Текст книги "«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2"

Учеба в Олсуфьевской и Балашовской авиашколах

июль 1940 г. – июль 1942 г.

В день приезда нас ознакомили со всеми основными положениями и распорядком, который мы должны выполнять. Разместили нас в небольшом одноэтажном здании, в котором мы пробыли полторы недели на карантине. Условия жизни в этой казарме нам не понравились. Кроме кроватей без постельных принадлежностей, в ней ничего не было. Пустые матрац и наволочку нам выдали на следующий день, и мы заполнили их соломой. Спать стало приятнее. Впрочем, в казарме мы только ночевали, а все остальное время находились в поле, где занимались изучением уставов и строевой подготовкой.

Пребывание в карантине окончилось всеобщей стрижкой и баней, после которой нам выдали военную форму. Не на всех она ладно и красиво сидела. Это вызвало большое оживление. Над теми, кто был небольшого роста, начали подтрунивать. Особенно досталось малорослому Ярославскому, сыну известного политического деятеля Емельяна Ярославского. Ему специально, хохмы ради, подсунули пилотку большого размера и все время разворачивали поперек головы. Это вызывало у него нескрываемое возмущение, а у ребят смех. После бани нас перевели в другую казарму, где разбили по эскадрильям и отрядам. На построении нам представились все командиры, начальники, старшины.

Перед тем как нас окончательно зачислить курсантами, командование школы решило всех прибывших проверить в умении пилотировать самолет. И здесь допустил ошибку – на боевом развороте сорвался в штопор. Правда, произошло это отчасти не по моей вине. В аэроклубе я обучался пилотированию при наличии в кабине всех приборов. Оказавшись в кабине, я увидел, что все они были заклеены бумагой. Поэтому во время полета чувствовал себя скованно и напряженно. Дело в том, что опытный летчик на них, в общем-то, и не смотрит и лишь изредка бросает взгляд на самые важные из них. Но для нас, только что закончивших аэроклуб и приученных летать с использованием контролирующих приборов, их отсутствие представляло определенную сложность.

Сорвав самолет в штопор, я не растерялся и быстро вывел его. Набрав скорость, снова выполнил боевой разворот и сделал это неплохо. Вижу, как после повторно выполненного боевого разворота проверяющий лейтенант Бирюков повернул голову в мою сторону и показал большой палец, что сразу подбодрило меня. После посадки сконфуженно подошел к нему выслушать замечания, ожидая получить низкую оценку за полет. Но неожиданно он сказал: «Молодец, не растерялся, самолетом владеешь, машину чувствуешь, из сложных положений выводишь быстро и правильно. Летчик из тебя получится». Это меня успокоило.

На следующий день часть ребят, получивших низкие оценки при проверке техники пилотирования, покинули нашу казарму и перешли в другую, где находились красноармейцы охранных подразделений. Им не суждено было стать курсантами. Всех их оставили служить срочную при школе. Им было обидно, но, видимо, такова судьба. Наша школа только открылась. Располагалась она на месте ранее базировавшегося здесь авиационного соединения, переведенного на другое место. Местные жители говорили, что аэродром этот строили немцы в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Здесь они готовили для себя летчиков гражданской авиации. После прихода к власти Гитлера они ушли, и на нем стала базироваться наша военная авиация.

Аэродром по тем временам был построен хорошо, имел отличный жилой городок, неплохие казармы, учебные классы, ангары, централизованную заправку самолетов топливом, водой, маслом. Суть ее заключалась в том, что между двумя соседними самолетами на основной якорной стоянке находилась своя заправочная колонка, размещавшаяся в небольшом подземном колодце. Достаточно было технику самолета открыть крышку, взять необходимый заправочный пистолет со шлангом и произвести заправку машины всем необходимым. В зимнее время вода и масло заливались в подогретом виде. Разумеется, такой вид заправки не требовал ни топливозаправщиков, ни водомаслозаправщиков. Правда, когда я там учился, она не использовалась.

В школе имелось все необходимое для обучения курсантов, начиная от хорошо оборудованных учебных классов и материальной части до квалифицированного инструкторско-преподавательского состава. В гарнизоне имелись отличный стадион, зимний спортзал, тир, плац. Все содержалось в полном порядке.

С большим усердием я принялся за учебу. За занятиями дни проходили быстро. Курсантская жизнь потребовала коренной ломки сложившихся на гражданке порядков. Там я был сам себе хозяин. А здесь надо быть всегда подтянутым, выполнять уставной порядок, соблюдать распорядок дня, постоянно находиться на виду командиров разных уровней, беспрекословно выполнять любую команду или приказ. Бывало, что иной раз, видя явную несправедливость, приходилось себя сдерживать и подчиняться. Со временем постепенно стал привыкать. А спустя некоторое время уже не представлял себе армию без строгих воинских порядков.

В учебную программу входили дисциплины, которые необходимо было знать как летчику, так и строевому командиру Красной Армии. Преподавательский состав имел хорошую специальную подготовку. Изучаемый материал излагался доходчиво и понятно. Лекции иллюстрировались большим количеством схем и примеров. Среди преподавателей выделялся интеллигентного вида приятной внешности майор Чубукин, в прошлом летчик-истребитель, расставшийся с летным делом по состоянию здоровья. Его он потерял, попав в аварию, получив при этом серьезное увечье позвоночника. Самолет попал в перевернутый штопор, из которого Чубукин не сумел его вывести и упал вместе с машиной в густой лес под Серпуховом. Почти все занятия проводились в учебных классах. Исключение составляли строевая подготовка, физо и иногда топография с выходом на местность для выполнения практических занятий.

Прошло время начала занятий в техникуме, а меня нет. Отец знал, где я, но все же волновался. В первое время я чувствовал оторванность от дома, родных, старых друзей и товарищей. Это наводило тоску, но потом постепенно привык.

С целью повышения боеспособности Красной Армии нарком обороны Тимошенко ввел новые, более строгие порядки в войсках. Особенно это касалось военных учебных заведений. Большое внимание уделялось укреплению воинской дисциплины, всевозможным тренировкам. На строевых занятиях нас заставляли стоять по команде «смирно» в течение 30 минут с последующим доведением до часа. Для меня это однажды кончилась потерей сознания. Оцепенев, держа руки по швам, я рухнул на землю. После этого случая командир роты капитан Воскресенский, проводивший тренировку, дал совет: когда стоишь по команде «смирно», не перенапрягайся, тогда выстоишь и не упадешь.

Впоследствии я девять раз участвовал в парадах на Красной площади, и мне всегда помогал этот совет. В 1954 году на параде, посвященном 300-летию воссоединения Украины с Россией, я едва успел схватить за воротник куртки командира нашей роты и втащить его внутрь строя, когда он за минуту до начала торжественного марша, теряя сознание, стал падать. В школе проводились тренировки и по линии питания. Вначале один, а затем и два раза в неделю мы довольствовались сухим пайком, состоявшим в основном из сухарей. В него также входила селедка, немного сахара и постное жидкое безвкусное пюре, называемое нами баландой.

Олсуфьевская школа готовила летчиков-бомбардировщиков на самолете СБ. Переходным, промежуточным типом между У-2 и СБ был самолет P-5, к тому времени уже устаревший и снятый с вооружения. Ранее он считался неплохой машиной не только у нас, но и за рубежом. Р-5 имел несколько модификаций и соответственно наименований. На нем наши летчики вывезли большую часть челюскинцев, за что первыми в СССР были удостоены звания Героя Советского Союза.

По сравнению с У-2 Р-5 показался более сложной машиной. На нем стоял мощный мотор М-17 конструкции Микулина, заимствованный с немецкого Даймлер-Бенца, имелся управляемый стабилизатор. Курсант вывозился не с задней кабины, как на У-2, а с передней, где находился пилот. Внешне самолет был больше, выглядел солиднее нашего предшественника и вызывал у нас чувство гордости при освоении этой более сложной во многих отношениях машины. Мой инструктор младший лейтенант Н. Белов по сравнению с Любушиным как методист показался мне слабее. Внешне он был привлекательным, спокойным, однако в полете становился шумливым, ворчливым, ругался матом. Приходилось терпеливо выслушивать его. Он, вероятно, считал, что простые слова до курсанта не дойдут. Я с этим смирился и вылетел самостоятельно в числе первых. К началу зимы выполнить летную программу в полном объеме не удалось никому. Погода испортилась, полеты прекратились. Мы перешли на классные занятия, строевую подготовку и хозяйственные работы.

Во время учебных полетов произошло летное происшествие. При выполнении самостоятельного полета старшина классного отделения Максимов на посадке выровнял самолет слишком высоко. С высоты трех метров машина упала на правое колесо. От удара о землю оно вместе со стойкой крепления сломалось. Максимов поздно заметил ошибку. Стремясь ее исправить, он в момент падения самолета дал полный газ. Машина подпрыгнула и, зависнув на какое-то время без скорости, без повторного касания земли пошла на второй круг. Все, кто в этот момент находился на полетах, замерли в ожидании чего-то нехорошего. Однако он справился с управлением, набрал скорость и перешел в набор высоты.

На самолетах Р-5 радиостанции не было, поэтому подсказать, как надо действовать курсанту в дальнейшем, не могли. Исход благополучной посадки всецело зависел от сообразительности самого Максимова, его хладнокровия и выдержки. Неверные действия могли привести к более неприятным последствиям. Больше всех переживал, судя по той нервозности, которую проявлял на старте, командир звена старший лейтенант Филькин. Мы видели, как этот маленький толстячок бегал по квадрату и разносил в пух и прах беднягу Макса. Споткнувшись обо что-то, упал и, отплевываясь, в самых сочных выражениях, грозил ему руками и приговаривал: «Ну только сядь, только сядь! Ты еще узнаешь, что такое Филькин, будешь знать, как ломать машину!»

После нескольких проходов над стартом Максимов произвел отличную посадку на левое колесо. После небольшого пробега машина развернулась в сторону сломанного колеса и, накренившись, остановилась. За неправильные действия при исправлении ошибки на посадке и поломку шасси его арестовали на трое суток. Это у нас не укладывалось в голове. Мы очень переживали за Макса и считали наказание слишком строгим.

Приближались ноябрьские праздники. Отметить их собирались торжественным парадом гарнизона. Каждый день мы по два часа маршировали по плацу, старательно отбивали строевым шагом положенное для тренировки время. Научились отлично держать равнение в строю, четко брать на руку винтовку, чисто, в один ритм, ставить ногу. Строевые командиры, довольные хорошей подготовкой, говорили: «Хоть сейчас посылай на парад на Красную площадь». Вскоре после введения сухого дня, когда в столовой нам давали сухари и белую бурду, нам приказали спать, раздеваясь донага. Такое нововведение нам не понравилось, и многие начали хитрить. У кого с гражданки остались трусы, стали потихоньку надевать их под одеялом.

Кто-то из курсантов об этом проболтался. Старшины отделений под руководством малорослого, очень строгого и сердитого старшины отряда Бурмака через час или два после отбоя стали проверять, все ли выполняют приказ. Нарушителей стали наказывать внеочередными нарядами. Их тут же поднимали и заставляли заниматься уборкой туалетов. В конце концов мы к этому привыкли и считали, что спать в голом виде можно.

Холодные октябрьские вечера поубавили пыл к спортивным занятиям на свежем воздухе. Мы стали больше времени находиться в помещении. На это обратили внимание политработники и сразу сориентировались в работе. Редкий вечер проходил без интересной беседы. Говорили обо всем, но больше всего, конечно, всех волновал вопрос – будет ли война с Германией, а если будет, то когда. На эти беседы приглашались участники финской войны и освободители западных районов Украины и Белоруссии, чтобы поделиться с нами боевым опытом. Особое внимание они обращали на обязательное выдерживание своего места в строю, даже в зоне сильного зенитного огня, что надо идти к цели напролом, не щадя своей жизни. Такого понятия, как противозенитный маневр, мы от них не слышали. Видимо, его, как такового, в то время у нас не существовало. Старший лейтенант с медалью «За отвагу», полученную им за освобождение Западной Белоруссии, привел в качестве примера летчика, который, видя перед носом своего самолета шапки зенитных разрывов, отвернул от них в сторону, а потом, пролетев опасный участок, снова встал на свое место. За это его обвинили в трусости и отдали под трибунал.

Слушая, как вдохновенно говорил о своей боевой работе старший лейтенант, мы с ним внутренне соглашались и завидовали его участию в боях. Мне надолго запомнились слова: «Не отставай от группы, не маневрируй, держись строя, ходи, как на параде». Только потом, когда прошли первые месяцы войны, опыт и практика настоящей войны подсказали, как летчик должен держаться в строю и какими должны быть боевые порядки для самолетов каждого вида авиации. Мы досадовали, что изменения в построении боевых порядков и требование от летчиков обязательного выполнения маневрирования пришли в наши ВВС с опозданием после неоправданных потерь в воздухе в первые месяцы войны.

В это время фашисты уже покорили несколько европейских государств. И хотя у нас с Германией год назад был заключен договор о ненападении, но даже мы, только начавшие входить в самостоятельную жизнь, понимали, что скоро нам придется с ней воевать. Причем все были уверены, что наша доблестная Красная Армия будет бить фашистов на чужой территории. Эта уверенность основывалась на той пропаганде, которая велась у нас в стране в предвоенные годы. С увлечением мы читали книгу Шпанова «Первый удар». Считали, что именно так будет бить врага наша армия.

За неделю до праздника Октябрьской революции мы приняли военную присягу. По случаю такого события в столовой был праздничный обед, где я впервые в жизни попробовал пирожное. До этого я их видел только в витринах магазинов. После принятия присяги почувствовал себя военным в полном смысле этого слова и свою ответственность перед Родиной. Подошел долгожданный праздник. Погода не соответствовала настроению. Шел мокрый снег. Планировавшийся гарнизонный митинг не состоялся. На наш парадный торжественный марш с полупустой трибуны смотрело только школьное начальство.

В казарму возвратились мокрыми и грязными, но довольные, что, несмотря на плохую погоду, прошли отлично. После парада в доме Красной Армии прошло торжественное собрание, посвященное годовщине Октябрьской революции. За столом президиума сидели: начальник школы полковник Юков, полковой комиссар Губин, несколько военных и гражданских, в том числе женщины. У одной из них на груди был орден Красного Знамени, полученный, очевидно, в Гражданскую войну, и ни одного рядового курсанта. Затем с хорошей концертной программой выступили артисты московских театров.

Затянувшееся ненастье, длившееся со второй половины октября по середину ноября, привело к задержке с выполнением летной программы. Только в конце октября удалось полетать несколько дней, а в первой половине ноября вообще не летали. Ежедневные занятия строевой подготовкой приелись. На муштру стали смотреть, как на наказание. Она надоела не только нам, но и командирам, проводившим занятия. Сильно обрадовались, когда муштру на некоторое время заменили работами по расширению границ аэродрома от поросли молодого березняка. За ствол и ветки бралось руками более десятка человек. Вместе с корнями деревцо вырывали из земли и бросали в специально вырытые ямы, где сжигали.

Таким образом, северную границу аэродрома удалось расширить на несколько гектаров. Никому из нас тогда и в голову не могло прийти, что менее чем через год на этом аэродроме будет базироваться фашистская авиация. Результаты выполненной работы решил посмотреть с воздуха начальник школы полковник Юков. Он взлетел на СБ и куда-то улетел. Вечером после ужина нас в срочном порядке отправили на аэродром жечь костры для облегчения посадки на случай, если он прилетит. Как закончился полет и где он сел, мы не знали. Прошел только слушок, что Юков блудил.

Вскоре после ноябрьских праздников нас ночью подняли по тревоге, посадили в товарные вагоны с теплушками и повезли в неизвестном направлении. Ночью на одной из остановок кто-то из ребят прочитал название станции – Орел, а днем на другой станции читаем – Верховье. На станции Поворино нас покинули курсанты Евсеев и Лагуткин. Позже мы узнали от их друзей, что они были по чьему-то ходатайству переведены в истребительную авиашколу в город Борисоглебск. Через несколько часов очередная остановка, и наконец раздается команда: «Выгружайсь – Балашов, дальше не поедем». По вагонам пошел слух, что всех нас переводят в Балашовскую школу.

Она была старой, аэрофлотовской, но не так давно была реорганизована и тоже стала военной. К моменту нашего прибытия в ней уже насчитывалось пять учебных эскадрилий. Наша, бывшая 2-я, теперь стала 7-й. Не все наши курсанты оказались в Балашове: тех, кто не вылетел самостоятельно на Р-5 и слабо летал, отчислили. В нашей летной группе мы недосчитались курсанта Якунина.

Школа нам сразу не понравилась. Все в ней было не так, как в Олсуфьеве. Бросалось в глаза обилие курсантского состава, разбросанность гарнизона, неуютность казарменного размещения, теснота, двухэтажные койки. Более однообразная пища. Но больше всего не понравилась низкая дисциплина курсантов-балашовцев, которых мы сразу отличали по их темно-синим шинелям. Эти ребята, будучи на несколько лет старше, вели себя развязно. Смотрели на нас, как на юнцов. Среди них встречались такие, которые ходили в курсантах чуть ли не шесть лет. Этих мы называли «старичками».

Основная их масса состояла из бывших аэрофлотовских курсантов, унаследовавших более слабую дисциплину, существовавшую в школе ГВФ. Не улучшилось положение и с переквалификацией школы в военную. Командир эскадрильи капитан Мирохин, командир роты капитан Воскресенский, комиссар АЭ старший политрук Феоктистов, политрук Дьяченко, парторг, помощник политрука Ткач хорошо понимали известную истину – дурной пример заразителен. Поэтому они, опасаясь, чтобы это не распространилось на нас, проводили большую разъяснительную и воспитательную работу, концентрируя при этом внимание на выполнении уставных требований и сохранении патриотических чувств олсуфьевцев. Они хотели, чтобы хорошее впечатление, сложившееся о нас у командования школы, не изменилось.

В отличие от Олсуфьева, где караульную службу несло специальное подразделение, здесь, в Балашове, охрану несли курсанты. Как только мы прибыли сюда, нас включили в общегарнизонный график по несению караульной службы. Это же, конечно, вело к затягиванию срока обучения, что впоследствии и подтвердилось. Наша жизнь в новой школе началась с того, что командование решило посмотреть, как мы выглядим в строевом отношении. Строевая выучка являлась, да и сейчас является одним из показателей воинской подтянутости и дисциплины. От балашовских «старичков» мы уже знали, что главным ответственным лицом за общий порядок в гарнизоне являлся капитан Заводов, бывший офицер царской армии.

В Олсуфьеве мы не знали, кто там был комендантом. Он никого не наказывал, да и наказывать было особо не за что, грубых нарушений дисциплины курсанты не допускали. Заводов же ревностно относился к своим обязанностям и строго наказывал нарушителей. Основной мерой наказания считал гауптвахту. Что собой представляла балашовская гауптвахта, мы узнали позже и поняли, почему ее «курсачи», как себя называли курсанты, боялись больше, чем черт ладана.

Известно было, что строевые смотры любил проводить начальник школы полковник Тихомиров. На них он не скупился раздавать наказания в виде простых и строгих арестов. Руководство школы и комендант, видимо, считали, что только после ареста провинившийся может осознать свой проступок. Зная о строгости инспектирующих, мы вышли на смотр с тягостным настроением, заранее предполагая, что кому-то из нас придется познакомиться с «губой». Стоял декабрь. Плац, на котором проходил смотр, находился на открытом месте. Дул холодный степной ветер, пронизывавший тело до костей. Мороз доходил до 20 градусов.

Мы были одеты в простые, без поддевки, шинели. На голове красноармейский шлем – буденовка. Откидные концы его, или, как их называли, уши, подняты. На смотре их опустить запретили, хотя по положению это можно было делать при температуре ниже 15 градусов. На ногах кирзовые сапоги. Как и положено, стоим в ожидании начальства, успев изрядно продрогнуть. Наконец оно появилось. Началось с осмотра внешнего вида, а потом неожиданно для нас подается команда: первая шеренга на столько-то, вторая на столько-то и т. д. шагов вперед, затем всем снять правый сапог, портянку положить на землю (то есть на снег), а пятку ноги поставить на нее.

Стоим по команде «смирно», чувствуем, как по босой ноге метет холодная поземка. Нога немеет, теряет чувствительность. Инспектирующие медленно проходят мимо шеренг, осматривают, чистые ли портянки и обрезаны ли ногти. Полковник Тихомиров обратил внимание на Самойлова, который решил немного схитрить: опустил шлем слишком низко, накрыв им кончики ушей, чтобы не мерзли. За это тут же получил трое суток простого ареста. Курсант Лупанов, услышав, что кого-то уже наказали, решил, любопытства ради, чуть-чуть повернуть голову и посмотреть, кого наказали. Тихомиров это заметил. И тут же громко произнес: «А барабанщику второго отряда (им был Лупанов) пять суток простого ареста за поворот головы по команде «смирно».

Строй, услышав, как легко раздаются аресты, которых в Олсуфьеве, кроме Максимова, никто не получал, в испуге замер. Но замерли не все. Самый маленький по росту и самый последний в замыкающей шеренге Шандов, или, как мы его называли, Шанди, видя, что все проверяющие находятся далеко, уловив подходящий момент и думая, что его не заметят, быстро обеими руками потер уши. Однако надежда его не сбылась. В двух шагах от него с противоположной стороны стоял начальник штаба школы полковник Демон и наблюдал за ним. Он обошел всю шеренгу и остановился перед Шандовым в тот момент, когда тот проделывал свой моцион. Курсанты ждали развязки. Демон почему-то не стал его наказывать и медленно пошел вдоль шеренги.

После смотра ребята говорили: «Вот это начальник – понимает душу человека, не то что остальные. Другой на его месте влепил бы за это суток десять». Тогда мы не знали, почему он так поступил. О том, что он собой представляет, мы узнали через полгода. Желая показать себя с хорошей стороны, он старался быть простым и доступным. Чаще других начальников появлялся в нашей курсантской среде. Приходил к нам в столовую, садился за общий стол, пробовал пищу, спрашивал, есть ли у кого жалобы. В разговорах был прост и доброжелателен. Больше всего мы боялись коменданта Заводова. Встреча с ним, как правило, заканчивалась гауптвахтой. Не мог он спокойно смотреть, когда видел, что гауптвахта пустует.

Это было его детище, в создание которого он вложил немало сил. Это помещение, построенное из кирпича и бетона, находилось наполовину в водянистом грунте. Стены с внутренней стороны были облицованы цементом. К стенам крепились откидные койки. Лежать на них арестованные могли только с 12 часов ночи до 4 часов утра. Остальное время они закрывались на замок. Грунтовые воды непрерывно просачивались через пол в помещение. Через определенные промежутки времени арестованные по очереди откачивали ее ведрами. Единственная печь зимой топилась через день (не более полутора часов) сырыми дровами.

На вторые сутки после топки температура в помещении в морозные дни была около нуля. Чтобы совсем не закоченеть, арестованные периодически делали физические упражнения. Легче было днем, когда их посылали на работы, где они находились с пяти утра и до ужина. Труднее приходилось тем, кто находился под строгим арестом. Они содержались не в общей камере, а в отдельных очень тесных каморках с крошечным окошком для дневного света. На работу их не пускали. Кормили только черным хлебом и давали ограниченное количество воды. И наконец, самым страшным был карцер – камера, в которой можно было только стоять, находясь в абсолютной темноте.

Начальников караула на гауптвахту подбирали из числа очень строгих младших командиров с тем, чтобы они не давали каких-либо поблажек арестованным. Комендант проверял гауптвахту по несколько раз в сутки. Если находил какой-либо непорядок, наказывал начальника караула. Арестованные об этом хорошо знали. Если «карнач» им чем-то не угодил, то они специально делали какое-то нарушение, на которое мог обратить внимание Заводов, после чего тот сам становился арестованным.

При посещении гауптвахты комендант обязательно сверял количество арестованных по списку с наличным. Перед проверкой он выяснял у начальника караула количество арестованных, находившихся под арестом, после чего входил в камеру и лично всех пересчитывал. Был случай, когда один из сидельцев решил отомстить непонравившемуся ему начальнику караула. Услышав голос Заводова и зная, что тот обязательно будет делать проверку, спрятался. Естественно, что тот одного недосчитался. Он снял «карнача» с дежурства и посадил его на строгий арест. Вновь назначенному начальнику караула он приказал сообщить в подразделение, где числится пропавший арестованный, и в случае его обнаружения немедленно сообщить ему. Как только комендант ушел, пропавший сразу же обнаружился. Оказалось, он ухитрился спрятаться в дымоходе печи, откуда вылез весь в саже, словно трубочист За эту проделку он получил добавку к аресту с переводом в строгую камеру.

На вид Заводову можно было дать за пятьдесят. Выглядел он усталым флегматиком, выше среднего роста, грузным, медлительным с суровым выражением лица. Никто не видел его улыбающимся, типичный солдафон. На день Красной Армии он получил очередное воинское звание «майор». Всегда носил с собой полевую командирскую сумку, в которой находились бланки заготовленных ордеров на арест с указанием количества суток со свободной графой фамилии наказуемого. Обычно менее пяти суток ареста в них не значилось. Останавливая какого-нибудь нарушителя, он сразу доставал из сумки бланки арестов, раскладывал их на планшете веером, как карты, и заставлял задержанного на свой выбор показать любой бланк.

Указанный бланк Заводов брал в руки, переворачивал и смотрел, сколько суток в нем указано. Если видел, что написано пять, говорил, что маловато, если пятнадцать – хорошо. При десяти ничего не говорил. На бланке проставлял фамилию, делал в своей записной книжке необходимые пометки, затем вручал ему ордер и отправлял на гауптвахту. За все время пребывания в школе у меня не было ни одного наказания. На гауптвахте я бывал только в карауле в качестве караульного разводящего и даже начальника караула, хотя и не являлся младшим командиром. Заводов меня запомнил и знал в лицо.

На разводах караула нередко ставил в пример, как надо нести караульную службу. Тщательную проверку несения караульной службы Заводов проводил не только на гауптвахте, но и в масштабе всего гарнизона. При этом всегда старался найти какое-то нарушение. На постах нередко появлялся один, без начальника караула или разводящего, с той стороны, откуда часовой менее всего ожидал проверяющего. И каждый часовой знал, что если он проворонит его появление, то будет строго наказан. Своим систематическим контролем Заводов вынуждал часовых на постах постоянно находиться настороже, быть внимательными, наблюдательными, решительными в действиях. Такой контроль сыграл положительную роль в привитии молодому воину навыков и качеств, необходимых для несения караульной службы. Плоды этих навыков вскоре показали себя на деле.

Однако такая система проверок нравилась не всем курсантам. Не обошлась она без неприятности и для самого Заводова. Зная о его манере появляться на постах в самых неожиданных местах, некоторые часовые, кого он ранее наказывал, стали ему мстить. В одну из мартовских ночей Заводов стал проверять очередной караульный пост. Зная, что в большинстве случаев часовые чаще всего находятся у «грибков» в ожидании смены и в случаях, когда идет дождь или снег, он пролез через щель забора, где были оторваны доски, и по небольшой снежной тропинке стал потихоньку пробираться к охраняемому объекту в расчете застать часового врасплох.

Но не тут-то было. Часовой, наученный горьким опытом, бдительно стоял на посту. Он окриком остановил Заводова и приказал лечь на землю головой вниз, предупредив, что в случае невыполнения команды будет стрелять. Тот безропотно выполнил команду, лег на снег, под которым находилась вода от подтаявшего в теплый солнечный день снега. В таком положении ему пришлось пролежать довольно долго, пока не пришел разводящий и не дал разрешения подняться. Замерзший и промокший Заводов после этого заболел, пролежав на койке больше двух месяцев. После этого случая он уже арестов почти не давал и прежним способом караульные посты не проверял.

Если Заводов наказывал только гауптвахтой, то прибывший вместо прежнего курсанта, в прошлом стрелка-радиста Горейко, новый старшина эскадрильи наказывал одними нарядами. Пробыл он у нас совсем недолго, но многим ребятам успел попортить настроение. Не помню его фамилии, но прозвище Мякита хорошо запомнил. Он не был курсантом. Прибыл он к нам из пехоты и занимался только строевыми вопросами. Главным в своей работе считал наказать курсанта. Пользуясь положением, рубил сплеча, не разбираясь, действительно ли надо наказывать провинившегося. Мы его терпеть не могли. Одевался он в синюю летную форму, как и весь кадровый летный состав, с эмблемой летчика на рукаве, хотя это ему не было положено.

Эта эмблема, прозванная авиаторами «курицей», особенно раздражала нас. Хоть мы еще и не были настоящими летчиками, но все-таки уже летали самостоятельно, однако носить ее пока не имели права. Чтобы посмеяться над ним, мы его разыграли и показали, что он не разбирается в авиатехнике и терминологии и в авиации случайный человек, не имеющий права носить такую эмблему.