Текст книги "Трещина"

– Ладно, пятая колонна, пошли перекусим. Нам еще долго ехать. Я здесь одно кафе знаю, поприличнее остальных.

Кафе действительно было неплохим для придорожного заведения – чистым и прохладным. Мы взяли по чашке кофе, салаты, какие-то булочки и жареную рыбу с пюре. Я хотел расплатиться за себя, но Андрей Петрович властно сказал кассирше, что платит за двоих. Я пытался возразить, но кассирша не обратила на меня никакого внимания, и Андрей Петрович заплатил за обоих. Мне было неловко, особенно после того как мы с ним поспорили. Собственно, я не спорил, говорил в основном он, но все равно у меня было дурацкое ощущение, что я нахамил человеку, который меня везет. Но отказываться от обеда, который уже стоял на столе, было глупо. Мой рюкзак лежал в его «лексусе»… И мы уже проехали вместе километров пятьсот… Теперь было смешно становиться в позу… Короче, мы пообедали, я сказал: «Спасибо!» – и мы вернулись в машину.

Вдоль трассы потянулись красивые сосновые леса. Мы ехали молча. Андрей Петрович сделал музыку громче, показав тем самым, что не расположен беседовать. Меня это порадовало, потому что в воздухе витало какое-то напряжение. И тут зазвучала «Лестница в Небо»… Я когда эту вещь слушаю, мне все остальное кажется настолько мелким, что просто вообще не из-за чего переживать. И когда Роберт Плант дошел до завершающего «And she’s buying a stairway to Heaven» – напряжение спало, и мир снова стал прекрасен.

Растаманские стихи Женьки Арбалета

Если бы Женька Арбалет был Богом

 
Если бы я был Богом[3]3
  Имеется в виду Бог-отец в мифологии растаманов, аналог иудео-христианского Яхве (Иеговы). Его имя Джа является краткой формой имени Яхве.


[Закрыть],
    я б помирился с чертом.
Типа, не по-пацански
    нам друг на друга гнать.
В мире хватает хавки,
    в Расте – хватает травки.
Что нам делить с тобою,
    мать твою перемать?!
 
 
Черт бы сказал: обидно!
    У тебя вот есть «Джа Дивижн»[4]4
  Российская регги-группа, творчество которой связано с движением раста.


[Закрыть].
Раста с тобой и Кайя[5]5
  В мифологии растаманов – низшее божество женского рода.


[Закрыть],
    да и в раю – ништяк!
А мне и вписаться[6]6
  Поселиться (жарг.).


[Закрыть] негде…
    Чужой на земле и в небе!
Мне и в аду не рады,
    мать их так-перетак!
 
 
Я бы сказал: хвостатый!
    Ты же врубной[7]7
  Сообразительный (жарг.).


[Закрыть], в натуре!
Ты же чувак олдовый![8]8
  Старый (жарг.).


[Закрыть]
    Что тебе ад и рай!
Гони измены[9]9
  Не переживай (жарг.).


[Закрыть], и баста!
    Ты приходи к нам в Расту!
Будем с тобою вместе
    бороться за лигалайз![10]10
  Легализация конопли и ее производных.


[Закрыть]
 
 
…Я бы достал кораблик[11]11
  Спичечный коробок с травой (жарг.).


[Закрыть],
    мы б косяки забили,
Мы бы позвали Будду,
    Кришна пришел бы сам.
Флейту бы вынул Будда,
    а черт, засмущавшись, – бубен.
Лучшую в мире сейшн
    дали б мы небесам…
 
 
…Был бы я – Иегова,
    мудрый чувак олдовый…
 

Женька Арбалет

Спидометр показывал 140 километров в час. Андрей Петрович молча вел машину. Я хотел спросить, не оштрафуют ли его за такую скорость, но не спросил. Я смотрел на него, на его мощную фигуру в дорогой рубашке, на то, как уверенно, по-хозяйски он держит руль, закуривает, поворачивает голову, улыбается… Он каждый раз все это делал одинаково, как будто движения, жесты, мимика были раз и навсегда запрограммированы. Я не представлял себе, чтобы он мог вдруг скорчить забавную гримасу, или покатиться по траве, или подпрыгнуть, или сесть на землю, обхватив колени руками… Зато мне было легко представить, как он приедет в свой Крым, как грузновато выйдет из машины, как обнимет жену и потреплет по голове дочку… Как сядет за стол, как привычным жестом нальет коньяка, как закурит на веранде, пока жена будет рассказывать ему свои маленькие новости. Как будет на следующий день лежать на пляже, закинув руки за голову, выставив мощный волосатый живот и глядя вокруг со спокойным сознанием, что этот мир принадлежит ему… И так будет изо дня в день, из года в год – одни и те же жесты, одни и те же радости. Коньяк и шашлык. Секс и баня. Телевизор (точнее, дорогая плазма). Лежак на дорогом пляже. Повышение по службе. «Лексус» сменится «лендровером». Любовница-блондинка (крашеная) – любовницей-шатенкой. Дочка поступит в хороший вуз. Сын от первого брака женится, и свадьба станет годообразующим событием для всех причастных. На загородном участке вырастет двухэтажный особняк. А может, этот особняк уже есть. Я вполне мог представить, какой там камин и какие голубые елки торчат у входа… А еще – работа. Кабинет, большой стол, портрет над ним… А вокруг – люди, такие же, как он сам. В одинаковых форменных костюмах, с одинаковыми жестами и мимикой, с одинаковыми стрижеными затылками, одинаковыми желаниями и особняками.

Он казался мне похожим на покренившееся дерево – мощное, покрытое растрескавшейся корой; оно еще зеленеет, но уже не растет и не гнется. Оно не закачается под ветром, не вытянет свежие побеги навстречу небу и солнцу. Оно лишь будет каждый год натужно выдавливать из себя пучки однообразной листвы на заскорузлых ветках…

А ведь когда-то и он пускал бумажные кораблики в ручье – бегал босиком по теплой воде и был абсолютно счастлив. Брызги летели во все стороны, и в каждой сверкало солнце. Его короткие волосенки пахли детским мылом и летом. Он строил башню из мокрого песка. Залезал на чердак и дрожал от страха, потому что там обитало привидение. Изо всех сил тянулся на цыпочках, чтобы повесить любимый стеклянный шарик на новогоднюю елку. Впервые увидел снежинку под увеличительным стеклом и ошалел от восторга. Читал Джека Лондона и мечтал о коралловых островах, о бурях и рифах, о том, чтобы мчаться на собачьей упряжке по заснеженной равнине под переливами северного сияния. В его крови играла радость жизни, но он знал, что главное – впереди, и от этого ожидания жизнь была еще острее. Но впереди ничего не оказалось, кроме крашеных блондинок, коньяка и казенного лежака на казенном пляже. И все его чувства скукожились, стали однообразными, как и его жесты. Оттенки увяли. Исчезла непредсказуемость. Неожиданными стали лишь неприятности – а все свои радости он теперь заказывает заранее и оплачивает по твердому тарифу.

Он гнал машину, он торопился. Он спешил к тем скудным радостям, на которые я не польстился бы и даром. Он так хотел в гостиничный номер, который уже ждал его, к бутылке коньяка, которая уже была куплена женой, к лежаку, который уже стоял на чисто подметенном песке… А я даже не знал, где буду ночевать сегодня. Мир открывался передо мною тысячами дорог и возможностей, и каждая таила приключение. Я полулежал, расслабившись, на удобном сиденье, под кондиционером (дневной подарок судьбы) и ждал, что же судьба подарит мне сегодня ночью… А этот человек устало гнал дорогую машину к дорогому пансионату. Он за все это платил сам и платил немало. И путь его был предопределен на много дней – если, конечно, он не замечтается о своей крашеной блондинке и успеет вовремя нажать на тормоза, когда идущий впереди рефрижератор неожиданно затормозит перед искореженной грудой того, что недавно было еще одним автомобилем и еще одним человеком… Но он успеет. Такие всегда успевают вовремя нажать на все что надо…

Он так трогательно гордился собой, так покровительственно и свысока на меня смотрел, что я расчувствовался. Я почему-то представил, как он лежит без сна в своем дорогом гостиничном номере. О чем он думает в часы бессонницы? Ворочается, наверное, с боку на бок, сопит и потеет, а сна все нет. И мысли вертятся вокруг работы, и грядущего ремонта, и каких-то проблем с женой и дочкой… Он так спешит в свой Крым, а ведь ни фига ему там хорошего не светит. А он тоже хочет радости и на что-то еще надеется… А потом инфаркт… Или все-таки не успеет вовремя нажать на тормоз… О чем он будет вспоминать в том тоннеле, через который всем нам, говорят, суждено пронестись навстречу неведомому? О дорогом гостиничном номере, о крашеной блондинке или о кораблике, который он когда-то пускал, бегая босиком по берегу ручья? Да нет, он давно забыл про этот кораблик. А сам кораблик, сделанный из старой газеты, застрял в камышах (или в канализационной решетке) лет сорок пять тому назад и превратился в липкую слизь на илистом дне. А ведь этот кораблик – лучшее, что у него было.

Мне стало как-то не по себе оттого, что я так думаю про человека, который меня бесплатно везет, да еще и накормил. Как будто я что-то плохое про него думал. Ну в общем-то да, конечно, я к нему свысока относился, хотя и не показывал этого. И то, что я его жалел, это тоже было нехорошо. Но с другой стороны, мне искренне было его жалко, и я бы охотно для него что-то сделал. Ну, например, взял его с собой в горы. Для него это было бы приключением. И может, что-то бы в нем проснулось и оттаяло и тень бумажного кораблика мелькнула бы за поворотом ручья… Я сказал:

– А хотите как-нибудь в горы пойти? По-настоящему, в связке. Через альпийские луга, скалы и ледники. Есть маршруты, где особая подготовка не нужна, я вас всему за один день научу. А потом будет много впечатлений, а адреналина – еще больше. Это достаточно безопасно… Вы ведь хотели когда-то…

Он посмотрел на меня как-то не по-доброму и сказал:

– А если я соглашусь?

– Я серьезно. Можно маршрут подобрать дня на три-четыре, если у вас со временем плохо. Это ничего не будет стоить, только еды купим вскладчину. Снарягу я для вас найду… Ну вы ж меня подвезли, и вообще… Хотите, запишите мой телефон.

– Я твой телефон и так уже знаю, – сказал он, и было неясно, шутит он или нет. Он вдруг стал совсем мрачным, и я понял, что ни в какие горы он, конечно, со мной не пойдет. И что ему очень хочется, но он сам себе в этом не признаётся. У него семья, да и на работе не одобрят, и вообще это как-то странно – вдруг ни с того ни с сего переться в горы с каким-то малознакомым, политически неблагонадежным шалопаем. Для него это было как если бы я его позвал на Луну полететь на воздушном шаре – совершенно нереальной авантюрой.

А потом я подумал – с чего я взял, что моя жизнь и мои радости ярче, чем его? Он ведь тоже считает, что живет хорошо и что я псих и неудачник. И еще неизвестно, кто из нас прав. Но чем дольше я смотрел на него, тем грустнее мне за него становилось. И ему, кажется, тоже.

Дальше мы снова ехали молча. Трасса пересекла Дон – древние греки считали его границей между Европой и Азией, так что теперь, с их точки зрения, мы ехали уже по Азии. Я хотел сказать об этом, но не сказал… Впрочем, наша Азия не слишком отличалась от нашей Европы.

За окнами пылал невероятной красоты закат – солнце садилось немного позади нас, но все небо было оранжевым, чуть не со всех сторон. Мы плыли сквозь золотистый, светящийся полусумрак, и от этого становилось тихо и совсем грустно. А потом стало темно. Но персиковая полоса еще долго теплилась где-то сбоку, пока сумерки ее не съели.

На повороте возле Кисляковской ярко и тоскливо горели фонари. Андрей Петрович остановил машину, мы вышли, и я забрал рюкзак из багажника.

– Куда ж ты теперь денешься? – спросил Андрей Петрович.

– Может, кто-нибудь подберет. А если что – переночую на берегу Еи. Искупаюсь и буду спать на каремате. А вам спасибо! Удачно вам добраться и хорошо отдохнуть!

– И тебе того же, – усмехнулся он. – Но ты все-таки ненормальный.

Он протянул мне руку, и я ее пожал. Потом он сел в свой «лексус», сильно хлопнул дверью, и я остался один на трассе.

Стихи Женьки Арбалета

О сурке

 
На перекрестке трех дорог,
Где жизнь и время – наизнанку,
Который год стоит сурок
И ждет шарманщика с шарманкой.
 
 
Бредут колодники в острог,
Идут купцы, солдаты, мимы:
«Привет, сурок! Пойдем, сурок!» –
А он молчит и смотрит мимо,
 
 
Туда, где вздыбился восход
Над сонной просекой лесною.
Там показался пешеход
С какой-то ношей за спиною.
 
 
О, будь он молод или стар,
Хорош ли, плох – не этом дело.
О, только был бы савояр!
О, только бы шарманка пела!
 
 
…Закинув за спину футляр,
По тракту, чей конец неведом,
Бредет усталый савояр,
Сурок послушный мчится следом.
 
 
Тоска бессрочного пути,
Ночевки под чужою крышей…
Сурок не то бы мог снести,
Но что же музыки не слышно?
 
 
…Пока угрюмый савояр
Сидит в трактире до рассвета,
Сурок засунет нос в футляр –
А там тряпье… Или монеты…
 
 
…На перекрестке трех дорог,
Где жизнь и время – наизнанку,
Который век стоит сурок
И ждет шарманщика с шарманкой.
 

Женька Арбалет

Я постоял немного на обочине. Мимо промчалось несколько машин, но тормозить их мне почему-то не хотелось. Да и не остановятся они среди ночи… Я знал, что в той стороне, куда свернул Андрей Петрович, судя по карте, была небольшая речка Ея, и пожалел, что не проехал с ним эти несколько километров. А впрочем, стоило пройтись пешком после целого дня в машине. Я надел рюкзак, свернул с М-4 на боковую трассу и пошел вперед в унылом свете фонарей. Машин здесь было мало. Вокруг темнели сжатые поля, а далеко впереди, справа, маячило несколько огоньков – наверное, хутор или ферма. Пахло дымом, травой и коровами. Потом фонари закончились, и по обе стороны трассы выросли жиденькие стены деревьев. С хутора послышалась музыка, перекличка женских голосов. Я подумал, что здесь меня, наверное, пустили бы переночевать в каком-нибудь флигеле или на сеновале. Но тут луна вышла из-за облака, и все вокруг стало прозрачным и теплым. Я поднял голову: луна была почти полной, а небо – почти чистым. Кое-где, пробиваясь сквозь лунное сияние, мерцали редкие звезды. Ветер донес запах воды, а впереди, далеко-далеко, слышалось курлыканье лягушек. Я сразу оставил мысль о сеновале. Вдали наметились какие-то едва освещенные домики. Скоро показалась дамба, по обе ее стороны вода чернела в обрамлении камышей. Я спустился вниз под оглушительное пение лягушек и нашел пару деревьев, стоящих чуть в стороне от дороги и от жилья. Я скинул рюкзак, разделся догола и продрался сквозь камыши. На фоне черной воды таинственно светились зонтики сусака, каждый – из множества розоватых цветков, которые в лунном свете казались молочно-белыми. Дно было илистым, а вода – почти неподвижной, но какой-то приятной на ощупь. Она чуть-чуть пахла тиной и коровами, а еще – травами и цветами Купальской ночи. Так и казалось, что сейчас из-за поворота выбегут обнаженные девушки и станут плескаться и пускать по воде венки с зажженными свечками, а потом со смехом разбегутся по лугу… Я участвовал в играх на Ивана Купала, и не раз… Но сейчас я был почти рад, что вокруг никого нет, кроме лягушек. Мне было как-то тихо, спокойно и чуть-чуть грустно после встречи с Андреем Петровичем. Впрочем, я его уже почти забыл, потому что день остался позади, а ночь принадлежала новому витку жизни.

Я побултыхался в черной воде, а потом лег и поплавал немного на спине, глядя на луну и звезды. Вода холодила затылок и затекала в уши, и я вдруг почувствовал, что страшно хочу есть. Я снова продрался сквозь кушири, вытерся и вытащил из рюкзака трикотажный костюм и каремат. Спальник я даже вынимать не стал, так было тепло. Я оделся, опрыскал себя какой-то дрянью от комаров и достал термос и бутерброды с сыром. Чай слегка остыл, но все равно было безумно вкусно поужинать вот так, после купания. Я сидел, жевал бутерброд и смотрел на реку, по которой бежала лунная дорожка. Луна светила мне прямо в лицо. Она склонялась к горизонту и медленно желтела. В домах на той стороне гасли последние огни. Было уже давно за полночь. Я выкурил сигарету и растянулся на каремате. Надо мной шелестели листья, а за ними мерцали звезды. Они высыпались горстями вслед за уходящей луной. Что-то зашуршало в траве. Я зажег фонарик – это был ежик, совсем еще юный. Он понюхал меня, и я сказал ему: «Привет!» Он не испугался, шумно засопел и зашуршал дальше по своим делам. А я уснул, и мне снилось, что я плыву под водой по прозрачному морю и дышу без всякого акваланга. Сначала я этому удивился, а потом стал принимать как должное. Я искал на дне что-то очень важное, нашел и почувствовал себя счастливым. С этим чувством я и проснулся. Вот только никак не мог вспомнить, что именно я нашел.

Проснулся я не сам – меня разбудила корова. Если бы не это вредное рогатое существо, я бы, может, еще долго смотрел свой дивный сон и радовался находке, чем бы она ни была. Но я услышал мычание над самым ухом и, открыв глаза, увидел, что корова стоит возле моего рюкзака и жует клапан. А ее подруги сгрудились вокруг и, возможно, собираются к ней присоединиться. Я вскочил как ужаленный, выхватил из-под каремата ледоруб и стал размахивать им и орать. Ледоруб я еще с ночи положил так, чтобы он был под рукой, – всякое ведь бывает. Коровы ледоруба не испугались, но связываться не стали и вяло пошли прочь, истоптав край моего каремата.

Утром вода в реке оказалась не такой чистой, а пейзаж не таким живописным, как мне виделось ночью. Но это уже не имело значения. Ночь была прекрасна, теперь она закончилась, и река Ея, со всеми ее водами и пейзажами, закончилась для меня вместе с ней. А сейчас меня ждали день и близкие горы. Я кое-как умылся и доел последний бутерброд. Солнце уже встало, лягушек сменили птицы, и гомон стоял невероятный. Я нашел несколько кустиков водяной мяты, три из них сорвал, чтобы добавлять в чай, и сунул их в сетчатый карман рюкзака. Мир вокруг наполнился упоительным запахом. Этот запах сопровождал меня весь день, пока кустики слегка не подсохли. Но и потом легкий аромат мяты чувствовался в моей палатке, пока я в одночасье не лишился и палатки, и рюкзака. Но об этом – позже. А пока что я вышел на трассу, овеянный запахом мяты, и пошел в сторону М-4, навстречу солнцу.

Ирина

Женька упомянул Купальские ночи. Он больше не вернется к этой теме, а ведь он страстно любил ночи на Ивана Купала – однажды мы проговорили об этом чуть не целый вечер. Женька вообще любил все дикое, сказочное, потаенное… Луну и полнолуние, костры и факелы, фонарики в темных зарослях, ночные купания, картину Врубеля «Пан»… Сам он был пропитан высокогорным солнцем. Его стихиями были простор, свет и ветер, но нельзя сказать, чтобы он их любил, – они были его повседневностью. А ко всему, что связано с ночью – влажной травянистой ночью, полной лунных теней и шелестов, – у него было особое, какое-то романтическое отношение. О своих самых ярких ночах он иногда рассказывал.

Он странно обращался с воспоминаниями. Он жил здесь и сейчас, одним сегодняшним днем (или одной сегодняшней ночью), но свои лучшие воспоминания хранил. Случайное, мелкое, скучное не задерживалось в его памяти. Наверное, он, как и все люди, оформлял какие-то документы, ходил в поликлинику и в Сбербанк, оплачивал коммуналку, мыл посуду, с кем-то ссорился и мирился… Но у большинства людей жизнь из этого и состоит, и они с удовольствием рассказывают, как они ходили к врачу и как им нахамили в домоуправлении… Ложась спать, они вспоминают эти жалкие события дня, и им снятся плохие сны… Женька попросту не помнил о таких вещах, они проходили мимо него. Зато он хранил в памяти картины лучших виденных им восходов и закатов – за многие годы – и рассказывал о них так, как люди рассказывают о театральных спектаклях. Он с восторгом описывал куст вьющихся роз, встреченный им в Евпатории пятнадцать лет тому назад… Этот куст был для него так же значим, как коралловые рифы и затонувшие корабли, на которые он нырял с аквалангом в Красном море. Он воспринимал жизнь как непрерывную череду приключений в великолепных декорациях. Он ценил свои лучшие воспоминания, и для него прошлое состояло именно из них.

Одним из таких воспоминаний была его первая ночь на Ивана Купала – Женьке тогда исполнилось восемь лет… Их было человек десять взрослых и примерно столько же детей – большая компания москвичей, выбравшихся в лес и поставивших палатки на берегу небольшой равнинной речки.

…Мальчик шел по ночному лесу, сжимая в руках маленький лук и две стрелы, и ему было страшно. Он только что расстался с товарищами – все вместе они перешли по бревну заросший камышами ерик, и здесь их пути разделились – каждому предстояло идти в одиночку. Сзади едва доносилось трехголосое женское пение – это пели русалки. Мальчик был достаточно большим, чтобы понимать: три фигурки в мокрых белых рубахах, танцевавшие на мелководье под луной и манившие к себе путников, – это кто-то из своих, и он даже догадывался кто. Это было таинственно и красиво, но это игра… То, что происходило дальше, игрой не являлось: он действительно шел один по едва заметной в темноте тропинке, а вокруг шумел кронами настоящий ночной лес. Мало ли какое чудовище может здесь водиться. В Бабу-ягу и Змея Горыныча он, конечно, уже не верил, но все-таки… А еще бывают разбойники и страшные лесные звери. И уж точно бывают привидения и ожившие покойники – он так много про них читал, не может быть, чтобы все оказалось враньем.

Но возвращаться обратно было стыдно. Кроме того, это было так интересно – идти одному, без взрослых; бояться было еще интереснее. Мальчик знал, что где-то в лесной чаще спрятано яйцо, а в нем – игла, на конце которой таится смерть Змея Горыныча. Змея надо было истребить по двум причинам: во-первых, он воровал и заточал в подземелье девушек, а во-вторых, охранял подступы к цветущему папоротнику, под которым зарыт в землю волшебный клад. Взрослые предупредили, что яйцо светится и найти его в темноте будет нетрудно. Тот, кто это сделает, должен засвистеть в волшебную дудочку и собрать всех остальных участников похода.

Мальчик шел озираясь. Что-то шелестело в чаще, там слышались тихие шаги, трещали ветки. Может, это кто-то из своих. А может, что-то страшное, чему нет имени, что таится в глубине темных чердаков и подвалов, что прячется в ночных зарослях и безмолвно выходит на тропу, чтобы заколдовать, убить, утащить в свое логово… Снова затрещали ветви, и впереди на тропе появилась фигура, закутанная в белое. Мальчик едва не вскрикнул, но удержался, потому что всем им было строго велено не произносить ни слова и не издавать ни звука, пока волшебное яйцо не будет найдено. Он догадывался, что таинственная фигура – это кто-то из взрослых, закутавшийся в простыню. А вдруг нет? Он замер в ужасе, потом вспомнил, что у него есть с собой оружие, поднял лук и натянул тетиву. Фигура бросилась обратно в заросли, но стрела настигла ее. Привидение тихо выругалось и исчезло. Только тут мальчик вспомнил, что стрелять было велено не раньше, чем они найдут светящееся яйцо. Ну да ладно…

Победа над привидением придала ему сил, и он смело пошел вперед по тропинке. Вдруг слева послышались нестройные звуки дудочки. Неужели кто-то нашел яйцо раньше него? Это было досадно, тем более что он уже перестал бояться и был готов к активным поискам. Мальчик сошел с тропы и стал продираться сквозь заросли. Скоро показался неяркий красноватый свет. Подойдя ближе, он увидел висящий на ветке шар величиной с арбуз. Шар светился изнутри, а рядом стоял невероятно гордый семилетний Андрей и дудел в деревянную флейту, привязанную к ветке.

Искатели приключений один за другим подтягивались на звуки флейты. Многие были напуганы и шепотом делились друг с другом теми ужасами, которые им довелось пережить, и теми подвигами, которые они совершили в пути. Из кустов вынырнул кто-то в маске, в пестрых лохмотьях, расшитых листьями и увитых травой, с пылающим факелом в руках – леший! Он поставил на тропу жестянку с керосином, и дети, помня данные им инструкции, смочили наконечники своих стрел… Десять лучников натянули тетиву, десять горящих стрел прочертили темноту. Яйцо вспыхнуло, как бумажное, и мгновенно сгорело. Внутри оказался штырь с насаженным на него фонариком. Леший затоптал горевшие на земле стрелы и торжественно обломил конец штыря. А тем временем чьи-то невидимые ноги затоптали две-три горящие стрелы, пролетевшие мимо яйца.

Из-за дерева вышел Саша, Женькин дядя, в венке из полевых цветов. Он взял у лешего факел, и леший канул в темноту.

– Приветствую вас, витязи! – сказал Саша. – Хорошо справились. Осталось победить Змея Горыныча. Но это будет нетрудно – теперь, когда яйцо сгорело, а игла сломана, он не очень опасен. Но вы все-таки поосторожнее. И главное, не стреляйте попусту. Мало ли кто на тропе покажется – не сразу же в него палить! Берегите стрелы. – Он с укоризной посмотрел на Женьку и потер плечо.

– У меня стрел уже не осталось, – признался Женька.

– Держи! Но это последняя…

Идти всей толпой, да еще вместе с Сашей, было уже совсем не страшно. Луна и факел освещали их путь. Они вышли на огромную поляну, на которой не раз собирали землянику. Вдруг в верхушке высокого дуба на другой стороне поляны что-то зашуршало и затрещало. Женька поднял голову: оттуда прямо по ночному небу на них несся гигантский дракон. Он раскачивался, растопырив крылья, три головы его болтались в воздухе, шесть глаз горели, моргали и гасли, задуваемые ветром. Это было настолько страшно, что все, включая и совсем взрослого тринадцатилетнего Димку, закричали от ужаса. Змей Горыныч остановился посреди поляны, в трех метрах над землей. Трос, по которому он съехал на блоке, провис, и казалось, что чудовище сейчас спикирует прямо на своих врагов.

– Быстрее! Он опасен! – закричал Саша.

Откуда-то из темноты вынырнул леший со своей жестянкой и, выхватывая у перепуганных детей стрелы, стал сам совать их кончики в керосин.

– Стреляйте же! – орал Саша, поджигая тряпичные наконечники. – А то он украдет кого-то из девочек и унесет в свое логово!

Пылающие стрелы взвились в черное небо, две или три из них попали в чудовище, но Змею Горынычу было хоть бы что. Шестилетняя Маша заплакала.

– Не бойся, я убью его! – заорал Женька.

Он подбежал прямо под брюхо крылатого зверя и почти в упор выпустил свою стрелу туда, где были натянуты воняющие керосином тряпки. Стрела застряла в них, рассыпая искры. Чрево Горыныча задымилось, а потом вдруг вспыхнуло тусклым огнем. Пламя побежало кверху, пережгло трос, и Змей рухнул на землю, корчась и извергая вонючий дым, искры и всполохи огня. Его добили деревянными мечами, которые висели на поясе у каждого.

Пламя затоптали. Факел у Саши погас. Пахло гарью и керосином. Высокая полная луна освещала картину побоища. Поверженный дракон обратился в обожженную корягу с консервными банками вместо глаз. Дети стояли, потрясенные совершенным подвигом. Маша схватила Женьку за руку, прижалась носом к его плечу, и он преисполнился гордости. На шум битвы сбежались взрослые с поздравлениями. Женьке трясли руку, сравнивали его с Иваном-царевичем, Бардом Лучником и каким-то непонятным Вильгельмом Теллем. Потом Саша сказал:

– Теперь путь свободен, можно искать цветок папоротника. Напоминаю: папоротник цветет раз в году, в ночь на Ивана Купала. Он зацветает над спрятанным в земле кладом. Если вы не найдете его сегодня ночью, к утру он увянет и клад останется в земле. Так что смотрите в оба!

Цветок искали все вместе – Саша сказал, что папоротник должен расти недалеко от тропы, поэтому по лесу разбредаться не надо. Это было понятно: здоровенный Горыныч не мог спрятать свой клад в чащобе – он бы туда попросту не пролез, с такими-то крыльями. Группа растянулась по тропе. Женьке очень хотелось первому увидеть цветок, он протолкался вперед и спешил, чтобы его не обогнали. Маша почти бежала, держа его за руку.

– Женька, – зашептала она, – я так хочу найти цветок! Яйцо не я нашла, и обе стрелы у меня мимо пролетели. Я совсем бесполезная…

– Ты очень полезная, – возразил Женька, – если бы не ты, я бы в Горыныча не попал.

– Почему?

– Потому! Потому что я так сказал.

Маша притихла и еще крепче сжала Женькину руку. И вдруг Женька боковым зрением увидел справа от тропы, в кустах, какой-то свет. Он замер и стал вглядываться. Кусты загораживали обзор, ветер шевелил листья, пятна лунного света играли в подлеске, и все-таки в глубине леса угадывалось красноватое сияние… Или не угадывалось?

Маша запрыгала от нетерпения.

– Женька, ты что-то видишь?

– Ничего я не вижу, – буркнул Женька, – темно совсем. Может, ты увидишь. Пойди глянь за теми кустами.

Маша полезла в заросли и довольно долго там шуршала. А потом из темноты раздался восторженный вопль:

– Цветок! Цветок папоротника! Я его нашла!

Сердцевинка цветка светилась ярким желтым светом, озарявшим алые лепестки. Красноватые блики играли на листьях. Маша стояла перед цветком на коленях, сжимая его стебель дрожащими пальцами.

– Можно мне его сорвать?

– Не срывай, а то он погаснет! – закричал леший, до сих пор хранивший молчание, и Женька узнал голос дяди Юры.

Все столпились вокруг цветка и с благоговением смотрели на светящееся чудо. Саша достал складной нож.

– Ну, кто будет выкапывать клад?

– Можно я? – пискнула Маша.

– Нет, ты еще маленькая с ножом обращаться. Но ты нашла цветок, ты сегодня самая главная. Решай, кто будет доставать клад.

– Женька, – прошептала Маша и смутилась почти до слез.

Женька тоже смутился и опустился на колени перед цветком.

– Пусть левее копает, а то он провод перережет, – зашептал леший.

Саша стал на колени рядом с Женькой и ножом очертил на земле круг. Потом он вложил рукоятку в Женькину ладонь. Земля была рыхлой, и скоро лезвие ударило по чему-то твердому. Все столпились вокруг Женьки и завороженно смотрели, как он достает из ямки маленький металлический сундучок. Женька раскрыл его неловкими грязными пальцами, и при свете горящего цветка все увидели груду монет, колец, сережек и сверкающих драгоценных камней.

Леший заиграл на флейте, Саша зажег новый факел, и торжественная процессия направилась в лагерь. Маша шла впереди и несла открытый сундучок. Женьке позволили нести факел. Отблески огня играли на драгоценностях… В лагере был накрыт праздничный стол. На ветках висели бумажные фонарики со свечками. Женщины увенчали победителей пышными венками и помогли им по-братски разделить сокровища. Женьке досталось несколько монет с надписями на незнакомых языках, ярко-красный драгоценный камень величиной с ноготь и золотое солнце с торчащими во все стороны лучами. К солнцу прилагался шнурок, и Женька сразу надел его на шею.

После долгого и веселого пира, на котором немало кубков с яблочным соком было поднято за доблестных победителей и лично за Женьку, все отправились к реке. Здесь, под корягой, лежало два десятка венков с крестовинами, в центре которых были вставлены маленькие свечки. Надо было зайти в воду, загадать желание и пустить венок по течению. Женька, несмотря на окрики взрослых, выплыл на середину реки и только там отпустил свой венок. Очень скоро двадцать маленьких огоньков свернули за поворот. Женька, которому было видно лучше, чем остальным, наблюдал, как огоньки гасли один за другим, задуваемые ветром. Некоторые венки приставали к берегу, некоторые застревали в камышах. И только его венок, выпущенный прямо на стремнину, продолжал плыть по черной воде и светиться ровным пламенем, пока не исчез вдали.

Женька, очень счастливый, вылез на берег, проглотил нотацию от Саши и сел на корягу осмыслить все, что с ним сегодня произошло. Тело горело после ночного купания, лунный свет омывал лицо. Незаметно подошла Маша и села рядом. Смущенно поерзала по коряге, потом сунула что-то ему в руку. Женька открыл ладонь – на ней лежало кольцо с голубым камнем. Камень мягко светился под луной.