Текст книги "Исход. Роман о страхах и желаниях"

Всякий человек, случись беда, сосредоточивается на своем горе и перестает смотреть вокруг. Так и русские люди могли думать только о себе, обвиняя в происходящем власть, и мало кто обращал внимание на упадок и разложение, расползавшиеся по миру.

В Китае давили студентов. Во Франции бунтовали арабы, в Германии – турки. В Америке мексиканцы требовали отделения Калифорнии. Против них выходили на улицы наци, скинхеды и белые братства, и полиция теперь не трогала их, а как будто поощряла, по невысказанному пожеланию сверху. Повсюду вводился комендантский час и режим чрезвычайного положения, и это выглядело не объявлением нового состояния страны, штата или города, а подтверждением сложившегося.

К власти приходили радикалы и фундаменталисты – от экстремальных зеленых до ваххабитов. Умеренность вышла из моды, она не подходила времени. Случались перевороты, пока бескровные. Иногда старая власть сама была рада уйти, не желая отвечать за то, что творится, и еще больше за то, что грядет.

Люди были увлечены политикой, творившейся под окнами, и не могли охватить взглядом всю картину.

В природе происходило то же самое. Проснулись и стали извергаться вулканы. Ураганы и цунами, равных которым не было в истории, обрушивались на землю. Реки выходили из берегов, круша дамбы и заливая окрестности, а где-то мелели, оставляя без воды поля и обрекая будущий урожай. Массовый мор скота отправил на тот свет миллионы голов, и их жгли сутки напролет, куря гигантские костры. Горные лавины погребали деревни и города.

Под Иркутском сто семь мужчин, женщин и детей из секты пророка Савла набились в деревенский дом своего лидера, бывшего сельского ветеринара. Пророк запер их на засов, поджег избу с четырех сторон, пошел в сарай и повесился. Это было актом веры – они хотели избежать страшных мучений Конца Света.

Они поступили правильно.

Как у подхватившего вирус нездорового человека обостряются болячки, у мира вылезли застарелые недуги. Его трясло и лихорадило, он дергался, и вселенский исполин хлестал его невообразимых размеров плетью с кометами в хвостах – а люди предпочитали этого не замечать, и ученые искали разумные объяснения всему, что происходило, и объяснения выходили жалкими.

Священники всех религий не спешили признать очевидное – их послания, интервью, письма и проповеди сводились к тому, что не надо дергаться, все взрослые, вменяемые люди, пересидим.

Люди столкнулись с неподдающейся их разумению злой силой, превосходившей своей мощью все человеческие возможности. Двое слабых, столкнувшись с силой, не действуют сообща, но злятся друг на друга.

Слабых было семь миллиардов.

Стали поглядывать в сторону соседей, надеясь решить все понятным и простым путем. Лидеры приободрились – еще вчера народы отказывали в доверии, а сегодня, после воинственных и злых речей против сербов и русских, армян и азербайджанцев, индусов и пакистанцев, узкоглазых и черножопых, капиталистов и тиранов – люди отвечали веселым ревом на слова лидеров, объединяясь в радостном, предвкушающем кровь понимании врага. Среди орущих и среди тех, кто в серой скуке кабинетов отдавал приказы о закупке оружия, и среди других, в натянутой до носа арафатке, отводящих назад руку с бутылкой, из которой болталась горящая тряпица; повсюду мелькал Крючков, орал, дрался, деловито хмурился, росчерком пера в высоких кабинетах лишая жизни и крова. Блестя потными мускулами, бросал и бросал уголь в топку, раскаленную, угрожающе щелкавшую, готовую взорваться.

Дурная кровь бродила по миру. Ее нужно было пустить.

***

Телефон не умолкал, письма с сайта шли десятками. В доме творчества проводили две встречи кряду, так как кабинет уже не мог вместить желающих. Люди брали время подумать, расходясь, но на лицах, где час назад было отчаяние, Сергей видел тень надежды.

Винер и Карлович предлагали ждать, отбирая молодых и здоровых, с высшим образованием и нужной специальностью – требовались врачи, плотники, электрики. На вопрос Сергея, как они представляют себе плотника с высшим образованием, не смущались, отвечали, что предпочтение лучше отдавать образованию. Легче заплатить плотнику, чем пользоваться им бесплатно, но иметь в соседях – вот их логика. Не смущало их и то, что сами они под собственные критерии не подпадали – Винер считался идеологом и творцом «модели», Карлович видел себя талисманом лагеря, так как был первым «завербованным» поселенцем.

Переселенцы записывались на сентябрь. В списке было сорок фамилий.

Второго июня, после отъезда деловитых, пахнувших спиртом и мазутом сантехников прошел час – и открытый в столовой, где сидели Сергей, Миша и Карлович кран вдруг захрипел, задрожал и стал громко плеваться. Толчками пошла вода, сначала ржаво-коричневая, потом желтая. К вечеру, когда труба перестала гудеть и содрогаться, вода сохраняла оттенок мути и была непригодной для питья.

Винер и Карлович, как убеждался с каждым приездом Сергей, оказались ни к чему не приспособленными бытовыми идиотами. Они ночи напролет до хрипоты спорили о судьбах человечества, сидя на веранде под луной, но ни у одного не хватало ума нарубить дров или отчерпать из колодцев, трех на лагерь, старую зацветшую воду.

Сергей не сдерживаясь орал:

– Вы могли хотя бы элементарный порядок навести? Сутками здесь сидите, в говне, самим-то не противно? Чем вы здесь вообще занимаетесь?

– Я инвалид, – равнодушно пожимал плечами Миша.

– Я не умею ничего. – Карлович умилялся ругани Сергея, как отец – первым шагам сына.

Карлович принадлежал к числу людей, передвигающихся по жизни за счет обаяния, подвешенного языка и хаотичной, нахватанной отовсюду эрудиции. В свои шестьдесят он не сделал карьеры, не завел семьи и остался по душевной сути своей беззлобным недорослем, любившим цветисто поговорить и выпить «для сугреву от жизни». Иногда в нем прорывалась суетливая и мелочная озлобленность, свойственная неудачникам, но вспышки эти были редки, быстро проходили, и Карлович снова становился безвредным, поверхностно мудрым старичком.

Приезд Сергея был похож на налет смерча, и лагерь преображался после каждого его появления. Тоскливое прозябание в офисе казалось ему теперь бессмысленным и смешным; если бы у Сергея нашлось время оглянуться назад, он с трудом поверил бы, что потратил пятнадцать лет жизни на вязкую муть конторской службы.

Каждая секунда его нынешнего бытия была наполнена простым и ясным смыслом. Он прилагал руки и мысли к решению насущного и испытывал особое, рабочее удовлетворение от того, что все получалось ладно, впопад и хорошо.

Такое чувство возникало от ловко вставшего, тремя ударами загнанного в древесный массив гвоздя; от сразу поймавшей резьбу, быстро и плотно закрученной гайки; от туго натянутой и ровно надетой железной сетки нового забора.

Рук не хватало отчаянно. Винер и Карлович были не в счет. Даже когда нужно было поговорить с рабочими, приезжавшими отрыть новые колодцы или заменить проводку, они пожимали плечами, советуя дождаться Сергея.

В конце мая приехали Игнат с Олей. Оля, смешливая, с ямочками на щеках, быстро навела уют в одном из коттеджей, как это умеют женщины. Игнат, высокий, сутулый парень, с крупными чертами лица, по которым создатель прошелся топором, а обтесать забыл, составлял с ней трогательную пару. Вместе они были красавицей и чудовищем. Им было покойно и хорошо.

Таких, как Игнат, в народе называют «рукастыми». Он умел разглядеть и поймать суть механизма или проблемы. Не имея опыта, быстро учился. Сначала Игнат помогал Сергею, но скоро Крайнев признал превосходство его «мастерового» склада ума, и стал больше слушать, чем руководить.

Работать вдвоем было хорошо. Когда надобилась помощь, предпочитали напрячься сами, чем звать Карловича с Мишей. Игнат презрительно махал рукой и называл их «эти».

В этот раз Сергей привез «этим» рассаду и заставил копать огород, сажать картошку. Карлович моментально натер мозоли и всех доставал демонстрацией своих волдырей. Сергей не исключал, что он сделал это нарочно.

Кирпичный завод смонтировали сами, в три дня. Заливали в формы и сушили в печах большие и легкие серые блоки с дырами, и в цеху, где лили, было сыро, а где сушили – жарко.

Игнат сетовал на электричество. Лагерь был «запитан» от района, а лучше было бы иметь независимое электроснабжение. Генератор стоил недорого, и с первой же выручки решили его купить.

Лагерь зарос, и у них не хватало сил и времени, чтобы расчистить и выкосить его весь. Ограничились землей вокруг корпусов, площади, и своих домов. Повсюду же трава доходила до пояса, разросшийся кустарник – до шеи, и казалось, что дома, скамейки и спортивные площадки стоят посреди леса.

Вечерами было прохладно. Когда опускался сумрак, по-особому остро чувствовались безбрежность и величие окружавшей природы.

Миша и Карлович вытаскивали на площадь к фонтану раздобытые на складе кресла-качалки, укутывались в одеяла. Карлович готовил – шашлыки или плов, готовил хорошо, и они ели, пили водку и допоздна, до трех-четырех утра, болтали, и их разговоры перемежались длинными паузами, наполненными ночным лесным шумом, треском и пением.

Костер бросал свет на лица, делая их медными.

Обстановка настраивала на мистический лад. Карлович, успевший свести знакомство с жителями окрестных деревень, делился сплетнями и легендами об этом месте. Винер, раздражаясь, оспаривал небылицы, предлагая взамен околонаучные версии о борьбе двух полей, а Сергей смотрел в высокое, глубокое здесь небо, густо усыпанное звездами, и думал, что они похожи на мальчишек, пугающих друг друга страшилками в палате детского лагеря, после отбоя.

Он не ощущал таинственного в этом месте. Правда, ему казалось, здесь есть кто-то, наблюдающий за ними, кого он не успел пока заметить, но случись повернуться вовремя – и он схватит глазом краешек силуэта, исчезающий за забором.

Местные печники, сантехники, электрики отказывались ехать в «Зарю», не объясняя причин. Отводили взгляд, поджимали губы, мотали головами. Приходилось тащиться за тридцать километров, в Кармазин.

Сергей относил слухи о «Заре» к местному фольклору. У каждого поселения, считал он, должна быть как Троица, так и Ведьмина гора. В их районе обе функции выполняла «Заря». Никто не брал на себя смелости определить, кто все-таки обитает в лагере, Бог или дьявол, но на всякий случай решили держаться от лагеря подальше.

Когда приехали и поселились москвичи, местный народ их невзлюбил, как старушки – подростка, появившегося в церкви в наушниках.

Головин и его люди себя не обнаруживали, но Карлович разузнал, что у них какое-то дело в близлежащих лесах. Незаконная вырубка и что-то еще.

Винер и Карлович, перебивая друг друга, стали пугать всех россказнями о «лагерном» – так они назвали дух этого места, по аналогии с домовым. Главным доказательством его существования были исчезавшие, стоило на миг оставить без присмотра, спички и сигареты, так что ты аккуратнее со своими, Сергей.

– Ну, с сигаретами и спичками просто, – смеялся Сергей, – надо сказать: «Черт, черт, поиграл, отдай», – и глаза закрыть на секунду, сразу появятся.

Они наперебой уверяли его, что говорят правду, и чем больше настаивали, тем громче он смеялся. Благодарного слушателя они находили в Ольге, по-женски тянувшейся к рассказам о потустороннем. Она слушала их, открыв рот, а после не могла спать – в шорохах за окном ей чудились шаги «лагерного».

Игнат и Сергей, наработавшись за день, скоро засыпали. Винер и Карлович продолжали разговор, подстегнутые лестным вниманием Ольги. Заваривали в чайнике, разливали по эмалированным кружкам кофе, черный и густой, как нефть. Отхлебывая сладкий, крепкий напиток, смотрели с превосходством на спящих в креслах, укутавшихся в пледы, иногда похрапывавших Сергея и Игната.

– А все-таки, Лев Карлович, как вы думаете, кто это? – Ольга радовалась, что муж и Сергей уснули. Ладно бы просто над ней смеялись – они вышучивали историю, а это убивало все удовольствие, как в кинотеатре, когда кто-то болтает весь сеанс над ухом.

Лев Карлович выдержал паузу, наслаждаясь нетерпением Ольги. Она подалась к нему, наклонившись на одну сторону кресла, и он пожалел, что не курит трубки – сейчас бы мог эффектно набить ее.

– Есть теория, что Бог существует уже потому, что в него верят. Факт веры, такой долгой и поддерживаемой таким количеством людей, обусловил факт существования. То есть не Бог создал землю и людей, а люди выдумали Бога, но нарисовали его портрет столь ярко и подробно, что он осуществился, и стал влиять на их жизни.

– То есть… материализовался из мысли?

– Не совсем. Скорее, он каждый миг существует, как совокупная мысль человечества, как становая ось мироздания.

– Как финансовые институты, – подал голос Винер, которому не нравилось, что все внимание девушки достается старику. – И Бог, и бизнес основаны на доверии.

– Люди здесь жили испокон веков, – снова перехватил инициативу Карлович, понимая намерения Винера, – До христианства они верили в богов места, стихий – ветра, солнца, огня. Они одушевляли природные явления, приносили им жертвы, устраивали в их честь празднества, то есть вводили в ежедневный обиход жизни до такой степени…

– Что те материализовались?

– Именно. Христианство срубило древо язычества, а про корешки забыло. И старые боги остались – но слабенькие. Христос забрал себе главный поток веры, а им перепадали крохи от праздников, обрядов, обычаев. Они захирели, но никуда не делись. Лешие, домовые, русалочки…

– То есть… «лагерный» правда есть? – как ни старалась сдержаться, Оля с беспокойством оглянулась вокруг – тьма со всех сторон дышала на них неведомым.

– Конечно. Потому что его думают. Поэтому и все призраки эфемерны, прозрачны на свету, невесомы. Это не явления или объекты, а мысли о них. Лагерный есть. И мы на его территории. Если хотим ужиться – надо уметь его задобрить. Когда наши смеются, – он озабоченно покачал головой, – его это злит. Они отрицают его существование в его же доме. Вести себя так – все равно что читать атеистическую лекцию в церкви.

Гаркнул проснувшийся, но не подававший виду Игнат – Ольга вскрикнула, испугалась, схватилась за сердце. Он засмеялся, она назвала его дураком. Волшебство ночи было нарушено, все стало обычным. Крики и смех разбудили Сергея, и он, не поняв, в чем дело, заулыбался, хлопая глазами, потягиваясь.

Разошлись по домам. Сергей выбрал для семьи коттедж с краю – ему нравилось, что из окон виден лес. Это был дом на две семьи, с двумя входами. С небольшой веранды Сергей прошел в узкий коридор с прибитой к стене вешалкой и полочкой для обуви.

На первом этаже была кухня, большая гостиная, где Сергей спал, и ванная с туалетом, на втором – две спальни и разделяющий их широкий, большой коридор, сам по себе больше иной комнаты. Стены были сложены из оцилиндрованного бревна, изнутри покрытого лаком. Мебель Сергей принес со склада в корпусе администрации, еще кое-что хотел привезти из Москвы.

Утром Сергей проснулся свежим, бодрым, курить не хотелось и он твердо решил после окончательного переезда бросить. С Москвой без сигареты было не справиться.

Оля, проснувшись раньше мужа, босыми ногами, на цыпочках, чтобы не разбудить Игната, прошлепала на кухню, вытащила из монотонно урчащего старого холодильника нарезанную со вчерашнего вечера докторскую колбасу, успевшую потемнеть краями, достала из хлебницы недоеденный, начавший черстветь черный кирпичик бородинского, торопливо соорудила бутерброды, сунула ноги в кроссовки, вдавив внутрь задники, и пошла на улицу.

Под железной сеткой забора, недавно поставленного с той стороны, где начинался спуск к речке, кто-то уже прорыл яму. Одичавшая собака или лиса, считали мужчины. Оля опустилась на корточки и просунула сквозь дыру пластиковую тарелку с бутербродами.

Солнце набирало мощь. С этого места, единственного на всем протяжении забора, Ольге видна была река, заблестевшая от лучей.

– Привет, – сказала Ольга, не поднимаясь с земли и чувствуя себя глупо. – Вот… хотела познакомиться. Не обижайся на нас и… мы хотим дружить. Я-то точно.

Она досадовала, что не подобрала других, умных и правильных слов, какие нашлись бы, конечно, у Винера или Карловича. Но вместе с тем понимала, что главное сейчас не слова, а ее поступок, жест, и дальше она научится говорить нужным, подходящим к тому старым напевным языком.

– Пока, – подняла руку, и, отряхнув прилипшие к коленям желтые прошлогодние иголки, пошла к лагерю, откуда донесся шум мотора сергеевского «Фалькона».

Перед самым отъездом у Крайнева пропали сигареты – оставил на перилах лесенки и пошел собирать в дорогу рюкзак. Вернулся через минуту – сигарет не было. Это не мог быть никто из колонистов – Карловича с Мишей он услал в Сергово, договариваться с мужиками насчет леса, а Игнат с Ольгой шли издалека, от своего дома, и не могли бы за такое короткое время покрыть расстояние даже в один конец.

***

– Там здорово, – говорил, вернувшись, Глаше, держа ее за руки, стараясь касанием передать часть своего восторга, – я уверен, нам будет там хорошо. Да не уверен, елки-палки, знаю! Тебе понравится, точно, и Никите понравится!

Его теперь не так раздражала Москва. Он чувствовал себя в ней гостем, а не пленником, и стал замечать, чего не замечал от недостатка времени, либо о чем просто забыл в суете.

Он бросал машину в центре и по часу по два гулял в небольших переулках, между желтыми купеческими и мещанскими домами, маленькими и старыми. Здесь не было супермаркетов и магазинов техники, а редкие продуктовые лавки стыдливо терялись в подвалах, понимая свою чуждость. Людей тоже почти не было, лишь немногочисленные старые жильцы, и Сергей подумал, что настоящая Москва, наверное, здесь, а не на забитых машинами трассах, и не в перенаселенных спальниках, утыканных плохо построенными серыми многоэтажками.

Это лицо Москвы нравилось ему. Он садился на лавочку в пустом дворе и курил, представляя себя героем Мережковского или Пастернака. Эти дома, их дворы были особенны, отличались от других, и сам Сергей ощущал себя в них личностью, отдельной от многомиллионной массы, заполняющей московские улицы и офисы, торопливо пьющей, едящей, любящей и ссорящейся.

Об этой Москве он будет сожалеть. С ней он сейчас прощался.

К матери теперь заезжал редко, ненадолго. Он был тверд в решении забрать ее в лагерь, но сначала нужно было все подготовить, найти сиделку, согласную переехать в «Зарю» хотя бы до весны, запастись невроксаном.

Сдвинулся с мертвой точки вопрос с оружием. В конце мая Сергей отвез в лагерь два охотничьих ружья, «Сайгу», ракетницу и четыре травматических пистолета.

А в первых числах июня Кошелев передал Сергею два настоящих, боевых «Беркута» и восемь коробок с патронами. Пистолеты были неожиданно тяжелыми – и как это киногерои, держа их по штуке в каждой руке, так ловко с ними управляются, жонглируют? Сергею не хотелось жонглировать оружием. Держа пистолет, он чувствовал уважение к нему, к вложенным в этот идеальных пропорций, почти чувственной гладкости и ребристости кусок металла, человеческим умениям. От оружия веяло силой как от спящего льва.

Это овеществленный сгусток концентрированной и управляемой человеческой злобы, подумал Сергей, и вдвойне страшно от того, что делали его с умом. С этим тебя будут слушать, Сереженька. Голос в голове Сергея говорил с крючковскими интонациями.

Кошелев спросил, когда Сергей обоснуется в лагере. Скоро, ответил Крайнев. Поторопись, посоветовал Антон. Что-то будет. По управе каждый день новые предписания и указы, как заплатки на рвущийся от нагнетаемого воздуха шар. Оживились бандосы, и не оттого, что ослабела власть, нет, она сама дала им сигнал: помогите, только вместе удержим бродящую массу, которую никто, в том числе и Кошелев, не называл напрашивающимся именем.

Зрели бунты.

После пятидневных волнений в Калуге, когда население без видимых усилий, одним проявлением гнева сместило власть, стало понятно – началось.

Антон больше времени посвящал работе на Зыкова, и меньше – службе. Группу по Лунатику сократили, не успел он проработать в ней и трех недель. Огромная, неповоротливая махина государственного сдерживания, кряхтя и охая, разворачивалась к новому врагу, народу.

Раньше он тоже был врагом, но пьяным и поверженным, и следовало лишь бить его время от времени в ответ на мелкие трепыхания, подливать ему водки и дурить телевизором, но теперь исполин, связанный тонкими веревочками законов и предписаний, пропаганды и религии, почувствовал свою мощь, случайно двинув локтем в Калуге.

Все ждали, как он будет действовать, уразумев свою силу.

Бугрим, с которым Кошелев иногда выпивал, не сомневался, как и все в его окружении, что большую внутреннюю войну можно предупредить маленькой внешней. Надо дать в зубы хохлам или грузинам, говорил он, пьяно икая и прикрывая рот рукой, тогда здесь никто голову не поднимет.

– Бугрим, ты же сам хохол, – беззлобно упрекал Антон.

– А что делать? – пожимал плечами Бугрим, – Родину не выбирают.

И затягивал, качая пьяной головой, красивым, но надтреснутым голосом «Джерело» или «Стоить конь на гори». Песни были похожи на русские, только на дне их лежала грусть, в то время как у русских – тоска.

Бугрима перевели в отдел, вылавливающий «либеральных подсосышей» – студентов и журналистов, пытающихся организовать мелкие группы и союзы в одно движение сопротивления. Работа казалась глупой, но Бугрим говорил Антону, хоть тот не спрашивал, что загодя уничтожает маковку, способную увенчать и направить разрушительную волну народного гнева, чтобы упредить случаи, какие в нашей истории уже были – и он со значением поднимал палец и пьяно кивал. А без маковки что, пошумят, побьют витрины и перестанут.

В конце пьянки, с трудом держась на ногах, Бугрим мрачнел и свирепел. Орал, что не хочет быть жандармом, лучше уж бандитом, и просил Антона пристроить его к Зыкову.

– Смотри, что они, суки, делают! – Бугрим тыкал пальцем в телевизор, где милицейский чин в расшитом золотом кителе вещал державным голосом, что семьдесят процентов преступлений в Москве и пятьдесят три – по стране совершаются приезжими.

– Это правда, – жал плечами Антон, игнорировавший политику.

– А вот это видел?.. – орал, кипятясь, Бугрим, и совал приятелю в нос громадную, с детскую голову фигу с красным пальцем, – Они для быдла мишень рисуют! Чтобы было кого бить! Приезжие кто? Черные! Работу забрали, людей грабят… А их в России двенадцать миллионов! Половина – мужики! А рядом наш молодняк, пьяный, безработный, обкуренный. Видишь, какой фестиваль намечается? Преступность? Ну, верно… А умный понимает, что воруют не чурки, а бедные. Он, кстать, выборку не всю озвучил. Из приезжих знаешь кто первый по разбоям? Хохлы да русское Поволжье. А думают все равно на черных. Удобнее всем, и тебе, и мне тоже. Прикажут – сами их дубинками погоним.

Напившись, здоровяк спал на диване, едва его вмещавшем. Сильно храпел, и Антон вставал и швырял в него тапками.

Расследованию по Лунатику не давал издохнуть знакомый Антону лейтенант. Хватало его на осмотр жертв, мест преступлений, составление отчетов. От него Антон знал, что в последний месяц Лунатик, опровергая прозвище, действовал, не привязываясь, как раньше, к фазам светила. Добавил в свою коллекцию еще три жертвы. Распробовал кровь, теперь не остановится.

Антон не собирался спокойно смотреть.