Текст книги "Самое главное: о русской литературе XX века"

Взгляды автора «Сумерек» Брюсов рассматривает как законченную философскую систему, а его произведения – как нечто производное от философской концепции мыслителя: «Небольшое собрание его стихов, конечно, не пересказывает всех выводов, какие он мог сделать из своих убеждений, но определенно знакомит с этими основными убеждениями» [43]. Литературная эволюция Баратынского была воспринята Брюсовым как последовательная смена убеждений, главными этапами которой являются «беспечный эпикуреизм или деланная разочарованность», «рассудочное миропонимание с тяготением к буддизму» (этот этап, по мысли Брюсова, отмечен еще и «примыканием к пантеизму») и «покаянное возвращение к вере» [44]. Этой логикой обусловлена очевидная в ряде случаев аберрация восприятия. Так, «Бокал» интерпретирован как «веселая застольная песня» [45].

В подборке заметок «К столетию со дня рождения Е. А. Баратынского» (1900) Брюсов критически отзывается о юбилейном собрании сочинений поэта (Казань, 1899) [46]. Далее он предпринимает краткий обзор материалов, связанных с Баратынским, из Остафьевского Архива (переписка П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым) [47]. Затем Брюсов отреферировал «Татевский Сборник», где было напечатано «больше 50 писем Баратынского и несколько стихотворений». Ими Брюсов воспользовался как поводом высказать свои заветные соображения о близости миросозерцания Баратынского середины 1820-х годов «некоторым положениям Спинозы» [48]. Наконец, в последней заметке Брюсов предлагает краткую интерпретацию поэмы Баратынского «Наложница» [49]. Как приложение к этой заметке Брюсов републикует статью Баратынского о «Наложнице» середины 1830-х гг.

В этом же 1900 году в качестве предисловия к «Собранию стихов» Александра Добролюбова [50] Брюсов опубликовал заметку «О русском стихосложении», где утверждалось: «Тонический стих дорог нам, ибо им писали – Пушкин, Баратынский, Тютчев» [51]. В данном случае Брюсов подразумевал под тоническим стихом силлабо-тонический.

Во второй книге III тома «Русского архива» за 1900 год на странице 105 Брюсов печатает текст стихотворения «Цапли», приписывавшегося как Баратынскому, так и Пушкину. В этом же номере «Русского архива» он поместил статью «Баратынский и Сальери», содержавшую резкую полемику с Иваном Щегловым (и поддержавшим его Василием Розановым) – Щеглов предполагал, что «под именем Сальери в известной драме Пушкина» изображен Баратынский [52]. Со стороны Брюсова полемика была продолжена статьями «Пушкин и Баратынский» (Брюсов 1901) и «Старое о г-не Щеглове» [53]. Однако в своих черновых, не предназначенных для печати записях Брюсов, скорее, соглашается с Щегловым: «У Пушк<ина> в Моц<арте> и Сальери, конечно, Моцарт сам Пушкин, а Сальери – Баратынский» [54]. В образах пушкинских героев Брюсов находил воплощение двух типов литературных дарований: в Боратынском ему виделся Сальери, не посягавший на Моцарта-Пушкина. «Сущность характера Сальери, – по словам Брюсова, – вовсе не в зависти. Он… все постигает с усилиями, трудом и сознательно» [55]. Немаловажно отметить, что в последующие годы с Сальери часто сравнивали самого Брюсова [56].

Наконец, в № 5 «Весов» за 1908 г. Брюсов публикует первоначальную редакцию стихотворения Баратынского «Гнедичу», сопроводив эту публикацию кратким предисловием [57].

Своеобразный сжатый итог научной работы Брюсова над творческим наследием Баратынского подведен в его статье «Баратынский» 1911 года для «Нового энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона». Эта статья вобрала в себя те брюсовские наблюдения и суждения об авторе «Бала» и «Сумерек», которые младший поэт считал наиболее удачными и бесспорными [58].

Не меньший интерес к Баратынскому испытывал очень рано ушедший из жизни соратник и близкий знакомый молодого Брюсова поэт Иван Коневской (Ореус). «В последнее время я занят был написанием очерка: “Судьба Баратынского в истории русской поэзии”, в виде полугодичного реферата для отделения славяно-русских языков, – 24 октября 1899 г. сообщал Коневской Брюсову. – Самостоятельная характеристика Баратынского составляет в нем наиболее отвечавшую моим задачам часть и вызвана условиями университетских требований по “эрудиции”. Кроме нее значительную часть очерка занимает рассмотрение различных “критических отзывов” о поэте» [59]. Полемизируя с В. Г. Белинским, А. Д. Галаховым и Н. А. Котляревским, во многом соглашаясь с С. А. Андреевским, Коневской в своем реферате затрагивает чрезвычайно существенную для русских декадентов 1890-х гг. проблему религиозной веры, а также верыв торжество науки и социальной справедливости: «В Баратынском нельзя отметить по существу его натуры склонности к христианской, да и вообще богопочитающей вере, тем менее, разумеется, не может быть речи о расположении его к какой-нибудь вере в разумное познание или в общественную деятельность» [60]; возможно, этот пассаж содержит скрытую полемику с приведенными выше брюсовскими высказываниями 1899 года о вере Баратынского. Однако наиболее внятно и емко Коневской сформулировал свой взгляд на творчество автора «Недоноска» не столько в самом реферате «Судьба Баратынского в истории русской поэзии», сколько в примыкающей к нему и сохранившейся лишь в набросках юбилейной заметке об авторе «Сумерек»: «19 февраля нынешнего года исполнилось сто лет со дня рождения одного из величайших русских поэтов Е. А. Баратынского. В русской поэзии это – первый по времени поэт, который сознал в своем творчестве безысходное состояние человеческой природы. Он пережил всю скорбь этого сознания и вместе с тем нашел некоторый исход не из самого сознания, но из скорби, которое им внушается. Живее и прежде всего он ощущал ограниченность человека во всех его ощущениях, как в деятельности познания, так и в деятельности инстинктов. Первоначальным источником душевной боли была для него зависимость всех предметов восприятия и желания от не им установленных порядков. Тоска Баратынского это жажда бесконечного бытия, бесконечного счастья и свободы и осознание ограниченности и конечности всех предметов ощущения – воли и разума. Столько же через опыт борьбы с внешними волями, сколько и через опыт борьбы с понятиями и представлениями, сообщилось ему это непререкаемое сознание» [61].

Еще целый ряд наблюдений и формулировок, восходящих к неопубликованному реферату Коневского, можно найти в его посмертно напечатанной статье «Мистическое чувство в русской лирике». Здесь, сравнивая Баратынского с Пушкиным и Тютчевым, Коневской писал, что автор «Недоноска» «представляет в ходе русской лирической мысли многозначительный образец такого миропонимания, которое под гнетом рассуждений не находит ничего кроме ничтожества и непроницаемости в природной жизни человека и мира, так что в усилии мысли и воли оно устремляется с одной стороны к величию пустоты, с другой – неизведанным и необычным способам проникновения в тайны, к опытам сомнительных ведений и чудодейств, ядовитых опьянений и восхищений» [62].

В середине 1930-х гг. с поэзией Баратынского сопоставил стихи самого Коневского Николай Степанов: «От Баратынского у Коневского подчеркнутая точность словоупотребления и образа, сочетающаяся с некоторой риторичностью стиха <…> Точно также и словарь Коневского <…> восходит к стихам Баратынского» [63]. Эти наблюдения были развиты А. В. Лавровым: «Баратынский чрезвычайно близок Коневскому в равной мере как содержанием и тональностью поэтических медитаций, так и самим творческим методом, в котором главенствующую роль играло рефлектирующее начало <…> Как и для Баратынского, поэтическое слово значимо для Коневского прежде всего в силу своей способности быть вместилищем мысли и формой ее развития и углубления» [64].

Новый этап в изучении и понимании творчества Баратынского начался, когда в литературу пришли русские младосимволисты. Но это тема для еще не написанной статьи.

Примечания

[1] Винокур Г. Баратынский и символисты // К 200-летию Боратынского. Сборник материалов международной научной конференции, состоявшейся 21–23 февраля 2002 г. (Москва – Мураново). М., 2002. С. 32.

[2] Коневской И. Судьба Баратынского в истории русской поэзии // РГАЛИ. Ф. № 259, оп. № 3. Ед. хр. № 12. См., например, даже в статье 1891 г. близкого к модернистам Петра Перцова: «Стих у него гораздо бледнее и прозаичнее, чем у многих его современников<…><Д>ля нас он уже окончательно архаичен, и при теперешнем блестящем развитии русского стиха мало кто захочет обратиться к поэтам прежнего времени» (цит. по: Перцов П. Литературные воспоминания 1890–1902 гг., М. 2002. С. 11).

[3] Березин Александр [Миропольский А.]. Одинокий труд. Статья и стихи. М., 1899. С. 4.

[4] Гиппиус З. Златоцвет // Гиппиус З. Зеркала. Вторая книга рассказов. СПб., 1898. С. 380.

[5] Там же. С. 381.

[6] Мережковский Д. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893. С. 91.

[7] Бальмонт К. Мыслящее сердце (Баратынский) (1925) // Литературная учеба. 1982. С. 195. Предполагая, что мироощущение, как и взгляд на поэзию «Ззолотого века» у старших русских модернистов, в целом, сложились уже в начале их поприща, мы здесь и далее будем цитировать высказывания символистов первой волны о Баратынском 1890-х, 1900-х, 1910-х и даже 1920-х гг. При этом, в каждом конкретном случае мы постараемся показывать, какую эволюцию претерпевали взгляды того или иного автора-модерниста на творчество автора «Сумерек».

[8] Брюсов В. Я. Мировоззрение Баратынского (1898) // Брюсов В. Я. Ремесло поэта. Статьи о русской поэзии. М., 1981. С. 220, 223. Ср. с уточняющим эту характеристику позднейшим суждением Брюсова: «поэт одновременно и страстно чувствует и смело мыслит (пример: Баратынский)» (Брюсов В. Я. Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. М., 912. С. 206).

[9] Гиппиус З. Собрание стихов. 1889–1903 г. Кн. 1, М., 1904. С. II.

[10] Брюсов В. Я. К столетию со дня рождения Е. А. Баратынского // Русский архив. Кн. 1. № 4. 1900. С. 553.

[11] …Литературные чтения. Баратынский. – Достоевский. – Гаршин. – Некрасов. – Лермонтов. – Лев Толстой. СПб., 1891. С. 13.

[12] Перцов П. Литературные воспоминания 1890–1902 гг. С. 158.

[13] Брюсов В. Я. Мировоззрение Баратынского (1898). С. 224.

[14] Бальмонт К. Мыслящее сердце (Баратынский). С. 193.

[15] Литературное наследство, Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. М., 1991. С. 754.

[16] Пяст В. Валерий Брюсов // Книга о русских поэтах последнего десятилетия. СПб., <1909>. С. 75–76.

[17] Чулков Г. Дымный ладан // О Федоре Сологубе. Статьи и заметки. СПб., 1911. С. 202. О Сологубе и Баратынском ср. в заметке Димитрия Крючкова «Воскресающий»: «В сердце Боратынского звенело много родных нам струн – мысль о смерти, как разрешении загадок, начале подлинной жизни, роднит его с поэзией наших дней, с Ив. Коневским, Ф. Сологубом, А. Блоком и иными» (Лукоморье. 1916. № 4. 23 января. С. 15).

[18] Архиппов Е. Грааль печали (Лирика Е. А. Боратынского) // Жатва. 1914. Кн. V. С. 263.

[19] Цит. по: Клинг О. А. Брюсов: через эксперимент к «неоклассике» // Связь времен. Проблемы преемственности в русской литературе конца ХIХ – начала ХХ в., М., 1992. С. 275.

[20] В стихах и статьях Минского выявить отсылок к Баратынскому нам не удалось.

[21] Мережковский Д. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. С. 91.

[22] Мережковский Д. Вечные спутники. М., 1911. С. 302. Подразумевается стихотворение Баратынского «Последний поэт».

[23] Крайний Антон <Гиппиус З.> Литературный дневник (1899–1907). СПб., 1908. С. 387.

[24] Бальмонт К. Горные вершины. Сборник статей. Кн. I, М., 1904. С. 61.

[25] Там же, с. 73–74. См. возражения Брюсова на это суждение Бальмонта: Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 96.

[26] Бальмонт К. Горные вершины. Сборник статей. Кн. I. С. 101.

[27] Гиппиус Вл. Пушкин и христианство. Пг., 1915. С. 18.

[28] Волынский А. Современная русская поэзия // Северные цветы на 1901 год, собранные издательством «Скорпион. М., 1901. С. 229.

[29] Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 650. Цитируем черновик. В окончательный текст письма эта фраза не вошла. С. И. Гиндин соотнес ее со следующим фрагментом из Первого послания к Коринфянам: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (Там же. С. 790).

[30] Там же. С. 713.

[31] Брюсов В. Дневники. 1891–1910. М., 1927. С. 49.

[32] Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 763.

[33] Там же. С. 84.

[34] Брюсов В. Tertia vigilia. Книга новых стихов. М., 1900. С. <3>.

[35] Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. С. 402.

[36] Там же. С. 89.

[37] Коневской И. Мистическое чувство в русской лирике // Коневской И. Стихи и проза. Посмертное собрание сочинений. М., 1904. С. 210.

[38] В 1895 г. Брюсов предпослал эпиграф из «Недоноска» своему стихотворению «Мучительный дар».

[39] Кроме Брюсова, из старших символистов в список таких вкладчиков можно записать разве что Д. В. Философова, в статье «Соседи Пушкина по селу Михайловскому (к открытию пушкинской колонии)» (1912) рассказавшего о взаимоотношениях Баратынского с А. Н. Кренициным (Философов Д. Старое и новое. Сборник статей по вопросам литературы и искусства. М., 1912. С. 133–134). О Брюсове как исследователе Баратынского см. также очень хороший и до сих пор не утерявший научной ценности очерк: Тиханчева Е. Брюсов о русских поэтах ХIХ века. Ереван, 1973. С. 46–81.

[40] Брюсов В. О собрании сочинений Е. А. Баратынского // Русский архив. 1899. № 11. С. 437.

[41] Там же. С. 440.

[42] Там же. С. 446. Ср. в «Мировоззрении Баратынского»: «“Сумерки” стоят на рубеже в жизни Баратынского, они знаменуют собой его переход к новому мировоззрению, его возвращение к вере» (Брюсов В. Мировоззрение Баратынского (1898). С. 225).

[43] Там же. С. 220.

[44] Там же. С. 221, 223, 225.

[45] Там же. С. 222.

[46] Брюсов В. К столетию со дня рождения Е. А. Баратынского // Русский архив. 1900. Кн. 1. № 4. С. 545–546.

[47] Там же. С. 546–549.

[48] Там же. С. 549–552. Ср. в письме Брюсова к Коневскому от 19 ноября 1899 г.: «Что Баратынский читал и любил Спинозу, это моя догадка» (Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 476).

[49] Брюсов В. К столетию со дня рождения Е. А. Баратынского // Русский архив. 1900. Кн. 1. № 4. С. 552–555.

[50] В стихах Добролюбова выявить переклички с поэзией Баратынского нам не удалось.

[51] Брюсов В. О русском стихосложении // Добролюбов А. Собрание стихов. М., 1900. С. 11.

[52] Брюсов В. Баратынский и Сальери // Русский архив. 1900. Т. 3. Кн. 2. С. 541 и след.

[53] Брюсов В. Пушкин и Баратынский // Русский архив. 1901. Кн. 1. № 1; Брюсов В. Старое о г-не Щеглове // Русский архив. 1901. Кн. 1. № 12. О солидаризации большинства пушкинистов с Брюсовым в этой полемике см.: Тиханчева Е. Брюсов о русских поэтах ХIХ века. С. 73–74.

[54] Цит. по: Фризман Л. В. Я. Брюсов – исследователь Е. А. Баратынского // Русская литература. 1967. № 1.

[55]. Брюсов В. Пушкин и Баратынский // Русский архив. 1901. Кн. 1. № 1.

[56] См., например: Парнок С. Сверстники. Книга критических статей. М., 1999. С. 77; Цветаева М. Герой труда // Цветаева М. Собрание сочинений: в 7-ми тт. Т. 4. М., 1994. С. 27.

[57] В 1 № «Весов» за 1904 г. на стр. 75 была опубликована издевательская рецензия W. (В. В. Каллаша?) на книгу Е. Жураковского «Симптомы литературной эволюции. Критические очерки. М. Горький, Л. Андреев, В. Гаршин, Баратынский, Бомарше, Л. Толстой, героини Ибсена» (М., 1903): «Странная эволюция от М. Горького и Л. Андреева к Бомарше и Баратынскому!» В 9–10 № «Весов» за 1905 г. на стр. 116–117 напечатано анонимное резюме статьи Юлия Айхенвальда о Баратынском (Научное слово. 1905. № 7), где отмечается, что Айхенвальд «дает прекрасную характеристику его стиля».

[58] Брюсов В. Баратынский Евгений Абрамович // Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона. СПб., Т. 5. 1911. Стб. 173–180.

[59] Литературное наследство. Т. 98. Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 473.

[60] Цит. по: Лекманов О. А. <Набросок к юбилейной заметке о Евгении Баратынском> Ивана Коневского // Vademecum. К 65-летию Лазаря Флейшмана. М., 2010. С. 78.

[61] Там же. С. 78–79.

[62] Коневской И. Мистическое чувство в русской лирике // Коневской И. Стихи и проза. Посмертное собрание сочинений. М., 1904. С. 210.

[63] Степанов Н. Иван Коневской. Поэт мысли // Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. М., 1987. С. 192.

[64] Лавров А. В. «Чаю и чую». Личность в поэзии Ивана Коневского // Коневской И. Стихотворения и поэмы (серия «Новая библиотека поэта»). СПб., 2008. С. 39, 41.

Книга стихов как «большая форма» в русской поэтической культуре серебряного века [1]

Цель этой статьи – проследить эволюцию книги стихов (далее – КС) как «большой формы» [2] от раннего русского модернизма до позднего. Из множества возможных способов слежения мы выбрали самый простой и оставляющий меньше всего лазеек для исследовательского произвола: поэтические книги модернистов первой, второй и третьей волны будут далее сопоставлены друг с другом по так называемым «формальным» параметрам. Вот их перечень: заглавие КС; наличие (отсутствие) подзаголовка к КС; наличие (отсутствие) общего посвящения в КС; наличие (отсутствие) общего эпиграфа к КС; наличие (отсутствие) авторского или неавторского предисловия к КС; наличие (отсутствие) разбиения стихотворений КС на разделы; наличие (отсутствие) датировок в КС; количество страниц в КС [3].

Хочется надеяться, что хронологически выстроенное сопоставление всех этих параметров позволит нам прийти к объективно отражающим общую картину и не слишком тривиальным выводам.

1.

В первом разделе речь пойдет о книгах стихов старших русских модернистов. Приведем таблицу, содержащую нужные нам данные (за период с 1888 по 1906 гг.):

Как известно, функция заглавий поэтических сборников русских стихотворцев первой половины XIX столетия обычно сводилась к представлению имени автора: «Стихотворения Василия Жуковского», «Стихотворения барона Дельвига» и др. Но уже заглавие книги Е. Баратынского «Сумерки» или фетовское заглавие «Вечерние огни» закономерно воспринималось читателем как до предела сжатый метафорический конспект всей КС, вобравший в себя ее ключевые темы, но не сводимый ни к одной из них [4]. Четыре отечественных модерниста старшего поколения – В. Брюсов, К. Бальмонт, И. Коневской и А. Добролюбов дали всем своим ранним авторским КС яркие говорящие заглавия (а Брюсов через отчасти однотипные, латинские и греческие названия еще и объединил первые свои 5 книг в тематическую серию) [5]. Двое старших модернистов, З. Гиппиус и Ф. Сологуб, напротив, использовали книжное заглавие как минус-прием – книги Брюсова и Бальмонта послужили для этих поэтов контрастным фоном. Д. Мережковский, выпустивший в 1892 г. КС с громким программным заглавием «Символы», впоследствии, не без влияния З. Гиппиус, тоже перешел на неброские, играющие служебную роль заглавия.

Подзаголовками снабжены 15 поэтических книг из 27, представленных в нашей таблице (55,5 %). Из них 7 подзаголовков (к заглавиям КС Бальмонта, Брюсова и Сологуба) содержат в своем составе слово «книга», прямо указывающее читателю на то, что перед ним не сборник, а именно книга стихов, «большая форма» нового типа. Об этом же, но чуть менее прямолинейно, говорят подзаголовки нескольких КС Бальмонта, представляющие собой тематические камертоны ко всем стихотворениям той или иной его книги («Лирика современной души», «Стихийные гимны» и др.).

Общими посвящениями снабжены 6 поэтических книг из 27, представленных в таблице (22 %); общими эпиграфами – 9 из 27 (33 %).

Авторские предисловия содержатся в 7 книгах из 27 (25, 9 %) – это вступительные заметки ко всем КС Брюсова, к единственной, вышедшей в рассматриваемый период КС З. Гиппиус и к единственной авторской, представленной в таблице КС А. Добролюбова. Следует особо отметить, что Бальмонт и Сологуб авторскими предисловиями к КС как могучим средством воздействия на читателя в книгах вошедших в таблицу не воспользовались.

Хорошо известно, что предисловия Брюсова к собственным книгам сыграли ведущую роль в усвоении читателями конца XIX – начала ХХ вв. представления о КС как о «большой форме». В первую очередь тут нужно вспомнить предисловие к «Urbi et Orbi», последнее брюсовское вступление «к книге стихов, носящее манифестирующий характер» [6], но и первое, где о КС говорится подробно и отчетливо. Если в предисловии к «Chefs d’oeuvre» поэт еще путался в терминологических тонкостях и называл свое новое собрание стихотворений то книгой, то сборником [7] (а саму книгу в подзаголовке – сборником), в предисловии к «Urbi et Orbi» различие между книгой и сборником артикулировано предельно ясно и с несомненной установкой на обретение статуса программного тезиса: «Книга стихов должна быть не случайным сборником разнородных стихотворений, а именно книгой, замкнутым целым, объединенным единой мыслью. Как роман, как трактат, книга стихов раскрывает свое содержание последовательно от первой страницы к последней. Стихотворение, выхваченное из общей связи, теряет столько же, как отдельная страница из связного рассуждения. Отделы в книге стихов – не более как главы, поясняющие одна другую, которых нельзя переставлять произвольно» [8]. Программный характер носит и предисловие З. Гиппиус к ее «Собранию стихов», притом, что поэтесса в присущей ей парадоксальной манере утверждала значимость категории КС как бы от противного: «Собрание, книга стихов в данное время – есть бесцельная, ненужная вещь <…> Книга стихотворений – даже и не вполне “обособленного” автора – чаще всего утомительна» [9].

Характерная особенность поэтических книг ранних русских модернистов – их разбиение на озаглавленные разделы (19 КС из 27–70 %). На первом этапе своего поэтического пути от деления КС на разделы последовательно отказывались лишь Ф. Сологуб и З. Гиппиус – тогдашние сторонники простоты и естественности построения книг. На озаглавленные разделы было разбито большинство книг Минского, Мережковского и Бальмонта, книга Коневского, а главное, все книги Брюсова, причем разделы в их КС группировались по темам и в одном случае («Urbi et Orbi» Брюсова) – по жанрам [10]. Тематический принцип был перенят первыми русскими модернистами у предшественников: «в начале XIX в. книга стихов обычно делилась на разделы по жанрам, а во второй половине века – по темам (как, например, в собраниях стихотворений Майкова, Фета, Случевского)» (М. Л. Гаспаров) [11]. При этом лобовым тематическим единством уже первые отечественные модернисты зачастую жертвовали ради более тонких мотивных перекличек. Так, в КС «Мечты и думы Ивана Коневского» разделенными оказались тематически парные стихотворения «В роды и роды: I» (с. 61) и «В роды и роды: II» (с. 166). А в «Собрании стихов» Д. Мережковского после нескольких пейзажных миниатюр, расположенных в календарной последовательности («Весеннее чувство», «Март», «Ноябрь», «Осенью в Летнем саду»), следует стихотворение «Успокоение» и только потом – еще один пейзаж («Осенние листья»). Выявить общий для последних четырех стихотворений мотив угасания и замирания жизни в данном случае оказалось важнее, чем сымитировать календарь [12].

Разнообразные варианты датировок встречаются в 8 книгах первых русских модернистов из 27, представленных в таблице (29, 6 % от общего количества). Во всех своих КС отказывались от датировок Бальмонт и Сологуб, что, вероятно, отразило их представление о жизни как о хаотическом, неупорядоченном потоке событий. Напротив, к датировкам под стихотворениями, выстроенными в нестрогой хронологии, прибегали в этот период И. Коневской и З. Гиппиус. Хотя Гиппиус в предисловии к своему «Собранию стихов» ни разу не воспользовалась словом «дневник», внимательный читатель сам должен был понять, что в трактовке поэтессы символистская КС соотносится именно с этой жанровой формой: «Каждому стихотворению соответствует полное ощущение автором данной минуты; оно вылилось – стихотворение кончилось; следующее – следующая минута, – уже иная; они разделены временем, жизнью» [13]. Еще ближе к стихотворному дневнику книга «Мечты и думы Ивана Коневского». Здесь поэтические тексты перемешаны с прозаическими, датировки часто сопровождаются указаниями на место написания стихотворения или прозаического отрывка (например, «Дорога из Salzburg в Königsee» или: «Замышлено и набросано в Киеве – возле церкви Андрея Первозванного»), так что только разбиение текстов книги на озаглавленные разделы мешает воспринять ее как полноценный поэтический дневник и заставляет увидеть в этой КС дневник отредактированный [14].

Количество страниц в книгах первых русских символистов не отличается равномерностью. В таблице мы встречаем как весьма объемные КС, вроде «Символов» Мережковского, так и относительно небольшие книги, вроде КС Сологуба, финансово в этот период не слишком обеспеченного, а потому стремившегося к компактности и малостраничности. Больше других экспериментировали с объемами своих КС Бальмонт (от 83 с. до 284 с.) и Брюсов (от 62 с. до 190 с.). Среднее арифметическое количество страниц в поэтических книгах ранних символистов – около 175 страниц.

2.

Русские модернисты второй волны, выпустившие свои дебютные КС в 1903–1910 гг., начинали в куда более выгодной ситуации, чем их предшественники: передовая читательская публика уже была воспитана старшими символистами и с охотой усваивала законы и правила, диктуемые поэтами-новаторами. Требование воспринимать КС как нерасчленимое единство занимало в ряду этих правил важное место.

Почти полностью освобожденные предыдущим поколением от обязательств по кропотливому взращиванию своего читателя, младшие символисты смогли целиком сосредоточиться на уточнении и утончении ранее опробованных методов и стратегий.

На стр. 76 вы найдете таблицу, содержащую нужные нам данные (за период с 1903 по 1912 гг.):

Сопоставление заглавий КС модернистов второй волны с заглавиями КС старших символистов показывает, что стратегия Бальмонта и Брюсова оказалась востребованной младшими поэтами больше, чем стратегия З. Гиппиус и Ф. Сологуба. Служебные, неброские книжные заглавия были вытеснены на глубокую периферию заглавиями – сверхсжатыми метафорическими конспектами КС. Периферию образовали названия книг двух учеников и младших друзей Вячеслава Иванова, стремившихся к реинкарнации поэтики стихотворцев пушкинского круга: «Разные стихотворения Юрия Верховского», его же «Идиллии и элегии» и «Стихотворения. Элегии. Оды. Идиллии» В. Бородаевского (в постсимволистскую эпоху к ним прибавится заглавие книги еще одного ивановского ученика А. Скалдина «Стихотворения»). Особо следует сказать об Андрее Белом, который с помощью заглавий и по примеру Брюсова выстроил в тематическую серию три свои книги: «Золото в лазури», «Пепел» и «Урна». «Озаглавливая свою первую книгу “Золото в лазури”, – писал Белый в предисловии к «Урне», – я вовсе не соединил с этой юношеской, во многом несовершенной книгой того символического смысла, который носит ее заглавие <…> “Пепел” – книга самосожжения и смерти <…> В “Урне” я собираю собственный пепел, чтобы он не заслонял света моему живому “я” <…> Еще “Золото в лазури” далеко от меня… в будущем» [15].

В 1903–1912 гг. широко распространяется практика развернуто «комментировать» заглавия КС в специальных, как правило, открывающих книгу стихотворениях [16]. Для примера процитируем несколько строк из стихотворения В. Пяста с характерным названием «Завязка», начинающего его КС «Ограда» (курсивы в трех последующих цитатах мои – О. Л.):

 
Я не знала тебя, я не знала;
Ты был чужд мне, смешон, незнаком;
Я бездумно, бесцельно бросала
За ограду цветок за цветком,
 

строку «Ярь непочатая» из вступительного стихотворения к КС С. Городецкого «Ярь», а также первую строку первого стихотворения КС Андрея Белого «Золото в лазури» «Бальмонту», представляющую собой синонимическую вариацию заглавия всей книги: «В золотистой дали…».

Подзаголовками снабжены 22 поэтические книги из 35, представленных в таблице (62,8 %, что на 7,3 % больше, чем в предшествующий период). Прочная закрепленность в читательском сознании словосочетания «книга стихов» позволила младшим символистам многообразно варьировать подзаголовки своих КС и даже, как Блоку, называть свои книги – сборниками. Необъяснимая странность этой блоковской дефиниции тем сильнее бросается в глаза, что автор «Стихов о Прекрасной Даме», надписывая Валерию Брюсову первый том своего собрания сочинений, процитировал не какой-нибудь другой, а именно следующий, уже приводившийся нами, фрагмент предисловия к «Urbi et Orbi»: «Книга стихов должна быть не случайным сборником разнородных стихотворений, а именно книгой, замкнутым целым, объединенным единой мыслью» [17].

Общими посвящениями снабжены 18 поэтических книг из 35, представленных в таблице (51 % от общего числа КС, что на 29 % больше, чем в предшествующий период), то есть младшие модернисты чаще оформляли свои книги, как диалог с идеальным собеседником, чем старшие. Общими эпиграфами сопровождаются 12 книг из 35 (34 % от общего числа КС, что на 1 % больше, чем в предыдущий период). Из этого мы можем заключить, что в КС модернистов второй волны роль посвящений значительно, а роль эпиграфов незначительно, но тоже возрастает, в сравнении с КС Брюсова, Бальмонта и их соратников.

В эпоху раннего модернизма, как мы помним, авторскими предисловиями сопровождали свои КС Валерий Брюсов, Александр Добролюбов и Зинаида Гиппиус – три поэта, из восьми, представленных в таблице (37,5 %). В рассматриваемый теперь период развернутыми, неслужебными предисловиями открыли свои книги Андрей Белый, Александр Блок, Вячеслав Иванов, Борис Садовской и Сергей Соловьев – пять поэтов из четырнадцати, представленных в таблице (35,7 %). Несколько снизился и общий процент КС с обширными авторскими предисловиями: от 25,9 % до 22,8 %. Вероятно, это связано с тем, что модернисты второй волны в меньшей степени, чем старшие символисты, испытывали потребность что-либо прямо разъяснять читателю. Характерно, что авторским пояснительным предисловием не сопровождалось вполне энигматическое двукнижие «Cor Ardens» «сáм<ого> непонят<ого>, сам<ого> темн<ого>, в обыденном словоупотреблении, поэт<а>» этого времени (по определению О. Мандельштама) [18] – Вячеслава Иванова. Показательной представляется и история составления дебютной КС Иванова «Кормчие звезды», формировавшейся как раз в период перехода от первого этапа поэтической деятельности русских символистов ко второму: Иванов «некоторое время вынашивал замысел соединения в ней стихотворений и теоретических работ, которые должны были бы дискурсивно уяснить читателю мировоззрение, определившее позицию автора, но впоследствии от этого плана отказался» [19].