стремительно набирая скорость, и рухнула с небольшого обрыва в один из оврагов, которыми был изрыт склон горы, да там и осталась вместе с сумочкой Агаты (по счастью, без документов), с Октябрём и с прочею фигней её жизни.

Агата медленно перевела взгляд на мёртвого полицейского. Ей почудилось, будто кто-то сказал внутри неё густым глубоким голосом: “Это Октябрь-то кровожадная гадина?.. На себя посмотри!.. Тебе не смешно?..” Агата вздрогнула. Нет, мне не смешно, ответила она. Ей почему-то стало холодно, хотя дневная жара ещё не была до конца съедена ночной прохладой.

Снизу послышались завывания сирен, замигали красные и синие огни. Две полицейских машины подъехали к повороту, затормозили, свернули на дорогу, где сотней метров выше в безобразном виде лежал на гравии их мёртвый коллега, и, натужно завывая поношенными моторами, начали медленный подъем по серпантину.

Агата, волоча ноги, побрела по дороге прочь. До фермы, где в убежище номер девять дожидался её полный комплект снаряжения, необходимого для марш-броска через горы и через джунгли, где хранился арсенал лёгкого и полутяжелого вооружения, достаточный, чтобы разделаться с армией какой-нибудь небольшой африканской страны, откуда шли две тропы, известные ей как ладонь собственной руки, по любой из которых она запросто могла бы уйти незамеченной, не опасаясь ни собак, ни вертолетов, – до фермы было двенадцать километров вверх по склону. “Феррари” валялся в овраге, а “форд” смердел сгоревшей резиной на передних колесах. Натужно воя, полицейские машины приближались к месту побоища. Агата поймала себя на том, что подсознательно ускоряет шаг, рассмеялась вслух и сказала:

– Зачем?..

“Феррари” выдаст ее. Они её вычислят по “феррари”. Беги, не беги…

Она пошла медленней. Ещё медленней. Вдохнула полной грудью разреженный горный воздух. По науке ей бы полагалось залечь между спущенных колес “форда”, дождаться полицейских, открыть стрельбу, автоматически отсчитывая хозяйский шестой патрон… Чёрт возьми, десять часов тому назад она так бы и поступила! Даже не “так бы”, а так и поступила. Кто же знал, что из всего этого выйдет такая чушь собачья?..

И куда ты идёшь, спросила она себя. Неужели на том пригорке застрелиться будет удобнее или сподручнее, чем прямо здесь?.. Зачем же куда-то идти?

Но она шла и шла.

Снизу послышались крики, брань, суета: полицейские наткнулись на труп своего коллеги. Они будут меня бить, когда поймают, отстраненно подумала Агата. Ну, если возьмут живой. А с чего бы им взять меня живой?

Через минуту она взошла на пригорок и свернула с дороги на тропу, которая метров сто шла траверсом поперек склона, а затем спускалась за перегиб, и с дороги её не было видно. Агате напоследок хотелось тишины.

Она спустилась по тропе в редкий лесок, росший по эту сторону перегиба. В лесу пели соловьи. Потом соловьи замолчали, Агата услышала шум вращающихся лопастей и достала из кобуры револьвер. Да, здесь не джунгли. Здесь и лес-то больше похож не на лес, а на редкий кустарник. Здесь от вертолёта не спрятаться. Ну, что ж!..

У неё достанет твёрдости, чтобы принять смерть с достоинством, как подобает настоящему компаньеро. Она и в руки палачам не дастся, и расстрелять себя с высоты, как бешеного волка, не позволит.

Пальнуть, что ли, пару раз по вертолету, подумала она, глядя на свою блестящую в лунном свете смертоносную игрушку. Ради проформы? Чтобы не подумали, что я струсила.

К ней летел SH-5465, облегченная модель с системой шумопоглощения. Во всей Маньяне таких машин наберется от силы штук пять. У полиции таких машин нет. У securidados – у тех есть. Но для securidados пока рановато здесь появляться. Пока что это чисто полицейский инцидент. Что-то не так в этом во всём.

Через три минуты вертолёт завис прямо над ней, в двенадцати метрах над её головой. Агата инстинктивно оглянулась в сторону, откуда пришла. До места побоища было около километра, к тому же их разделял перегиб. Вполне возможно, что полицейские, рыскавшие по оврагам, и не слышали вертолёта. Тогда Агата, успокоившись, задрала голову и стала смотреть на вертолёт.

Из машины высунулась голова.

– Габриэла, дочка. – сказала голова. – Ты здесь?

Двигатель работал так тихо, что каждое слово было отчётливо слышно, хотя находившийся в вертолёте человек вовсе не кричал, а говорил.

– Папа! – воскликнула Агата. – Ты как здесь очутился?!.

– Похоже, я вовремя подоспел, а, дочурка?

– Похоже на то, – ответила Агата, пряча револьвер в кобуру.

– Мы не будем спускаться ниже, чтобы не включать прожектор, хорошо? Сброшу тебе штормтрап. Справишься?

Вниз полетела верёвочная лестница с бамбуковыми перекладинами. Агата легко взобралась в кабину и чмокнула папочку в щеку.

– А это кто? – она показала на человека, сидевшего за штурвалом.

– Это? – папочка покосился на пилота. – Да это же Ник. Мой старый друг.

Старый друг обернулся и оказался здоровенным улыбающимся мужиком лет сорока.

– Дай-ка я выберу штормтрап, – сказал папочка. – Я тебе потом всё объясню. А пока сядь в кресло и пристегнись.

Агата пристегнулась к креслу ремнём, вытянула ноги и повернула лицо к папочке. Вертолёт пошёл вверх.

– Ну, Габри, – сказал папочка, втащив на борт капроновую лестницу, – накрутила ты дел.

– Как ты меня нашёл? Здесь, в горах… Я ничего не понимаю.

– Ну, это проще простого, дочка. После того, как твой портрет показали по национальному телевидению, я позвонил Нику, мы с ним сели в вертолёт, да и прилетели за тобой.

– Ничего себе… Откуда же ты знал, куда лететь?

– Я тебя просканировал.

– Что ты сделал?

– Просканировал. Сканер – это такое устройство.

– Папа, я знаю, что это за устройство. Но откуда… то есть как… нет, я ничего не понимаю.

– А тут и понимать нечего. Пощупай-ка вот тут.

С этими словами папочка запустил палец за пояс агатиных джинсов и показал ей место на шве. Агата потрогала это место и нащупала там какую-то горошину.

– Ты хочешь сказать, что вшил мне в джинсы маячок?!.

– Ну я же не даром когда-то был большой шишкой в области национальной безопасности, – сказал папочка. – Кое-какие навыки оперативной работы остались.

– И так запросто мне об этом сообщаешь!..

– Там всё равно пора менять батарейку… – улыбнулся папочка.

– Я… я… – Агата зашлась в ярости. – Этот Ник – он кто? цэрэушник?!.

– Ну, Габри, зачем же ты так: первый раз видишь человека – и сразу: “цэрэушник”… Он же обидеться может… Хорошо, что он по-нашему не понимает… А что касается объяснений – то объяснение одно: ты – всё, что у меня есть, и если бы с тобой что-нибудь случилось, я бы этого не пережил!..

– Я, папа, чтоб ты знал, – взрослый человек! И ничего случиться со мной не может!

– А это что такое? – папа с невинным видом кивнул на её кровоточащее ухо.

Агата пощупала ухо. Было больно.

‑ Ладно, ладно, ‑ сказал папочка. – Всё обошлось – и ладно. Покажи-ка мне его.

Он осмотрел ухо, цокнул языком и достал откуда-то аптечку. Агата почувствовала лёгкий укол в шею, после чего голова её отяжелела, и она погрузилась в глубокий сон без всяких сновидений.

На востоке занимался рассвет, но в той стороне, куда они летели, было черным-черно. Папаша достал из-под сиденья бутылку граппы, судорожно отхлебнул, поставил на место.

– Что за комиссия, создатель… – усмехнувшись, произнес пилот по-русски.

– What? – повернулся к нему сеньор Ореза.

– Hard cause, – сказал пилот.

– Yeah.

– We have lack of fuel.

– So get down anywhere not too far from the autopista. By… cualquiera granja. Farm-house[35]35
  – Что?
  – Тяжелый случай.
  – Да уж.
  – У нас горючки в обрез.
  – Сядь где-нибудь не очень далеко от трассы. На какой-нибудь ферме. (англ.)


[Закрыть], – сказал Ореза и потянулся к полупрозрачному шлему за сиденьем, но по дороге наткнулся на бутылку, взялся сперва за неё и хорошенько отхлебнул – для надежности.

Глава 13. Засада

Часы в гостиной пробили полночь. Тут-то сержант Пабло Каррера и понял окончательно, что никто к нему сегодня не придёт и не купит у него заветную бумаженцию с адресом русского сеньора с труднопроизносимой фамилией, звучанием похожей на китайскую.

Дон Пабло взял со стола лимон, выжатый почти до конца, выдавил из него себе на волосатое запястье две последних капли, посыпал запястье солью, лизнул, опрокинул в себя тридцатиграммовую рюмку текилы и снова лизнул. В минуты взаимных нападок жена Маргет говорила ему, что он до конца дней своих обречен пить текилу в одиночестве, потому что всякого другого стошнит при этом зрелище: глядеть, как толстый и потный мужик лижет своё запястье, самое волосатое во всей Маньяне.

Почему же никому во всей Маньяне не интересен русско-китайский сеньор и его домашний адрес? Уж не комиссар ли Посседа захапал принадлежащие Пабло денежки? А кто ещё мог? Пабло пошевелил мозгами. Больше некому.

Ай, комиссар. Как не стыдно торговать чужим! Как поднялась твоя рука так обидеть коллегу! Боремся, боремся с коррупцией, а всё без толку, совсем расстроился Пабло. Сравнить жалованье того же Посседы и моё – это же курам на смех! К тому же у меня сын студент, а комиссарскому сыну до студента ещё расти как медной плошке до бадьи, это тоже прошу принять во внимание.

Пабло наполнил рюмку текилой и опрокинул её в себя без всякого лимона. Нет, ну вы подумайте, а?! Руки твои загребущие и морда твоя комиссарская, вот что. Кому же верить теперь прикажете?..

Если уж комиссарам нет доверия, то кому же вообще верить?

Святая Мария! Матерь Божья!

Куда катится мир?!

Он встал из-за стола и, покачиваясь, отправился в гараж. Через две минуты, оседлав верного коня – четырёхдверную прошлого года выпуска “судзуки” с автоматической коробкой, он мчался по улицам маньянской столицы, притихшим в преддверии понедельника. На крыше машины крутилась мигалка на магнитной присоске, которую Пабло, как любой уважающий себя полицейский, имел в безраздельной личной собственности. Сирену он врубать не стал, пожалев отсыпающихся после сумасшедшего воскресенья своих соотечественников. Ехать в тишине было скучно, и он затянул песню:

‑ И арриба, и арриба[36]36
  Всё выше, и выше, и выше! (исп.)


[Закрыть]!..

Спев припев, он силился вспомнить слова и мелодию первого куплета, но это ему не удавалось. Видимо, мигалка сбивала с ритма. Славная древняя боевая веракрусовская песня, спрашивается, почему бы не вспомнить слова – а вот нет, не вспоминались. Отдышавшись, он опять принимался за припев:

‑ И арриба, и арриба, и арриба ирэ…

Развлекаясь таким образом, он не заметил, как японский конь принёс его в Чапультепек – относительно чистый район Маньяна-сити, застроенный удобными невысокими домами, где жили, в основном, представители среднего класса. Сеньор Курочкин занимал небольшую – спальня, гостиная, кухня, три веранды – квартирку на третьем этаже длинного четырёхэтажного дома, отделённого от тротуара палисадничком с маргаритками.

Пабло, не забыв заранее снять с крыши мигалку и засунуть её под сиденье, припарковал машину на противоположной стороне улицы в ста пятидесяти метрах от курочкинского подъезда, ближе не рискнул. Опустив стекло, он освободил от целлулоида тонкий “партагас” чёрного табака, откусил и выплюнул кончик на асфальт, закурил и, быстро трезвея, спросил себя наконец всерьёз, зачем, собственно, он сюда приехал.

Ответить на этот вопрос ему не пришлось. Под его левое ухо уперлось омерзительное холодное железо, и голос с akcento norteamericanico сказал ему:

– Руки на руль, живо! Не дёргаться и звуков не издавать.

Пабло протрезвел окончательно. Он послушно положил руки на руль и выпустил из ноздрей облако дыма.

Гринго, тыкавший в него пистолетом, судорожно раскашлялся.

– Fucking bastard, – сказал он с омерзением. – Когда вы, гребаные чиканос, поймете, что курить вредно?..

– Разве? – вежливо спросил Пабло. – Разве вредно?..

– Да, вот представь себе.

– Надо же, никогда бы не подумал. А это, извините, вредно для мозгов или для здоровья?..

– И для мозгов, и для здоровья.

– Спасибо, сеньор, теперь буду знать. Нет, правда, очень вам благодарен, сеньор.

– Ладно, ладно, – сказал гринго. – Оружие есть?

– Что вы, сеньор! Откуда? Я что, похож на bandido?..

Гринго, продолжая массировать шею Пабло холодным стволом пистолета, свободной рукой открыл дверцу “судзуки” со стороны водителя и несколькими профессиональными движениями быстро обыскал незадачливого маньянца. Вцепившийся в руль Пабло поблагодарил деву Марию за то, что, когда он выходил из дому, она не напомнила ему про его табельную “мендосу”, оставшуюся лежать в кобуре в кладовке вместе с форменными штанами.

– Ты кто, вообще, будешь, парень? – спросил гринго.

– Я?.. Так… никто, сеньор… Мелкая сошка, хи-хи. Совладелец устричного бара, если вам угодно. Но совладелец – это вовсе не значит, что я сижу и грею брюхо на солнце, в то время, как другие…

– Ты здесь живешь?

– Нет, сеньор. Хороший райончик, спрашивается, отчего бы здесь не жить? А вот нет, не живу.

– Так за каким же дьяволом ты сидишь тут в машине?

– Я?..

– Ну, не я же.

– Могу я рассчитывать на вашу скромность, сеньор?

– Можешь.

– Я приехал, извиняюсь, на пистон, сеньор. Доставить капельку счастья любимой женщине, сеньор. Она живёт вон в том доме, – Пабло кивнул на дом, стоявший аккурат напротив курочкинского. – её муж, сеньор, торговец устрицами, мой поставщик, между нами говоря, вот-вот должен уехать по делам в… в Веракрус, знаете, это мекка для устричных торговцев, и, как только он уедет, она подаст мне знак, включив и выключив свет в спальне четыре раза подряд. Таким образом я пистоню её уже третий год. У её мужа, я вам, сеньор, как мужчина мужчине, открою маленький секрет: у её мужа, при всем моем к нему уважении, то есть, уважении не конкретно к нему, как к личности, а к его деловым качествам, так вот, у него на законную супругу не маячит, понимаете, сеньор, в чем весь ужас? – не маячит ни на что, кроме устриц, да, прямо скажем, если бы и маячило, то от этого бы было мало толку, потому что от него так воняет этой гадостью, я имею в виду устриц, сеньор, что ей бы всё равно было мало удовольствия от… Ну, вы понимаете, сеньор. Как добрая католичка, она не может с ним развестись, а женщине ведь надо, женщине ведь надо этого, и надо регулярно, сеньор понимает, о чем я говорю, причем надо так, чтобы при этом пахло не устрицами, а мужчиной, дьявол его забери, а кроме этого, никто больше претензий к её мужу не имеет, устрицы у него всегда отменные, и, если бы сеньор пожелал, я был бы счастлив угостить сеньора в моём баре на Панчо Вилья, разумеется за счёт заведения. Клянусь, я больше ничего не имел в виду, сеньор.

Гринго тихо внимал вдохновенному монологу Пабло.

– Но это потом, потом, а сейчас, если я чем-то мешаю сеньору, я могу запросто уехать домой. Ничего с ней не случится, приеду завтра, с вашего позволения. Наш муж будет отсутствовать ровно три дня и три ночи.

– Ладно, – сказал гринго. – Допустим, я тебе поверил.

– Я могу ехать, сеньор? – обрадовался Пабло и потянулся к ключу зажигания.

– Руки на руль! – воскликнул гринго и больно ткнул его пистолетом в шею. – Команды не было шевелиться, обезьяна черножопая!

– Виноват, сеньор.

– Слушай меня, обезьяна, – заговорил гринго. – Сейчас ты медленно-медленно, не снимая рук с руля, оторвешь жопу от сиденья, вылезешь из машины и пойдешь вперед, вон к тому белому фургону. Я пойду рядом. Если ты сделаешь какое-нибудь резкое движение, или издашь какой-нибудь звук, хотя бы даже пёрнешь от страха, то это будет последний пердёж в твоей поганой жизни. Я тебя на месте пристрелю. Пушка у меня с глушителем, так что мне это сделать никто и ничто не помешает. Ты понял?

– Да, сеньор, да. А что вы со мной сделаете?..

– Да ничего мы с тобой не сделаем, болван, если будешь вести себя тихо. Посидишь пару часов в фургоне, потом мы тебя отпустим.

– Вы меня не убьёте?..

– Вот идиот. Если бы я тебя хотел убить, я бы давно это сделал. На черта мне тащить тебя в свою машину и там пачкать?

– Спасибо, сеньор, вы меня сильно успокоили.

– Ладно, заткнись. Ты за пять минут сказал больше, чем я говорю за месяц. Давай вылезай. Нет, стой! Замри!

Какой-то автомобиль на знатной скорости подъезжал к дому Курочкина с противоположной стороны. Гринго в один миг открыл заднюю дверь “судзуки” и плюхнулся на сиденье позади Пабло.

– Пригнись, придурок, – прошипел он.

– Мы уже не идём в фургон? – шёпотом поинтересовался пригнувшийся Пабло.

– Ещё слово, и тебя увезут отсюда в другом фургоне, – был ответ. – С красным крестом на боку. В полиэтиленовом костюме на молнии от фирмы “Иисус Христос и ангелы”.

Подъехавший автомобиль резко затормозил прямо под фонарем напротив курочкинского подъезда, скрипнув тормозами на весь Чапультепек. Прижавшись щекой к рулю, Пабло, никогда на остроту своего зрения не жаловавшийся, одним глазом наблюдал, как из машины вышел пугающе огромный человек, настоящий громила, и скрылся в подъезде.

За спиной у Пабло молча сопел грозный гринго. Напряжение в салоне “судзуки” было столь велико, что у Пабло потухла сигара, которую он всё ещё держал во рту, не решаясь, впрочем, более курить в присутствии norteamericano.

Не прошло и минуты, как некий тёмный силуэт мелькнул возле автомобиля, на котором приехал громила великан. Почти тут же показался и он сам. Пабло увидел, что громила качается, ноги под ним подгибаются, и не падает он только потому, что его держит за талию какой-то человек, вышедший вместе с ним из подъезда.

Гринго за его спиной удовлетворенно хмыкнул.

– Я надеюсь, ты ничего не видишь, парень? А то ведь можно и глаза потерять по неосторожности.

– О чём вы, сеньор? – отозвался Пабло, моргая глазом на фонарь. – Такая непролазная темень – конечно я ничего не вижу. Да я и не смотрю никуда.

– Или смотришь?.. – зловеще прошипел гринго.

– Смотрю на моего мальчика, сеньор. Объясняю ему, что сегодня его не накормят енотиной, потому что так уж сложились обстоятельства.

– Да нет, ничего, амиго, возможно, что вполне накормят, потому что всё уже, похоже, закончилось, и я тебя сейчас отпущу. Пойдешь ставить свой пистон, как это у вас, недоносков, говорят.

– Мой мальчик будет вам весьма признателен, сеньор. Если вам…

Тут случилась неожиданность.

Пабло, который, разумеется, наврал своему собеседнику, что ничего не видит, потому что подглядывал за происходящим уже не одним, а всеми обоими глазами, увидел, как великан, едва его подвели к фургону, выпрямился, взревел и шмякнул человека, который его вёл, о фургон с такой силой, что тот скорчился, как мотылек на свечке, и свалился на мостовую. Откуда-то из темноты выпрыгнул ещё один человек, должно быть, тот самый, который нейтрализовал водителя, но прежде чем он добрался до великана, у того в руке сверкнуло, раздался выстрел, и тёмная фигура свалилась великану под ноги.

– Oh, shit, fucking shit! – воскликнул гринго. – Ну, мудаки! Вы научитесь, придурки, дозу рассчитывать, или нет?..

Забыв про Пабло, он бросился вон из его машины и растворился в ночи.

Пабло видел, как великан пнул ногой ударенного о капот, затем повернулся к машине, вытащил из-за руля своей машины нечто большое и бесформенное, потряс его и бросил на заднее сиденье. Затем, с пистолетом в руке, выпрямился и огляделся. Весь свет в окнах окрестных домов погас в один миг.

Пабло весь дрожал, с ног до головы, омерзительной мелкой дрожью. Только что на его глазах застрелили человека, изувечили второго человека, и сейчас, вот прямо сию секунду, застрелят третьего. Пабло не сомневался, что его приятель norteamericano не преминет пустить в ход ту холодную железную штуковину, которой только что вздыбливал ему волосы на шее.

Два трупа – не один труп. Двух жмуриков сразу Пабло видеть за годы службы несколько раз всё же доводилось. А больше чем двух сразу он видел только подростком, в 1968 году, после расстрела студенческой демонстрации. В те самые золотые времена, когда страной Маньяной правили мужчины с яйцами, а не старые бабы. Ичеверия ещё не стал тогда отцом нации, был министром внутренних дел, его-то образ, мужественный и светлый, и побудил Пабло всвоё время пойти служить в полицию. Кто же знал, что настанут времена, когда вся Маньяна, заискивающе улыбаясь, отправится на поклон к чёртовым поганым norteamericanos! Когда беложопые начнут посреди Маньяна-сити устраивать на живых маньянцев ночные сафари! Когда комиссары полиции возьмут в привычку беззастенчиво грабить своих коллег и подчиненных, торгуя адресами свидетелей преступлений!

Недоуколотый великан тем временем плюхнулся в тачку и захлопнул за собой дверцу. Взревел мотор – Пабло по звуку определил, что клапана не регулировались как минимум лет пять, – автомобиль резко дёрнулся и ринулся вперед. Теперь Пабло мог безбоязненно повернуть ключ в замке зажигания и тихо, почти неслышно, но нисколько не медленнее, а даже и быстрее тронуться вслед за громилой и его обмякшим товарищем. Некая здравая часть его рассудка настороженно поинтересовалась, не довольно ли с него на сегодняшнюю ночь приключений. Получив в ответ вопрос: “А где наши денежки?”, здравая часть заткнулась.

И, чёрт возьми, я полицейский, или нет, в стране своей?!

Пролетев по мостовой триста метров, громила, почти не тормозя, свернул на улицу чуть пошире, да и поосвещеннее той, на которой развернулись предыдущие события. Пабло смог разглядеть в свете фонарей и марку – это был “понтиак”, и номер машины, после чего, притормозив, начал поворачивать вслед за ней.

Однако, он не успел ещё закончить поворот, как “понтиак”, резко вильнув влево, вдруг подался вправо и со страшной силой врезался в фонарный столб. Фонарь погас. Столб накренился, но не упал. Бампер “понтиака” взял фонарный столб в кольцо.

Пабло остановился посреди перекрестка.

Похоже, он ничем уже не мог помочь незадачливому громиле. Ветровое стекло “понтиака” вылетело. Что творилось в салоне, Пабло не видел, видел только, как что-то чёрное течет на капот, обнявший фонарный столб.

Это тот гринго его застрелил, подумал Пабло.

Как потом выяснилось, Пабло ошибался. В громилу не стреляли. Подействовал фенобарбитал, который ему вкололи на квартире Курочкина, где была организована засада на террористов. Поскольку он оказался мужчиной серьёзных габаритов, летательный препарат одолел его с некоторой задержкой, стоившей одному из американцев жизни, другому – трёх сломанных ребер и руки.

Но тот гринго, что терзал дона Пабло своим пистолетом, никуда не делся. Он вышел из тени прямо на проезжую часть, в полусотне метров от Пабло, оружие в его руке слабо поблёскивало в свете фонарей, он вышел и угрожающе крикнул Пабло, который сидел в странном оцепенении внутри своей “судзуки” с работающим мотором:

– Эй, засранец! Пиписка маньянская! Ты же собрался ставить пистон своей шлюхе! Какого хера ты поехал за этим кретином, черножопый педераст?!.

– Mierda! – прорычал Пабло и сморщился.

Он дал машине задний ход, развернулся, потом, держа ногу на тормозе, бросил рычаг передачи вперёд и утопил педаль газа в пол.

Гринго взвел курок.

– Аррррррибаааа! – заорал Пабло и отпустил тормоз.

Norteamericano успел поднять руку с пистолетом и нажать на спусковой крючок за сотую долю секунды до того, как ревущее чудовище сломало его пополам, вдавив среднюю часть его тела в белую стену китайской прачечной.

Пуля из его пистолета с глушителем проделала в ветровом стекле “судзуки” крошечную дырочку. Точно такая же дырочка образовалась над правой бровью сержанта Пабло Каррера. Столкновение с белой стеной уже не застало его в живых.