Текст книги "«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2"

Сами караулы численно возросли. После налетов диверсантов на объектах и около них выставлялись дозоры, секреты, высылались патрули, назначались дежурные взводы, готовые к немедленным действиям в любом направлении, где требовалась помощь караулу. На наши просьбы уменьшить количество дней на несение караульной службы начальство длительное время не реагировало. Себя мы стали называть не курсантами, а караульными. Не раз вспоминали Олсуфьево, где понятия об этом не имели. И вот появился новый караул с несколькими постами, удаленный от города на полтора десятка километров. Им стала та самая осоавиахимовская площадка, на которой я прошел программу на Р-5. Караул не мог рассчитывать на помощь городского гарнизона, так как не имел с ним никакой связи.

В воскресенье 22 июня 1941 года у нас, как и везде, был выходной. Утром мне предстояло принять участие в спортивных соревнованиях по прыжкам в длину на гарнизонном стадионе. Стояла ясная солнечная погода, дул сильный порывистый холодный ветер, портивший настроение спортсменам. Мы продрогли и хотели быстрее уйти в казарму. И тут я случайно заметил, что у большого громкоговорителя, висевшего на столбе перед площадкой ДК, стал собираться народ. Я тоже побежал к репродуктору и сразу узнал голос заикающегося наркома иностранных дел Молотова. Смысл выступления уловил сразу – Германия напала на нашу страну!

Значит, война все же началась, та самая, о неизбежности которой все говорили. Вот тебе и договор о ненападении – плевал на него Гитлер. Дослушал выступление до конца. По окончании выступления Молотова народ не сразу разошелся. Большинство продолжало оставаться около репродуктора, ожидая каких-либо дополнительных сообщений. Их не было. Вместо этого заиграла музыка патриотически-призывного характера, с началом которой все стали постепенно расходиться. Придя в себя после такого известия, подумал: «То, чего ждали, случилось. Немцы напали первыми, и мы дадим им, как следует. Они еще узнают силу нашей Красной Армии».

В казарме объявили: выходной отменяется, никому не расходиться, скоро поступит указание, что делать в дальнейшем. Все ребята настроены патриотически, включены все репродукторы, ждем очередных сообщений из Москвы с надеждой о переходе наших войск в наступление на территорию противника. В голову пришли слова бывшего наркома обороны Ворошилова, который в одном из своих выступлений говорил: «Нападать мы ни на кого не собираемся, чужой земли не хотим и своей ни одного вершка не отдадим. Пусть противник не сует свое свиное рыло в наш советский огород. Нас не трогай, и мы не тронем, а затронешь – спуску не дадим, на удар ответим тройным ударом, будем бить противника не на своей, а на его территории».

Сидим, ждем распоряжений, ни читать, ни делать ничего не хочется. Из динамиков доносится музыка военных маршей. После небольшой паузы диктор повторил выступление Молотова и сообщил о решении правительства объявить в стране всеобщую мобилизацию и о переходе на военное положение. После почти двухчасового пребывания в казарме наконец поступило сообщение: всем самостоятельно идти на общегарнизонный митинг. Он проходил недалеко от ДКА на пустыре.

На митинг собрались почти одни военные. Неизвестный нам политработник с тремя шпалами в петлицах, поднявшись на импровизированную трибуну – длинный дощатый стол, специально принесенный из столовой ШМАСа, громким голосом объявил о нападении фашистской Германии на нашу страну. Волнуясь, он говорил нескладно: то ли не умел говорить, то ли плохо подготовился. Мы ждали от него, как политработника высокого ранга, более выразительного выступления. Как-никак митинг-то особый, и на` тебе, такая несвязная речь.

Все последующие клеймили наглое нападение фашистских захватчиков, заверяли народ и партию приложить все усилия для разгрома немецких войск, а если потребуется, то отдать за Родину и саму жизнь. Отдельные выступавшие просили сразу же после митинга отправить их в действующую армию. В заключение тот же политработник сказал, что нашей непосредственной задачей является продолжение учебы. Будем заниматься этим до тех пор, пока не поступят другие указания.

В первые военные дни жизнь в школе практически не изменилась и была такой, как и в мирное время. В гарнизоне стали появляться командиры, призванные из запаса. От кадровых их можно было отличить по мешковато сидевшей форме и отсутствию строевой выправки. На нас они смотрели свысока и в то же время не проявляли требовательности, если кто-либо из курсантов своевременно не отдаст честь. Большая их часть имела инженерные воинские звания от капитана до подполковника. Для них наш гарнизон был всего лишь промежуточным местом сбора, откуда они направлялись дальше.

В нашем гарнизоне необычность обстановки в стране чувствовалась по этим запасникам, а в соседнем, где мне пришлось побывать по каким-то делам, обстановка была иной, особенно перед входом, где находился сборный мобилизационный пункт города и района. Пункт работал круглосуточно. Тяжело было видеть, как расставались родные и близкие с мобилизованными. Грустные лица, плач, напутствия. Ни смеха, ни песен, ни выпивших, как это иногда показывают в кинокартинах, я там не видел. Не знаю, может быть, где-то так и уходили на войну, но в Балашове этого не было.

Глядя на проводы и расставания, подумал: «А меня-то никто не провожал, ни с кем даже не попрощался, когда уходил в армию. Что будет со мной? Ведь наверняка война будет долгой. Вернусь ли с нее? Увижу ли кого из родных и близких, если не погибну?» Вернувшись к себе, услышал за нашей казармой шум работающих двигателей автомашин, тракторов. Захожу за угол и вижу, как на платформы эшелона грузят мобилизованные трактора, автомашины всевозможного назначения и мотоциклы. Да, война пожирает в своем ненасытном чреве все, что было создано для мирной жизни. Если бы я знал тогда, во что нам обойдется война, масштаб человеческих жертв, то, наверное, ужаснулся бы.

Время шло, а хороших вестей с фронта не было. С нетерпением ждем, когда наша армия перейдет в наступление. Вместо этого идет повсеместное отступление наших войск. На политинформации помполит Ткач высказал предположение, что главные силы нашей армии к началу войны находились во внутренних районах страны, а сейчас наверняка где-то сосредотачиваются для перехода в решительное наступление. Оно вот-вот начнется, и скоро мы о нем услышим. Проходят дни, а сводки Совинформбюро о положении на фронтах все тревожнее. С болью в сердце слушали слова Левитана: «После упорных, ожесточенных, кровопролитных боев наши войска оставили города…» Да, думали мы, вот тебе и первый удар! Становилось ясно: война для нас будет тяжелой, не такой, как мы ожидали. Темп продвижения немцев нас просто ошеломлял. Казалось, что им вообще не оказывают никакого сопротивления.

На третий день войны к нам на аэродром прибыли эшелоны с самолетами СБ. Пришли они с Дальнего Востока. Самолеты находились в громадных фанерных ящиках в разобранном виде. В срочном порядке их надо было разгрузить, перевезти на летное поле и собрать. После сборки машины облетывались и без промедления вылетали на фронт. Для ускорения выполнения задачи школе предстояло оказывать прибывшей дивизии всемерную помощь. Работа шла без перерывов и отдыха круглосуточно. Мы с энтузиазмом выполняли порученное дело. Ведь это делалось для фронта. Самолеты были крайне необходимы для восполнения потерь первых дней войны и поддержки наших отступающих частей. Температура воздуха в те дни стояла выше 30 градусов. Зной и усталость давали о себе знать. Трое суток я не смыкал глаз. У многих на спинах гимнастерок выступила соль, от которой они стали серо-белесыми. Лица курсантов почернели, глаза ввалились.

Усталость и бессонные ночи здорово измотали нас. Несмотря на это, никто не жаловался. Все понимали – на фронте гораздо труднее и опаснее. Поэтому здесь, в тылу, нам хотелось хоть чем-то помочь фронту. На четвертые сутки основную работу по разгрузке и сборке машин в основном закончили. Но вместо предполагаемого отдыха меня направили в наряд. Прямо с работы, без всякой подготовки, я пошел помогать дежурному по штабу школы и одновременно являлся у него посыльным. От усталости я еле волочил ноги, неимоверно хотелось спать.

К тому, что наши войска повсеместно отступают, оставляя один город за другим, уже стали как-то привыкать. В сводках Информбюро говорилось о сдаче в основном только крупных городов. О небольших не сообщалось вовсе. Упоминались лишь те, в районе которых наши войска успешно контратаковали противника. В связи с невеселыми сводками настроение у нас было неважное. Кое-кто из остряков нет-нет да и пустит какую-нибудь злую шутку по поводу предвоенных высказываний о непобедимости Красной Армии. В большинстве случаев делалось это втихую, меж собой, чтобы не попасть в неприятное, а скорее даже, в опасное положение.

Мы знали, что за это может быть в военное время. Постоянно думалось: «Что же будет дальше? Куда смотрят наши легендарные маршалы?» Радио сообщило, что немцы собираются захватить Москву в течение двух месяцев. Начались регулярные налеты фашистской авиации на Москву, правда, в большинстве случаев к городу прорывались отдельные самолеты. Основная масса отгонялась или уничтожалась нашими ночными истребителями и зенитной артиллерией. Хотелось верить, что это так. На площади Свердлова выставили сбитый под Москвой немецкий бомбардировщик, пытавшийся бомбить город. Сообщалось о зверствах фашистов на захваченных территориях.

У маршалов, которым поручили командовать главными направлениями, ничего не получалось и ожидаемого изменения обстановки не произошло. Вместо направлений появились фронты со своими командующими. Такое нововведение, конечно, улучшило знание обстановки и гибкость управления войсками. Хоть мы, курсанты, и не разбирались в военной теории, однако понимали, что одному человеку командовать эффективно на направлении, простирающемся на сотни километров, практически невозможно. Другое дело, если его поделить на более мелкие участки (фронты) и на каждом поставить командующего, подчиняющегося Ставке ВГК. Такие нововведения намного улучшили и облегчили управление войсками. Они просуществовали до конца войны.

После небольшого перерыва, вызванного работами по срочной разгрузке и сборке самолетов, снова начались наряды. В них стали ходить чаще прежнего, не только через день, как бывало раньше, но иногда и ежедневно. Утром придешь со смены, а вечером снова на развод. Нас это злило и утомляло. Мы просили сделать небольшую передышку для отдыха, но ее не давали. Как только подавалась команда «стройся в караул», в строю слышались раздраженные голоса: «Каждый день винтовку на ремень». Казалось, начальство забыло, что мы курсанты и должны летать. В первые дни войны все самолеты Р-5, уцелевшие во время пожара, перегнали на полевые аэродромы, где проводились учебные полеты. Для того чтобы обезопасить СБ от возможных ударов авиации противника, их рассредоточили по периферийной части основного аэродрома, поставив их в капониры – специальные земляные укрытия, сооруженные нами в первые дни войны.

Такое размещение самолетов потребовало увеличения количества постов, а соответственно и количества задействованных в наряд курсантов. Мы это отлично понимали, однако учеба застопорилась, полеты прекратились. До нас дошли слухи, что того количества боевых машин, которым ВВС КА располагали до войны, не стало. В небе обозначилось явное превосходство авиации противника, да и сами машины по своим летным качествам уступали немецким. Это наводило на размышления: а нужны ли мы будем, как летчики, летать-то ведь не на чем. В отношении нашей дальнейшей перспективы никто ничего определенного сказать не мог. А пока приходилось тянуть лямку караульной службы. Хотя я ничем не отличался от своих однокашников, меня стали часто посылать начальником караула. Обычно ими были младшие командиры, но иногда и средний комсостав.

Вскоре мы на себе прочувствовали потери нашей авиации. Все пригодные для боевой работы самолеты у нас забрали на фронт. В связи с этим количество караулов сократилось, и нам представилась возможность приступить к полетам на СБ. Программа обучения на этом самолете шла у меня успешно. У инструктора я считался одним из лучших. Однако вскоре у нас произошло ЧП – разбился самолет. Погибли мой инструктор и курсант С. Белецкий. В тот августовский день я был в стартовом наряде и вел хронометраж. Незадолго до окончания полетов ко мне подошел инструктор Качанов и, увидев в руках журнал хронометража, спросил: «Ты в стартовом наряде?» – «Так точно». – «Тогда давай сделаем так: нарушим плановую таблицу – ты пока продолжай вести хронометраж, а я сейчас слетаю с Белецким, покажу ему действие триммеров, а потом мы будем летать с тобой до конца дня. Подготовлю тебя, а завтра после проверки вылетишь самостоятельно».

Чтобы не прозевать окончания полета с Белецким и не мешкать потом с посадкой в кабину, я решил следить за их полетом особенно внимательно. Наблюдаю, и вдруг появилась неприятная мысль: «Нет, не лететь тебе завтра самостоятельно». Пытаюсь ее отбросить, но она не выходит из головы. Вижу, как самолет после четвертого разворота на высоте примерно 600 метров пошел на второй заход и сделал небольшую горку. Мысленно представил себе действия Качанова и Белецкого. Это упражнение я уже делал, знал, насколько эффективен триммер руля высоты, и представлял, как сейчас пыжится Степка, стараясь удержать самолет в горизонтальном полете. Я знал, как тяжело удерживать штурвал в момент, когда Качанов отклонял триммер на пикирование. При всем старании одной рукой я не мог этого сделать, да и двумя, пожалуй, без энергичного упора ногами в педали не смог бы.

После горки самолет пошел на снижение, но вместо вывода угол пикирования увеличился и дошел до 45–50 градусов. Находившиеся на старте это заметили. Один курсант, пытаясь сострить, проговорил: «Смотрите: расчет на посадку уточняют пикированием». Между тем высота катастрофически падала, а угол пикирования все больше и больше. Стало ясно, что высоты для вывода уже не хватит. На старте все умолкли и, не отрывая глаз, смотрели, понимая, что сейчас на их глазах погибнут люди. В 250–300 метрах от старта самолет с углом пикирования более 70 градусов ударился о землю. Взрыв. Огонь с белым дымом, тут же сменившимся на черный. Мы все онемели. Потом без команды все бросились бежать к месту падения самолета. Не давала покоя мысль: «В чем причина? Ошибка летчиков или техника подвела?»

Когда мы подбежали, обломки уже не горели, дымились лишь отдельные бесформенные части. Первые попытки найти погибших оказались безрезультатными. Примерно в тридцати метрах от места падения валялась хвостовая часть фюзеляжа с килем и сохранившим свою форму стабилизатором, консоли которого были погнуты. Через открытый от удара о землю лючок была хорошо видна червячная катушка триммера руля высоты, на которой уцелел трос, полностью выбранный на пикирование. Сам триммер вместе с тягой, соединявшей его с червяком, также полностью сохранился и даже не был погнут. Он был до предела отклонен на пикирование. Это говорило о том, что триммер был установлен летчиками, скорее всего самим инструктором, который показывал Белецкому его эффективность.

О том, что произошло после отклонения триммера, можно только гадать. Я лично думал так: когда Качанов отклонил триммер РВ на пикирование, Белецкий, как было и у меня, держал штурвал рукой или даже обеими. Усилие на руки, как я уже говорил, доходило до 50–70 кг, а потом или не удержал его, или просто выпустил из рук. Самолет в этот момент резко перешел в пикирование, что мы и видели с земли. Они не были пристегнуты привязными ремнями (на этом типе самолета мы никогда этого не делали) и оказались в состоянии невесомости. А что это значит для летчика, мы хорошо себе представляли. В той ситуации управлять самолетом они просто не могли.

После катастрофы никакого разбора с нами не проводилось. Единственное, что нам довели по этому случаю, – это низкие моральные качества Белецкого. Просматривая его личные вещи, нашли непристойные компрометирующие фотографии, на основании чего сделали вывод: такой человек в полете мог бросить управление самолетом.

Не собираюсь оспаривать их мнение, но не следует забывать и об инструкторе Качанове, который в погоне за выполнением плана по выпуску курсантов пошел на нарушение условий выполнения данного упражнения. В КуЛПе (курсе летной подготовки) для него указывалась минимальная высота полета – 2000 метров. Качанов стал его выполнять на 600 метрах. Частично были виноваты и мы, курсанты, скрывая свои ощущения от товарищей, которые еще не летали на отработку этого упражнения. Они интересовались этим маленьким рульком и спрашивали у тех, кто уже успел с ним познакомиться, что испытывает летчик при пользовании им.

Летавшие прямо на вопрос не отвечали, а загадочно говорили: «Слетаешь – тогда поймешь». Конечно, так говорить тем, кто только собирался выполнять данное упражнение, не следовало. Этим мы создавали у них состояние скованности, приводившее к излишней напряженности в полете, ожидания чего-то нового, необычного, ранее не испытываемого. В те времена психологической подготовке вообще не уделялось внимания, и каждый мог наговорить всяких небылиц, не задумываясь над тем, как это подействует на тех, кто по программе обучения шел вслед за ними.

Они это уже прошли и считали себя на голову выше других. О том, что курсант в полете не должен находиться в скованном напряженном состоянии, мы знали еще со времен аэроклуба. Знать-то знали, но не каждый мог преодолеть свой психологический барьер. Не знаю, как в полете вел себя Белецкий и как он держал штурвал, но не исключаю, что находился в напряженном состоянии и при отклонении инструктором триммера РВ на пикирование вцепился руками в штурвал, а затем отпустил его или просто бросил, надеясь на вывод самолета в нормальное положение инструктором. Не собираясь более подробно рассматривать возможные причины катастрофы, замечу: 90 % вины за случившееся лежит на инструкторе. Жаль было погибших. В скорбном молчании мы всей группой вырыли общую могилу, в которую, разделив поровну по гробам останки погибших, захоронили их на окраине городского кладбища.

Так не состоялся мой самостоятельный вылет, намечавшийся на следующий день, а вместе с тем и окончание школы в сентябре того же 1941 года. Отсутствие инструктора и самолета на длительное время оторвало группу от полетов. Вместо этого снова начались хождения в караул и на разные хозяйственные работы.

В сентябрьские дни мы стали ощущать тяготы войны на себе. Нам резко урезали норму питания. Пришло указание, запрещавшее до особого распоряжения расходовать топливо на учебные полеты. Мы стали подумывать – не кончилась ли на этом наша учеба в школе. Пошел слушок: всех неокончивших школу отправят на фронт, в пехоту. Руководство и политорганы, видя наш настрой, стали проводить разъяснительную работу. Немало им пришлось потрудиться, чтобы разубедить нас. Слушок этот, конечно, исходил от самих курсантов. Убедительные слова политработников и руководства школы сыграли свою роль и подействовали на нас отрезвляюще.

Внутреннее чувство подсказывало: план молниеносного захвата Москвы, о котором фашистская пропаганда постоянно трезвонила, провалился. Темп продвижения немцев на Восток стал уже не тот, что был летом. Бои стали носить все более ожесточенный характер. Под Ельней наши войска нанесли первый контрудар. Стало ясно, что война будет долгой. Поэтому надо взять себя в руки, не расхолаживаться и настроиться на продолжение учебы. Летчики фронту еще потребуются, и летать мы будем. Правда, было не совсем ясно, на каких самолетах будем летать. Сейчас их осталось совсем мало. Но то же чувство подсказывало – самолеты будут, и оно нас не обмануло. Авиация сыграла важную роль в победе над врагом.

В сентябрьские и октябрьские дни школа отдала фронту все, что могла, из самолетного парка. Себе оставила машины, практически непригодные для ведения боевых действий. Наступившая осень, со своей ненастной погодой, еще больше портила настроение, которое и так было неважным из-за плохих вестей с фронтов. Бои шли уже в районе Вязьмы. Враг все ближе подступал к Москве. Получил письмо от отца. Кашира готовилась к обороне. Думал ли я, когда был мальчишкой и играл с ребятами в войну, что она станет фронтовым городом? Из писем понял, что Кашире, возможно, предстоит выдержать испытание войной.

Балашовская школа, вернее, ее основной аэродром, стала большим базовым аэродромом. Порядок в гарнизоне упростился. Питание ухудшилось. Норма пайка стала меньше той, что давали нам перед войной во время тренировок. Началось голодное время. Стал чувствоваться упадок сил. Все свободные помещения в школе переоборудовали под казармы. Нас тоже здорово уплотнили. Вместо коек сделали сплошные двухэтажные нары. На базе школы формировались бомбардировочные части. В гарнизоне и на аэродроме встречались группы незнакомых летчиков.

Совсем неожиданно у одной из каптерок увидел бывшего начальника школы Тихомирова, грустно смотревшего в сторону летного поля. В петлицах его кожаного реглана вместо прежних четырех шпал полковника была всего одна. Значит, помимо снятия с должности его еще и разжаловали до капитана. Заметив, что некоторые курсанты украдкой бросают на него любопытные взгляды, он смутился и отошел подальше.

Почти ежедневно, если позволяла погода, на наш аэродром садились самолеты различных типов, перегоняемые с авиазаводов на фронт. Все машины были новых конструкций, ранее нами не виданные: Як-1, ЛаГГ-3, МиГ-3, Пе-2. Нас, как бомбардировщиков, конечно, больше всего интересовал приземистый двухкилевой Пе-2. В воздухе самолет красиво смотрелся. Имел стремительный вид. Интересно было наблюдать за ним в момент пикирования и на выходе из него. Многим из нас хотелось полетать на такой машине. Однако этот самолет был довольно строгим в управлении, особенно на посадке, в чем мы и сами, как очевидцы, убедились, наблюдая всевозможные выкрутасы, проделываемые летчиками на посадке.

Большинство из них сажать самолет мягко не умело. Чаще всего это происходило с молодыми пилотами, имевшими небольшой налет, либо с теми, у кого он был достаточным, но по своим способностям они не могли быстро освоить новый тип самолета. Переход со старых машин на Пе-2 проходил бы гораздо успешнее и быстрее, если бы имелось двойное управление или была бы спарка. После подготовки инструкторами летчики вылетали бы на боевой машине смелее, не делая грубых ошибок в пилотировании. Без спарки летчики поднимались в воздух после нескольких скоростных рулежек. Взлет производили более-менее нормально. А вот с посадками было хуже. Нередко случались поломки, а иногда и катастрофы. Это создавало у них, да и у нас, курсантов, неверное представление об этой машине. Правда, по мере освоения самолета оно менялось. Старый СБ по сравнению с «пешкой», прозванной так в частях ВВС, ни в какое сравнение не шел. Фронтовые летчики сожалели о том, что такой машины не было в частях в начале войны.

Все прилетавшие к нам самолеты на случай налета вражеской авиации рассредоточивались. Одну из таких стоянок разместили на границе аэродрома на большом удалении от наших, у дальних оврагов, где ранее машин никогда не ставили. В табеле постов караульного начальника эта стоянка не значилась, и для охраны самолетов он выставил отдельный, секретный пост. Поставив на него меня, карнач, мой прежний инструктор младший лейтенант Н. Белов, об этом забыл. Простоять всю ночь голодным в шинели с пилоткой на голове во второй половине октября оказалось не так-то легко. Положение усугублял небольшой морозец, который заметно чувствовался. Часов у меня не было, время определял по повороту Большой Медведицы.

Так и простоял всю ночь до утра. Чтобы привлечь внимание начальника караула, расстрелял всю обойму, но на это никто не прореагировал. Если бы не женщина, шедшая по тропинке рядом со стоянкой, неизвестно, сколько времени я бы еще там простоял. Ужин за завтраком компенсировать не пришлось, так как остался и без завтрака. К моему возвращению он уже закончился. Белов, как только я появился, сказал: «Не обижайся, я про тебя забыл, иди в казарму, отдыхай». «Вот это да, – подумал я, – хоть и на этом спасибо».

Больше всего той осенью нас беспокоило положение на фронте. В блокаде оказался Ленинград, пал Киев – древняя столица Руси. Немцы вплотную подошли к Москве. Ходили всевозможные панические слухи. Поговаривали о том, что правительство покинуло Москву. Интересовались, где сейчас Сталин – выехал из Москвы или нет? Я переживал и очень беспокоился за родную Каширу. Из дома давно не было никаких известий. Не занят ли город немцами? Где сейчас отец, жив ли? Неужели Москву сдадут противнику? Из головы никак не выходило – как могло случиться, что наша армия не в состоянии противостоять немецкой и все время отступает. Неужели перед войной переоценили боевую мощь Красной Армии или в ее рядах предательство и измена? Неприятный осадок остался от зачитанного на вечерней поверке приказа ГКО, в котором говорилось о панике, растерянности, неспособности руководить и даже измене среди некоторых высших командиров Красной Армии, допустивших противника в глубь страны. В приказе говорилось о расстреле примерно сорока генералов, в числе которых была фамилия генерала армии Павлова.

Больше всего мы ждали сообщений о Москве. Мы хорошо понимали, что за столицу битва будет особо тяжелой, что наверняка наше Верховное командование приложит все силы, чтобы город не сдавать. Сводки с фронтов сообщали об ожесточенных боях на подступах к Москве. Насколько важно отстоять Москву – нашу столицу, хорошо понимали все воины, оборонявшие подступы к городу.

Через Балашов шел поток беженцев. Они двигались на восток. В большинстве случаев беженцы не могли назвать места конечной остановки, лишь бы уйти подальше от фронта. Жаль было этих людей, изнуренных дорогой и голодом. Многие из них шли из западных районов страны. В основном это были городские жители, но встречались и сельчане. Люди шли из Брянска, Орла, Тулы, но большинство из Москвы и Подмосковья. Мы тогда не знали, насколько сложной и опасной была обстановка на подступах к Москве. Но, слушая сводки Совинформбюро, понимали, с каким упорством дерутся наши войска. В этот период многие наши курсанты просили командование школы отправить их на защиту нашей столицы, и желание некоторых из них было удовлетворено. И все же, несмотря на сложность обстановки на фронте, у всех нас теплилась надежда, что наступит время, когда мы будем бить фашистов.

Иногда на нашем аэродроме появлялись самолеты с фронта. Как правило, это были единичные машины. На них прилетали летчики, которые направлялись в тыл на переформирование или переучивание на новую технику. Из ранее неизвестных мне конструкций больше других понравился одномоторный бомбардировщик Су-2. Чем понравился, не знаю, очевидно, внешним видом. Уцелевшие летчики полка проводили в присутствии курсантского состава (нас для этого специально посылали) обмен боевым опытом и делились им с летчиками других частей, также прибывших с фронта. Из этих бесед мы поняли, что война в воздухе – дело непростое. Враг очень силен, имеет большой опыт. Чтобы его одолеть, необходимо хорошо разбираться во многих вопросах. Надо знать основные приемы воздушного боя, наиболее часто применяемые истребителями противника. Хорошо знать сильные и слабые стороны боевых машин, как противника, так и своих.

Необходимо также знать средства ПВО противника, уметь грамотно строить противозенитный маневр, уметь своевременно их обнаруживать и подавлять. Эффективность выполнения боевой задачи во многом зависит от умения правильно подбирать и строить боевые порядки групп самолетов, исходя из конкретно сложившейся обстановки на земле и в воздухе. В построении боевых порядков обязательно предусматривать огневое взаимодействие в группе на случай отражения атак истребителей противника. При обмене опытом затрагивались и другие вопросы боевой работы. Свои выступления фронтовики подкрепляли разными примерами из своего опыта. Из всего высказанного мы усвоили главное – чтобы успешно воевать, к боевой работе надо готовить себя заранее. Следовательно, нам надо еще учиться и перенимать опыт у фронтовых летчиков.

Приближался ноябрь, а с ним и праздник Октябрьской революции. До войны в это время чувствовалась предпраздничная обстановка. У всех было приподнятое настроение. Нас интересовало – как пройдут праздники теперь. Наверняка сейчас не до этого – у стен Москвы находятся фашистские войска. У нас праздник прошел незаметно. И все мы были удивлены, когда узнали о торжественном собрании Моссовета на станции метро «Маяковская», на котором присутствовал Сталин. Это опровергало болтовню, распространяемую паникерами о том, что он покинул столицу. А раз он в Москве, значит, наверняка предпринимает все возможное, чтобы защитить город.

Еще большее впечатление произвел на нас традиционный военный парад. Парад в это время! Значит, есть у нас еще силы и резервы. Значит, немцы еще испытают силу ударов Красной Армии. Воодушевляюще прозвучали слова Сталина: «Будет и на нашей улице праздник, победа будет за нами». Его словам верили, считали, что если Сталин сказал, то так и будет. Не раз мы вспоминали о них на фронте и в тылу, особенно когда наши войска проводили удачные операции.

Всю осень мы не летали. Отсутствие топлива и летной погоды задерживало выполнение летной программы. Вместо погибшего Качанова нового инструктора нам еще не прислали. Караульная служба и выполнение различных работ были основным нашим занятием в тот период. Самым большим нашим желанием в это время было досыта наесться. Поэтому каждый из нас мечтал попасть в наряд на кухню чистить картошку, где правдой и неправдой удавалось достать какой-нибудь еды. Но туда попадали только отдельные счастливчики – друзья и приятели старшин, распределявших наряды. Старшины в благодарность за назначение в наряд на кухню обычно получали какую-либо съестную подачку. Мы все это видели, но об этих неблаговидных поступках открыто не говорили.

Мне в то голодное время так и не довелось дежурить по столовой. О событиях на фронте в период нашего пребывания в школе я рассказываю лишь для того, чтобы показать, о чем мы думали в те дни и как все это отражалось на нашей жизни и учебе. Прошел месяц, и вот первое радостное сообщение – после ожесточенных оборонительных боев наши войска перешли в контрнаступление. Освобождены города: Калинин, Клин, Волоколамск, Ростов, Тихвин и другие.