Текст книги "Когда улетают скрипки"

Красный чай

Когда нас вынесли в зал, мы как всегда гадали, кого из нас недосчитаемся мы сегодня. Все дни делились для нас на удачные и неудачные. Если мы все возвращались домой в полном составе – день был удачный, если кто-то из нас падал на пол – это был неудачный день.

Как всегда перед чаепитием выступил старый чайник, напомнил нам всем, что файф-о-клок – наш священный гражданский долг перед родиной, правь, Британия, и все такое. Я вспоминал, как когда-то слушал эти слова с замиранием сердца, представлял себя не безвестной чашкой в «Гордон Рамзи», а членом королевского сервиза династии Виндзоров…

Молодость…

Сейчас я уже слышал пылкие речи нашего чайника с долей скептицизма. Конечно, наш гражданский долг – это святое, но перспектива разбиться вдребезги меня не радовала. Я предпочёл бы выполнять свой долг без риска быть разбитым на осколки. Например, чтобы полы в «Гордон Рамзи» делали из мягкого войлока, а также столы и стулья… Впрочем, я отвлекаюсь.

Нас вынесли в зал. Как всегда я вспоминал, с каким замиранием сердца я вышел в этот зал первый раз, как всё было красиво и сверкало, я чувствовал себя личной чашкой принцессы Дианы или Оливера Кромвеля, не меньше. С годами мой восторг немного поубавился, впрочем, я всё равно был восхищён убранством нашего кафе.

Как всегда перед чаепитием мы потихоньку помянули тех, кого с нами нет: две чашечки, молочник, маленькое блюдце. Сахарница обмолвилась, что если разобьют ещё одну чашку из сервиза, нас могут списать, а на наше место… чш, чш, все зашикали на сахарницу, что вы такие ужасы говорите, мэм…

Я гадал, кто из нас разобьется сегодня. Было у меня предчувствие, что кто-то из нас отправится в последний полет на пол. Так было на душе в день, когда разбился молочник. Я посмотрел на чашечку с розой на бортике – она мило улыбнулась мне, и я попросил кого-то всесильного, чтобы разбилась не она.

Как всегда я подумал, почему разбиваемся мы. Почему такая несправедливость. Ведь в чаепитии участвуют две стороны – мы и люди, только для людей почему-то чаепитие – приятный ритуал за милой беседой, а для нас – лотерея, выигрышем в которой была наша жизнь. Было бы справедливо, если бы люди тоже разбивались, может, тогда пореже бы пили чай…

Нет, конечно, в какой-то мере все это приятно – когда тебя наполняют вкусным ароматным чаем, на подставках лежат пирожные, в сахарнице сверкает белоснежный сахар. Еще приятнее, когда тебя сжимают ручки молоденькой девушки или даже дамы в годах. Конечно, здорово красоваться на файф-о-клоке, и вообще, если не участвовать в чаепитии, зачем тогда жить. Но…

Вот именно.

Но.

Как всегда я подумал, а что если бы люди разбивались…

Нас принесли пятерым господам. Мне сразу стало неинтересно – что с того, что тебя сжимает рука какого-то господина. Чашечки оживленно зашептались, я даже испытал укол ревности, когда чашечку с розочкой взял в руки господин с мясистым лицом. Я прислушался к обрывкам фраз и понял, что мы имеем дело не с соотечественниками.

– Кто они? – шепотом спросил я.

– Я почем знаю, – шепнула сахарница, – дельцы какие-нибудь… клерки…

– Да нет… по национальности.

– А, ты об этом… м-м-м… похоже на итальянцев…

Мы вздрогнули. Иметь дело с итальянцами нам не хотелось, тогда уж точно кто-нибудь из нас полетит на пол…

– Хотя нет… постой… эй, кто-нибудь знает этот язык?

Мы прислушались. Нет, хоть убей, непонятно. Я немного знал французский – следствие долгого романа с бутылкой мерло – и несколько фраз по-немецки, подслушанных у какого-то пряничного домика. Но это… индийский… арабский… нет, на арабов они совсем не похожи…

– Русские, – шепнула чашечка с розочкой.

– Да ну, что ты…

– Точно тебе говорю… русские…

Старый чайник нахмурился. Предыдущие две чашечки были жертвами русских туристов, молочник, правда, разбил какой-то испанец. Вспомнились какие-то жуткие истории про руссо туристо, которые стреляли по дорогим сервизам, били зеркала или совали петарды в апельсины…

Старое блюдце для пирожных внимательно смотрело на разводы клубничного джема. Я уже знал, что оно гадает на разводах, пытается увидеть в них будущее.

– Сегодня будет беда, – сказало старое блюдце.

Мы зашикали на него, нам и так было не по себе.

– Кто-то разобьется. Кто-то сегодня обязательно разобьется. Здесь. За этим столом.

– Ой, перестаньте, – вздохнула сахарница.

– Я чувствую это…

Я смотрел на чашечку с розочкой. Не отрываясь. Человек с мясистым лицом отчаянно жестикулировал, держа чашечку, я все ждал, когда раздастся предсмертный звон. С какой бы радостью я вырвал у него из рук мою чашечку, увёл бы её далеко-далеко…

Мы молчали. Даже старый чайник не говорил про гражданский долг и правь, Британия.

Я прислушивался к обрывкам фраз, нет, даже не просите, шестьдесят процентов, моё последнее слово… Честно скажу – мне было страшно. Наверное, великие королевские сервизы так не боялись, когда мелькали в руках у коронованных особ. Но я не был королевским сервизом…

– Разводы на джеме показали ворона и крест, это знаки смерти, – вздохнуло старое блюдце.

Я посмотрел на разводы джема, и, хоть убейте, ничего в них не увидел.

Люди что-то обсуждали. Людям не было страшно. В который раз я подумал, почему люди не бьются.

Я подумал, почему люди не бьются.

И в этот момент я почувствовал, что рука худого мужчины больше не сжимает меня.

Свободный полёт… вот как это бывает…

Узкая ладонь с длинными пальцами подхватила меня, я даже не успел расплескать чай. Худой мужчина поставил меня на блюдце, продолжал говорить что-то, нет, я настаиваю, пятьдесят на пятьдесят, или ты судьбу Игорёшина забыл?

Чашечка посмотрела на меня, как казалось мне, с обожанием. Я торжествующе глянул на большое блюдце, аг-га, обманули судьбу, вот оно как бывает…

Старое блюдце не согласилось.

– Я чувствую… я чувствую беду…

Чаепитие плавно подошло к концу, нас унесли на кухню. Это тоже было страшно, но уже не так страшно, я знал руки официанток и посудомоек, которые бережно прикасались к нам, боялись сделать больно…

Я оглядел нас и спохватился, что чашечку с розочкой еще не принесли.

– Я чувствую беду, – сказало старое блюдце.

Мне очень захотелось расколотить его, чтобы оно замолчало раз и навсегда.

– Ну вот, верные сыны и дочери отечества, вы достойно выполнили свой гражданский долг…

И тут раздался звон.

Громкий.

Оглушительный.

Там. В зале. Я даже не сразу сообразил, что никто из нас не может разбиться с таким грохотом. Стекло… нет, вроде даже не окно и не зеркало…

Подруга чашечки с розочкой закрыла лицо ладонями, старое блюдце вздохнуло, о, святой Патрик. Чайник нахмурился.

Мы ждали. Люди поспешил в зал, там что-то случилось, большее, чем разбитая чашка, из-за разбитой чашки люди так не волновались бы….

Шли минуты.

Наконец, в моечной появилась официантка, которая несла остальных членов нашего сервиза, сахарницу, два блюдца и чашечку с розочкой. Я сразу заметил, что чашечка плачет, громко, навзрыд.

– Что ты… что с тобой? Они… там…

– Он… он… раз… раз…

– Что?

– Он… – чашечка с трудом выговорила – раз-бил-ся!

– Кто?

– Че… че…

– Чайник?

– Н-нет… че…

– Честерфильдский сервиз?

– Нет… че…

– Чешир? Челси?

– Че… ло… век… раз… бил… ся…

Мне показалось, она бредит. Человек разбился. Так не бывает.

– Так не бывает, – повторил я.

– Раз… бил… ся… там… на улице… другой человек… стоял… и худой за столом сделал ему знак… и человек на улице… что-то сделал… и разбил… моего человека… вот так… на расстоянии… разбил…

– Разбил?

– Да… он упал… и разбился… этот… с мясистым лицом…

Чашечка больше не могла говорить, она плакала. Мы не понимали. Я мысленно просил прощения у кого-то, что желал людям разбиться.

Сахарница осторожно добавила:

– Из него вылился чай… красного цвета. У людей внутри красный чай… красный чай…

Луноделы

– О, дырка под хвостом дьявола, вы что? – мастер смотрит на тощего начальничишку, как на врага народа, – этого? В первый цех? Помогать?

Начальничишка хватается за голову, так и жду, что начнёт рвать волосы:

– А кого? Этот, блин, ногу сломал, тот, блин, руку, этот, блин, голову, а я что? А я что, один за всех, как этот… Дрантаньян? О-охо, загоните вы меня, загоните…

Машет на меня руками:

– В цех его! В цех!

Мастер смотрит на меня, вижу, он так бы и убил на месте. А убьёшь, так кто у тебя вообще работать останется…

– О, заднее копыто Мефистофеля, храни меня Санта Мария… – оборачивается ко мне, вопит, – Люди здесь годами учатся, го-да-ми! Десятками лет! Учатся! Из поколения в поколение! А это! Полмесяца работал! И в первый цех! О, Санта Мария, грация плена…

Молчу. Тоже поминаю Санту Марию. Пусть она разрешит мне хоть одним глазком увидеть первый цех, святую святых. Я тихонечко. Я все по инструкции. Меня хоть в уголке поставить чего-нибудь взбивать или перемешивать. Я постою. Я…

Мастер кивает. Не понимаю, что это значит, идти за ним или катиться ко всем чертям и мефистофелям. Иду за ним. Такой шанс дается раз в жизни, такое нельзя упустить…

Вхожу в сияющую белизну. Мастер набрасывается на меня, куда ты в грязном прёшься, как к себе домой, сто дьяволов тебе в глотку и рога старого сатаны тебе в задницу. На меня напяливают халат, поверх моего, натягиваю перчатки, мастер заматывает мне голову платком, больно рвёт за волосы, терпи, терпи…

– Ну… вот здесь… по инструкции… читать-то умеешь, или окромя комиксов в руках ничего не держал?

Холодеет спина.

Это что-то новенькое.

– Я что… один буду?

– А ты чего хотел? Этот ногу сломал, тот голову, этот еще что… не маленький, чай… полмесяца уже… тут…

Обреченно смотрю на инструкцию.

Налейте в чан 7 500 000 литров свежего молока…

Италия славится своими сыроварнями. Традиции сыроварения в Италии уходят в глубину веков. Именно здесь появляются такие шедевры сыроварного искусства, как Буррата, Грана Падано, Горгондзола, Маскарпоне и Моцарелла, Пармезан и Рикотта Романа. Особо стоит отметить, что кулинары до сих пор не пользуются современными технологиями, отдавая предпочтения приготовлению по старинке, вручную…

…размешиваю молоко в исполинском чане, еще немного, и сам улечу туда…

– Ты сам-то туда не завались, чучелко ты моё! – громовой окрик мастера.

Вздрагиваю. Нет, все-таки есть в нем что-то человеческое, жалеет…

– Упадешь, из-за тебя потом молоко скиснет!

Тихонько киваю, ну-ну. Размешиваю.

Добавьте кисломолочную закваску в пропорции…

Рассчитываю пропорцию. Будь я проклят, если что не так насчитаю…

– Ты давай живее уже, чего копаешься?

Вспыхиваю ядерным взрывом:

– Поспешишь, людей насмешишь, знаете такое?

– Да каких людей, каких людей? – мастер, здоровяк под десять тонн, хватает меня подмышки, тащит к окну, – ты смотри, а? Вишь? Вишь, а?

Смотрю. Хоть убейте, ничего не вижу. Не понимаю.

– Ты на небо смотри! На небо!

Смотрю. На ночное небо, оскаленное звёздами.

– Новолуние…

– Ка-акое к хренам чертовым новолуние? Ты в календаре-то посмотри, исчадье ада и всех мефистофелей!

– Полнолуние…

– Полнолуние по календарю, сто кругов ада ему в глотку! А луна где? Где луна, а?

Кусаю губы. Нет луны. Нет.

– Во-о-от. До полуночи не сделаем, бошки полетят на хрен во все котлы ада!

– А… ч-что… до п-полуночи?

– А то сам не знаешь, тысяча дьяволов тебе в уши! Папа едет! Сам папа!

Еле удерживаюсь, чтобы не спросить – чей. Киваю, думаю, одним папой тут нашествие не ограничится, премьер прикатит, президент, еще кто-нибудь такой, от которого луну не утаишь, увидит, что луны нет, точно бошки полетят во все котлы ада…

Размешиваю.

Добавьте соль и специи…

– Да как ты мешаешь, как мешаешь, у тебя руки из жопы, или откуда? А плесень кто добавлять будет?

– Так потом же плесень…

– Слышь, он мне еще тут умничать будет!

Особо славится городок Реджо-Эмилия, в сыроварнях этого города делают не просто сыры – там каждый месяц изготавливают саму луну на небо. Данная традиция уходит корнями в глубокую древность, еще древние пращуры…

Замираю, чуть не роняю мешалку, которой размешиваю молоко.

Жду, когда эта тварь кинется на меня. Тварь не кидается, тварь выжидает, смотрит, принюхивается, пощёлкивает клювами, перебирает щупами, помаргивает фасеточными глазами.

Только с ума сойти мне не хватало.

Хватаюсь за соломинку, еще надеюсь, может, тут так разыгрывают нашего брата, подсунут к новичку какую-нибудь нехристь, и смотрят, как подскочит…

Нет.

Не нехристь.

Нутром чую, живой, живой, настоящий, подбирается ко мне, ближе, ближе, вот вцепится, вот перекусит горло…

Не перекусывает. Смотрит. Подбирается ко мне, осторожно заглядывает в чан. Нервы не выдерживают, отталкиваю жуткую тварь, существо мягко шмякается на пол, верещит…

Верещит…

Ослышался я, что ли…

Нет, не ослышался.

– Ве-чер-доб-ры…

– А?

– Ве-чер…

В цех вваливается мастер, большой, грузный, кажется, сейчас пол проломится под ним до самого центра земли…

– Ты чё творишь? Чё творишь, я тя спрашиваю, ты ж ему мозги расшибешь, черепушки-то нету у него поверх мозгов, мильон чертей ему в бошку!

– У к-кого?

– У кого, у кого… сто кругов ада тебе в рот… это ж межпланетные отношения, ты, исчадье левого копыта Мефистофеля! Если ты ему сотрясение мозга устроил…

Тварь забивается под котлы, зажимает голову щупиками. Не выдерживаю.

– Да вы не орите так, видите, испугался…

– Я не ору, я когда ору, стены падают, сто дьяволов им в хлебало! Межпланетные, блин… отношения! Марсианин, мать его за ногу и об косяк! Они ж учатся… луны варить! Фобос, мать его! Деймос!

Комок щупалец даже не шевелится, услышав про спутники. Тут же спохватываюсь, что у них, должно быть, спутники называются как-то иначе…

Осторожно усаживаюсь на корточки перед тварью, протягиваю руку, только бы не цапнул, тц-тц-тц, на-на-на…

Не цапает.

Выбирается ко мне, бормочет что-то, Мэрс, Мэрс, кьюл-тур-оммен…

– Да, да… культурный… обмен. Опытом. Вот… посмотрите… наливаем в чан…

Мастер взрывается. Кипит, клокочет, льется через край:

– Да сто дьяблов на ста кругах ада, ты мешать будешь, нет?

Не понимаю, кому я мешаю, почему я должен мешать. Тут же спохватываюсь, мешать, мешать, конечно, черт бы меня драл, сижу, молоко-то не ждет…

Размешиваю. Комок щупалец замирает у края котла, только бы он не свалился, во т от этого уже не знаю, что с молоком будет, вообще взорвется к чертям…

Искусство изготовления луны имеет многовековую традицию. Столетиями опытные сыровары передавали знания своим ученикам под строжайшим секретом…

Да уж, под секретом…

Знал бы кто, что мы тут делаем. Да они и не знают. И не узнают никогда. У них все по полочкам расписано, планета Тейя, или как её там, налетела на землю, врезалась, от земли откололась луна…

Смотрю в инструкцию. Глаза слипаются, спички, спички мне в глаза, еще лучше – зажженные…

…проверьте готовность сыра, для этого постучите по сырной голове серебряным молоточком…

И что, спрашиваю я себя. Обреченно оглядываюсь, вокруг никого нет, хоть бы одна сволочь подсказала, что дальше. Не подскажет.

Смотрю на молоточек на стене, он, не он, не знаю. Осторожно снимаю, осторожно постукиваю по сырной голове – голова откликается мелодичным перезвоном, от которого я даже вздрагиваю.

Понимаю – готов.

Сыр.

Готов.

Какой-то весь ноздреватый, в огромных дырах-кратерах, желтовато-голубовато-белый. Дочитываю инструкцию, можете украсить получившуюся луну изображениями лунного зайца, Каина с вязанкой хвороста, забавной рожицей или еще чем-нибудь лунным. Втыкаю в сырную головищу допотопный луноход.

Отзваниваюсь мастеру, если ты мне опять орать начнёшь, я не знаю, что с тобой сделаю… Ничего я с тобой не сделаю.

– Ну чего у тебя там, запортачил все?

Сжимаю зубы.

– Готово.

– Да неужели! Ну, давай, живо на небо выкатывай!

– К-как?

– По рельсам, как! На рельсы вали, и выкатывай, маленький, что ли?

Даже нет сил сказать, что да, маленький. Я маленький, а луна большая.

Связь обрывается, остаюсь один на один с луной. Читаю в инструкции, возьмите серебряный рычажок, подоприте луну, подтолкните…

Думаю, не розыгрыш ли все это.

Подталкиваю. Исполинская луна вздрагивает, катится по рельсам в небо, выше, выше, замирает над городом…

Ну же…

Медленно катится по своей вечной траектории…

Перевожу дух. Чувствую себя героем дня или чем покруче. Получилось. Вот теперь можно не париться, теперь на месяц луны хватит, а то и больше. Люди будут приходить, резать луну, дольками, дольками, по магазинам, по ресторанам, по домам, лунный сыр к пасте, то, что надо. Пока не останется от луны тонюсенький серпик, не бросят его собакам, чтобы не говорили – собаки лают, достать не могут.

…размечтался…

…в работе сыроварен никогда не было перебоев за исключением того досадного случая, когда…

С грохотом распахивается дверь.

Вздрагиваю.

Так и есть, мастер, распахнутая глотка, в которой можно утонуть.

– Ну где? Показывай, давай, горе мое, тебя кто просил её на небо катить?

– Так вы…

– Р-раз-говорчики в строю, сто чертей горелых в жопу ста кругам ада!

Отпихивает меня, смотрит в окно, ахает, говорит такое, от чего все демоны ада умерли бы со стыда.

– Ты… ты чего сделал, отродье ста кругов Мефистофелей?

– А…

– Бэ! Ты посмотри, луна какая? Луна-то какая, а?

– Обыкнове…

– Ничего, что она в дырках вся? Ничего? Оо-ох, исчадье левого копыта ада, живо на склад! Глянь, может, запасная луна осталась!

Бегу на склад. Живо. Крохотная надежда, надеждишка, надеждочка, что еще можно что-то исправить, прежде чем выпнут меня отсюда с треском. То-то позору будет, отец сыровар, дед сыровар, прадед сыровар – до двенадцатого колена, а я…

Правильно отец говорил, иди в клубе пой, хоть какая-то от тебя польза будет…

Вхожу на склад, до тошноты пустой, обреченно смотрю на голые стены. Не менее обреченно перелистываю попавшийся на глаза учебник по сыроварению, книгу каких-то там веков, осторожно перелистываю пожелтевшие страницы, смотрю на гравюры, умел же кто-то рисовать…

– Книжечки почитываем?

Гром среди ясного неба.

– Ты… ты чего, сто рогов Мефистофелю в бошку? Это же.. Это же раритет, мать его тудыть! Это же пятнадцатый век!

Ёкает сердце. Но только на доли секунды.

– Вы посмотрите… вот здесь… на гравюре… Луна-то дырчатая!

– Да как дыр….

Мастер смотрит. На страницу. Бормочет ругательства, от которых обвалятся все круги ада.

– Дык это же… мы неправильно всю жизнь делали… получается… луну ровную… а она… дырчатая…

Ходит легенда, что изначально древние мастера готовили луну в дырках, но в более поздние века рецепт этого уникального кушанья был утерян. Однако, современные сыроделы опровергают легенду, говорят, что никто и никогда не делал дырчатого сыра…

– Это… что ж получается-то… – мастер смотрит на меня туманными глазами, видно, перепил винишка, – это… никто не умел… не умел… века… века… а тут ты пришел… и о-па как… папка-то гордиться будет… династию продолжил…

Чувствую, что пол уходит из-под ног, ничего, после работы можно и клюкнуть, дело-то сделано, папа римский проехал, даже не посмотрел…

Голова опускается на стол, с чего она у меня тяжёлая такая, вроде и нет в ней ничего. Или есть… Отцу бы сейчас показать, чтобы не вякал, что башка у меня пустая…

– Ладно, отдохни… умаялся, бедолага… ты уж прости, что ору, ну не могу по-другому… у меня ж никто и не задерживается тут, на луне-то… не терпят… я ж любя…

Киваю. Понимаю, любя. Все бы меня так любили, уже бы повесился…

Щёлк.

Так взводят спусковой крючок. Я этот звук ни с чем не спутаю, сколько папка стрелять учил…

Слетаю с места, не убегаю – падаю в коридор, кувырком, кувырком, за котлы, чуть не опрокидываю чан с закваской, да пропади оно все…

Хлопок выстрела.

Ползу между шкафов, стать бы жидким, растечься бы, как молоко…

Хлопок.

Краем глаза вижу, как мастер бросает в печь потертый фолиант, пятнадцатый век, и все такое.

Начинаю понимать. Слишком поздно. Что для него возрождение традиций – не праздник, далеко не праздник, это же получается, он все время неправильно делал, это же его теперь надо казнить, нельзя помиловать, это же…

Мастер с грохотом отодвигает стеллаж, на пол летят коллекционные закваски, плесени, приправы, мда-аа, сильно много для него значит моя жизнь и смерть…

Бегу. Сейчас бы тормознуть, крикнуть – я ничего не скажу. Да какое не скажу, есть вещи, про которые нельзя молчать, шуточка ли дело – луна…

Распахнутое окно впереди.

Не понимаю, как окно, почему окно, зачем окно, дверь же должна быть, дверь, да ничего она мне не должна…

Замираю на подоконнике.

Пуля царапает щёку, больно, ч-черр-р-рт…

Смотрю на шпили и башни города далеко внизу.

Не спрыгнуть. Разобьюсь ко всем чертям ада.

Безумная мысль.

Луна.

Прыгаю на здоровенную сырную голову, проваливаюсь в кратеры, аппетитный дух бьёт в ноздри. Луна вздрагивает, покачивается, будто думает, не свергнуться ли ей с орбиты…

Снова хлопок выстрела, вздрагивает раненная луна…

Соскакивает с небесных рельсов.

Несется куда-то в сторону созвездия Южной Рыбы.

Держусь. Что есть силы, впиваюсь пальцами в сыр, кажется, я делаю луне больно, того и гляди встанет на дыбы, сбросит меня. Сейчас бы за уздечку схватиться, да не придумали еще уздечек для лун, и седло тоже.

Звёзды несутся навстречу.

Галактики.

Дальние миры.

Не спрашиваю себя, чем дышу. Лучше не думать.

Луна несётся во весь опор, звонко цокает копытами.

Далеко впереди вижу землю – даже не сразу понимаю, что не мою родную землю. Что-то другое, под голубоватым сиянием, что-то, подернутое сиреневой травой.

Луна вздрагивает, несется по новой орбите, стреноженная гравитацией, грызет привязь, цок-цок-цок.

Спешиваюсь.

Задним числом думаю, не рано ли спешился, не рано ли отдался на милость чужим людям на чужой земле – вон они спешат ко мне, мохнатые, перепончатоухие, клювастые, свиристящие…

Падают ниц.

Не понимаю слов, но догадываюсь – бог, бог пришел, принес нам луну.

Радости-то сколько.

А то.

Теперь сыру на целый месяц хватит.

Думаю, что через месяц от меня будут ждать новую луну. И еще через месяц. И еще.

Котел бы побольше найти.

Перечитываю инструкцию, которая чудом удержалась в кармане.

Налейте в чан 7 500 000 литров свежего молока…