Текст книги "Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828"

Что еще рассказать… Ах, да! Лабазнов-Шервуд просто расцвел в присутствии шефа жандармов. Впрочем, и царь относился к нему с большим благоволением, помня, что именно он был первым, кто донес об измене накануне мятежа 14 декабря 1825 года.

И как всегда бывает при приезде высочайшей семьи, бдительность порой становилась избыточной. Казалось бы, за последние недели в Одессе и думать забыли о поветрии оконных краж, настоящих или мнимых. Но тут глубокой ночью со двора опять донеслось: «Воры! Воры в окна! В доме хранцузском». Кляня себя за легковерность, Натан всё же вышел на улицу да обошел дом в несколько кругов. Однако никаких воров не заметил, при том, что полная луна всё хорошо освещала.

18 мая, в пятницу, Николай I с Бенкендорфом уехали на фронт. Вот так запросто, по-армейски, сели с утра в карету и поехали. А князь Пётр Волконский, министр императорского двора и уделов, поскакал впереди них, дабы заранее готовить суровый воинский быт в каждом из пунктов остановки. Нужно отметить, что высокие гости не стали задерживаться, чтобы отметить день рождения Воронцова. И то правда – не бог весть какой праздник. Да и праздник ли вообще, по сравнению со святыми именинами? (Чай, не евреи с их бар-мицвами[48]48
  В XIX веке в христианских семьях день рождения не считался праздником, в отличие от Дня ангела, именин. В иудейской традиции, когда наступление совершеннолетия (бар-мицва) отсчитывалось от дня рождения, ситуация была несколько иная.


[Закрыть].)

* * *

Бенкендорф уехал. А Лабазнов-Шервуд, как доложил по-дружески Афанасий Дрымов, пока что остался. Но в ближайшем будущем также собирался отбыть на Балканы. Так что ежели господин Горлиж хочет поговорить с ним о делах, то сейчас самое время. Попасть на прием к жандармам было несложно – нужно лишь прийти. Такую простоту нравов завел император, организовавший Корпус. По его размышлениям, голубой цвет мундира жандармов символизировал небесную чистоту их помыслов. Сами ж они призваны были исправлять в Империи любые недостатки, буде те объявятся, а также утешать страждущих, «утирая слезы вдов и сирот». С этой целью император подарил Бенкендорфу символический платок. Красивый. (Но, конечно, не столь прекрасный, как те, что подбирает и оторачивает наша Ивета.)

Натан постучал в кабинет штаб-офицера жандармов в субботу с утра. «Да-да, прошу», – приязненно ответили по ту сторону двери. Горлис вошел, поздоровался с капитаном за руку, а жандармскому поручику, сидящему в углу с пером в руке, только кивнул. Тот привстал и сделал ответный знак, однако из-за стола не вышел. Лабазнов же был – сама любезность:

– Премного о вас наслышан, Натаниэль Николаевич.

– Благодарю, Харитон Васильевич. Взаимно!

С самого начала Горлис почувствовал, как неловко, некомфортно находиться в этом кабинете. Вот сидит он лицом к Лабазнову, разговаривает с ним, любезничает. А за спиной – Беус, человек, внешность которого доверия не вызывала. Поручик походил на паука, только выпрямленного и иссушенного. Худой человек с продолговатым лицом, нездорового цвета кожей, массивным носом в форме «восьмерки» и сальными, до плеч, черными волосами. Последнее особенно изумляло, поскольку такие стрижки в чиновной Одессе не были приняты. (Тем более неуместные для города, где есть Люсьен де Шардоне.) Но самыми вызывающими были его глаза, очень темные, похожие на два глубоких тоннеля, во тьме которых, однако, иногда загорались веселые огоньки непонятного происхождения.

Но что делать, продолжать общение нужно. Лучше всего делая вид, что Беуса в этой комнате нету.

– Господин Горли, – сказал Лабазнов, попивая с громкими звуком остывший чай. – Я так понимаю, что вы пришли в связи с проверкой по завещаниям купца Абросимова?

– Именно так.

– Позвольте узнать, а что с наследниками? Они ведь в Одессе и ждут здесь разрешения вопроса?

– Нет, я уж их отпустил.

– Ай-яй-яй. А ежели среди них были злоумышленники? Скажем, эти братья Выжигины с двумя завещаниями.

– Я полагал, что власти известили бы меня о подозрениях. Я ведь гражданское лицо, не облеченное полномочиями. Не мог же я заставить людей, не крепостных, сидеть в Одессе неопределенно долго.

– И всё же зря вы со мной не посоветовались, отпуская их. Теперь, если будете заподозрены в соучастии со злодеями, мне придется защищать вас!

«Упаси бог от такой защиты, – подумал Натан. – Он просто издевается, прекрасно ж знает, что никакого недосмотра с моей стороны нет, однако на всякий случай виноватит – на будущее».

– Заранее вам благодарен, господин капитан! Однако я бы хотел обсудить возможности и сроки проверки второго и третьего завещаний.

– А они уж проверены! – заявил с неотразимой улыбкою Лабазнов.

«Что, опять издевается?! Он же с Бенкендорфом тут охраной царя занимался… Или правду говорит – до Вознесенска, в общем-то, недалеко».

– Каковы ж итоги? Я как душеприказчик обязан знать.

– Смею напомнить, господин Горли, вы душеприказчик – лишь по первому завещанию. А по второму или третьему вы – никто. Простите за юридическую справку.

– Безусловно, вы правы. Но покамест единственно признанным является лишь первое завещание. Так что же со вторым и третьим?

– И то и другое выглядят совершенно законными! Оба свидетеля, их подписавшие, – реальные, уважаемые люди, подтвердившие свои подписи.

– Но как могут быть законными два завещания, сделанные в один день? Мы ж не знаем, какое из них последнее!

– А вот тут закавыка. По уверениям свидетелей оных завещаний, одно делалось 18 октября, другое ж – 28-го. Но Абросимов, заполнявший их своею рукой, ошибся, да и они недоглядели. Так что второй раз тоже было вписано 18 октября, а не 28-е.

– Так пусть они оба скажут и присягнут еще на Библии, какое завещание было последним.

– Тут вторая закавыка. Они сами сего не помнят. Говорят, имена Пархомий и Ипполит весьма похожи.

– Так что же делать? Как разрешить возникшую апорию?

– Решением моим, как представителя Третьего отделения в Херсонской губернии и городе Одессе, посмертный счет Никанора Никифоровича замораживается. За исключением сумм необходимых для поддержания в достойном состоянии Дома Абросимова. Потому прислуга увольняется – за исключением дворецкого, печника и дворника. Рассмотрение дела переносится в Петербургскую канцелярию Корпуса жандармов. Да! Ответственность за сохранность дома до разрешения вопроса остается пока на вас. Вот бумага, мое представление об этом. Соблаговолите расписаться. Вот здесь…

Часть II. Смерти в запертых комнатах и заговор «Сети Величия»

Глава 11

Вскоре после этой встречи Лабазнов-Шервуд уехал на фронт, оставив на делах Беуса.

Степан Достанич, чуть побыв в Одессе, также отбыл в действующую армию. Вскоре вернулся, потом опять уехал…

А на фронте, судя по всему, события развивались для русской армии чрезвычайно успешно. В начале июня до Одессы дошли новости, что еще 30 мая пала турецкая крепость Исакча. «Начало положено!» – ликовали одесситы, будто сами шли на штурм. В остальном – в городе мало чувствовалось, что рядом идет война. Те же балы, Театр, Общество минеральных вод и иные развлечения.

Афанасий, выслушав пересказ Натана о встрече с Лабазновым и Беусом, только головой покачал. И головой же поклялся, что сам жандармский капитан всю неделю никакими иными делами, кроме как показательная охрана безопасности Государя, не занимался. Ну, разве что мог поручика в Вознесенск с поручением отправить, но это как-то сомнительно. Оставалось только в который уж раз признать, что Лабазнов-Шервуд – человек скользкий и опасный.

А еще Дрымов, слегка смущаясь, сказал, что его «Потапке, тьфу ты, то есть Прошке… в смысле просто Прошке без “тьфу ты”» скоро исполняется девять лет. А посему не может ли господин Горлиж («услуга за услугу») поговорить в Лицее, на каких условиях могут взять туда ребенка. И заодно уж на будущее и про девичье училище узнать – «Тинка-то быстро растет».

Горлис по такому случаю специально съездил в учебное заведение. Поговорил со всеми, разузнав тонкости поступления для дворянских сыновей (пасынок Прохор по отцу был дворянином) и не дворянских дочек (сам Дрымов наследного дворянства пока не выслужил). С Брамжогло интересно побеседовал о воронцовской библиотеке и об иврите. При обсуждении последней темы еще и Орлай подошел. А он в ней также знаток изрядный.

Что до госпожи Ранцовой, то она помолодела лет на десять, как всегда бывало при приезде сына. Виконт Викочка сдал экзамены досрочно, отчего прибыл в Одессу не в июле, как все, а в июне. Любовь Виссарионовна, отдавая должное подбору одежды Натана (она ж не знала, что благодарить за это нужно Фину), сказала, что хочет сделать подарок Викочке в честь успешного завершения первого курса. Тот просит набор шейных платков новомодной расцветки. Как полагает Натаниэль Николаевич, в смысле педагогики и мужской психологии – это хороший подарок, правильный? Господин Горли назвал выбор идеальным.

А с близкой, но такой далекой войны новости доходили скупые, зато радостные. Оказалось, что бывшие непокорные запорожцы, когда-то ушедшие из разрушенной Екатериной II Сечи в Турцию и создавшие там Задунайскую Сечь, в полном составе перешли Дунай, моля императора о прощении и дозволении продолжить войну, но уже на русской стороне.

И снова – жаль, что нет рядом Степана! Он бы помог понять диалектику сего хода событий. Императрица Екатерина Запорожскую Сечь разрушила. Теперь же внуки тех, кто с этим не согласился, должны просить прощения у ее внука. В чем тут суть?..

Но вдруг эта новость как молнией ударила в мозгу Натана – после чего всё открылось и всё стало понятным и в давней истории, и в ближней! Ведь известная ему ветвь Кочубеев после разрушения Запорожской Сечи генералом Текели тоже ушла на юг. Дед и отец Степана – Мыкола и Андрей Кочубеи, хорошо известны казакам по обе стороны Дуная. Должно быть, Степан в генерал-губернаторской канцелярии был посредником в переговорах, как, когда и на каких условиях казаки Задунайской Сечи вернутся под российскую корону. Теперь это становилось совершенно очевидным.

Если ж так, то Степко действительно не мог, не имел права никому, даже Танеле, рассказывать о сути происходившего. Ведь речь шла не о нем лично, а о жизни тысяч казаков. Султан-реформатор крут и решителен. Если он начал правление с казни свергнутого брата, если он со своими янычарами расправился столь решительно, то нет сомнений, что, прознав о неверности казаков, и их казнил бы жесточайшим образом. К счастью, по сообщениям ответственных лиц и русской прессы, на сей раз обошлось без жертв: казаки перешли на русскую сторону разом и всеми куренями!

Да, Горлис теперь по-новому посмотрел на ссору с Кочубеем. Если признать обоснованность позиции Степана, то нужно с ним мириться. Но как это сделать? Хорошо, конечно, что они не наговорили друг другу грубостей, не осложнили дело до крайности. Но и без того решающий разговор вспоминался в крайне неприятных красках. Этот насмешливый тон, эти шуточки. Натан понял, что сам не сможет приехать в хату Кочубея. Ну а Степан домой к нему вообще не ездил. Точнее, мог приехать позвать во двор, но в дом не входил. Говорил, что чурается панской атмосферы.

Ага, а в дома Фундуклея пойти не почурался!

Так-так-так, кажется, снова начала просыпаться злость на Степана. Следом же, как и раньше бывало, начала вспоминаться его Надежда. Да что ж за наваждение такое с этими Кочубеями, когда оно закончится и как разрешится?..

* * *

И вновь о войне. Мы ж забыли сказать: в мае пала еще приморская крепость Кюстенджи[49]49
  Сейчас – крупнейший румынский порт Констанца.


[Закрыть], что благоприятствовало снабжению. Так что в июне война шла своим чередом, показывая очередные успехи. Но если румынские княжества с дружественным православным населением были заняты безо всякого сопротивления, то теперь задачи становились всё сложнее. Нужно, перейдя Дунай, двигаться далее на юг. Там же – преодолевать сопротивление турецких войск и часто – местного населения. А также вновь и вновь осаждать османские фортификации. Главнокомандующим Дунайской армии был генерал-фельдмаршал Пётр Витгенштейн, любимец России, «спаситель Петербурга» в войну 1812 года, начальником штаба – генерал-адъютант Павел Киселев.

(Ежели позволите, снова несколько слов о том, что было известно Натану из пересказов Фины. Павла Дмитриевича хорошо знали в Одессе, он проживал тут – когда не мешали армейские дела – со своею супругой Софией Потоцкой. Говорили, что их брак, некогда заключавшийся по большой любви и вопреки сопротивлениям невестиной матери, Софии-старшей, со временем дал трещину. Началось это после смерти от болезней их двухлетнего сына. Да тут еще, как на беду, Киселев подпал под обаяние очаровательной свояченицы – Ольги Потоцкой, ставшей в браке Нарышкиной. Злые одесские языки в связи с этим называли Воронцова, Киселева, а также равнодушного к жене Льва Нарышкина, который, в свою очередь, больше любил чаевать у жены своего дядюшки, «тремя кузенами» или же «тройкой», причем последнего – «коренным», а двух первых – «пристяжными»[50]50
  Коренник и пристяжные – традиционные названия лошадей, запряженных в «русскую тройку».


[Закрыть].)

Ну, собственно, всем означенным знания большинства одесситов о войне заканчивалось. Но из-за взятия Кюстенджи городских работ прибавилось. Теперь во всех портах имперского юга нужно было готовить корабельные транспорты для доставки людей и грузов к месту военных действий.

* * *

Драгоценный читатель, видимо, мог заметить, что автор будто бы тянет время, сбивчиво и неловко говоря о том о сём, но откладывая нечто важное, однако неприятное, подальше. Увы, нужно, нужно всё-таки сказать…

Дело в том, господа, что 18 июня погибла наша замечательная мастерица, модистка Ивета.

Впрочем, обнаружено это было только на следующий день, во вторник. Одна из клиенток девушки пришла к ней за украшениями к шляпке, заказанными накануне. Но в назначенное время никто не открывал. Тогда можно было решить, что Ивет (как ее часто называли на французский манер) забыла о времени предоставления исполненного заказа да ушла куда-то по делам. Как говорила позже свидетельница, ей «сердце подсказало, что что-то не так».

Но логичнее было предположить иное: женщина последовала широко распространенной российской привычке смотреть в замочную скважину. А сделав это, она увидела, что комната модистки закрыта на ключ изнутри. Следовательно, Ивет у себя, однако в назначенный час не открывает, не отвечает, и вообще никаких шевелений по ту сторону двери нет. Значит, что-то с ней неладно.

Заказчица спустилась вниз, чтобы рассказать обо всём работникам, отвечавшим у Горлиса за порядок в доме. Те поднялись вместе с нею в мансардный коридор и уж совершенно законно стали смотреть в замочную скважину. Из-за вставленного ключа что-то разглядеть было трудно. Но Ивет по-прежнему не отзывалась. Это было тревожно – кто знает, может, у нее приступ нездоровья и именно сейчас девушке нужна помощь? Посему решено было взламывать дверь, немедля.

Когда ж ее взломали, картина открылась совсем печальная. Ивет лежала на полу в своем лучшем платье, туфлях и шляпке, из чего можно заключить, что она готовилась к выходу на улицу. Однако ж была убита выстрелом в сердце. Причина ее смерти лежала рядышком – пистолет. Дело получалось серьезное. Потому один из работников побежал к дому Фундуклея, где Натан, по обыкновению последних дней, работал с библиотекой.

Горлис дал пришедшему денег на ямщика и велел срочно ехать в полицмейстерство, найти там частного пристава Афанасия Дрымова, сообщить ему о произошедшем. Натан же, домчавшись до своего дома, приступил к осмотру, усмиряя сердцебиение и боль в этом органе, хранящем, как кажется, нашу душу.

Заказ для своей клиентки Ивет оставила на специальной подставке для готовых шляпок. Та забрала его и, утирая слезы, собралась идти домой. Но Натан попросил ее не торопиться и ответить на несколько вопросов. Впрочем, заказчица ничего особенного рассказать не могла, упирала исключительно на то, что за заказ уже заплатила и в замочную скважину не подглядывала. Во время допроса появился и Дрымов. Потому пришлось свидетельнице рассказывать всё наново, со второго захода – уже четко и последовательно.

Наиболее ценным в рассказе ушедшей клиентки было уточнение занятий для заработка жилицы Иветы. Она была не столько модисткою, сколько тем, кого во Франции называют La Marchande de Modes, то бишь «торговка модным». Впрочем, и сие не совсем точно, поскольку Ивет, не имевшая ни магазина, ни лавки, была не столько торговкой, сколько изготовительницей. Трудилась она надомно, по принципу английской «рассеянной мануфактуры». Благодаря тому, что работу свою делала хорошо и скоро, имела хорошую клиентуру. К тому же быстро смогла получить признание от одесских портных. Те, зная ее хороший вкус и чувство меры, часто отправляли клиенток именно к ней – для доделки, изготовления стаффажных красот. Среди клиентов Иветы были в основном женщины. Но случались также мужчины, которым она ладила шейные платки, другие галстуки; оформляла вышивкой, в том числе бисерной, кошели и разные милые безделки.

Только сейчас, оказавшись надолго в комнате погибшей, Горлис понял, почему она была ему столь мила, близка. Ведь ее работа во многом похожа на ту, что делали матушка Лия да любимые сестры во время их семейного проживания – до большого пожара – в австрийских Бродах. Только те галантерейно, по последней моде, оформляли игрушки рутенского мастера Лютюка, продаваемые далее в горлисовских лавках. А Ивета примерно то же мастерила для людской одежды.

Далее пора было переходить к внимательному осмотру убитой, помещения, всей окружающей обстановки. Прежде всего внимание привлекало оружие, ставшее причиной смерти, – довольно дорогой пистолет французского производства, мастерской Gevelot. Он лежал недалеко от правой руки погибшей, рукоятью – к ее руке. То есть версию о самоубийстве отбрасывать не следовало (тем более, помня о ключе, вставленном в замок изнутри). В комнате была открыта одна створка окна, что для нынешнего времени года и жаркой погоды казалось вполне естественным. Но в то же время навевало воспоминания об одесской боязни к оконным кражам, загадочном Криухе (да и об открытом окне в спальне-кабинете купца Абросимова – тоже).

Беглый осмотр комнаты и тела погибшей никаких несообразных предметов или записей, могущих что-то подсказать или вызвать сомнения в версии самоубийства, не предоставил. Далее состоялся подробный досмотр. А обследовать было что. Как у всякой модистки, работающей на дому, у Иветы имелось несколько рабочих столов, столиков, подставок, на которых лежали, висели разные заготовки. А в столах было множество ящичков (шухлядок, как сказал бы Степан или Надежда), в каковых хранились нужные вещи и материалы: нити, иглы, булавки, пяльца, бисер, соломка разных видов, ткани, краски, кисти… Здесь тоже не нашлось ничего интересного.

Но важными оказались документы жилицы, обнаруженные в одном из ящичков. Так Горлис и Дрымов узнали ее полное имя – Ивета Павловна Скавроне. Она была сиротой, выпускницей одного из приемных домов Ведомства учреждений императрицы Марии. Точнее – дома сего ведомства в Санкт-Петербурге. Там девица Ивета прошла полное обучение женским дисциплинам и получила профессию, дающую ей шанс на достойное, не голодное существование в самостоятельной жизни. Во врачебной справке «девицы Иветы Скавроне» указывалось, что северный климат российской столицы для ее здоровья «крайне неблагоприятен». Посему для более долгой жизни рекомендовалось переехать на юг империи. В графе «родители» в ее бумагах туманно писалось «Мастеровые из Лифляндии». Это тоже многое объясняло. Натан, привыкший к итальянскому присутствию в Одессе, признаться, думал, что подлинная фамилия Иветы и ее родителей была Скаврони. А далее она пала жертвой невнимательности паспортного чиновника. Теперь картина казалась иною. Получалось, что это фамилия жителей Лифляндии. Ну а отчества Павлович, Павловна в учреждениях императрицы Марии давались лучшим воспитанникам и воспитанницам – в память о Павле, муже вдовствующей императрицы.

После первого обыска – поверхностного и второго – дотошного провели еще третий – придирчивый, в ходе которого целью было именно что «придираться», выискивая неочевидные странности. И вот здесь удалось обнаружить две особенности, вызывающие вопросы, наталкивающие на размышления.

Первое – к крюку пониже окна надежным узлом был привязан кусок довольно толстой веревки. При внимательном рассмотрении было видно, что веревку эту перерезали, причем недавно. Кончики перерезанных нитей не успели заелозиться, как это бывает по прошествии времени. На сие обратил внимание Афанасий, что не странно, поскольку у Натана на такие железки на мансардном этаже его дома глаз совершенно замылился.

Перед тем как вести повествование дальше, нужно объяснить, зачем под окнами в мансардных комнатах Дома Горлиса были прибиты такие весьма прочные крюки. После трагического пожарища в Бродах в 1814 году Натан очень серьезно относился к этой опасности. Когда он десять лет назад расширял, достраивал и обустраивал свой дом, то прикинул, можно ли будет спастись из дома в случае пожара. Из первого или даже второго этажа нестрашно и выпрыгнуть. А вот мансардный этаж – другое дело. Прыжок из него грозил членовредительством, а то и смертоубийством. Поэтому Горлис настоял, чтобы на сём этаже ниже каждого окна, под подоконником был глубоко вбит надежный крюк. Привязав к нему хоть веревку, хоть скрученное постельное белье, жилец имел шанс спуститься пусть даже до уровня второго этажа или пониже, откуда уж можно безболезненно прыгать. Не все выслушивали эти рассуждения серьезно, но дело хозяина дома – предупредить.

Как ему теперь казалось, Ивета была из тех, кто серьезно отнесся к рассказу о возможном пожаре. И сразу спросила, где, по какой цене можно купить надежную веревку. Канат, обрезок какового имелся, был как раз таким – вполне прочным, чтобы по нему, достаточно длинному, мог спуститься взрослый человек. Но зачем его обрезали? Главное – кто и когда? Сама девушка, отчего-то разнервничавшись, или, скажем, когда веревка ей понадобилась для какого другого дела? Или злоумышленник, пришедший в комнату после ее смерти иль, может, ее даже убивший?.. Гадания-гадания…

Вторая любопытная деталь заключалась в том, что за одним из рабочих столиков в углу комнаты, ближнем к двери, обнаружились битые остатки недорогой фаянсовой штучки. У Иветы была такая работа, что сама по себе приучает к аккуратности, поддержанию порядка. Поэтому долго лежать фаянсовые осколки не могли, она б их непременно прибрала. А это означает, что фигурка упала незадолго до ее гибели. Или после нее. И снова вопросы – как, при каких обстоятельствах, кто уронил?

Натан с Афанасием аккуратно, дабы не сдуть пыль, осмотрели поверхность столика, с которого упала фигурка, изображавшая какую-то птицу, сидевшую на цветке. А надо сказать, что этот стол, в отличие от остальных, не был занят заготовками шляпок; искусственных цветов, делаемых для них; нитями с нанизанным бисером; фальшивыми жемчугами и самоцветами. Нет – поверхность стола была свободной ото всего и предназначалась единственно для фигурки, стоявшей не в самом центре, а ближе к стене. Это стало видно благодаря «пыльной тени» на том месте, где она ранее располагалась. И вот самое главное – на краю этой же столешницы еще что-то лежало да было забрано, отчего пыль смахнулась. (Чтоб вы не подумали об Ивете плохого, нужно напомнить, что Одесса – город чрезвычайно запыленный, так что летом, да еще при открытом окне, слой пыли появляется очень быстро.)

Конечно, это и сама девушка могла перед смертью что-то взять, переложить в другое место, не обращая уже внимания на упавшую и разбившуюся фигуру. Но мог и злоумышленник забрать нечто для него важное, заодно смахнув на пол и фаянсовую птичку.