Текст книги "Долгая дорога. Сборник рассказов"

Он знал это из книг и телевизора. Только из них. Но знал точно. Точно-точно знал…

Он яростно и одновременно затаив дыхание следил… Три недалеких мужика встретились, поговорили, выпили, подписали… Крым погрузился в сон…

Его мать всё же встретила свое счастье. Поздно, но встретила. Он уже заканчивал институт, дописывал диплом, она вернулась как-то с работы и сказала, нам надо с тобой серьезно поговорить. Понимаешь, я… познакомилась с одним человеком. Очень хорошим человеком. Он добрый и надежный, как скала. Ему уже немало лет, он старше меня. Но у нас с ним так много общего. Он любит хозяйство, он любит читать. У него есть дети от первой жены, они давно уже не с ними, они живут на западе, но он их очень любит. Это тоже в нем привлекает. Он бывший военный. Но он не сидит на пенсии. Он работает и будет еще долго работать… Он – хороший человек. Сейчас, как ни странно, это – редкость, а дальше – чувствую, хороших людей будет меньше с каждым годом… В общем… В общем я выхожу за него замуж. Я уезжаю жить к нему, в Биробиджан. Тебе придется жить одному. Но я буду часто приезжать. К тому же, может быть, как я выйду замуж и перееду, ты, наконец, подумаешь о своей женитьбе, невесту теперь тебе есть куда привести…

Знала бы тогда эта женщина, что ее сын не женится никогда. Мало того, уже годам к сорока его мужская плоть практически усохнет…

Давал ли он себе отчет, что превращается в робота? Наверное, давал. Пусть редко, но давал. Не мог так не подумать о себе, хотя бы изредка, хотя бы в те – пусть редкие, но обязательные мгновения острого откровения перед самим собой, – которые есть у каждого человека. В тишине и глубоком одиночестве. Когда не можешь уснуть…

Он всё так же ездил одним и тем же трамваем из своего Первого микрорайона в центр, приходил на кафедру – она правда переехала из главного корпуса в бывшее общежитие, в тесноту и неистребимые запахи: филфаки нигде не в фаворе, наоборот. Он всё так же не хотел ничего менять, а главное – работу. Он всё так же всё, самое глупое и немотивированное, но идущее от стариков и начальства педагогического – теперь уже – университета безропотно выполнял. Всё так же просто повышал голос и сдвигал свои тяжелые брови, когда студенты – студентки – год от года всё более дерзко, уже не намеком и экивоком, а чуть ли не прямым текстом выказывали ему свое неуважение, то, что он им скучен. Что есть куда более прикольные или хотя бы незанудливые преподы… Всё так же ковырялся в своих сложных союзах. Изредка писал то, что хотя бы по форме было похоже на научные статьи. Неизменно отправлял их во Владивосток. Та, уже тоже почти родная ему кафедра тамошнего – настоящего – университета, долгие годы занималась именно служебными словами… Изредка ездил в шахматный клуб. Год от года занимал свое неизбывное срединное место в турнирной таблице первенства города. Всё так же чистил картошку и морковку на ужин…

Были всплески и его бытия.

Мать – очень сильно постаревшая годами, с сильно прохудившимся здоровьем, но не увядшая душой мать, минимум раз в месяц, приезжала из своего Биробиджана, неизменно на суперэлектричке «Ерофей Хабаров», вихрем врывалась – в свои-то восемьдесят! – в его темную комнату, резко распахивала шторы, мыла, стирала, готовила – говорила, говорила, говорила, без умолку. Так, как могут только счастливые люди… Иногда он ловил себя на мысли, что он умрет, просто зачахнув, гораздо раньше, чем его мать… И не боялся этого… а временами так вообще… этого хотел…

Конев… Он давно ушел из пединститута в другой, более престижный вуз, также как и Шустер, так же, как вообще все, кто хоть как-то чем-то выделился из массы, так живут все пединституты, – но обязательно несколько раз в год Конев о себе напоминал. То о нем напишут в газетах. А в последние годы и в новостной ленте регионального интернета. То, щелкая пультом, наткнёшься на его гусарскую улыбку (а он еще и белогвардейские усы отрастил!) в местной телепередаче: вот вещает что-то о литературе, о классиках и современниках. Да он ведь еще и сам писателем стал! То тиснет роман в журнале «Дальний Восток», об очерках и рассказах и говорить не приходится, то наберешь в интернете Илья Конев – выскочит новая ссылка на его новый текст уже в «Журнальном зале», то на какой-то культурной городской тусовке выступит, и его в «Вестях-Хабаровск» покажут… Тоже мне, маршал Конев… Он встречал его раз в два-три года в городе, на центральной улице. И, не помня себя, не давая себе ни секунды для рефлексий, бил его под дых, как когда-то одноклассника Черепа, теперь уж дерзкой, а то и повелительной фразой. Я тут читал в блоге Синицина, что ты напился до чёртиков месяц назад. Ты что, продолжаешь пить? Ты мне ответь, я знать должен!.. Пока Конев туго соображал, почему он должен обязательно это знать, махал рукой и шел дальше… Лет семь-восемь назад на кафедру пришла почта. В конверте среди прочего был автореферат докторской диссертации по специальности 10.02.01 – русский язык, Конева Ильи Николаевича… Коллега спросила: вам плохо? – оказывается он тихо, но нутряно застонал…

Владивосток. Когда он начинал задыхаться от разреженного воздуха своей неторопливой жизни, он садился в поезд и ехал во Владивосток. Правда, почти всегда придумывал этому повод. Обсудить с коллегами по кафедре ДВГУ что-то. Неважно что. Приезжал и почти на все защиты диссертаций, связанных с кафедрой. Просто сидел на этих защитах, ничего не говорил. Он не член совета, не доктор, он – сам по себе…

Самым сильным всплеском был Крым. Тяжелый сон Крыма двадцать три года тяжело напоминал о себе.

Он не следил специально за осиротевшим Крымом, это Крым двадцать три года следил за ним. Точнее, время от времени посылал ему грустные весточки. Статьями газет. Новостными репортажами телевидения. Забытым курящими мужиками рекламным проспектом на картофельном ларе лестничной клетки… Потом – интернетовскими постами…

А всё это время, не часто, раз пять в год, но всё же… Перед сном он думал о том, что быть так вечно не может. Что Крым – лет через сто! – но обязательно вернется в Россию. А значит – к нему…

В девяносто первом он читал о крымской автономии… и ничего не понимал. Потом до него доходили сведения о том, как в Крыму хозяйничают жирные коты Кравчука, потом Кучмы, потом Ющенко, а потом и Януковича. Больнее всего было читать об Артеке. О том, что потихоньку закрываются дружины-лагеря. Вот нет больше «Алмазного»… Читал о том, что путевка в Артек нынче… какие там 240 рублей – две с половиной тыщщи баксов! Бедная мама, родная моя мама, ну почему ты тогда не нашла эти проклятые двести сорок рублей!.. Когда по телику показали сюжет о грязной разборке с грязными педофилами в Артеке, он вообще перестал что-либо понимать… Но что ему, в конце концов, Артек, что Крым и Украина, что ему Гекуба!

В январе ему исполнилось пятьдесят шесть. Сразу вслед за новогодьем. Как всегда. Как всегда приезжала мама… Наверное, они со своим мужем растут уже обратно – в нестарость. Ему-то сколько нынче, под 90? А по ее словам, он блог в ЖЖ завел. Сейчас вот пишет о киевском Майдане… Когда в последний раз он приезжал в Хабаровск? Лет пять назад? Сейчас уж кости не снесут… А может, и снесут еще, кто знает!.. Ну опять о майдане! И ты, мать, туда же! Сдался он вам! Где мы и где и Киев? Где мы и где Москва? Спроси лучше, что с моей докторской? Еще осенью все уши прожужжала, «Сынок, а с докторской-то твоей что? До шестидесяти-то защитишься?»… Защищусь, как же! Я еще в кандидатской всё о своих союзах сказал. Точнее, перепел то, что еще сто лет назад о них писали… Ты знаешь, мама, а ведь пузырьки в бокале шампанского не от давления, а оттого что стакан грязный. Невероятно, но факт! В абсолютно чистом бокале пузырьков при освобождении углекислого газа не было бы!.. Ну что ты опять! Да этому Януковичу что леветь, что праветь – ничего не поможет. Пусть сынка своего хоть на место ставит, хоть застрелит, как Тарас Бульба Андрия – без разницы. Ничего им не поможет – ничего! Нет линии в их хаосе, и вечен их майдан… Твоя знакомая учительница, говоришь? А что делают детки из ее класса, когда она неделями сидит на майдане?.. Ну, хватит, мама, хватит…

А в феврале он заболел. Никчёмно, глупо, как всегда. Пошел за хлебом, и не укрыл горло шарфом… В горле вырос красный комок…

Ну что он так долго пишет, этот доктор! Мне ж из поликлиники скорей в больницу надо! Скорей на скорой! И еще в карете обезболивающего дать. Больно! Как больно!

Его положили в ЛОР-клинику на площади. Из окна был виден пуп города – центральная площадь с главным городским фонтаном, теперь – замерзшим, спящим, пешеходный переход виадук на нее с центральной улицы, академия госслужбы – бывшая партшкола… Ему было не до картинки…

Двое суток он не мог ни пить, ни есть, ни спать, ни даже думать. Ему было наплевать, кто, кроме него, еще в палате, на этот вид из окна, на всё! Он мог только терпеть боль и надеяться – вот, вот, вот… после этого укола, после этой капельницы ему полегчает… Боль пройдет… Она не проходила… За что? За что? – только и думал он. Я не пью, не курю, почти не ем мяса, никого не обидел… За что? За что?…

На третий день, он нервически пытался полоскать горло какой-то гадостью, что посоветовал лечащий врач, он ощутил спиной, точнее левой стороной, что сзади стоит кто-то, кто ему сейчас поможет. Это была медсестра той смены, в какую он поступил. Снова её смена. Она была немолода, совсем невыразительна… Но он почувствовал даже не ее, измученное болью сознание сильным ударом интуиции подсказало ему, что сейчас она ему поможет. Он резко обернулся. А вы кетонал пробовали? Только в ампулах, таблетки, капсулы – не в счет. Я вас и поколю… Он бросился в угол палаты, где прятал свою куртку…

После первого же укола ему стало легче. После двух – боль прошла!

В палате, кроме него, было еще два мужичка. Он, улыбаясь, включился в их разговоры…

Давно не спавший, он погрузился в сон часов в восемь. Февральское хабаровское солнце еще играло в стеклах розовым вином… Проснулся – его «Кассио» показывали пять. Чернильное зимнее время плескалось в палате, мужики, Андрей с фурункулом и Коля с прооперированным носом, сладко посапывали… До рассвета еще часа три. До завтрака – четыре. Он достал плеер с наушниками… Какой плеер, впрочем, – «Deep Purple» и «Pink Floyd» он много-много лет уже знал наизусть. Он достал радио…

Как много он, оказывается, пропустил! По Киеву маршируют бандеровцы. Во Львове наци растащили оружейные склады. В Харькове и Донецке не стихают митинги. Но главное – Крым спокоен и силен. Там весна. И ожидание чуда.

Он подошел к окну во всю стену. С пятого этажа редкие прохожие в сером раннем рассвете казались суетливыми лилипутами…

Его выписали… Шестнадцатого марта в Крыму был референдум. Семнадцатого стало ясно, что Крым вернулся домой – в Россию. Впрочем, в этом в последние дни никто и не сомневался… Когда восемнадцатого он видел по телевизору, как всю ночь в Симферополе ликует народ, он удивлялся только одному – почему он сейчас не плачет?.. Лет сто, говоришь? Дурак…

Бесценный дистиллят сновидения вновь подарил ему Крым. В этот раз Крым был уходящей далеко-далеко в море горой – Аюдагом, Медведь-горой. Спящий в море медведь пил соленую воду где-то очень, очень далеко – в лазурной бесконечности. А рядом с ним самим – он стоял на пустом травяном квадрате, – невысоким забором совершенного квадрата росли кусты роз. Бутоны были полураскрывшиеся – желтые, красные и фиолетовые. Щемящим предчувствием кого-то рядом ему казалось, что это он сам, только другой – молодой, лет тридцать – тридцать пять назад, и две красивые девушки, точнее, девушка и женщина, которые – где-то здесь, близ!, но не понятно где, – улыбались, но стеснялись, даже боялись его, а он – стеснялся и даже боялся их…

Скворец прилетает редко

Скворец прилетает редко. Но прилетает. Раз в год. Или два. Чаще – приплывает. Аэропорт Ичхон близ Сеула, конечно, – супер. Игорь говорит, что он похож на огромную космическую станцию где-нибудь на Марсе. Где всё есть. Вообще всё, – не стоит перечислять. Кстати, построен аэропорт на островах. Любые острова сами по себе немножко другая планета. И авиакомпании буржуазной Кореи – одни из лучших в мире. И цены на билеты не такие заоблачные как в паршивых доморощенных. Но – Игорь любит море. И немного… нет, не скуп… – рачителен. Его сильно напугало безденежное детство, юность и большая часть зрелости. Сейчас он преподает английский в Сеульском национальном университете. Получает, не будучи профессором, а только the instructor – в свои-то пятьдесят с хвостиком, между прочим!.. – так вот, получает, будучи всего-то рядовым преподавателем, в месяц столько, столько мне, доценту, не получить за четыре – да еще и со всеми моими шабашками. И вообще мы с ним такие разные – как футбольный мяч и хоккейная шайба. Чур, футбольный мяч – я! У меня, между прочим, есть португальский (не какой-нибудь китайский!) футбольный мяч с автографами полутора десятков колоритнейших людей Владивостока – губернатора Дарькина, например, моего ровесника, начинавшего матросом, как я – фрезеровщиком, но, блин, ныне живущего если и не интереснее меня, то куда более таинственно, до сего дня не расшифрована его творческий псевдоним среди местной братвы – Дарыч? Михей? Серега Шепелявый? Как и то, как он всё же попал в губернаторы, и за что его много лет любит герр Путин? Впрочем, мужик он неплохой… Второй жены Сергея Михалыча Ларисы тоже автограф есть. Муж ее любит. Такое бывает редко, но это так. Ради нее целую боевую операцию провернул, чтобы собрать толпы московских клакеров, которые четырежды засыпали овациями самый скучный к востоку от Урала Приморский академический имени Горького театр, где служит Лариса Дмитриевна. Стаса Мальцева автограф на этом мяче есть – худрука театра ТОФ, любая его постановка – езда в неведомое. Классный театр. Но помещеньице у него – безкомфортный и безакустический склад зрителей клуба матросов и капитанов разного ранга, жуткое для театра помещеньице. Сергей Александровича Павлова, конечно, автограф есть. Тренера «Луча-Энергии». Между прочим, автограф 2006-го, когда «Луч» еще был в высшей лиге, а Серг Саныч, стоя у бровки в матчах премьер-лиги, слов ни цензурных, ни подцензурных для своих и чужих ребят, а также арбитра и линейных не жалел. Сейчас он на-амного спокойней. Чай, мы барахтаемся на дне второго дивизиона, и больших эмоций это не может вызвать ни у кого просто по определению. И еще есть пара поэтов, три прозаика и член-корр РАН из местных. Автограф художника и книжного графика Джона Кудрявцева тоже есть. Он ходит по Владику в ковбойской шляпе. Борода лопатой, лоб позднего Льва Толстого… даже круче, опрятен и чудовищно талантлив. Будете у нас, обязательно увидите его на Светланской или Алеутской – только без мольберта. Пишет он дома и только дома. Один. Ночами под чифир и одинокое вдохновенье, которое иным и не бывает.

Что за ерунда такая – автографы богемы на футбольном мяче? Да просто я люблю футбол, этим всё и сказано. Я был правым, бровочным полузащитником в юношеской сборной Казахстана, два матча сыграл в команде мастеров – самом «Кайрате»! Разве этого вам мало?! К тому же одна из моих шабашек – это журналистика. Точнее, когда-то была. Сейчас я уже стар для журналистики. До тридцати быть журналюгою почетно… но срам кромешный после тридцати… Ну – тридцати восьми… Или сорока двух… В общем, когда я носился в свободное от службы преподавателем время по всяким тусовкам и интервью за-ради потешить тщеславие, во-вторых, и получить гонорарчик, статейку или интевьюшку в одной из кучи владивостоцких газет опубликовав, – во-первых, частенько при мне была спортивная сумка. В которой лежал надутый до звона футбольный мяч. Тот самый, производства фирмы «Campo verde», Порту, Португалия, вон на правом конце стола стоит, в дальнем углу, в деревянной из вяза шоколадного оттенка подставочке, на нем – арабские вязи подписей-автографов…

Ну, ладно, хватит о себе, любимом. Разве еще только полслова. Я – троечник. Чистый троечник, коим был и в школе, и в университете… С перерывом на подготовку в вуз, само – или сам? – ЛГУ, куда я поступил со второго раза, стерев все свои зубы, у меня уже в 45 – стала в рот вставная челюсть, – о гранит науки, и сильно я напугался, на всю оставшуюся жизнь напугался усердной зубрёжки, коию всё же в те два года, не дай Бог никому, испытал, когда мозги буквально болят, как огнестрелом раненное плечо… И чисто по жизни я троечник. Так-то вот… Отсюда: из Питера – во Владик, посмотрите по карте, где Питер и где Владик, а? А родился я вообще, как вы, наверное, догадались, в Алма-Ате. Отсюда: только в 45, одновременно с разноской вставных зубных протезов, защитил кандидатскую, и уже не в Питере, конечно, а, с грехом пополам, в местном университете, дай Бог ему здоровья!.. И работаю – в кустах. Из кустов. В кульке. Институты искусств и культуры в нашей необъятной стране называют по-разному. Но всегда адекватно. Пусть даже они кое-где, как у нас, превратились в академии, а кое-где, в том же Санкт-Петербурге, даже и университеты. Россия любит самозванство. Равновесие обеспечивает вторичная номинация… И преподаю не английский (основной язык на отделении «русский как иностранный» филфака), не немецкий (второй язык), не русский и культуру речи…, а… да нет, не физкультуру, что вы? Культурологию… Сам не понимая, уже много лет, что это такое… Ну еще – зарубежку, зарубежную литературу от античности до наших дней, от Гомера до «Парфюмера»… «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. // Я список кораблей прочел до середины: // Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, // Что над Элладою когда-то поднялся…» Ну, в самую точку с полусписком попал Осип Эмильевич!.. Между прочим, живу я в районе Второй Речки…

А вот Игорь Скворцов – отличник. С судьбой. Как и я. Но, как и я, без карьеры, без успеха, в слезах и в кровь разбитым носом сквозь жизнь, ее овраги, буераки, тернии, но не к звездам, он, как и я, прорывается. Оттого, конечно, и дружим. Со студенческой скамьи. С того самого благословенного времени, когда джинсы и сигареты «Мальборо» нужно было доставать в боях и засадах, а потом носить и курить гордо, как орел! Когда можно было сесть в тюрягу за стихи – и знать, что жизнь ты прожил не напрасно, когда билет в плацкарте от Москвы до Питера и от Питера до Москвы, в два конца, по студенческому билету стоил десятку. При стипендии в сорок… Когда… не знаю, по-моему, веселее жилось. Когда у тупиц, блюдолизов, воров и садистов, так же как и у нормальных людей, это на лбу было написано. А не так как сейчас, в «Новой России» – одни шифры, коды, шхеры и темные подвалы, где, ну, не разглядеть ни кого-либо и ни чего-либо…

Скворец прилетает редко. Но прилетает. Раз в год. Или два. Чаще – приплывает. Катер-паром идет от Наджина до поселка Зарубино. Дальше – до Владика автобусом. Море – в изумрудных волнах и островах. Нравится Игорю и экономия.

На малой родине в Тамбовской области у Игоря уже давно никого нет. Здесь он говорит по-русски. Этой роскоши ему в Сеуле почти не достать. У него ж ни жены, ни семьи, ни кола, ни двора, старые друзья – в России, а новых друзей не бывает…

Рука в руку и захват дружеских объятий. В этот раз Игоря не было не год – два. Объятия крепки. Еще на автовокзале, как обычно, я достаю из портфеля чекушку, «ноль, триста», и Игорь, как обычно, морщится. Отличники не пьют. Ну, почти не пьют. Почти всю пью сам. Едем на такси, точнее, бомбиле в гостиницу. Здесь я Игоря оставлю, погуляю по городу, пока не выветрится чекушка, и поеду на автобусе домой. К жене и многочисленным детям… Встретимся и посидим мы с Игорем завтра…

В столице Приморья бесчисленное множество китайских ресторанчиков. В последние годы на местном Арбате – улице Фокина, на главной – Светланской, на перпендикулярной ей Алеутской, а также Океанском проспекте с зеленым небоскребом и мэрией напротив, появились ресторанчики японские, итальянские и даже французские. Но мы никогда в них с Игорем не ходим. Игорь объелся восточной кухни у себя в Сеуле. В Париже, пусть в разное время, мы с Игорем были, в бистро надо ходить в самом Париже, в 5-м округе, мы это знаем точно. Хотя, говорят, в парижских бистро нынче курить можно только на террасах… но всё равно… Мы ходим во Владике в неприметный, не в самом центре, но и не на окраине, небольшой ресторанчик, где можно уединиться на дальнем столике в углу с душевным приятелем в душевном разговоре хоть на всю ночь, а вокруг не будет ни яростного флирта, смотреть на который со стороны – ух, как противно, ни драк перепивших юнцов, которые еще противней, ни козлов, косящих под блатных. Не будет ни грохочущей музыки, ни склизких официантов, – здесь подают тетушки бальзаковского возраста в кремовых передниках, похожих на домашние фартуки, сим тетушкам, стоит мне поверить, и в наши времена стыдно слишком уж обсчитывать клиентов; здесь нет крикливых картин и панно, нет розовых и сиреневых фонариков, здесь лишь одна большая картина с морем и дальним островом на дальней, в приглушенном свете, с мужественной выпирающей из стены каменной кладкой – стене.

Мы заказываем как обычно.

Час-другой, а может, больше болтаем о том о сем. Разогреваемся…

– Игорь, – говорит мне Игорь, – ты, кажется, тоже знал Лёвку Скорова? Он умер…

Я не сразу понимаю, что со мной произошло. У меня уже умирали друзья юности. Но – зачем же Игорь так, без подготовки? Как обухом по голове. Я медленно снимаю стеклянную пробку со стеклянного графинчика. Верчу, верчу ее и ставлю на место.

– Подожди, Игорь, подожди. Со Скоровым я познакомился еще когда жил у бабы Любы на Гражданском, еще до общаги, еще до дворника. А ты? Ты никогда не говорил про Скорова, ты-то откуда его, он же из Политеха, он…

Я замолкаю. Я просто ничего не могу понять. У меня в мысленном взоре, он есть у нас – мысленный взор, как изображение на фотобумаге в ванночке с проявителем, когда-то мы сами проявляли фотки, черно-белые фотки, – всплывает кругловатое лицо Лёвки, его белесая короткая прическа, улыбочка самодовольного, но грустного не то пирата, не то Пьеро… Крутые плечи, прямая спина, руки чуть вперед, ладони вверх, прищелкивает пальцами, задумал что-то. Или о чем-то задумался. Потом сжимает в кулаки. Большие кулаки…

– Это ты, Игорь, подожди. Разве мы с тобой никогда про него не говорили? Я думал, что это я хорошо его знаю. Ты не просто с ним знаком? Ты с ним познакомился еще, получается, до того, как он был дворником в Эрмитаже?

– А он был дворником в Эрмитаже?

– И даже жил в нем.

– Ёлы-палы…

– Мне Мартаныч написал. Коротенький е-мейл, без подробностей. Прям перед отъездом. И тебя упомянул, дескать, передай Лебедеву.

– Мартан-Вартан всё знает. Даже то, что не знает никто.

Сегодня полночи мы будем говорить про Лёвку. Хотя в последние лет семь, а может, десять, о той филфаковской тусовке в общаге в Петергофе, о дворницких коммуналках на Лиговском, о венгерках и финках, об ЛГУ – о юности, о прежних людях, о насельниках нашей молодости почти не говорим…

…Уезжаем из ресторанчика мы часа в три ночи, на тачке с водилой-девушкой. Во Владике отчаянные девушки. Одни могут подзаработать и ночным извозом. Молча. За честь свою нисколько не боясь. А нас бояться никогда не надо. Мы – троечник и отличник каждый со своей судьбой. Где всё было… Почти… Кроме смерти. Ёе мы не желаем никому. Но она нас не спрашивает… Лёвка Скоров умер. Игорь не знает точно – как. Но вот, блин, жизнь – таинственная штука! Я-то думал, что знаю про Игоря всё. И он обо мне всё знает. Но я не знал, что он знал, что он знает о другом друге моей юности, о Лёвке – всё. Теперь мне помнить этот рассказ. И удивляться этой штуке. Жизнь. Кто сможет, в какой зарубежке, в какой рубежке, в какой из философий-психологий, об этой штуке, о даме этой хоть что-то внятное сказать? Я пьян немного, но я совсем не пьян. Игорь исчезает в белом, длинном как мол, подъезде скучной, как экселевская пустая в 12 строк и 20 столбцов таблица, гостиницы «Владивосток». Города-спрута, который врезался в море, до мании влюбленного в туманы и дожди, на сопках и холмах безбашенного города, где так много башен… Напротив при луне чернеет море сквозь черные кудряшки тополей. Ему там три недели жить, а мне… Помнить рассказ его о Лёвке, отсюда – и до… Ах!

– Ты знаешь, Игорь, – говорит мне Игорь, – мне кажется, что Лёвка жил, ну, вопреки… Нет… против шерсти жизни, лучше так сказать. Он же москвич, ты знаешь? Причем коренной, в каком-то там поколении. А поступил в Питере. В Политех. Я думаю, что вопреки брату. И вообще он многое делал вопреки и брату, и отцу, и матери, наверное. Они жили в Тушино, в «Бурандеевке», он же, район этот – «Буранный полустанок», он же – «Шаттловка». Отец его и мать, соответственно, работали в НИИ, который занимался «Бураном», который потом всего лишь один раз слетал… Обидно, кстати, ты не находишь?.. Так вот. Отец ушел от них довольно поздно. Старший брат Лёвки уже поступил в Курчатовский, точнее… как его? – в МФТИ, но они там, может, отдельные факультеты только, но прямо в Курчатовском институте свои частицы расщепляют и всякие вакуумы исследуют. Серьезный такой вузик. Но вот отец ушел. Конечно, к молодой. И мать и брат Лёвки это восприняли так стоически, так естественно даже как бы, без эксцессов-стрессов, без фанатизма при разделе. Да и что там разделять, им отец Лёвки и квартиру и всё оставил, почти академик космоса – чего там мелочиться… И вроде бы, действительно, ничего страшного. Так или иначе дорога Лёвке уготована туда – МФТИ, физтех, космонавтика, безбедно и перспективно на всю оставшуюся жизнь… А Лёвка – в Питер. В политех. Да и в обычные «дороги и мосты» или что-то в этом роде… Жить в общаге. И от брата, и от родителей, наверно, знаешь, с первых дней он ничего не брал. Хотя я думаю, что присылали… Да нет, он точно говорил, что присылали. А он… обратно всё им отсылал… Дворник, кладбище, фарцовка… Как многие. Хотя не сразу. Он – сразу. И прочно… Ты знаешь, я познакомился с ним у Мартаныча, когда он не просто фарцовкой занялся, когда уже пол-Питера вокруг себя со своими джинсами собрал. К нему, знаешь, да, Гребень даже ходил, я, говорит, мэн крутой, рок-н-ролл мы с братишками играем, скинь пару червонцев за «Монтану», так вот… И Лёвка, знаешь, в этом мог бы преуспеть. Он из породы тех, кто коль талантлив, то во всем… Но… Не захотел. Не боялся, ты ж знаешь, наверное, Лёвка ничего и никого не боялся… Опять ведь принцип – против шерсти жизни… А вот ты, Игорь, не цепляйся. Талант – он не только в том, чтобы там гениальный роман написать, или «Евгений Онегин – 2», или семь крутых фильмов снять, как Тарковский… Бывает так, что талант – это правильная оценка. Даже не так, вот это когда человек в книгах тех же, в тех же фильмах, но не только, вообще в жизни, в отношениях там, в том, что вокруг творится, в политике… хотя – хрен с ней, с этой политикой, – короче, в том, что делает не он, но его это касается, – видит самое главное, самую суть, а на второстепенное даже внимания не обращает. Нет, ну ты понимаешь, Игорь. Вот даже на второстепенное, на пену и не реагирует. А суть видит… Ну, ты не замечал, это еще ни о чем не говорит. Я замечал. Точнее, вот только, когда я с Лёвкой провел целую почти неделю, а два раза даже ночевал в Малом Эрмитаже, когда он там дворничал. Я тебе говорил… Нет, погоди, я доскажу про Лёвкин талант. Но, понимаешь, к этим его семейным противоречиям, у него, как я понял, было еще одно главное: он многое понимал, схватывал в увиденном и прочитанном, и вообще во многом в жизни главное, но не мог об этом сказать. Он не мог свои ощущения сфор-му-ли-ро-вать! Понимаешь? И наверное, от этого внутри как-то страдал. И вот, ты говоришь, не мог при всей своей злой иронии не похвалить тебя… ну ладно – даже восторгаться!.. И даже восторгаться за твой перевод Jesus Christ Superstar. Потому что ты что-то да сформулировал. А он не мог!.. Я вот думаю, что он этот семейный «космический бизнес» тоже раскусил… Ну как? Ну вот его старший брат, да – он, я так представляю, был такой большой телок, совершенно самодовольный, и не в пример Лёвке спокойный и покладистый, без злой иронии, без закидонов, потому что это было у него не дело, не горение, не сумасшествие такое, в хорошем смысле слова, такое, знаешь, ну вот как ты писал или мне рассказывал, что сценарий non-fiction о ГУЛаге для американцев редактировал, да, ты по ночам вскакивал и что-то там дописывал или поправлял. Вот не было такого у Лёвкиного братца. Для него, а может, и для папашки его, хотя Лёвка об отце мало что говорил, космос для Лёвкиного брата был просто карьерой, бизнесом, зарплатой, ну, как там немцы говорят: Stellung in der Gesellschaft. И всё! А что там куда полетит, не полетит, и вообще на фига все эти «Бураны», «Венеры» или «Фобосы» нужны для смысла жизни, для человечества, прости за стиль – ему на фиг не было нужно разбираться. А Лёвка так не хотел. А если нет алмаза, ему и золота не надо. Отсюда – политех… Питер… Ну, Питер вместо Москвы – это еще одно в Лёвке – авантюризм. Я, кстати, нисколько не удивляюсь, что, ты говоришь, вы с Лёвкой, оказывается, там и в кабаках дрались, и спиртовозов по ночам… как это ты выразился… «экспроприировали», да? Классно, Игорёха, сказал! Что, прямо в таксуху к ним забирались и всю водку отбирали? Круто!.. Ну ладно, я чуть позже тебе одну вещь про Лёвку и таксистов расскажу, ты, наверное, смеяться не будешь, а задумаешься… Ладно, про что я хотел рассказать, ах да, как он дворником в Эрмитаже работал. А ты, действительно, не знал?.. Он не в самом Зимнем мёл, а в Малом Эрмитаже, сбоку, зелененький… ну, как же, пардон, я знаю, что ты знаешь… Во-о-т… Кстати, любимое Лёвкино слово – такое протяжное: воо-оо-о-т… Я совсем точно не знаю, как он туда попал, там же – да, там дворник на Малом Эрмитаже только один, на Большом, на Старом – там, наверное, несколько, по два-три, не меньше, а на Малом один, и там студентов не брали, там работали такие проверенные дядьки, даже дедки, такие серьезные, непьющие и рассудительные. Их чуть ли не в Ленсовете на должность утверждали. Но тот дедок, который много лет работал в Малом Эрмитаже, а это довольно большой, между прочим, участок, это и все тротуары, и со стороны Дворцовой и со стоны Миллионной, и внутренний двор – он, знаешь, да, узкий, но длинный, а главное, там деревьев много, в общем, всё мести по совести – полдня надо, во-от, этот дедок заболел, да как-то непонятно. То ли три недели в больнице пролежит, то ли три месяца. И стали на это время ему искать замену. Но так, чтобы человек и ответственный и без претензий, чтобы, как только дед вернётся, молча ушел. А дедок, этот, между прочим, был совсем непростой, он и ветеран войны, чуть ли не полком командовал на Пулковских высотах, а после войны, то ли учителем был, то ли лектором в «Знании», то ли и тем и иным, но как-то к старости и с женой развелся и с детьми разругался и, представь себе, влюбился в Екатерину Вторую. Ну, не в неё, конечно, а весь ее блистательный век. Со всеми этими имперскими победами везде и всюду, с русским просвещением, ну и с ее загадками, конечно, с фаворитами и прочее. Этот дедок и так никогда ни телевизора не имел, ни радио, а только книжки читал, а тут вообще – за всем Малым Эрмитажем, как за внучком своим готов целыми днями ухаживать и во всё оставшееся время книжки про Екатерину Великую читать. И не только про ее имперскую службу, но и про балы, малый эрмитаж, помнишь, это увеселительный вечер – ну, да, – в общем, такой Вольтер на пенсии и с метлой. И ему, представляешь, разрешили прямо в Малом Эрмитаже жить, дедку этому. Там со стороны Миллионной, в одном здании дворика – подвал, что-то вроде реставрационной мастерской, и один закуток не просто отгорожен, а превращен в комнатку, ну там метров 10—12 в квадратах, он там и жил. И вот Лёвка – да, на три месяца, даже больше, туда вместо этого дедка попал… Не знаю, Игорь, понятия не имею, как он туда попал, но пока дед лежал в больнице, по-моему, даже дольше трех месяцев, Лёвка его заменял, и в Эрмитаже и жил. И я совершенно случайно как-то иду вдоль Эрмитажей, я шел по набережной в сторону площади Суворова, в институт культуры к одной дамочке, причем раненько так, часиков в девять, смотрю: чувак с метлой, причем кто-то знакомый. Замедлил шаг, пригляделся, а он тоже на меня так пристально смотрит, с ехидцей, как Лёвка умеет… умел… Во-о-т… И он первый меня окликает: «В Летний сад пошел штанами торговать?» Мы ж до этого только через фарцу с ним знались. И, ты знаешь, как-то слово за слово разговорились, и он про свою такую удачу быстро рассказал, и приглашает вечером легкого венгерского винца попить, да поговорить о том о сем. Ну мне особо никакого винца не надо, но я как представил, что вечерком в гости в Эрмитаж приглашают, посидеть у камелька, поговорить, а где-то сверху духи Екатерины, Потемкина и Орлова бал устроили, а по дворику ходит архитектор Стасов, руки за спину, взор горит, думает, как четвертый этаж строить, как еще чем свое чудо изукрасить… это не к тебе в кислую коммуналку водку с лиговскими богодулами жрать – конечно, я сразу согласился… Ну, в общем, я думаю, у Лёвки был тогда такой период в жизни, что ему нужно было выговориться. Причем мощно. И лучше всего перед малознакомым. Как, знаешь, в литовских хуторах, кажется, а может, в латышских, был такой обычай не обычай, такая сегодня скажем – психологическая практика. Хозяин, которому вся эта хуторская рутина и оторванность от всех достала, приходил рано утром к колодцу и орал в него целый час всё, что на душе накопилось. Вот, наверное, у него что-то такое происходило. А тут я заместо колодца подвернулся. Дней пять, знаешь, каждый вечер, как на работу, я ходил в Лёвке в Эрмитаж. О чем мы только с ним не говорили, что он только мне не порассказал!.. Ну сперва я, знаешь, не особо-то его слушал, слегка «Токая» выпью и слушаю шаги царицы на верхних этажах… он где-то чуть ли не ящик «Токая» достал… Хотя, – я вот вбок уйду, – он, знаешь, о том, что в крепком теле крепкий дух никогда не забывал – он, знаешь, по утрам не только зарядку-качалку делал, во всяком случае, мне об этом говорил, он по утрам – спортивный костюмчик, «ботасы», – и бегал часов в пять утра всегда по одному маршруту – от Эрмитажа к Дворцовому мосту, через него на Стрелку, на Биржевой, по всей дуге Кронверкского до Каменоостровского, и через Троицкий – назад к своим Эрмитажам. И мести участок. А в свой политех он почти не ездил почти все три месяца. Ну во всяком случае, он так мне говорил… А из всех его рассказов, особенно, ну вот, Господи прости, в контексте его смерти, знаешь, я сейчас что особенно четко помню? Как он с каким-то даже сладострастием, в таких подробностях рассказывал, как он вырубал таксистов… Ну в каком каком? Если коротко: в прямом смысле – вы-ру-бал. Я так иногда вспоминал, конечно, об этом его рассказе, размышлял. Я думаю, не случайно таксистов, они же во времена Союза были ну, самыми что ли склизкими и вонючими из всей этой шатии-братии, которая такую классную штуку, как жизнь, положили на то, чтобы лишний грязный рваный рубль урвать… Ну нет, сейчас не совсем то, погоди. Совсем не то. Сейчас лишний рваный, то есть кучка денег, но маленькая, в двух ладонях унести – никому не нужна. Рваный никому не нужен. Сейчас пиплу нужен чистоган, не меньше. Тот, что с пятью нулями и больше. Разницу в словах чуешь – рва-ный и… чисто-ган?.. Ну, слушай, Игорь, об этом позже поговорим, ладно?!.. Так вот, про таксистов… Блин, сбил ты меня… Вот с такой фирменной улыбочкой, но такой холодной и острой, как финский нож, сидит напротив меня Лёвка, с которым мы за несколько дней, почти как братья, да, и губы и глаза так холодно, как лезвие ножа, у него сузились, да, … да-да, наливай, выпью, да… во-о-т, и говорит, раз в месяц или два у него появляется препаршивейшее настроение, когда всё в лом, ну всё-всё в лом, в прах, в отсебятину, в черноту и глушь. И в такие дни он приезжает на Невский, непременно на Невский, куда-нибудь у Гостиного или канала Грибоедова и ловит такси. И велит везти его куда-нибудь в мунькину рань, куда-нибудь, на пустой залив, или где от «Пионерской» еще и пилить до конечной трамвая – и еще дальше. Сулит две платы и прикидывается мэном крутым, и таксисту зубы сквозь зубы заговаривает. А как приедут, Лёвка выбирал место остановиться, чтоб вокруг – пусть ярким днем, но ни души, и одним ударом – заметь, для него это было важно, одним ударом таксиста отрубал, вынимал у него все деньги из всех карманов и «бардачков», забирал все документы, вынимал ключи из замка зажигания, выходил из машины – и медленно, заметь, медленно – шел куда-нибудь к конечной трамвая и ехал домой… Так вот, Игорек, это карма. Вот в контексте его смерти, я не знаю, в больничной койке он умер, или как, Мартаныч не поведал, но это карма… Даже кошка умирает, если не может вылизать грязное пятно на шерсти… К нему вернулись все эти таксисты… Так вот. Так… И все эти против шерсти вернулись. И все эти домоуправления, где он в девяностых сидел и уже только пузо отращивал, и краску пудами и линолеум центнерами списывал и воровал, и – kassiren, make money – бабки делал, и уже ничего не хотел ни знать, ни понимать, и тогда уже не было того Лёвки, не было… И Малого Эрмитажа не было, и «Степного волка» и «Морского волка» не было… И всё – давай помянем не чокаясь… напился я, Игорь, первый раз за столько лет напился, вези меня в гостиничку, вези… И не трогай ты таксиста, не трогай…