Текст книги "Роисся вперде"

Олег Кашин
Роисся вперде

На обложке использована фотография Михаила Белкина

1

Автобусов к трапу в этом аэропорту почему-то не подавали, и вереница сутулых пассажиров, тянущаяся к темному зданию вокзала, было первым, что увидела Марина, когда они почти последними вышли из самолета.

– Ну что ты, иди, – он слегка подтолкнул ее в спину, и Марина вдруг поняла, что Карпов почему-то сильно нервничает. – Иди, – повторил он. – Мы приехали. Что приехали, она и без подсказок знала, только сама идея путешествия ей продолжала очень не нравиться. Если бы Марину спросили, понимает ли она, зачем они сюда приехали, она не задумываясь ответила бы что нет, не понимает, но это было бы еще полбеды, – в конце концов, от жены не требуется понимать все, что делает муж, иногда достаточно просто верить. Сильнее всего ее смущало, что, кажется, и он тоже не очень понимает, зачем нужно было бросать все в Москве, увольняться со всех работ, распихивать, освобождая съемную квартиру, ненужные книги и вещи по друзьям и знакомым и лететь в этот странный и не сказать чтобы родной (даже ему, Карпову) край. То, что Карпов и сам волнуется, Марину и испугало, и расстроило – пока летели, она уже почти уговорила себя, что, наверное, все ее тревоги от мнительности, а на самом деле просто начинается хоть и новая, но интересная и по-прежнему счастливая жизнь. К его лабораторным, то есть даже не лабораторным, а вообще черт знает каким, ночам на кухне, опытам она всегда относилась как к милому хобби и, конечно, удивилась, когда он вдруг сказал ей, что это хобби требует жертв в виде, по крайней мере, переезда в другой город. В Москве их ничего особенно не держало, а Карпов был так убедителен и, главное, убежден, что она и не подумала ему возражать, а сразу согласилась – да, мол, конечно, если ты так считаешь, то надо ехать, – и хотя все дальнейшее происходило чуть менее быстро, чем можно было ожидать, и времени подумать и поспорить у обоих было предостаточно, она почему-то и не думала, и не спорила, и когда он сказал ей, что купил билеты на двадцать восьмое, только пожала плечами – двадцать восьмое так двадцать восьмое, какая разница.

Пока шли к стоянке такси, он сказал, что сейчас, наверное, в поселок ехать не стоит, там и поужинать негде, и вообще неизвестно, как там вообще, поэтому лучше заночевать в гостинице, поужинать и позавтракать в городе, а в поселок – днем, выспавшимися и сытыми. Почему-то это сразу ее успокоило; если он в состоянии думать о еде и комфорте, значит, все-таки не сошел с ума и ему по-прежнему стоит верить. Придя к такому выводу, Марина молча поцеловала мужа в щеку – Карпов отшатнулся, она улыбнулась: столько лет вместе, а он никак не привыкнет к тому, что она разговаривает с ним постоянно, даже когда молчит.

С таксистом торговаться не стали, триста рублей, которые он запросил, были вполне приемлемой ценой. Марина села сзади, Карпов рядом с водителем, машина проехала по темной аллее, и через, может быть, минуту Марина увидела освещенную развилку, ограниченную лесополосой, за которой в темноте угадывались кладбищенские кресты.

– И дед здесь похоронен, и бабка, и прабабка, – сказал Карпов, и Марина почему-то подумала, что, оказывается, ей очень хочется спать, а Карпов продолжает нервничать – а он, когда нервничает, всегда рассказывает какие-то истории, вот и сейчас – то ли ей, то ли таксисту, но скорее все-таки ей, – начал объяснять что-то про деда. Она почему-то не хотела слушать, курила, смотрела на изрезанные лесополосами холмы, улыбалась.

Она никогда не бывала на русском Юге и вообще имела об этих краях (как, впрочем, и об остальной России) достаточно смутное представление, свойственное, наверное, каждой москвичке из интеллигентной семьи – в Америке была, в Европе была, до Гоа так и не доехала, но наверняка когда-нибудь еще доедет, а чаша замкадья ее как-то миновала; шуток про замкадье и замкадышей она, впрочем, была чужда, и Карпов, который хоть и не подавал вида, но всегда обижался, когда ему кто-то указывал на неполноценность приезжих, ценил в Марине и это качество тоже. Марина подумала, что он вообще все ее качества ценит, и снова улыбнулась.

А на холмах тем временем уже начинался город, и Марина с любопытством разглядывала выкрашенные одинаковой голубой краской ворота и почти одинаковые одноэтажные каменные домики с лепными наличниками на окнах – реплики деревенской избы в лишенных леса местах. Иногда между домиками образовывалось пустое пространство, и тогда Марина видела снова холмы, но уже не с лесополосами, а с такими же домиками, которые теснились на холмах так, будто Россия своими размерами уступает любой Голландии, и лишней земли для жилья здесь нет. Потом пустые пространства закончились, дома стали двухэтажными, потом был какой-то завод, потом – круглое советское здание, очевидно, цирк, а за цирком начинался бульвар. Они ехали по бульвару, и Карпов, жестикулируя, что-то объяснял таксисту. Марине нравилось, как Карпов умеет объяснять, но сейчас ей почему-то не хотелось вслушиваться в то, что он говорит. Марина надеялась, что он знает, что делать, но именно надеялась – до сих пор единственным его аргументом в пользу того, что из Москвы нужно езжать жить сюда, было то, что через полгода Карпов станет знаменитым и богатым человеком, а если не станет, то Марина имеет полное право бросить его, развестись и забыть о его существовании; но даже если такой вариант ее устраивает, то пусть она не надеется, потому что шанс на богатство и славу у Карпова – стопроцентный, и через полгода она в этом убедится.

Рассказывал он ей об этом зимой, месяца три назад, когда, встретив ее с работы, он предложил пройтись пешком, а потом они отогревались в кофейне на Покровском бульваре, и, выслушав ее, может быть, слишком подробный рассказ обо всем, что случилось с ней за день (она сама понимала, что слишком любит поговорить; смеялась – тебе, мол, никогда не удастся вставить в мои монологи хотя бы одно слово, – и он тоже смеялся, потому что всегда был уверен, что его слово значит для нее ровно столько, сколько ему нужно, чтобы быть счастливым), он вдруг, безо всяких предисловий и, – любимая присказка, – «безо всяких архитектурных излишеств», – сказал ей, что надо переезжать. Сейчас она почему-то подумала, что на этом бульваре тоже, наверное, есть какие-то кофейни, и Москва показалась ей вдруг каким-то несуществующим городом – пожалуй, даже то, что в Москве остались родители, не могло сейчас убедить ее в том, что еще сегодня днем она ехала с Таганки на Павелецкую, где у кассы домодедовских электричек ее ждал Карпов с ее дорожной сумкой.

Теперь эту сумку вытаскивает из багажника и отдает Карпову местный таксист, про которого она уже поняла, что он казак, но на героев «Тихого Дона» или вообще на сколько-нибудь экзотическое существо этот дядька совсем не похож – просто таксист и все. Карпов почему-то захотел выйти здесь, за квартал до гостиницы. Он хочет показать Марине свой любимый памятник – Марина сейчас легко обошлась бы и без экскурсий по местным достопримечательностям, но возражать сил не было. Памятник так памятник. Шли по большому мощеному бетонными плитами пустырю к какому-то обрыву, с которого открывался вид на те же холмы с каменными избушками. На краю обрыва стоял циклопических размеров красноармеец в буденовке и шинели – Марина решила, что бронзовый, потом поняла, что, скорее, жестяной и вообще какой-то несуразный – огромная (наверное, чтоб не опрокинулся) торчащая из-под шинели ступня, похожий на гигантскую антенну штык за спиной, уродливое и не очень четко вылепленное лицо, смешно занесенная за спину рука – Марина могла перечислить еще десяток нелепостей в облике памятника, но все вместе они почему-то производили какое-то очень хорошее и сильное впечатление, и, еще раз взглянув на памятник, Марина сказала Карпову (а Карпов теперь не только нервничал, но еще и был заметно смущен, как будто ждал, что она ему сейчас скажет, что не понимает, чем ему так понравилась эта большая жестянка), что согласна – это очень, очень красивый памятник.

К гостинице шли пешком. Карпов рассказывал, что гостиницу строили почему-то сирийские строители, и однажды летом, в очередной его приезд к бабушке и дедушке, в крае случилась вспышка холеры, и родители, путешествовавшие тем летом, кажется, по Прибалтике, велели деду срочно покупать билет и везти маленького Карпова к ним, – так вот, пока дед стоял в очередях за билетом, санитарные службы выяснили, что источником заразы оказались как раз сирийцы, которых вначале заперли в каком-то санатории, а потом вообще отправили навсегда на родину, и стройка на этом закончилась, а недостроенная гостиница лет пятнадцать простояла пустая, пока ее не купил какой-то чеченец. Карпов рассказывал про чеченца, про стадион «Динамо», на воротах которого висит мемориальная доска в память о том, как в сорок девятом году местная команда выиграла чемпионат РСФСР по футболу, – он говорил и говорил, демонстрируя фантастический объем бесполезных глупостей, которыми была полна его голова. Марина слушала и вдруг очень отчетливо поняла, что ничем хорошим это путешествие, конечно же, не закончится, у Карпова ничего не получится, и в Москву она вернется одна – вероятно, гораздо раньше, чем через полгода.

2

Когда они снова проезжали ту развилку у кладбища, Карпов уже не нервничал, как вчера, но что-то такое с ним все равно происходило, он даже сказал: «По несчастью или к счастью истина проста – никогда не возвращайся в прежние места», – и Марине понадобилось несколько лишних секунд, чтобы понять, что это были чьи-то стихи, а не просто случайно получилось в рифму. Настроение Карпова за ночь передалось и ей. С чужим городом, над которым стоит жестяной красноармеец, она уже почти смирилась, но что это за поселок, в котором ей придется жить, – не понимала и поэтому волновалась.

Нужный поворот, конечно, проехали. Долго разворачивались, потом, когда все-таки свернули правильно, и Карпов отпустил таксиста, долго стояли у двери подъезда – это в его детстве здесь не было кодового замка, а теперь замок был, а он не знал кода. Сидели на скамейке перед подъездом, Карпов опять что-то рассказывал, Марина опять не слушала, а потом из подъезда вышел высокий тощий мужик с каким-то ведром, и Карпов, опять волнуясь и называя мужика Геннадием (и на «ты», что с незнакомыми и малознакомыми людьми ему было вообще-то не свойственно), стал объяснять ему, кто он и чей он внук. Геннадий вначале слушал молча, потом полез обниматься, потом, не замечая Марины, потащил Карпова в подъезд, и Марина пошла за ними, потом долго звонили в дверь какой-то старушке, потом старушка тоже обнимала Карпова, звала к себе обедать, но тот сказал, что как-нибудь в следующий раз, а сейчас жена («Ой, ты женился?») очень хочет спать, поэтому ему нужен ключ. Старушка куда-то надолго ушла, потом вернулась с ключом, потом Карпов применил какое-то невероятное дипломатическое искусство, объяснив Геннадию, что выпьет с ним как-нибудь в следующий раз. И только после этих процедур Марина оказалась в просторной пыльной квартире, в которой много лет никто уже не жил. Ходила из комнаты в комнату, выходила на балкон, включила телевизор – работает, осмотрела кухню, потом вернулась к телевизору, села в кресло. Думала – понравится здесь или нет, сможет жить или нет. Ничего не поняла. Закрыла глаза.

В дверь позвонили, Карпов открыл – пришел Геннадий, явно обрадованный появлением новых друзей. Марина смотрела на Геннадия и Карпова через дверь, сама решила не выходить. Сосед принес трехлитровую банку молока и что-то говорил; Марина не вслушивалась, но поняла, что Геннадий поздравляет Карпова с правильным выбором – в Москве суматошно и неуютно, а здесь хорошо, спокойно, и дом хороший – «Тепло, сухо, и ни одной крысы».

– Ну, надеюсь, этого-то добра я здесь смогу купить сколько угодно, – донесся до Марины голос Геннадия.

– Какого добра? – не понял сосед. – Квартир?

– Да при чем тут, – засмеялся муж. – Крыс, конечно.

3

Начались одинаковые дни – делать в поселке было решительно нечего, а каждый день ездить гулять в город было очевидно глупо. С тем, что друзей и подруг она здесь не найдет, Марина смирилась сразу и даже обрадовалась этому – когда весь поселок можно обойти за пятнадцать минут, любое знакомство может обернуться навязчивой ненужной дружбой. К той соседке, которая отдавала Карпову ключи, Марина через неделю пошла обедать одна – Карпов с первого же дня полностью ушел в свою лабораторную деятельность, которая теперь происходила не на кухне, как в Москве, а в специальном сарае, также оставшемся от деда. Марину в этот сарай он не звал, да она и не просилась, боялась не столько помешать, сколько убедиться в том, что муж возлагает неоправданные надежды на какую-то очевидную глупость. Соседка, тетя Катя Шустикова, оказалась очень милой старушкой, которая сразу же рассказала Марине все, что она уже слышала от Карпова – когда-то поселок был военным городком, потом Хрущев, во-первых, сократил армию и, во-вторых, решил, что сельскохозяйственная наука должна быть ближе к земле, по это му НИИ, в котором работали покойный дед Карпова и покойный муж тети Кати, перевели сюда, в эту скучную степь, и вокруг этого первого дома за десять лет выросло еще десятка полтора городских домов, полностью заселенных старшими и младшими научными сотрудниками, а также одним академиком ВАСХНИЛ – тоже покойным ныне Борисом Прокопьевичем Гончаровым. Наверное, это действительно были благословенные времена – когда все друг друга знали и любили, и молодые слушались старших, и не было пьяных, и никто не мусорил на улицах, не то что теперь, когда от института почти ничего не осталось, сучка-директорша торгует институтскими землями, а поколение первых обитателей поселка поумирало, и теперь в домах живут какие-то посторонние люди, чуждые всей этой доброй магии, от которой у тети Кати остались только воспоминания.

Еще тетю Катю, конечно, интересовало, чем собирается заниматься Карпов, и когда Марина ответила, что сама толком не знает, старушка, конечно, не поверила, но вида не подала, зато рассказала, что когда-то и Карпов-дед занимался чем-то очень загадочным – «нефтяным ростовым веществом», которое действительно делали из нефти азербайджанские ученые-лысенковцы, и дед всерьез думал, что если кормить этим нефтепродуктом свиней, свиньи будут толстеть быстрее, чем если бы их кормили нормальным кормом. Но на нефть у свиней была нормальная человеческая реакция – есть ее они отказывались, на насильное кормление отвечали массовыми смертями, а потом Лысенко вышел из моды, программу свернули, и дед Карпова, смирившись с тем, что карьера не задалась, работал до пенсии в институтском отделе пропаганды и агитации, ненавидя при этом любые проявления сельскохозяйственной и любой другой науки.

Эта поучительная история Марине оптимизма, конечно, не прибавила, и тем же вечером, когда Карпов вернулся из своего сарая, она потребовала у мужа, чтобы тот максимально подробно рассказал ей, чем он все-таки занимается и что питает его надежды на богатство и славу. Карпов неожиданно охотно рассказал – Марина даже пересказывала мне его лекцию, но я, имея очень смутные представления о научной терминологии, не рискну играть в испорченный телефон и излагать пояснения Карпова здесь. Скажу только, что Карпов – совсем не биолог, не химик и даже не фармацевт по образованию, – еще в Москве изобрел некую сыворотку, которая, будучи вколота живому существу, во много раз увеличивает его способность к росту, и крысы, которых по просьбе Карпова за небольшие деньги наловил ему прекрасный Геннадий, уже выросли до размеров больших овчарок, и Карпову стоило серьезных усилий убить этих крыс электрическим током, потому что он еще не придумал, как делать так, чтобы подопытные животные, достигая нужных размеров, переставали расти, но он обязательно придумает, и когда это случится, можно будет открывать собственный бизнес – он-то и принесет их семье то счастье, за которым они сюда приехали. Убитых крыс Карпов сжигает в специальной бочке, но шкуру с них сдирает, чтобы потом сделать чучела, и даже может эти шкуры показать Марине, правда, не думает, что ей такое зрелище понравится. Она действительно отказалась идти смотреть на шкуры, но рассказ мужа, хоть и был вполне убедителен, спокойствия ей почему-то не добавил – она уже понимала, что приснится ей сегодня ночью, и перспектива видеть во сне гигантских крыс вполне объяснимо пугала ее. Засыпая, хотела сказать мужу – давай уедем отсюда, – но Карпов уже спал, а будить его Марине не захотелось.

Снились ей, впрочем, совсем не крысы. Снились ей похороны Карпова на каком-то (не на том ли, которое они дважды проезжали?) старом кладбище, и она сама – молодая, как сейчас, но какая-то совсем другая, незнакомая. Карпова она побоялась будить, а он ее разбудил, показал мокрую подушку – оказалось, она плакала во сне. Пока Марина думала, что скажет мужу по поводу этих слез, Карпов заснул. Марина вытерла слезы и тоже заснула, больше ей ничего не снилось.

4

Утром в дверь позвонили; открыла Марина. Как в первый день, пришел Геннадий с молоком. От тети Кати Марина знала, что Геннадий – военный пенсионер, у которого здесь жили родители, и к которым он, холостой и непутевый, выйдя на пенсию, переехал жить в 1991 году. Родители вскоре умерли, теперь Геннадий живет один, разводит кур, но главное – служит эдаким хранителем почти полностью умерших поселковых традиций. Распространяет по поселку новости и сплетни, вводит приезжих в курс дела – что здесь как устроено, – делает замечания подросткам и неправильно паркующимся водителям, – в общем, не дает поселку превратиться в простое сборище городских пятиэтажек посреди степи.

Вот и сейчас он принес не только молоко, но и важное сообщение – директор института, член-корреспондент Российской академии естественных наук Елена Николаевна Горская, у которой сегодня день рождения, будет рада видеть у себя на торжестве и господина Карпова с супругой – она хоть и не помнит карповского дедушку, но не сомневается, что его внук – очень хороший человек, который обязательно станет добрым другом всех сотрудников института.

Когда Марина передала послание мужу, он сразу сказал, что не собирается ни на какой день рождения, что у него сегодня запланирован важный эксперимент, и он не намерен жертвовать им ради каких-то незнакомых людей, которые хотят на него посмотреть. Но Марина объяснила Карпову, что он идиот, и если он хочет прожить здесь хоть месяц, то обязан выстроить правильные отношения с местными уважаемыми людьми и просто людьми, и если люди хотят его видеть, он должен пойти им навстречу, а то на него будут показывать пальцем, – почему-то именно аргумент про палец произвел на Карпова впечатление, он уныло спросил, нужно ли идти в костюме, Марина засмеялась – в общем, инцидент был исчерпан.

От дома к институту вела вымощенная желтым ракушечником дорожка, обсаженная слева и справа обкомовскими голубыми елями, свидетельствующими о том, что когда-то у института все было хорошо. Длина дорожки – не больше ста метров, идти – минуты полторы, но Карповы, конечно, все равно опоздали, причем Марина была уверена, что виноват был муж, слишком долго отмывавший с себя в ванной запахи своего крысятника, а Карпов думал, что Марина слишком долго красилась. Впрочем, ни муж, ни жена друг на друга не сердились, потому что, в самом деле, что такого в опоздании на какое-то необязательное торжество? Это же не самолет, в конце концов.

Когда они вошли в актовый зал института, со сцены которого какой-то толстячок в очках читал доклад о научных заслугах уважаемой Елены Николаевны (вслушавшись в бубнеж толстячка, Карпов быстро понял, что никаких особенных заслуг у директорши нет), публика в зале – люди, очевидно, давно и хорошо друг с другом знакомые, – конечно, сразу переключилась на эту пару, и Марине было неуютно сидеть под взглядами полутора сотен пар глаз, к каждой из которых прилагался страдающий от дефицита сплетен рот. Марина понимала, что уже завтра добрый Геннадий расскажет ей все, что институтские женщины думают о ее платье и прическе, и Карпов, видимо, тоже что-то такое чувствовал, потому что в какой-то момент взял жену за руку и несильно сжал ее – не волнуйся, мол.

Толстячок между тем уступил место на сцене казачьему хору – очевидно, состоящему из сотрудников института, потому что картузы и гимнастерки как-то не очень подходили к очкастым физиономиям поющих мужчин, да и нестройность их пения свидетельствовала о том, что казаки учились петь на каком-нибудь Грушинском фестивале. Пели заздравную, из которой можно было разобрать словосочетание «Елена Николаевна», навязчиво звучавшее в припеве. Казакам, впрочем, хлопали веселее, чем докладчику, которого, как Марина уже знала из разговора сидящих сзади двух женщин, звали Вячеславом Кирилловичем, и заведовал он в институте не чем-нибудь, а нанотехнологиями, что, в свою очередь, служило знаком прогрессивности и современности и всего института, и лично директорши.

В том, что Елена Николаевна – женщина прогрессивная и современная, Карпов смог убедиться и сам, когда уже после торжественной части, на банкете в зимнем саду (приглашены туда были, естественно, не все, но чету Карповых увлекла за собой – «Обязательно-обязательно», – симпатичная молодая блондинка с огромными накладными ногтями – вероятно, секретарша). Не зная никого из присутствующих, Карпов и Марина чувствовали себя на этом празднике не очень уютно и спасались какими-то несмешными байками из московской жизни, которых, не рассказанных, у них, оказывается, скопилось великое множество – то, что в Москве было повседневностью, в этом зимнем саду звучало как истории из инопланетной жизни, и Марина, которая еще не поняла, нравится ли ей быть инопланетянкой, рассказывала мужу про таксистов и официанток, коллег и начальников, каких-то незнакомых Карпову своих знакомых, и он даже начал скучать по тому городу, вырваться из которого он так мечтал еще две недели назад.

Наверное, они тихо ушли бы домой, не обратив на себя ничьего внимания, если бы к ним не подошла сама именинница – женщина лет пятидесяти, тоже блондинка, но, в отличие от секретарши, явно крашеная. В актовом зале они ее не видели, но тут как-то сразу поняли, что она и есть самый главный в этом поселке человек. Елена Николаевна держала в руках два бокала с шампанским. Отдала их Марине и Карпову, сама осталась с пустыми руками, Карпов вызвался сходить за шампанским для нее, но Елена Николаевна пошла с ним, и он почему-то сразу понял, что вся эта история с приглашением и прочим была устроена именно вот для этого момента, для какого-то важного и деликатного разговора, и что сейчас ему предстоит услышать что-то такое, что, не будучи для него важным, как-то неприятно осложнит его жизнь. Поэтому, протягивая директорше бокал, он сам заговорил первым – сказал, что еще в детстве, гуляя с бабушкой вокруг института, понимал, что здесь, в этом здании, работают самые удивительные люди на свете, и что он очень рад знакомству с предводительницей этих удивительных людей, – чем удивительны институтские мэнээсы, Карпов за время своего монолога так и не придумал, поэтому ловко перевел тему на трогательное детское воспоминание – у входа в институт была доска почета с надписью «Лучшие люди», и он, пятилетний, плакал, не обнаружив на этой доске своего деда (который, конечно, был лучшим человеком), и успокоился только тогда, когда бабушка завела его внутрь и показала на доску с фотографиями ветеранов войны, среди которых был и дед, – а потом, как Карпов узнал уже годы спустя, – пошла к профессору Пилипенко, покойному ныне директору, и уговорила того заменить травмирующую детей надпись «Лучшие люди» на нейтральную «Доска почета». Елена Николаевна вежливо рассмеялась – настолько вежливо, что Карпов понял: заболтать эту женщину ему не удастся, и, ладно уж, придется выслушать то, ради чего она его сюда вытащила.

Елена Николаевна начала издалека. Спросила, понравился ли Карпову доклад, и, не дождавшись ответа, заговорила о Вячеславе Кирилловиче, который, хоть и окончил Тимирязевскую академию, от нанотехнологий далек, и вся ее переписка с «Роснано» упирается в то, что у института нет ни одной, хотя бы самой завиральной идеи, что могла бы заинтересовать корпорацию и обернуться для института каким-нибудь финансовым ручейком. Поэтому со следующего месяца должность Вячеслава Кирилловича станет называться более обтекаемо – «зам по инновациям», а она, директор, поедет в Москву и будет искать источник больших денег уже в других местах – инновации сейчас в моде, а талант уговаривать у Елены Николаевны есть.

– Талант уговаривать есть, – повторила она, – а таланта генерировать идеи – увы. И вы понимаете, как я обрадовалась, когда узнала, что у нас в поселке появился загадочный изобретатель, который сам, даже ничего у меня не попросив, устроил лабораторию и занимается своими гениальными исследованиями.

Карпова никогда не называли гением, даже Марина не называла, и, наверное, он должен был смутиться от таких слов, но почему-то не смутился – понятно, что общительный Геннадий за эти дни успел рассказать всем о том, что Карпов в своем сарае ставит какие-то опыты над крысами, но о характере этих опытов Геннадий знать не мог, поэтому не знает о них и Елена Николаевна, а раз не знает, то зачем тогда хвалит? Карпов поднял свой бокал, приготовившись чокаться, и сказал, что ему очень льстит похвала от такого заслуженного человека, каким он, бесспорно, считает Елену Николаевну, но он не понимает, к чему она все-таки клонит. Чокнулись. Директорша пила шампанское зажмурившись, как водку. Улыбнулась:

– Я действительно не знаю, что вы там делаете с этими крысами. Да делайте что хотите, хоть клонируйте. У меня для вас есть ставка научного сотрудника и предложение – я буду вашим…

– Цензором? – вспомнил Карпов случай из жизни Пушкина, хотя уже понимал, к чему клонит директорша.

– Нет, не цензором, – улыбнулась Елена Николаевна еще раз. – Соавтором.

План ее был прост. Ехать в Москву надо с чем-то. Этого «чего-то» у нее нет, а у Карпова – есть. Ее не интересует, зачем Карпов этим «чем-то» занимается, но институту будет полезна любая красиво сформулированная – пусть даже и нереализуемая, – идея, подкрепленная хоть какими-нибудь лабораторными опытами. Если совсем честно, никакой научной работы институт много лет уже не ведет, зарабатывая сдачей своих помещений и земель в аренду – деньги надежные, но не так чтоб очень большие. А большие деньги – они валяются под ногами, и прямо сейчас важные люди в Москве решают, какие научные учреждения будут включены в федеральную целевую программу «Сытая Россия», направленную на внедрение инновационных технологий в сельском хозяйстве. Сельскохозяйственных НИИ в стране много, и обидно будет, если какие-нибудь бездельники из Белгорода или Краснодара получат бюджетные миллионы – ведь понятно же, что если кто-то и заслуживает денег, то это тот институт, которому покойный дедушка Карпова отдал годы своего самоотверженного труда. Карпов не понял, при чем тут его дед, но на всякий случай кивнул.

– Я рада, что вы согласны, – горячо зашептала Елена Николаевна. Она уже все придумала – завтра утром Карпов приносит ей описание своих работ, она ставит на него печать института и летит в Москву за деньгами. Конечно, почти половину придется отдать чиновнику в министерстве, отвечающему за распределение средств в рамках ФЦП, но пусть Карпов не волнуется – денег будет много, хватит на всех, и ему тоже хватит.

Карпов понимал примерно половину из того, что говорит директорша. Что он точно понял – речь идет о какой-то коррупционной схеме, и его, в общем, не смущало, что с его помощью Елена Николаевна хочет ограбить государство, к которому никаких теплых чувств он не питал и даже не возражал, если деньги этого государства достанутся этой женщине – все равно их кто-нибудь да украдет. Но вот предложение о соавторстве его почему-то сильно обидело. В успехе своего изобретения он не сомневался и, будучи тщеславным человеком, уже давно видел себя – ну, не Нобелевским, конечно, лауреатом (в конце концов, он даже не ученый, а так – просто изобретатель-любитель), но, по крайней мере, героем первых полос всех мировых газет. И, представив рядом с собой на первых полосах вот эту женщину, он почему-то разозлился. Хотел вежливо сказать, что обязательно подумает над ее заманчивым предложением, но вместо этого пробурчал, пожалуй, более грубо, чем следовало бы: «Нет, меня не интересует ваше предложение», – развернулся и пошел прочь.

Марина была только рада, что они так быстро ушли домой – пока Карпов болтал с Еленой Николаевной, к ней пристала какая-то агрономическая тетка, которую почему-то очень интересовало, верный ли Карпов муж. Марина ответила, что верный, но назойливость тетки сильно испортила ей настроение.