Текст книги "Трещина"

– Это тебе, – шепнула Маша.

– За что? – смутился Женька.

– Ты победил Горыныча. И цветок, если по правде, это ты нашел… А ты что загадал?

– Это тайна.

– А я загадала, чтобы выйти замуж за настоящего принца, из страны, где они еще есть. Можно за английского. Ты за моим венком следил?

– Да, – соврал Женька. – Он очень далеко уплыл, за поворот и еще дальше, и не погас. Так что будет тебе принц.

Счастливые, они пошли в лагерь, где уже звучали гитара и флейта, и Юра-леший, так и не снявший своих лесных одежд, схватил их за руки и потащил к костру – танцевать вокруг огня.

– А что ты загадал? – спросила я Женьку, когда он замолчал, глядя в другой костер, зажженный в другом месте через двадцать с лишним лет.

Он ответил не сразу. Мы сидели в ночном лесу; невдалеке грохотал и пенился Индрюкой, от него поднимались клочья тумана и таяли, выплывая на нашу поляну. Женька поднял голову:

– Смотри, звезда упала.

– А я не увидела!

– Еще увидишь. Август, они сейчас будут горстями сыпаться… Их будет больше, чем у нас желаний… А что я в тот раз загадал, я не могу рассказать – тогда не сбудется.

– А что, до сих пор не сбылось?

– Почему? Сбылось… И каждый день сбывается… Кстати, я потом, когда вырос, несколько раз встречал ночь на Ивана Купала в разных компаниях. С реконструкторами, со всякими любителями этнических игр. Иногда просто костры жгли, венки пускали… А бывало и по-настоящему… И все-таки та первая ночь была самой лучшей.

– А по-настоящему – это как?

– Ну как, сама же знаешь… Как у Тарковского… Сначала венки, костры, факелы… А потом обнаженные девушки бегут по лесу, и ты догоняешь, кого хочешь. Или кого сможешь… Я, если честно, в обычной жизни не связываюсь с женщинами, которых я не знаю достаточно близко. Ну, мне надо, чтобы у нас интересы были общие и все такое. Прекрасная незнакомка – это не для меня. Но Купальская ночь – совсем другое дело… Ты сливаешься с какими-то стихийными силами, чувствуешь себя их частью, и уже неважно, кого ты поймал в лесу и кинул на траву… Это волшебная ночь, и любая женщина – единственная, и в то же время она – воплощение всех женщин Земли. И совсем неважно, что наутро ты ее лица не помнишь и не можешь ее узнать среди всех тех, кто одетый и накрашенный рассаживается по машинам. Потому что ночью это была не она, а кто-то совсем другой.

– А ты тоже был не ты?

Женька удивленно посмотрел на меня:

– Откуда я знаю, который из этих двух – я?

В моей жизни тоже была Купальская ночь. «Настоящая» Купальская ночь, как выразился бы Женька. И я рассказала ему о ней, хотя обычно женщины не говорят о таких вещах с малознакомыми мужчинами. Но как было не рассказать о луне, которая полыхала в ту ночь над Танаисом – античным городом в дельте Дона, о запахе чабреца и полыни, о древних плитах, на которых мы пили дешевое вино, о строках Гомера и Блока, о черной воде, обрамленной камышами, о влажном луге, где пахло водяной мятой и где юноша с загорелым торсом впечатывал мое тело в прохладные ночные травы…

Танаис… Сейчас территория раскопок обнесена забором, там пищат датчики сигнализации и бродят охранники в камуфляже… Но двадцать-тридцать лет назад Танаис был островом свободы: свободы от государства, свободы от условностей – свободы быть собой. Археологи и художники, поэты и барды жили в маленьких хижинах, лепившихся сразу за рвом, окружавшим древний город сарматов и эллинов. Здесь мог поселиться любой, кто был готов променять дешевый комфорт совкового и постсовкового быта на роскошь степей, ветров и неба… А тот, кто не был к этому в должной мере готов, мог приезжать сюда, чтобы бродить по улицам, мощенным две тысячи лет тому назад, искать в отвалах античные бусины, а ночью слушать, как парень в белом хитоне играет на флейте, сидя на развалинах крепостной стены…

Мы встречали ночь в танаисском дворике, выложенном плоскими каменными плитами. Невысокие остатки стен не скрывали обзора, и весь город, залитый луной, был виден как на ладони. Откуда-то доносились звуки гитары и флейты… Отблески далекого костра… Сигаретный дым в распущенных волосах… Дешевое вино из горлышка… Нас было трое: я, мой приятель-физик из Москвы и малознакомый студент из завсегдатаев этих мест – высокий и жесткий парень с азиатскими скулами… Мы полулежали на камнях, еще теплых от недавно зашедшего солнца. Физик читал поэму Блока «В дюнах».

 
    …И вот она пришла
И встала на откосе. Были рыжи
Ее глаза от солнца и песка.
И волосы, смолистые как сосны,
В отливах синих падали на плечи.
Пришла. Скрестила свой звериный взгляд
С моим звериным взглядом. Засмеялась
Высоким смехом. Бросила в меня
Пучок травы и золотую горсть
Песку. Потом – вскочила
И, прыгая, помчалась под откос…
 
 
Я гнал ее далёко. Исцарапал
Лицо о хвои, окровавил руки
И платье изорвал. Кричал и гнал
Ее, как зверя, вновь кричал и звал,
И страстный голос был – как звуки рога.
 

Он замолчал, вспоминая текст, потянулся к бутылке портвейна и отхлебнул из горлышка.

– Вы помните, что сегодня – ночь на Ивана Купала? – спросил студент.

– Да? То-то я смотрю, луна такая особенная… Так пойдемте купаться.

– У меня купальника с собой нет, – сказала я. В те годы я еще не стала завсегдатаем нудистских пляжей Утриша, и вопрос о купальнике меня не то чтобы смущал, но все же…

– Да какой может быть купальник! – возразил физик. – Ночь на дворе! Я тоже без плавок…

– Пойдемте! – сказал студент.

Мы встали и спустились к Мертвому Донцу. Когда-то, две тысячи лет тому назад, этот рукав Дона был главным руслом, и по нему из Меотиды – Азовского моря – поднимались к Танаису греческие корабли, груженные вином и оливковым маслом. Здесь купцы меняли свои товары на рабов-кочевников. Крепкие, вскормленные кобыльим молоком степняки высоко ценились на рынках Греции и Рима. Вот здесь, по этим плитам, через эти ворота, их гнали из города в порт – загорелых, крепких, пахнущих конем и потом полуобнаженных парней, закованных в железо.

С тех пор река обмелела и заилилась. Густые заросли камышей затрудняли вход. Но вода пахла свежестью, и лунная дорожка бежала по ней, разбрасывая искры. А мускулистые тела сопровождавших меня мужчин намекали на то, что не все так уж изменилось за прошедшие тысячелетия.

Мы разделись и пролезли сквозь камыши. Физик окатил меня веером брызг, я ответила ему тем же, потом нырнула и под водой поплыла прочь. Когда я вынырнула на поверхность, я увидела, что оба мужчины плывут за мною следом. Я снова нырнула и, изменив направление под водой, ринулась к другому берегу…

Это была неосознанная игра, инстинкт, закрепленный тысячами поколений предков, которые вот так же нагоняли в степи женщин – своих и чужих – и распластывали их на колючей траве. Десять веков христианства не могли заглушить зов древней языческой крови. Да и были ли они, эти десять веков? Мои слегка раскосые глаза явственно говорят о монгольском завоевателе, который настиг в степи мою прапрабабку-славянку лет этак пятьсот тому назад. Он выпрыгнул из седла, впечатал ее в горячую землю, и запах полыни смешался с запахом коня и пота… У него, наверное, были сильные загорелые руки и жестокое лицо завоевателя… Так ли искренне сопротивлялась та, чрево которой стало моей прародиной?

Я не думала, что будет дальше. Я просто плыла изо всех сил, но они плыли быстрее. Тогда я снова нырнула и затерялась в узкой протоке, в зарослях камышей. Но когда я выбежала на низкий, покрытый луговыми травами противоположный берег, погоня продолжилась. Физик отстал и шуршал камышами где-то вдали, но второй преследователь мчался за мной. В ярком свете луны его тело казалось черным, как на античной вазе. Я бежала вверх по невысокому склону, сбивая босые ноги о камни и корни, и голова моя кружилась от запаха водяной мяты.

…Он поймал меня за плечи и попытался швырнуть на траву. Все мои чувства были обострены, кровь стучала в висках и пульсировала в кончиках пальцев, тело горело от купания и бега, горели кровоточащие ступни, запахи разгоряченных тел и смятых нашими ногами трав вливались в ноздри… Он выкручивал мне руки, а я впилась ему в плечо зубами и неожиданно почувствовала соленый вкус крови. Он на мгновение отстранился и, задыхаясь, спросил – дань реалиям двадцатого века: «Ты согласна?» – «Да!» – выдохнула я. Он обрушился на меня всем телом. Мы покатились по траве, по колючим стеблям и острым камням. Я сопротивлялась, но он смял мою грудь и впился мне в рот своим жестоким азиатским ртом…

– …А если бы они оба догнали тебя? – спросил Женька.

– Я смотрела бы на их поединок, чтобы достаться победителю.

Женька Арбалет

На М-4 меня почти сразу подобрала какая-то молодая пара, которая ехала в Джубгу. Я мог проехать с ними только километров пятьдесят, а потом наши дороги расходились. Но я все равно к ним сел, потому что знал – две трети тех, кто едет сейчас по М-4, спешат на море. Уж лучше добраться до Павловской и выйти на трассу Р-217 – там мне почти со всеми будет по пути. Так оно и получилось, и даже лучше, чем я мог мечтать. За Павловской я тормознул мрачноватого мужика на раздолбанных «жигулях», и он довез меня аж до Карачаевска. Он всю дорогу молчал, а я сначала пытался завязать разговор, потому что надо же отрабатывать проезд, а потом понял, что ему это не нужно, расслабился и стал смотреть в окно. Мы только раз остановились на заправке, и, пока он там возился, я купил два мороженых, себе и ему. Но он отказался, и мне пришлось съесть оба. Здорово было сидеть у открытого окна, есть мороженое и смотреть на то, как окрестности становятся все более холмистыми и как предгорья постепенно превращаются в горы – пусть еще невысокие. Вдоль трассы все чаще стали мелькать мечети. На женщинах появились платки и хиджабы. А потом мы въехали в Карачаевск, и мужик высадил меня на главной площади, возле Горянки – так здесь называют скульптуру девушки, стоящей на высоком постаменте, с чашей в руках. Я тысячу раз эту Горянку видел, потому что если едешь в горы, то очень часто застреваешь именно в Карачаевске. С точки зрения художественной ценности эта скульптура, по-моему, так себе. Но мне всегда на нее приятно смотреть, потому что с нее начинается новый поход.

И вот я в очередной раз полюбовался Горянкой, потом пошел вниз по улице и в очередной раз полюбовался огромной новой мечетью. Тут же рядом была автостанция. Я хотел сесть в автобус, потому что по местным дорогам люди едут в основном на маленькие расстояния и им не нужны попутчики. Правда, в горах народ гостеприимный и даже на такой дороге есть немалый шанс тормознуть машину… Так или иначе, выяснилось, что автобус на Хурзук уже час как ушел, а следующий будет нескоро. Надо было идти на трассу.

Я заскочил на рынок, съел там пару хычинов с сыром и купил помидоров и персиков. А потом в магазине купил буханку черного хлеба. Сало, брынзу, сухофрукты, лук, чеснок и консервы я взял с собой из Москвы. Но хлеб и всякие фрукты-овощи я всегда покупаю в самый последний момент, чтобы они меньше портились. Еще у меня была с собой пачка сухарей – на конец похода… Я шел по улице, ел немытые персики и любовался девушками в длинных, до земли, узких платьях и хиджабах. Они все были тоненькими и очень нарядными, в ярких шелках. Я подумал, что если эта одежда призвана закрыть женщину и уберечь мужчин от соблазна, то иногда получается совсем наоборот. Тут же рядом шли женщины, одетые по-европейски, но они как-то не особо радовали глаз. А потом я понял, что в основном мусульманскую одежду носили очень юные девушки, а юбки до середины икры и короче скорее можно было увидеть на тех, кому за сорок. А впрочем, и молодые девчонки многие были одеты, как в Москве, но они выглядели привычно, и я не обращал на них такого внимания.

И вот я шел и разглядывал девушек и незаметно вышел из города. Было уже часа три, солнце шпарило вовсю. Дорога вела вдоль Кубани, справа от дороги возвышалась гора, а слева, за рекой, тянулись какие-то пригороды с маленькими домиками и садами, но за ними тоже поднимались горы. Они здесь были еще невысокими, но все равно на них приятно было смотреть, почти как на девушек, хотя и совсем иначе.

Я не торопился стопить машину, потому что хотел взглянуть на порог Жёлоб – так называется место, где берега Кубани резко сужаются и в узком каньоне (метров пять-шесть шириной) среди камней грохочет бешеный поток, вздымая валы, брызги и пену. Я его видел, но сейчас, раз уж оказался рядом, решил снова посмотреть. Над рекой здесь перекинут мост, но к порогу можно подойти и по берегу – стоишь на краю невысокого обрыва, а под ногами бушует стихия. Там даже стоять страшно, но зато чувствуешь такую мощь, что она просто переливается в тебя и кажется, что взлетишь.

Сейчас на мосту что-то происходило. Тусовался какой-то народ, стояло несколько ребят в гидрокостюмах и спасжилетах, с камерами в руках. Из остановившейся машины вышли парень и девушка с маленьким ребенком и тоже подошли посмотреть. Я понял, что по Жёлобу кто-то будет сплавляться. Я знал, что сумасшедшие водники-экстремалы иногда его проходят на катамаранах, но ни разу этого не видел.

У меня есть друзья-водники в Ростове-на-Дону. Я с ними случайно познакомился в районе Архыза: шел в горы, а они собирали свои катамараны, чтобы сплавляться по Псышу и Зеленчуку. Такая нехилая команда под руководством мужика по кличке Старый Лоцман. Лоцманом катамаранщики зовут главного на судне, это у них вроде капитана. Так вот, этот Старый Лоцман потом как-то позвонил мне, и я с ним и его ребятами прошел реку Теберду – от Тебердинского заповедника до впадения в Кубань – и еще кусочек Кубани, до конца Карачаевска. Они говорили, что это очень простой маршрут, но мне с непривычки показалось, что адреналина там было выше крыши. Мы два дня шли на катамаранах, и я кое-чему научился. Кроме всего прочего, я понял, что, когда смотришь на реку с берега, кажется, что течение не такое уж бешеное, валы не такие уж высокие, а пороги не такие уж и страшные. Но когда оказываешься на воде, то все видится совсем иначе и гораздо страшнее. Интересно, что чувствуют сумасшедшие, которые проходят Жёлоб, если он даже со стороны кажется сплошным ужасом?

Я зашел на мост. Внизу вода ревела и грохотала так, что разговаривать было трудно. Но я все-таки спросил у ребят в гидрокостюмах, что и как. Они сказали, что идут от аула Учкулан тремя катамаранами: двумя четверками и двойкой (это значит, по четыре и по два человека на судне), и что четверки уже прошли порог, а двойка сейчас подойдет…

Я посмотрел вниз по течению: вдали, на невысоком берегу, стояла вытащенная из воды четверка. Вторая четверка ждала на воде, сразу за каньоном. Двое из сидящих на ней ребят держали в руках «морковки» – красно-оранжевые мешочки с засунутыми в них веревками. Такой мешочек бросают тому, кто терпит бедствие: веревка в полете разматывается, а второй ее конец остается у спасателя. Меня как-то вылавливали из Теберды с помощью «морковки», но я не терпел бедствия – просто мы тренировались. Я во время этой тренировки изрядно хлебнул воды, хотя, если со стороны посмотреть, река в том месте была довольно-таки спокойной. Ребята предложили мне в нее зайти и идти, пока меня не собьет с ног, а сами стали ниже по течению и вылавливали меня «морковкой». Но только они промахнулись, «морковку» я не поймал, и меня несло и било о камни, пока не прибило к какой-то отмели. Я, конечно, был в гидрокостюме и спасжилете, но это не сильно помогло. А друзья-водники за меня порадовались: они сказали, что это полезный опыт и он мне еще пригодится.

Парни, которые стояли на мосту, уже прошли Жёлоб, и я их очень зауважал, потому что это реально трудно и страшно. А потом вдали показался ярко-красный катамаран-двойка, а на нем две маленькие фигурки в красном и синем шлемах, каждая – с веслом в руках. Они шли без вещей – перед трудными порогами иногда вещи обносят по берегу. Сначала катамаран шел медленно, а потом его подхватило бурным течением и вдруг развернуло боком. Это было еще до входа в порог. Ребята гребли как черти, но не справлялись, и я испугался, потому что знал: войти в такой порог боком – это очень фигово. Ну то есть катамаран почти наверняка перевернется. А там уж как Бог даст – если тебя не шарахнет о скалу, не затянет в «бочку» или «котел», если ты не зацепишься жилетом о торчащие под водой камни или бревна, – может, тебя и вынесет в конце концов на спокойную воду, избитого и нахлебавшегося. А может, вынесет то, что от тебя останется… Но ребята справились, выровняли катамаран и вошли в порог носом. Там сначала идет крутой слив – я знал, что прямо посередине его торчит здоровенный камень, похожий на зуб, и что его надо обходить справа, потому что за ним, чуть левее, есть еще один камень. Сейчас вода была довольно высокая, и камней этих почти не было видно – их покрывала бушующая пена, но катамаран все равно мог за них зацепиться. Ребята, наверное, не хуже меня знали этот порог: они ушли вправо, а потом, очень резко, влево, потому что сразу за камнями из правой стены чуть не до середины русла торчит узкая каменная преграда. Сейчас она тоже была почти закрыта водой и пеной. Ребята лихо обошли ее, потом стали выравнивать нос, и тут их прижало к правой скале. Нос правой гондолы начал задираться кверху и взлетел по каменной стене под давлением бьющей в катамаран воды. Катамаран прямо закинуло на скалу. Оба гребца резко упали на носы своих гондол, свесившись вправо, но было уже поздно. Правая гондола еще несколько раз судорожно дернулась, поднимаясь кверху, рама встала вертикально, гондола оторвалась от стены и повисла в воздухе. Гребец, оказавшийся висящим метрах в двух от воды, пытался вернуть гондолу обратно, но вылетел из стремян[12]12
  Так называют лямки, удерживающие гребца на гондоле катамарана.


[Закрыть]. Катамаран рухнул вверх дном, выбросив обоих гребцов. Я вдруг с удивлением понял, что на правой гондоле шла женщина. Когда она летела вниз, я увидел под синим шлемом бледное лицо с яркими губами. На нем не было страха – была только отчаянная сосредоточенность. Оба гребца сразу исчезли в бушующей пене. Они, естественно, были в спасжилетах, но в пене спасжилет не держит. Перевернутый катамаран понесло вниз, вода крутила его и швыряла о стену. Девушка с ребенком, стоявшая рядом со мной, вскрикнула. Один из парней-водников выматерился. Мы стояли на мосту, в нескольких метрах от происходящего, и никто ничего не мог сделать. И тут рядом с катамараном вынырнули две головы в шлемах. Один гребец схватился за гондолу, второй – за раму. Катамаран еще раз шарахнуло о стену и вынесло из каньона. Две фигурки вскарабкались на перевернутое судно – парень влез первым и подал руку женщине. У каждого в руках было весло. Я знал, что сохранить весло при падении в воду – залог выживания. Ребята сели рядком на одну из гондол, спиной наружу, вытянутыми ногами зацепили вторую гондолу и резко откинулись назад. Судно перевернулось, приняв нормальное положение. Две фигурки опять вынырнули, вскарабкались каждая на свою гондолу и сильными взмахами весел погнали катамаран вперед, ища, где бы зачалиться.

Парень-водник снова выматерился, теперь облегченно. Водники выключили свои камеры и пошли туда, где к первой стоявшей на берегу четверке уже подходила вторая, с невостребованными «морковками». Я подумал, что все происшедшее, с того момента как катамаран вошел в порог, едва ли заняло больше минуты. Можно сильно удлинить себе жизнь, если знаешь как.

Стихи Женьки Арбалета

Жалоба ручного сурка

 
Где-то в поле у реки
Круглый год живут сурки –
Хоть с природою в борьбе,
Но с подобными себе.
 
 
Я не сплю порой ночной –
Ну зачем я стал ручной!
 

Женька Арбалет

Я облокотился о перила моста и смотрел на порог. И пытался представить себе, что чувствует человек, который туда угодил. А парень и девушка с ребенком о чем-то пошептались и подошли ко мне:

– Ты куда идешь?

– В Узункол.

– Ну вот видишь, – девушка обернулась к парню, – я же говорила! Куда еще здесь может идти человек с рюкзаком!

– Садись в машину, – сказал парень. – Мы тоже туда.

Они посадили меня вперед. Девушка села сзади, рядом с детским креслом, а с другой стороны мы поставили на сиденье мой рюкзак, и машина сразу наполнилась запахом мяты. Ребят звали Настя и Влад.

– А у вас разрешение на въезд есть? – спросил я. – Там погранзона. Машину тормознут на посту, километров за десять до Узункола.

Я думал, может, они матрасники, которые просто выехали на пикник и не знают, какие здесь порядки.

– Мы в Узунколе пятый раз, – сказал Влад. – Здесь и познакомились. При восхождении на пик Шоколадный.

– Круто, – сказал я. Потому что это и правда было круто.

– Мы два года пропустили, – сказала Настя, – пока я беременная была и пока Кирилл был маленький. А теперь снова сюда. Наши друзья уже разбили лагерь в долине Кичкинекола – у них тоже дети. Будем ходить в радиалки, немного скалолазанием займемся. Грибы-ягоды будем собирать… Ну а через годик Кирилл подрастет и можно будет заняться горным туризмом. Пойдем с ним в какой-нибудь некатегорийный поход.

– Или в единичку, – добавил Влад.

– А сколько ему? – спросил я.

– Полтора, – сказала Настя. – Его и сейчас можно в рюкзак посадить и идти. Но я как-то еще волнуюсь – мало ли что, а мы вдали от цивилизации, без связи… Пусть он понемногу привыкает к горам. Поживем пока как матрасники. А на следующий год я уже буду меньше бояться.

– Трусиха, – сказал Влад. – Кирилл здоровый, что ему сделается. Чем выше, тем меньше всяких инфекций. Можно было бы пройти с ним легенькую единичку или хоть некатегорийный… В высокогорье бы побывал, ледники посмотрел… Он же сейчас все впитывает, как губка, – все впечатления.

– Пока с него хватит леса, сосен и земляники, – отрезала Настя. – Долина Кичкинекола проходит по альпийским лугам и упирается в ледник – будем гулять, он все и так увидит. А лезть с ребенком в серьезный поход совсем не обязательно.

Кирилл тем временем сосредоточенно разглядывал горы, которые вздымались по обе стороны дороги. Я подумал, что это очень здорово, что они его с собой взяли, а не оставили на бабушек. Я вот горы первый раз увидел, когда мне было пятнадцать лет. Но меня бабушка одна воспитывала, потому что отец ушел, а мать умерла, когда я совсем маленький был. Так что бабушке не до гор было, понятное дело. А когда я перешел в десятый класс, меня Саша, брат матери, и его жена взяли с собой в Архыз, на какую-то турбазу, по путевке. И для меня это было событием, которое меня сделало. Мы жили в домике, ели в столовой и ходили гулять по тропинкам. Но я там увидел ребят с рюкзаками, с ледорубами, в обвязках. Одни тренировались на близлежащих скалах, другие шли вверх под рюкзаками, чтобы ночевать в горах и подниматься дальше… А некоторые, наоборот, спускались сверху – заросшие, загорелые, пахнущие потом и солнцем… Рядом с базой стояли палатки дикарей. Они сидели по ночам у костра и пели: «Пусть он в связке одной с тобой – там поймешь, кто такой!» А я прямо с ума сходил, потому что знал, что это не про меня. Меня Саша и Ленка не то что в связке на ледник – даже за ворота лагеря одного не отпускали. Они говорили, что отвечают за меня перед бабушкой. Я иззавидовался весь. И я тогда понял, что я стану альпинистом, как бы все ни были против. В Москве я сразу записался в группу скалолазания. Бабушка чуть в обморок не упала, когда узнала. Ну а теперь ее уже нет, и я свободен делать все, что мне вздумается, и рисковать сколько влезет – никто не расстроится… Нет, ну Сашка с Ленкой, конечно, расстроятся, если что, но у них теперь свой ребенок есть… Короче, я сейчас живу как хочу, без оглядки на родичей.

Наша машина довольно долго проторчала на погранзаставе, но в конце концов нас всех впустили. Я знаю, многие злятся на эту постоянную задержку и на то, что потом, куда бы ты ни шел, раза два-три в день будешь натыкаться на пограничников, которые проверяют у тебя документы. Но мне, честно говоря, нравится, что здесь такие порядки – они сразу отсекают случайных людей. Любители пикников и шашлыков сюда не добираются, им просто влом проходить все эти процедуры, тем более что разрешение надо заказывать заранее, и поэтому здесь чисто и тихо. Никаких бутылок под кустами, никакой попсы из машин. Любая девчонка может одна бродить по лесу и чувствовать себя в безопасности, потому что каждый человек здесь проверен, посчитан и зарегистрирован. Ну а если какой-то безумный нарушитель границы сюда и пробрался, так он не будет ни музыку врубать, ни бутылки разбрасывать, ни к девчонкам приставать – у него свои дела… Я вообще за свободу, и любой контроль мне противен. Но быдло, загаживающее горы и море всюду, куда можно добраться на машине, мне еще противнее. А здесь его нет. Здесь, если не считать пограничников и нескольких карачаевцев, пасущих свои стада, никого не увидишь, кроме альпинистов и горных туристов. Любой человек, которого ты встречаешь на тропе, твой брат по разуму. Все здороваются, спрашивают, на какую вершину ты идешь или с какого перевала спустился, делятся советами и сигаретами. И лица у них такие, как будто они пришли в кино сниматься, в фильме «Вертикаль», просто на всех пленки не хватило.

Мы долго тряслись по жуткой дороге, состоящей из луж, камней и подъемов, и наконец въехали в ворота альплагеря «Узункол». Влад побежал договариваться, чтобы поставить машину, а я повел Настю с Кириллом в бар. Но вообще, это только так называется «бар», а на самом деле это большая, обшитая деревом комната, где все тусуются и где можно заказать горячие хычины и пиво.

Свет в Узунколе включают только после восьми вечера, поэтому в баре было полутемно. У входа валялись рюкзаки, ледорубы, палки, даже моток веревки – наверное, кто-то очень голодный спустился с гор и еще не успел поставить палатку. За длинными деревянными столами сидели люди. Несколько ребят уткнулись в общий ноут – просматривали видеоотчет о каком-то восхождении. Двое играли в шахматы у окна. Лохматая девчонка сидела на столе, поставив на стул ноги в горных ботинках, и бренчала на гитаре; кто-то ей подпевал. Бородатый парень читал при свете налобника. Рожи у всех были симпатичные до ужаса и такие знакомые, будто я с ними всеми ходил на восхождения, ну или, по крайней мере, сидел у одного костра. Может, с кем-то действительно ходил и сидел… За стойкой хлопотала пожилая карачаевка – я не помнил, как ее зовут, но сразу ее узнал. Она меня тоже узнала, улыбнулась и кивнула. Я попросил приготовить нам четыре хычина с сыром и дать три бутылки «карачаевского» пива. Мы с Настей сидели и пили пиво, Кирилл ползал по столу и пользовался успехом, а к нам подсаживались все новые и новые люди, потому что Настю-то уж здесь точно знали куда лучше, чем меня. А потом ввалился Влад, волоча за собой два тяжеленных рюкзака и сумку, и я понял, что мне придется идти на Кичкинекол вместе с ними, потому что они сами это просто не дотащат, им же еще Кирилла нести. Кирилл уже немного ходил сам, но несколько километров по горной грунтовке он не пройдет, это ж ясно.

Влад на ходу проглотил все, что я для него заказал, и заторопился в путь. Сначала нам по-всякому было по дороге, поэтому они не удивились, что я взял их сумку. Настя смущенно объяснила, что у них так много вещей, потому что Кириллу нужны подгузники, и детское питание, и одеяло… Короче, мы взвалили на себя все это барахло, перешли по мостику реку Узункол и двинулись вверх по разбитой лесовозами грунтовке. Река грохотала, над нами нависали скалы, и облака запутывались в соснах, а вдоль дороги алели гроздья малины – ее здесь было так много, что туристы не успевали ее обдирать.

Как водится, мы напоролись на пограничников. Четверо окружили нас, а еще один стал в отдалении с направленным в нашу сторону стволом и держал всех на прицеле. Как будто боялся, что мы, со своими рюкзаками, сумками и Кириллом, сейчас кинемся врукопашную и начнем с боями прорываться к грузинской границе… Ну, у них так положено… Мы показали им документы, и они подробно расспросили, кто мы, зачем и куда. Я знал, что завтра они этот фокус повторят, а дня через два будут кивать нам, как старым знакомым, болтать о погоде и заходить на кофе… Впрочем, меня здесь через два дня уже не будет…

Скоро мы дошли до места, где реки Кичкинекол и Мырды сливаются, образуя Узункол. Отсюда мне надо было идти прямо по грунтовке, вдоль Мырды, а ребятам – свернуть налево, перейти мостик и двигаться вверх по Кичкинеколу. Но не мог же я оставить Кирилла без подгузников… Ребята удивились, что я сворачиваю вместе с ними, но я сказал, что скоро стемнеет и что мне проще сделать крюк к их лагерю – благо до него оставалось километра полтора-два, – чем переться ночью неведомо куда…

Мы шли по лесу, и вдруг действительно как-то неожиданно быстро стемнело, стало холодно, и туман сгустился. Точнее, он даже не сгустился, а поднялся к нам со стороны развилки в виде плотного облака. Здесь облака очень часто не спускаются с неба, а поднимаются по ущелью. Не знаю, где они там внизу зарождаются, это как-то странно происходит: не было, не было облака – и вдруг оно взялось из ниоткуда и ползет на тебя снизу. Так уж это место устроено… И вот мы шли сквозь это неведомо откуда взявшееся облако, в таинственном сером сумраке, а вокруг пахло хвоей, и Кичкинекол грохотал под крутым склоном… А потом ущелье распахнулось, и мы вышли в долину, на пологий берег. Справа от нас шумела река, слева вздымалась гора, покрытая лесом и туманом, а на ней, вдали, дрожали отсветы незримого костра. Но облако никуда не делось. Я знал, что, не будь его, за рекой мы увидели бы другую гору, а впереди, далеко-далеко, – горящую под луной «Кичкинекольскую подкову», часть Главного Кавказского хребта, которая замыкает эту долину. «Подкова» покрыта пятнами ледников и снежников, она вздымается на высоту около четырех тысяч метров, а за ней лежит Грузия.

Мы прошли еще немного вдоль реки и стали подниматься по склону, продираясь сквозь высокую, в пояс, траву. Под деревьями, в небольшой ложбине, горел костер. На едва намеченных уступах, среди валунов и сосен, стояли палатки. Вокруг тут же началась обычная суета: нас пытались сразу накормить, напоить, расспросить, что-то нам рассказать, успокоить раскричавшегося Кирилла, указать места для палаток… Где-то заплакал младенец, зашикала женщина, сонный детский голос позвал маму… Настя побежала к костру переодевать Кирилла, Влад стал рыться в рюкзаках в поисках чистого подгузника… Я почувствовал себя лишним посреди этого детского сада, быстро попрощался со всеми и свалил, пока они не успели меня задержать.

Я помнил, что где-то здесь есть небольшой деревянный мост через реку, и довольно скоро нашел его. За мостиком простирался влажный луг, а за ним в тумане угадывалась узкая рощица. Я зашел в нее, и грохот реки сразу почти угас, от него осталось только легкое цверенчание, вроде пения цикад. Меня и раньше это удивляло, потому что река была совсем рядом, метрах в пятидесяти, и она грохотала на перекатах как бешеная. Но эта роща гасила все звуки, а еще она гасила суету и усталость – я это помнил по прошлому разу. Под деревьями бежал небольшой ручей – узкий, не шире полутора метров, с обрывистыми берегами и каменистым дном. Кусты и травы окунали в него свои ветки и листья, а вода всегда была прозрачной, потому что исток этого ручья находился здесь же, в роще. И даже после сильных дождей, когда ледниковая вода Кичкинекола пополнялась сбегавшими с гор потоками и приобретала коричневатый цвет, ручей, выбивавшийся из-под каменной гряды, оставался идеально чистым.