Текст книги "Башня птиц"

Глава третья

Все же, несмотря на страх перед рекой, он опасался уйти от нее далеко. Следовать поворотам реки и шагать вслед за ее течением легче, чем на свой страх и риск пробираться через чащи. И Егор решил связать небольшой плот и заставить реку нести его. Он выбрал место над обрывом, чтобы срубленные деревья не пришлось катить далеко, наточил топор и, выбрав подходящие сосны, принялся за работу. Голод и усталость сказывались быстро, часто приходилось садиться или прямо ложиться на землю, чтобы дать отдохнуть онемевшим рукам и отдышаться. Обостренный за эти дни слух уловил чьи-то шаги. Мягкие, осторожные. Егор половчее ухватил топор и прижался спиной к сосне. Шаги затихли, и вдруг позади он услышал пощелкивание и цоканье, словно бы беличье. Егор резко обернулся и увидел, что знакомый эвенк сидит на пригорке, поджав короткие ноги, и неодобрительно смотрит на надрубленное дерево.

– Ну, здорово, – сказал Егор, поигрывая топором. – Что, ошибся? Видишь, живой я. А где же твои волки, пастух?

– Зачем деревья убиваешь? – спросил эвенк.

– А тебе какое дело? Надо – и рублю. Кто ты такой?

– Дёйба-нгуо я, – ответил эвенк. – Почему не узнал? Меня все знают. Почему не боишься? Меня все боятся.

– Плевал я на тебя, – сказал Егор и, отвернувшись, рубанул по сосне.

– Ой-ой! – закричал эвенк. – Больно! Почему больно делаешь?

– Когда по тебе рубану, тогда и кричи. Видишь, дерево рублю.

И Егор еще раз ударил топором по неподатливой древесине. Щепка отлетела за спину.

– Ой-ой, – снова закричал эвенк и сморщился, как от сильной боли, – мой лес убиваешь, однако. Что он тебе сделал?

– А то, что я жить хочу. Ясно?

– Живи, однако, – посоветовал эвенк. – Раз не помер, так живи. Жить хорошо.

– Спасибо, я и сам знаю, что жить хорошо, – сказал Егор и рубанул в третий раз. – В дурацких советах не нуждаюсь.

– Ай, какой плохой мужик! – укорил, вскрикнув, эвенк. – Все хотят жить. Ты лес рубишь – меня убиваешь.

– А ты меня пожалел? Ты мне воды пожалел. Плевал я на тебя теперь с высокого дерева. Ясно?

– А что тебя жалеть? Ты человек, вас вон как много, а я один. Сирота я, Дёйба.

И эвенк показал руками, как много людей, и как одинок он сам.

– Одним человеком больше, одним меньше, – сказал он, – ничего не изменится. Друг друга вы убиваете. А я один, сирота я. Лес жжете – больно мне, дерево рубите – больно мне, зверя убиваете – ой, как больно мне!

– Что с тобой говорить, – сказал Егор, – это в твоем лесу друг друга все убивают, тем и живут. Что на людей все валишь? Сам-то кто?

– Дейба-нгуо я, сказал ведь.

– А хоть бы и Дейба, что с того? Вот и паси своих волков, коль нравится, а мне не мешай.

И Егор углубил заруб.

– Моу-нямы, Земля-мать, всех родила, душа у всех одна, – сказал Дейба, – вас, людей, Сырада-нямы, Подземного льда мать, родила, душа у вас холодная. Не жалко вам ничего. Лес большой, душа у него одна. Тело режешь – душе больно. Тело убиваешь – душа умирает. Глупый ты.

– На дураков не обижаются, – сказал Егор, замахиваясь топором, – и сказки мне свои не рассказывай.

– Мало тебя Мавка мучила? – спросил Дёйба. – Жалко, совсем не замучила, Лицедей не дал. Кабы он на дудке не заиграл, так и помер бы ты.

– Ступай своей дорогой, пастух Дёйба, – сказал Егор, опуская топор. – Не мешай дело делать.

– Лес мой, – настаивал тот, – тело губишь – душе больно.

– Какая ты душа, – огрызнулся Егор. – В тебе самом душа еле держится.

– Люди довели, – пожаловался Дёйба, – лес жгут, зверей убивают, реку травят. Больно мне.

– А мне что за печаль? – сказал Егор и рубанул по сосне.

– Плохой ты, – сказал пастух, морщась от боли, – я тебя сосну лечить заставлю, волкам потом отдам. Волки мужиков не любят, шибко злы на мужиков.

– Ну-ну, – сказал Егор, делая свое дело.

– Лечи, однако, дерево, рубаху разорви и лечи.

– Аптечки не захватил, – сказал Егор и услышал гудение пчелы над ухом.

Он отмахнулся от нее, но она возвращалась, и вскоре вокруг Егора загудел целый рой.

– Будешь лечить? – услышал он сквозь гуденье.

– Еще чего!

И пчелы набросились на Егора. Чем больше он отбивался от неуловимого роя, тем сильнее и ожесточеннее нападали пчелы. Глаза сразу оплыли. Зверея от боли, Егор заметался по берегу, скатился по обрыву в облаке пыли и с размаху нырнул в реку. Вода холодная, долго не высидишь, а выйти нельзя – пчелиный рой кружит над головой. И тут кто-то под водой сильно укусил его за ногу. И еще раз, будто ножовкой. Напрасно Егор отбивался от нового врага, каждый раз этот кто-то подплывал с другой стороны и острыми зубами коротко покусывал его тело. Не помня себя от боли и злости, Егор выскочил на берег и стал зарываться в песчаный осыпающийся склон. И только он прикрыл себя песком и пучками травы, как кто-то из-под земли пробрался к нему и, попискивая, куснул в живот, и еще раз – в спину, и еще – в бедро.

– Лечи, однако, – услышал он голос Дёйбы.

– Отгони своих палачей, – сказал Егор, еле сдерживаясь, чтобы не закричать в голос.

Полежал, сил набрался от сырой земли, встал, покачиваясь, распухший, грязный, со следами укусов на теле, поднялся, скрипя зубами, по обрыву, сел, опершись спиной на надрубленную сосну, сплюнул под ноги густую злую слюну.

– Гадина, – сказал он, разлепляя толстые губы.

– Рубаху разорви, – сказал Дёйба, – сосну лечи. Потом реку мыть будешь.

– Совсем рехнулся. Какую еще реку?

– Люди порошок в реку сыпали, рыбу сгубили, ты воду мыть будешь.

– Дурак, – сказал Егор и, скрипя зубами от унижения, разорвал рубаху.

Ткань была ветхой, легко рвалась на короткие неровные полосы. Силясь открыть заплывшие глаза, Егор наматывал на заруб сосны, липкий от смолы и сока, тряпки и, мучаясь от сознания идиотизма своей работы, рвал и снова наматывал.

– Доберусь я до тебя, – угрожал он Дёйбе. – Ты у меня еще попляшешь.

– Лечи, однако, – мирно советовал тот. – Мне больно было – не жалел. Себя жалей теперь. Ты вылечишь – тебя вылечат, ты больно сделаешь – тебе сделают. Вы, люди, слова не понимаете, боль понимаете, смерть понимаете.

Дёйба сожалеюще зацокал языком.

Егор кончил свою дурацкую работу и завязал концы тряпок бантиком.

– Ну что? – спросил он. – Хорошо я сосны лечу?

– Пойдем, однако. Воду мыть будешь. Вода, ой, какая грязная!

– Мыла нет, – буркнул Егор.

– Зачем мыло? Без мыла мыть будешь.

– Так ты покажи! Ты полреки и я половину.

Подошли к реке.

– Рыб науськивать не будешь? – спросил Егор, прилаживая топор так, чтобы не бил по ногам.

– Не буду, – сказал Дёйба, – лезь в воду.

– Ладно, – сказал Егор, разбежался и прыгнул, стараясь проплыть под водой как можно больше.

Он плыл, не оглядываясь, и страх придавал ему силы. Быстрое течение несло его, и когда он выбрался на другой берег, то место, где он рубил сосну, осталось за поворотом. Этот берег был низким, заросшим густой травой. Егор отдышался, отлежался и осмотрел раны. Они были неглубокими, но все равно внушали опасение. Ни лекарств, ни бинтов, а любой пустяк в тайге, на безлюдье, мог обернуться смертью.

Егор промыл раны водой, поискал подорожник, но он не рос в тайге, некому было занести сюда его семена, не было здесь человека. Достал разбухший от воды коробок, вынул из него голые палочки, равнодушно повертел в руках и выбросил.

– Вот такие дела, Егор, – сказал он сам себе. – Огнем тебя жгли, водой топили, льдом морозили, зверями и пчелами травили, а ты еще жив. Живи и дальше.

И пошел через болото. Остановился на сухом месте и увидел, что здесь начинается узкая тропинка. Он встал на колени, прополз по ней и увидел то, что очень хотел увидеть – человеческий след. Узкий, неглубоко вдавленный в сырую почву, один-единственный след.

– Эй! – закричал он, распрямившись. – Эй, кто живой, отзовись!

Отозвались сойки. Раскричались, разгалделись над его головой и из-за этого крика Егор не услышал, как кто-то подошел с той стороны зарослей жимолости. Он ощутил на себе взгляд, повернулся в ту сторону, но никого не увидел.

– Выходи, – сказал он. – Что боишься? Если человек – не обижу.

– Топор-то брось, – певуче произнес девичий голос.

– Это ты, Мавка? – вздрогнул Егор. – Проваливай лучше отсюда.

В кустах засмеялись, тихо так, совсем не зло.

– Нет, – сказала девушка, – не Мавка я. Топор, говорю, брось.

– Ладно, – сказал Егор и бросил топор неподалеку от себя. – Нашла кого бояться. На мне места живого не осталось. Деревня твоя близко? Может, и поесть что найдется? Сильно я голоден.

И из кустов жимолости вышла девушка. Даже не девушка, а почти девчонка, худенькая, смазливая, щеки в малине испачканы, сарафан красный, платочек белый.

– Ишь ты, – расслабился Егор, – откуда такая взялась? Я уж думал, что никогда людей не встречу.

Он опустился на землю, сел, сидел так и смотрел на девочку, любовался и даже пытался улыбнуться распухшими губами.

– Ну, что смотришь? Страшный я, да? Не бойся, я не леший. Егор я, в тайге заблудился, а тут еще нечисть привязалась. Сам удивляюсь, как жив еще. Ты посиди маленько, дай отдохнуть, а потом пойдем, хорошо?

Девчонка не отвечала, стояла у кустов, улыбалась тихонько, и по лицу ее было видно, что она совсем не боится его. Наверное, взрослые рядом, подумал он, и от души совсем отлегло. Напряжение этих дней, когда ежечасно приходилось бороться за жизнь, и сознание того, что шансов выжить не так уж и много, спало, и осталась пустота и усталость неимоверная. Он смотрел на девчонку и, отделенный в эти дни от людей, с радостью ощутил свою причастность к человеческому роду, сильному, красивому и великодушному.

– Принеси поесть, – попросил он, – и позови взрослых. Вся сила от меня ушла, до того размяк.

Девочка не отвечала. Она стояла и улыбалась, вытягивая губы трубочкой, словно хотела свистнуть. Потом наклонилась и подняла из-под ног лукошко с малиной. Протянула Егору.

Егор брал малину горстью, задерживал у рта, вдыхал запах и, стараясь не спешить, глотал не жуя.

И тут он подумал, что для малины еще не пришел сезон. Он шел по тайге и встречал кусты ее с еще зелеными, вяжущими ягодами. А это была спелая, сочная, пахучая, только что сорванная. Он не сказал об этом девочке и легко примирился с этой нелепостью.

– А хлеб у тебя есть? – сказал он, протягивая пустое лукошко.

Девочка опять наклонилась и достала из травы ломоть хлеба. Егор удивился, но хлеб съел, не оставив ни крошки.

– Что еще достанешь из травы? – спросил он. Девочка пожала плечами, улыбнулась.

Недетская у нее улыбка, подумал Егор, тайга быстро взрослыми делает.

– А что ты хочешь? – спросила.

– Поспать, – честно сказал Егор. – Я страшно устал. А ты приведи сюда взрослых, и может, найдется что-нибудь из одежды? Видишь, я почти голый.

Девочка кивнула головой и скрылась в кустах. Ни шума шагов, ни шелеста платья, ни потрескиванья сучьев под ногами.

– Эй! – крикнул Егор. – Ты не пропадай, ты приходи! Я ждать буду!

У него хватило силы только на то, чтобы поднять топор и положить его под голову. Не обращая внимания на комариное гудение, он заснул, как в омут провалился.

Глава четвертая

Егор жил внутри дерева. Не в дупле, не обособленно от ствола, а именно внутри древесины, и тело свое отграничивал корой и листьями. Через него шли земные соки, внутри медленно нарастало годовое колечко, и это он, Егор, поскрипывал всем телом под порывами ветра. Егора совсем не удивляло это новое состояние, он считал его естественным и даже удобным. Он рос на большой поляне, и корни его уходили глубоко в землю, сплетаясь с чужими корнями.

Было темно, тепло и уютно. Егор чувствовал, что он существует, и больше ничего не надо было ему, только расти, ни о чем не думая, ожидая того времени, когда прилетят птицы и поселятся на нем, как на карнизах башни, и запоют свои песни на понятных ему языках. Он знал, что так будет, и поэтому был спокоен и терпелив.

Что-то дотронулось до его бока. Он шевельнулся и лениво подумал, что это, наверное, дятел стукнул по нему клювом, но не испугался. Дятел казался продолжением его самого, как и личинки жуков, что жили под его корой.

– Егор! – услышал он зовущий его голос и зашевелился, не размыкая глаз.

– Вставай, Егорушка, – услышал он снова.

– Разве пора? – сказал он и не узнал своего голоса.

Открыл глаза и увидел, что он вовсе не дерево, а человек. И лежит он на мягкой шкуре, на полу, возле печи. Над ним склонился бородатый мужик в красном колпаке, надвинутом на лоб, и тормошил его.

И Егор вспомнил, что заснул на берегу и понял, что его подняли и принесли сюда. Он окончательно стряхнул с себя сон, сел, осмотрелся. Был он одет в широкую меховую рубаху, штаны на нем были новые, тоже меховые. Он провел руками по телу, нигде ничего не болело, не ныли руки, не саднили ноги, не кружилась голова. Он был молод, здоров, быть человеком показалось ему самым приятным на земле.

– Спасибо, – сказал он и радостно улыбнулся.

– Ишь, благодарствует! – засмеялся кто-то наверху тонким голосом.

Егор не смутился, поднялся на ноги, протянул руку рослому мужику. Одет тот был старомодно. Не то армяк на нем, не то зипун. Егор слабо знал старинную одежду и точно определить не мог. Мягкий колпак с белой выпушкой, рыжая округлая борода, белая косоворотка.

– Спасибо вам, добрые люди, – повторил Егор.

Мужик добродушно улыбнулся, но руки не подал, отошел к окну, сел на лавку.

– Ишь, руку тянет! – сказал кто-то сверху.

Егор стоял в маленькой избе с неотесанными стенами; узкие окна, затянутые чем-то мутным, стол, лавки по краям, а у двери большая печь, сложенная из плитняка. На ней сидел замурзанный мальчонка и, болтая ногами, высовывал язык, корчил рожицы Егору.

– Как называется эта деревня? – спросил Егор.

Мальчонка закатился в хохоте, задрав пятки к потолку.

– Чо говоришь? – басовито переспросил мужик. – Какая еще деревня?

И Егор понял, что эта изба стоит в тайге одна и его вопрос о деревне действительно смешон, и еще он подумал, что это, наверное, староверы, до сих пор живущие в лесах, поэтому и руки мужик не подал. Не положено по их законам. И Егор не обиделся на них, добро, сделанное этими людьми, намного превышало их странности.

– Ну ладно, – сказал Егор, – бог с ней, с деревней. Вы мне хоть дорогу укажите. Вот отдохну немного и уйду. Мешать не буду.

– Нет от нас дороги, – спокойным басом ответил мужик.

– Так что же, мне у вас оставаться прикажешь?

– А чо, оставайся, коль хочешь! – сказал мужик и отвернулся, глядя в мутное окно.

– А если не хочу?

– А чо, уходи, коли так. Тайга большая, всем места хватит.

– Дела-а, – протянул Егор. – Куда же мне идти, если я дороги не знаю.

И тут мужик внезапно обернулся, подался всем телом к Егору, выбросил вперед правую руку, наставил на Егора указательный палец и быстро проговорил писклявым голосом:

– Ведомы тебе дороги, ведомы, ведомы, ох, ведомы!

А Егору послышалось в скороговорке: ведь мы ведьмы мы! И мужик совсем потерял солидность. Он заломил колпак на затылок, встал на четвереньки и заскакал вдоль стены, гримасничая и приговаривая визгливо:

– Шивда, вноза, шахарда! Инди, митта, зарада! Окутоми им цуффан, задима!

И в ответ закатывался в хохоте мальчишка на печи.

– Ну, чо, боязно? – спросил мужик, поднимаясь.

– Нисколько, – вздохнул Егор и сел на шкуру, поджав ноги, – что паясничаешь-то? Я ведь не шучу.

– Ну, так напугаешься, – уверенно сказал мужик и встал во весь рост против света.

И стал уменьшаться, уплощаться, утончаться, деформироваться и искажаться. Егор невольно отпрянул к печи. Тяжкая болезнь скручивала мужика, коробила его тело, то вытягивала по спирали, то сжимала в бесформенный комок, вздувалась голова и втягивалась в туловище, ноги укорачивались, шли винтом, слипались в одну толстую ногу, а на груди прорезывался большой зубастый рот и из него высовывался толстый розовый язык, словно дразнился. Мальчишка на печи всхлипывал от восторга, и, отведя взгляд от мужика, Егор увидел, что и тот также деформируется, расплывается мутным пятном по печи, как амеба, превращаясь неведомо во что, неизвестно как…

Егору хотелось выскочить из избы, но он заставил себя сидеть на месте и смотреть на все это, преодолевая приступы тошноты и жалея только о том, что нет при нем топора и нельзя сжать его топорище, чтобы хоть немного обрести в себе уверенности.

Между тем формы мужика постепенно организовывались, успокаивались продольные волны, коробившие его тело, застывали расплывчатые формы, и Егор увидел старика. Маленького, сморщенного, с длинной неопрятной бородой, одетого в мохнатую шкуру. Старик попрыгал на одном месте, словно утрясая свое тело, мигнул сразу обоими глазами и осклабился в беззубой улыбке:

– Ну что, боязно?

– Нисколько, – сказал Егор охрипшим и нарочито приподнятым голосом. – Значит так, опять не люди… Ну, спасибо за добро. Я пойду, пожалуй. Отдайте мне мой топор и нож. Мне без них никак нельзя.

Ему стало так плохо, что нашлось только одно емкое русское слово для определения его состояния в эту минуту – муторно. И было ему так муторно, что хоть на четвереньки становись и вой в полный голос. Если бы не было у него совсем надежды на спасение и человеческое участие, то, может быть, он легче перенес увиденное сейчас. Но он уже видел себя среди людей, одетым и накормленным, обласканным и согретым, и когда убедился, что и это не люди и помощи ждать ему не придется, то понял, что снова он одинок, снова совсем один на всю бесконечную тайгу, равнодушную к людям, к их бедам, к их жизни, к их страданиям и смерти.

– Я пойду, – упрямо повторил он и шагнул к двери.

– Постой, Егорушка, – услышал он знакомый голос, обернулся и увидел, что мальчишка на печи стал той самой девчонкой, чистенькой, нарядной, с красной лентой, заплетенной в косу.

– Ряд волшебных изменений, – буркнул Егор и, не оглядываясь, вышел из избы.

Было сумрачно и тихо в тайге. Резко пахли цветы и сухие травы, спаленные зноем, небо мутнело, и чувствовалось – не миновать дождя. Егор спустился с высокого крыльца, осмотрелся вокруг. Место было совсем незнакомое. Бурелом и чаща, сырая, темная, с огромными соснами, обросшими белыми лишайниками и мхами, с валунами, громоздящимися среди высоких папоротников, и ни тропки, ни выбоины, ни кострища, ни ровного места. Будто здесь никто никогда и не жил. Изба стояла среди всего этого, и казалось, что она выросла из земли, как дерево, и сама живет, сосет соки глубокими корнями, чуждая человеку, издевка над уютным человечьим жильем.

Егор поправил сбившуюся рубаху, завязал плотнее тесемочки у горла и пошел куда глаза глядят.

– Его-о-р! – певуче окликнула его девочка. – Куда пошел-то?

И он не выдержал, злость и ярость, накопленные в нем, требовали выхода. Он повернулся к избе, к девочке, стоявшей на пороге, и закричал что-то обидное и злое, обвиняя тайгу, небо, солнце, всю эту нежить и нечисть, враждебную ему, посмевшую встать на пути человека – царя природы, властелина ее и полноправного хозяина. И пусть они делают что хотят, вытягивают из него тепло, травят волками, мучают голодом и комарьем, пусть даже они лишат его жизни, но все равно он, человек, выше их всех, ибо именно он, несмотря ни на какие жертвы, укротил слепую и жестокую природу, подчинил ее себе, и смерть одного человека все равно не лишит людей власти над ней…

А когда иссякли слова и остались пустота в груди и немота в гортани, он стал поднимать сучья и без разбора швырять их в сторону избы.

И все это время девочка стояла на пороге, облокотясь о замшелое перильце, стояла и молчала, неулыбчивая, серьезная, совсем взрослая. Сучья не долетали до нее, описав короткую дугу, они замедляли полет и, круто развернувшись, со свистом летели обратно, как бумеранги. Первые удары отрезвили Егора, и когда увесистая палка врезалась ему в грудь, и он чуть не упал, то и вовсе прекратил свое бесполезное занятие, сел, опустошенный, на валежину и отвернулся.

– Вздумалось нашему теляти волка поймати, – услышал он стариковское шамканье. – Личико беленько, разума маленько.

Егору даже отвечать не хотелось. Надо было заново строить планы своего спасения, надо было любыми силами выжить, только выжить и дойти до людей. И пусть лешие глумятся над ним сколько хотят, в конце концов, это маленькое, почти позабытое на земле племя имеет право не любить человека, более сильного, мудрого и приспособленного для борьбы и жизни. И Егору хотелось доказать им, что он – человек, и сдаваться он не собирается. Ему стало стыдно своей слабости, и он снова разозлился, на этот раз на себя.

– Ладно, – сказал он сам себе, – попсиховал и хватит. Поехали дальше, Егор.

Он медленно вернулся к избе, остановился против девочки, посмотрел пристально в ее глаза – светлые, с темными крапинками вкруг зрачков и сказал:

– Дайте мне мой топор, нож, спички и еды немного. Больше мне от вас ничего не надо. Спасибо за все и прощайте.

Девочка не отвечала, он полюбовался ее красивым лицом, чистой кожей, не тронутой загаром, и добавил:

– Жаль, что такая красавица – и не человек. Кто хоть ты на самом деле? Имя-то у тебя есть?

– Зови, как хочешь, – улыбнулась девочка. – Мне все равно.

– Хорошо, я назову тебя Машей. У людей в сказках живут такие Машеньки, в лесу с медведями.

Он попытался вспомнить, что читал или слышал об этом племени, полусказочном, обросшем легендами и небывальщиной, но вспоминалось мало, только запал в память древний заговор: «Дядя леший, покажись не серым волком, не черным вороном, не елью жаровою, – покажись таковым, каков я».

Вот они и показывались Егору людьми и, может быть, даже именно в таком виде, в каком он ожидал их увидеть: любимица русских сказок Машенька, сиволапый дед-лешак, добрый молодец в колпаке набекрень, мальчуган-пострелец… Театр, декорации, грим, фальшивка, обман, мираж…

– Это не вас Лицедеями зовут? – догадался Егор.

– Зовут и так, – ответила девочка Маша, – от имени что изменится.

– А Дёйбу вы знаете?

– Как не знать. Знаем. Дёйба здесь все время живет, это мы пришлые.

На пороге появился долговязый молодой человек в странной одежде: строгий черный костюм, лакированные туфли, цветастая рубашка, галстук-бабочка и круглые черные очки, сдвинутые на нос.

– Ну как? – хвастливо спросил он, поворачиваясь и одергивая пиджак. – Так-то не боязно? А?

И, мигнув сразу обоими глазами, засмеялся.

– Не боязно, – ответил Егор. – Что мне вас бояться? Хоть и нежить вы, а все-таки на людей похожи.

– Вот уж не скажи! – протянул мужик. – Ты нас с собой не путай. Наш род вашему не чета. Мы подревнее будем, чем вы, люди.

– А что же вас так мало осталось? Повымерли, что ли?

– А это у тебя спросить надо. Ты ведь человек, с тебя и спрос, что и нас мало осталось, и зверей, и деревьев. А чем ваше покорение природы оборачивается, знаешь? Знаешь, конечно, как тебе не знать. А мы – наоборот, неотделимая часть от всего живого, мы не против природы, а с ней заодно. Вы природу губите, а выходит, что и нас. Ясно?

– Нет, – сказал Егор, – не ясно. Что толку от вашей жизни? Что вы создали за свою историю? Душой природы себя объявили, в разные личины рядитесь, то птичкой, то паучком, то елочкой станете. Хорошо вам так, наверное, ни о чем думать не надо, живете, как деревья, что тыщу лет назад, что сейчас. И что изменится, если вы и вовсе вымрете? Кому вы нужны? Нет, Лицедей, только наш путь и был верным, пусть трудным, пусть ошибались мы, но только мы, люди, в ответе и за себя, и за природу. Это не вы, а мы – душа природы, плоть от плоти ее, кровь от крови. А вы паразиты, приспособленцы. Вот теперь мне и ясно. Ну ладно, прощайте, Лицедеи, пошел я.

– А никуда ты от нас не денешься, – спокойно сказал мужик и затуманился, исказился телом, разбух и стал распадаться на части.

Егор отвернулся от неприятного зрелища.

Даже гадать не хотелось, во что сейчас превратится Лицедей.

А превратился он в стаю разноцветных бабочек, больших и маленьких.

И бабочки, не размыкая строя, поднялись вверх, к вершинам деревьев, и пропали из вида.

– Чтоб тебя птицы поклевали! – прокричал вслед Егор, и обратясь к Маше: – Ну, а ты чего ждешь? Давай в ящерок превращайся, в букашек-таракашек, в бабу-ягу, в медведя, в сохатого, в черта рогатого. Ну, что стоишь, Машенька? Все равно таких девушек не бывает.

– А такие бывают? – спросила она и, поколебавшись в воздухе, превратилась в большую яркую птицу с девичьей головой.

– Бывают, – твердо сказал Егор, не отворачиваясь. – Птица Сирин называется или Алконост. Эка невидаль! Давай теперь, пой свои песни, завораживай меня. Все равно я тебя не боюсь.

– И запою, – сказала птица.

И в самом деле запела. Пела она хорошо, только слов в той песне не было и чудилось Егору, что тайга вокруг него изменяется, и он сам растворяется в ней, в каждой жилке листа, в каждой твари, в каждой песчинке, и ощущение это было новым для него, непривычным, странным, но все же приятным, и ему даже противиться не хотелось этой песне, а слушал он ее, и вот – он уже не он, и не Егор он вовсе, и тела нет у него, и душа рассыпалась средь деревьев…