Текст книги "Суворов"

– Стыдно! Но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски!

Воспитывая в войсках патриотическое чувство, любовь к России, сам полководец толковал его расширительно, выводя за узконациональные рамки. «Я русский! Мы русские!» – с гордостью повторяли за ним и грузин Петр Иванович Багратион, и выходец из немцев Вилим Христофорович Дерфельден.

Самобытный военный гений Суворова, однако, никогда не дал бы величайшего в мировой истории полководца, если бы сущность его сводилась к национальной архаике, верности дедовским заветам «Изучая Суворова, – заметил военный историк Марченко, – вы следите за ростом и развитием при содействии Петра I преобразованного русского человека». Внук генерального писаря Преображенского полка и сын Петрова крестника, Суворов преклонялся перед этим «вечным работником» на троне, его реформами, его победами:

– Я благоговел к нему на Ладожском канале и на Полтавском поле, по его следам дознался я, что он был первый полководец своего века.

Продолжая и развивая военные преобразования Петра, Суворов недаром придавал такое огромное значение учебе, знаниям «Ученье – свет, а неученье – тьма», – утверждал фельдмаршал в своей «Науке побеждать». Многие историки, особенно иностранные, видели в Суворове «варвара», незнакомого с теорией военного дела и побеждающего благодаря «счастью». Эта «ложь, одетая в зипун русской правды», как хорошо сказал суворовский ветеран Я. Старков, не выдерживает никакой критики.

Что касается стороны чисто военной, то Суворов настолько опередил своих современников, что и не мог рассчитывать на понимание. В противоположность существовавшим тогда стратегическим принципам он ставил главной целью войны не занятие городов и крепостей, а уничтожение живой силы противника. В отличие от западноевропейской кордонной стратегии, приводившей к распылению войск, Суворов требовал сосредоточения сил на решающем направлении и разгрома неприятеля по частям. Ф. Энгельс, характеризуя передовые черты суворовского военного искусства, писал в середине XIX века о том, что суворовская стратегия близка к современной стратегической системе.

В век застывших канонов линейной тактики русский полководец взломал мертвую рутину и придал военному искусству невиданную гибкость. «Все войны различны, – заявлял он. – В Польше нужны были массы, в Италии нужно было, чтоб гром гремел повсюду». Каре против турок, атака пехоты против польской конницы, колонны и цепи застрельщиков против французов – история суворовских войн являет нам необычайное разнообразие форм боя. Знаменитые принципы – «глазомер», «быстрота», «натиск», энергия штыкового удара, неослабное преследование противника, моральная стойкость войск – новаторские принципы Суворова оказались в итоге близки тактике армий революционной Франции.

В 1918 году В. И. Ленин и Я. М. Свердлов утвердили как обязательную для всей Красной Армии книжку красноармейца, заключительный раздел которой, определявший цели боевого и политико-морального воспитания, открывался краткими извлечениями из воинской памятки Суворова.

4

Сделавшись полновластным начальником войск на огромном пространстве юго-западной России, Суворов с неослабевающей энергией принялся проводить в жизнь свои новаторские идеи. Теперь у него уже не было и не могло быть соперника. Теснившие его некогда А. Прозоровский и П. Потемкин сами просились к нему на службу. Великий Румянцев доживал последние дни. Отправляясь из Петербурга в Тульчин, Суворов, подъехав к Вишенкам, имению Румянцева, надел фельдмаршальский мундир со всеми крестами и звездами, вышел из кареты у ворот дома и со шляпой в руке прошел через весь двор пешком. Он постарался выказать каждой мелочью уважение к старому фельдмаршалу. В двухчасовой беседе, протекавшей с глазу на глаз, речь шла, конечно, о бурных событиях в Европе.

Еще 9 апреля 1792 года Франция объявила войну Австрии. Раздались выстрелы той войны, которая прогремела во всех концах Европы и продлилась почти четверть века. Феодально-абсолютистская коалиция западноевропейских стран бесславно сражалась с буржуазно-республиканской Францией. В начале 1796 года в Италию явился двадцатишестилетний Бонапарт. Одна за другой доходили до России вести о его победах над австрийцами.

Из Тульчина Суворов внимательно следил за всеми перипетиями войны в Италии и на Рейне. Голландец Фальконе, инженер-майор при русском командующем, чертил по его указанию планы баталий, беря сведения из газет. После этого на импровизированных советах генералы разбирали действия австрийцев и французов. Раз, прочитав сообщение, что республиканский генерал Моро будто бы попал у Рейна в западню, Суворов переслал Фальконе статью для перевода, приказал изготовить подробный план и после вечерней зари пригласил всех генералов на чай.

– На военном совете начинают дело с младших, – заявил фельдмаршал, – посему рассматривайте по очереди и объявляйте всякий свою мысль.

Вникнув прилежно в исполненный Фальконе чертеж, все генералы сошлись на том, что если Моро не захочет пожертвовать войсками, то должен будет сдаться.

Суворов поглядел пристально на план и сказал, обращая внимание собравшихся на расположение сторон:

– Ежели этот австрийский генерал не поспеет подать помощь отряду, защищающему мост, французы тут пробьются!

Через несколько дней газеты известили о том, что медлительность австрийцев позволила Моро прорваться через мост и выйти из окружения.

Все же отвлеченным разборам на карте Суворов предпочитал полевые экзерциции. В окрестностях Тульчина, пересеченных высокими холмами, оврагами, балками, рекой, лесом и кустарником, были созданы учебные поля. Войска расположились четырьмя лагерями вдоль ручья Сельница. В каждом лагере стояли в ряд палатки одного полка, впереди их линий находились полковые орудия, сзади солдатских палаток – линия офицерских, затем – обоз и кухня. Для снабжения водой около села Нестерварки солдаты выкопали три колодца, прозванные «Суворовскою криницей». С началом лагерных сборов фельдмаршал переехал из Тульчина в село Кинашево и поселился в избе крестьянина Дехтяря. Фальконе сообщал Хвостову: «Наш почтенный старик здоров; он очень доволен своим образом жизни; вы знаете, что наступил сезон его любимых удовольствий – поля, ученья, лагери, беспрестанное движение; ему ничего больше не нужно, чтобы быть счастливым».

Суворов часто наезжал в полки, расположенные в лагерных «кампанентах». С тремя офицерами штаба и казаком Иваном явился он в самый полдень на лошади в лагерь. Фельдмаршал был в одной рубашке, а китель держал за рукав. В лагере все спали. Стоявший у пирамиды с оружием часовой, узнав фельдмаршала, закричал!

– К ружью!

Суворов шибко подскакал к палатке полкового барабанщика, позвав его:

– Яков Васильевич! Господин Кисляков! Тот появился, захватив барабан:

– Здравствуйте, отец наш Александр Васильевич!

– Здравствуй, Яков! Помилуй Бог, ты чудо-богатырь! Помнишь, при Бресте? Как, лишившись своего барабана, вырвал ты неприятельский и в гуще врага бил тревогу? Бей, Яков, поход!

Гром барабанов, а затем звук труб разлился по берегу ручья. Не прошло и пяти минут, как полки построились. Суворов приказал свернуть их в колонны и двинул форсировать Сельницу. По крайней мере верст пятнадцать вел он солдат, заставлял маневрировать, стрелять и с криком «ура» бросаться в штыки. Конница носилась по полю и рубила воображаемого противника.

Только перед вечером ученье кончилось, и войска, тесно сомкнувшись, окружили своего фельдмаршала. Он благодарил всех за исполнительность и за смирное квартирование, за дружбу с жителями. Начальнику же драгунского Кинбурнского полка сделал строжайший выговор за шалости солдат.

Затем позвал своего любимца Ф. В. Харламова, поцеловал его и сказал:

– Здоров ли ты, мой Федор? Спаси Бог тебя! Твои чудо-богатыри смирны, как овечки! Это хорошо. Солдат бей врага на сражении, а с бабами не воюй! Не крадь! Вор не служивой – он худой солдат!..

В другой раз, после обеда, Суворов позвал адъютанта:

– Мальчик!

Столыпин застал его умывающимся. Фельдмаршал спросил:

– Завтра суббота?

– Так, ваше сиятельство!

– Пушки бы не боялись лошадей, а лошади пушек!

Видя, что Суворов замолчал и продолжал умываться, Столыпин позвал дежурных подполковников по кавалерии и пехоте и слово в слово передал им приказание фельдмаршала. Они не могли понять приказа:

– Что бы оно значило?

Столыпин, уже привыкший к суворовским энигмам, пояснил:

– Вспомните, господа, первое учение колоннами: пехота училась против кавалерии, а потом артиллерии. Но кавалерия против артиллерии еще не училась. Прикажите стрелять из пушек, и, как скоро пушки загремят, я взойду в спальню, будто посмотреть, есть ли в камине огонь. Ежели мы ошиблись, фельдмаршал тотчас спросит меня: «Что за пальба?» Но ежели мы его поняли, то он, обернувшись ко мне, приставит два пальца к губам и зачнет заниматься тем, чем занимался.

Как только пушки открыли пальбу, Столыпин вошел к Суворову. Тот и впрямь поднял глаза на него, приставил к губам два пальца и продолжал что-то писать.

С приближением осени Суворов стал проводить большие ночные ученья, закончившиеся показательным штурмом. Для этого в трех верстах от Тульчина, неподалеку от «Суворовской криницы», было сооружено специальное укрепление. Оно состояло из четырех бастионных фронтов длиною до двухсот метров каждый, с равелинами перед всеми четырьмя куртинами. Помимо рвов, вокруг шли расположенные в три ряда в шахматном порядке волчьи ямы. В центре возвышалась сложенная из хвороста башня: отсюда фельдмаршал собирался следить за ходом штурма.

Войска вышли из лагерей в боевой амуниции, но без ранцев и выстроились вокруг крепости. Стояла полная тишина: даже по приезде Суворова его не приветствовали, чтобы не выдать себя близкому «неприятелю».

Часть пехоты с артиллерией была выделена для обороны крепости. Суворов расположил их на валах, а сам взобрался на башню. В сумерки взвилась сигнальная ракета, войска с криком «ура» бегом устремились на штурм. Грохот артиллерийской и ружейной пальбы потряс окрестности, густой пороховой дым закрыл небо. Все было как при всамделишном штурме, только стреляли холостыми зарядами. Атакующие перескочили через волчьи ямы, забросали фашинами ров, взобрались по штурмовым лестницам на вал и начали раскапывать брустверы для прохода артиллерии и конницы. Часть солдат устремилась к центральной башне, где находился командующий.

По окончании успешного штурма фельдмаршал поблагодарил войска за умелые действия.

Неослабевающая деятельность солдата-полководца привела к чудодейственным переменам в войсках. Снизилась смертность от болезней и эпидемий, ужаснувшая его вначале, особенно в Одессе, где де Рибас пытался скрыть от Суворова дурное состояние армии. Сократилось число беглых. Вовсе исчезли случаи своевольства, нанесения обид мирным жителям. Были пресечены интендантские хищения, улучшено снабжение солдат продовольствием. Призвав к себе начальника провиантской комиссии при армии полковника Дьякова, Суворов предупредил его:

– Николай Александрович! Чтобы все запасные магазейны были у тебя наполнены и все, что принадлежит к подвижным магазейнам, было бы в исправности. Но ежели, Боже сохрани, где-либо провиянта недостанет, то, ей-ей, на первой осине я тебя повешу!.. Ты знаешь, друг мой, что я тебя люблю и слово свое сдержу!..

Главное же, неутомимостью Суворова войска преобразились, прошли ускоренную великолепную выучку, впитали в плоть и кровь воинскую мудрость его катехизиса «Наука побеждать».

«Готовься в войне к миру, а в мире к войне», – говаривал фельдмаршал и приучал свои войска к боям. Но каким? От персидского похода он отказался и теперь с раздражением следил за бездарными действиями двадцатипятилетнего Валериана Зубова, хваставшегося тем, что доберется до Испагани не позже сентября. Его армия страдала от повальных болезней, солдаты разбегались. Однако ничто не могло поколебать пристрастность почти семидесятилетней царицы. Утрата прежней энергии и развившаяся болезненная чувственность заставляли ее видеть в слабом, недалеком и женоподобном Платоне Зубове нового Потемкина. Взятие Дербента и Баку она отметила производством Валериана Зубова в генерал-аншефы. Суворов иронически отзывался из Тульчина:

«Театр на Востоке; герой граф Валериан за Дербент, покорит и укрепит Каспийское море, прострит свои мышцы до Аракса, далее завоевания Петра Великого, и ограничит Грузию. Тогда ему фельдмаршал мал».

Суворов резок, даже груб и все же справедлив, когда осуждает всесильного фаворита, перед которым раболепствуют придворные, сносят не только оскорбления, нанесенные любимыми его лакеями, но и терпят проказы княжеской обезьяны.

– Козел Платон с научением не будет лев, – возмущается фельдмаршал.

Он все более склоняется к мысли, что будущим и главным противником России станут французы, успешно сражающиеся в Италии. Суворов предвидит нашествие «двунадесяти языков» на возлюбленную им Россию, нашествие, которое еще можно предупредить и малыми силами:

– Турецкая ваша война… Нет, ба принятца за корень, бить французов… От них она родитца, когда они будут в Польше, тогда они будут тысяч двести – триста. Варшавою дали хлыст в руки прусскому королю, у него тысяч сто. Сочтите турков (благодать Божия с Швециею). России выходит иметь до полумиллиона; нынче же, когда французов искать в немецкой земле надобно, на все сии войны только половину сего…

Екатерина II готовилась открыто примкнуть к антифранцузской коалиции, видя в идеях буржуазной революции смертельную опасность для абсолютизма. Правда, сама Французская республика была уже не той защитницей социальных низов, как в пору торжества якобинцев. Войска Директории несли на штыках не только высокие лозунги «свободы, равенства и братства», но и занимались грабежом и разбоем. Наполеон Бонапарт буквально разорил Италию во время своих победоносных походов.

Австрия после понесенных ею поражений стояла на грани катастрофы и просила Россию о военной помощи. В ответ Екатерина II обещала выделить в помощь австрийцам шестидесятитысячный корпус из числа войск Румянцева, Суворова и Репнина и двинуть его к Кракову. Слухами о готовящейся кампании полнилась земля. Суворов страшился, что пристрастная императрица отдаст начальствование над корпусом брату своего любимца, и давал себе волю в интимных письмах к своему поверенному Хвостову. Его отзывы о князе Платоне становятся все злее и злее:

«При его мелкоумии, он уже ныне возвышеннее князя Потемкина, который с лучшими достоинствами, в своей злобе был откровеннее и, как великодушнее его, мог быть лучше предпобежден… Я часто смеюсь ребячьей глупости Платона и тужу о России… Снять узду с ученика, он наденет ее на учителя. Вольтером правила кухарка, но она была умна, а здесь государство…»

Однако его опасения, что во главе экспедиции поставят кого-то другого – Валериана Зубова, Дерфельдена, Репнина, – были неосновательны: другого претендента, кроме него, не существовало; его же называли и австрийцы. Уже был готов «Высочайший рескрипт» для фельдмаршала с приложением подробного расписания войск, предназначавшихся в поход. Казалось, что судьба вручила ему и Наполеону жребий, обещая скорую встречу на полях сражений. Однако все еще не кончились переговоры России с Австрией, Англией и Пруссией о новом союзе, еще не был окончательно утвержден предстоящий план кампании, когда 6 ноября 1796 года Екатерина II скончалась.

С ее смертью рухнули все надежды Суворова…

В Петербург под барабанную дробь и писк флейтуз входили наряженные на прусский манер гатчинские войска Павла I. Сотни полицейских и драгун бегали по улицам и по высочайшему повелению срывали со всех прохожих круглые шляпы, которые тут же уничтожались, от фраков отрезались воротники, а жилеты разрывались на части; тысячи полуголых обывателей в панике разбегались по домам.

Во все концы России скакали фельдъегеря – новое для русского уха слово. Впечатлительному Суворову его ближние боялись говорить о случившемся. Румянцев, услышав, что прибыл в Вишенки фельдъегерь, только и спросил:

– Из Берлина?

– Нет, из Петербурга.

– Знаю, что это значит! Велите ему войти.

Сколько ни испытывал Румянцев несправедливостей от Екатерины II, а паче от ее любимцев, восшествие Павла указывало ему на такие несчастья для России, что во время чтения письма престарелого фельдмаршала хватил удар, и он в том же году скончался.

Суворов, проплакав всю обедню и панихиду, вышел к войскам со спокойным лицом.

Глава четырнадцатая
В опале

Дайте волю быстроте розлива моего духа, благомудро исправьте шлюз… Истинно не могу утолить пожара в душе моей.

Запись Суворова

1

Сомнения нет, что за свое короткое, едва пятилетнее царствование Павел I совершил великое множество сумасбродных поступков, вовсе не считаясь ни с какими велениями времени, а идя наперекор им и как бы подготавливая себе гибель. Иные историки прямо указывают на ненормальность сына Екатерины II в объяснение всех его выходок. Еще более оснований видеть в Павле только пруссофила, прямого наследника Петра III. Если то и другое правда, то правда не вся. В течение долгих лет унижений калечилось и черствело его сердце, копилась мстительность против екатерининских порядков. На смену опытности и расчету, цинизму и государственной зоркости Екатерины II пришел романтический дилетантизм; все, что было связано с именами усопшей императрицы и ее фаворитов, подлежало забвению.

В первые дни нового царствования пролился дождь, даже ливень милостей. В фельдмаршалы были произведены граф Н. Салтыков, князь Н. Репнин, граф И. Чернышев, вскорости – Каменский, Эльмпт, Мусин-Пушкин, Прозоровский, И. Салтыков, Гудович. Еще более возвысился хитрый Безбородко, ставший вице-канцлером, получивший княжеское достоинство с титулом светлости и округливший число своих крепостных до сорока тысяч душ.

Были и другие новости. Павел прекратил войну с Персией и отозвал войска В. Зубова, остановил воинские приготовления к походу против французов, отменил новый рекрутский набор, ввел жестокую дисциплину в армии, гвардии и даже при дворе: вельможам вменялось в обязанность к семи утра быть на приеме у государя. Он освободил политических узников: Новикова, Радищева, Трубецких, Костюшко и назначил два дня в неделю, в которые всякий подданный мог явиться к нему с устной или письменной просьбой.

Но к чему приводили самые благие намерения монарха? Как вспоминал А. Т. Болотов, «пользуясь свободою и дозволением всякому просить своего государя, затеяли было и господские лакеи просить на господ своих и, собравшись несколько человек ватагою, сочинили челобитную и, пришед вместе, подали жалобу сию государю, при разводе находившемуся. В оной, очернив возможнейшим образом своих господ и взведя на них тысячи зол, просили они, чтоб он освободил их от тиранства своих помещиков, говоря прямо, что они не хотят быть в услужении их, а желают лучше служить ему. Государь тотчас проникнул, какия страшныя, опасныя и бедственныя последствия могут произойти, если ему удовольствовать их просьбу… и, обозрев окружающих, подозвал к себе одного из полицейских и приказал, взяв сих людей и отведя на рынок, публично наказать нещадным образом плетьми и столько, сколько похотят сами их помещики… Сим единым разом погасил он искру, которая могла бы развести страшный пожар, и прогнал у всех слуг и рабов просить на господ своих». Россия и при Павле I оставалась тем же дворянско-крепостническим государством, отнимавшим у подневольных рабов даже самую возможность жаловаться.

Обрушивши свои реформы на армию, Павел I, безусловно, хотел пресечь злоупотребления, особенно многочисленные в последнее пятилетие царствования его матери. Он запретил использовать нижних чинов в услужении по домам, дачам, деревням, слил свои гатчинские войска с гвардейскими привилегированными полками, исключил из службы офицеров, не находившихся в полках в момент его вступления на престол, и т. д. Однако крайность мер и непримиримая ненависть к недавнему прошлому искажали до неузнаваемости даже добрые начинания. Чего уж тогда говорить о мерах губительных.

В числе их было неукоснительное стремление Павла подвести войска под прусский образец. Обмундирование, введенное по почину Потемкина, простое и удобное, было заменено прусским. Солдат одели в темно-зеленые, толстого сукна мундиры с лацканами, отложным воротником и обшлагами кирпичного цвета и длинные камзолы. Головы спереди остригли под гребенку и облили вонючим салом. К вискам привесили огромные пукли, а к затылку прикрутили аршинную косу и осыпали ее мукою. Каждый получил шляпу с широким серебряным галуном, большой петлицей и с черным бантом. Но шляпа эта была такой диковинной формы, что едва прикрывала голову и сваливалась на марше. Фланелевый черный галстук в два пальца шириною перетягивал шеи до невозможности. Ноги обули в курносые тесные башмаки и стянули за коленями черными суконными штиблетами с красными вдоль всей ноги пуговицами. Все снаряжение было тяжелым и обременительным.

Еще в бытность наследником Павел издал для своих «потешных» гатчинских войск устав 1760 года Фридриха II с некоторыми исключениями и добавками, направленными против екатерининских порядков. В самом начале 1797 года сей устав сделался обязательным для всей русской армии. При дворце был открыт «тактический класс», где военные советники нового государя – Каннибах, Штейнвер, Линденер на ломаном русском языке учили генералитет и офицеров новому строю и показывали приемы с эспантоном, парадным оружием в виде короткого копья, которое учредил для офицеров Павел. Унтер-офицерам вместо ружей даны были алебарды в четыре аршина длиной, то есть число стрелков в полку уменьшилось на добрую сотню человек.

За сущую безделицу генералы и офицеры исключались из службы, сажались в крепость, ссылались в Сибирь. Отправляясь на развод, они брали с собой по нескольку сот рублей на случай, если их отправят в ссылку. Один из заслуженных воинов, подполковник Федор Лен, заведовал офицерами свиты. Он был участником суворовских походов и при Измаиле «рекогносцировал крепость, по словам полководца, с лутчим узнанием всех мест, был под картечными выстрелами, с неустрашимостию выбрав удобные места для заложения демонтир батарей, и при открытии оных на правом фланге под канонадою успевал повсюду с отличным успехом и расторопностию», за что и получил боевого Георгия. Любимец Павла Аракчеев накинулся на него с позорной бранью за мелкую оплошность. Лен безмолвно выслушал оскорбления, остался при своих занятиях до конца, но, возвратясь домой, написал Аракчееву короткое письмо и застрелился.

Истинная мука настала для солдат. И в предшествовавшее царствование обращение с солдатами не отличалось мягкостью. При Павле оно приобрело характер подлинной жестокости. Генерал Аракчеев, лично обучая гвардейский Преображенский полк, поправлял выправку ударами, рвал усы у гренадер, бил без различия простых солдат и юнкеров нововведенной форменной палкой.

Страх сделался главным двигателем службы, особливо в столице. Многолетние боевые заслуги оказывались ничем ввиду какой-нибудь несоблюденной формальности. Оттого все внешнее стало первостепенно важным, а самый дух и сущность дела улетучились. Павел унизил фельдмаршалов, произведя в это высшее звание с десяток лиц заурядных. Он ослабил и значение генеральского чина, предоставив его нескольким юнцам. Каждый полк получил своего шефа, фамилией которого он теперь именовался взамен прежних названий, происходивших от русских городов. Тем самым потерпели урон власть и авторитет полковых командиров.

Столкновение, бескомпромиссное и решительное, павловского взгляда на армию как на послушный механизм со славной суворовской системой было неизбежно.

2

В середине ноября 1796 года Суворов перебрался из Тульчина в село Тимановку, где занял уютный двухэтажный дом. Отсюда руководил он своими войсками.

Не будучи никогда человеком близким ко двору и, следовательно, не зная толком истинного характера наследника, старый фельдмаршал первое время даже радовался происходившим переменам, хвалил нового государя за то, что тот «повалил кумиров» – прежде всего семейство Зубовых. Что беспокоило Суворова, так это тянувшееся с 1795 года так называемое дело Вронского; некоего секунд-майора, подавшего в Варшаве донос на злоупотребления по провиантской части.

Хотя следствие установило вдесятеро меньшую цифру расхищений – шестьдесят две тысячи рублей вместо полумиллиона, открылась довольно неприглядная картина обмана доверчивого Суворова его ближайшими подчиненными – Тищенко и Мандрыкиным. Сам Вронский получил «яко доноситель» пятнадцать тысяч рублей, но затем возбудил против себя подозрение в корыстных злоупотреблениях и был отослан в свой полк. Теперь, почитая себя несправедливо обнесенным, он подал жалобу Павлу I. Тот приказал возобновить следствие, одновременно послав 15 декабря 1797 года успокоительный рескрипт в Тульчин:

«Граф Александр Васильевич. Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить.

Начнем сначала. Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных, правда, и без того по одному глазу было.

Поздравляю с Новым годом и зову приехать в Москву, к коронации, есть ли тебе можно.

Прощай, не забывай старых друзей.

Павел.

Приведи своих в мой порядок, пожалуй».

Тон этого рескрипта был мягкий, почти дружеский, а предложение забыть старое (напомним, что Суворов почитался в последние годы любимцем Екатерины II) – благородным. Однако за вроде бы добродушными шутками, намеком на одноглазого Потемкина, за просьбой-постскриптумом старый фельдмаршал мог разглядеть и нечто иное, тревожное, грозное, а каждодневно умножавшиеся слухи о павловских реформах указывали на размеры надвигавшейся опасности для любимого детища – выпестованных им войск.

«Начнем сначала», – заявил новый монарх, восхотевший, не считаясь со славными традициями, совершенно переделать русскую армию. Тихая грусть овладевает душой Суворова. Авторитет государя для него безусловен, но не могут не вызвать протеста странные и вредные для армии павловские реформы. В этом воистину трагическом борении с собой великий полководец выказывает удивительное достоинство, неспособность поступиться выстраданными принципами даже перед монархом.

Фельдмаршал во власти «бури мыслей»: «Гордость приходит пред падением…», «На то благоразумие; не обольщайтесь розами, тернии под ними…» Затаенное сомнение растет: «А вежлив бывает и палач… недоверия не уменьшать и цветками какими не обольщаться…» По нескольку раз в день берется он за перо, помечая наверху листа: «на закате солнца», «поутру», «на вечер». Суворов словно оглядывает весь свой путь и подводит итог: «Я помню старую дружбу, ни в ком мне нужды нет, пекусь я только об общем благе, но паче желаю зло предварять…», «Родство и свойство мое с долгом моим – Бог, государь и отечество… Судьба всем правит…»

– Мне поздно переменяться! – повторял Суворов, все более вызывая раздражение Павла I нарушениями нового устава.

Фельдмаршал отправил в Петербург с частным письмом своего офицера – Павел приказал определить его в один из тамошних полков, а Суворову выразил неудовольствие, назвав подобное использование офицеров «неприличным ни службе, ни званию их». Не успел фельдмаршал получить этот рескрипт, как совершил сразу три провинности: просил разрешения переменить расположение подчиненных ему войск; получив распоряжение о роспуске казаков, хотел оставить у себя боевого генерала Исаева; наконец, самовольно дал отпуск в Петербург подполковнику Батурину. Последовал новый, резкий и раздраженный рескрипт. Еще не дошли эти повеления Павла, как Суворов вновь явил провинность: послал в Петербург капитана с донесением о том, что не получил никаких указаний о неупотреблении офицеров в курьерские должности. Последний дерзкий поступок был уже явным протестом против рутинной опеки.

Суворов решил вовсе устраниться от службы. В нововведенном уставе он легко узнает «прусские ухватки», «старую, протухлую» тактику Фридриха II. «Я лучше прусского покойного великого короля, – пишет он Хвостову, – я, милостию Божиею, баталии не проигрывал». Возмущаясь «бесполезной жестокостью в войсках», русский полководец отстаивает национальное достоинство, попранное в слепом подражании немецким порядкам: «Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ; в штильгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты, и первая докука ныне солдат – штиблеты: гной ногам, за артельные телеги идут на половинное жалованье. Карейные казармы, где ночью запирать будут, – тюрьма… В слезах мы немцы».[2]2
  Штильгауз – караульное помещение; гадина – паразиты, плодившиеся под слоем муки и сала в прическе; половинное жалованье получали нестроевые солдаты.


[Закрыть]

– Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять? – подводит он итог новациям Павла I в тактике, дисциплине, одежде солдат.

Его остроты ходят по всей России: «Косой не колоть, буклей не палить, пудрой не стрелять» или: «Пудра не порох, букля не пушка, коса не тесак, а я не немец, а природный русак».

Получив один за другим два высочайших выговора, объявленных по войскам, а затем отказ на просьбу о годичном отпуске, Суворов написал прошение об отставке. Однако Павел опередил его и уже 6 февраля на разводе отдал приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь его императорскому величеству, что так как войны нет, и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

Суворов был готов к выезду, но теперь даже на это требовалось какое-то особое разрешение. Еще полтора месяца провел «генерал, генералов» в бездействии в Тимановке и в Тульчине, наконец в последних числах марта, в три пополуночи отправился в Кобрин. Не было ни трогательного прощания с войсками, ни плакавших фанагорийцев. Уволенный от службы без ношения мундира и сдавший командование другому Суворов и не мог собрать войска или хотя бы один полк и сказать речь.

По рескрипту Екатерины II фельдмаршалу отошло обширное имение и замок в городке Кобрине, расположенном к западу от Бреста. Тогда же в самом парке был выстроен окруженный земляным валом простой деревянный одноэтажный господский дом в семь комнат. Со стороны города к усадьбе вела дорога, обсаженная огромными пирамидальными тополями.

В начале апреля 1797 года Суворов приехал из Тульчина в Кобрин, где уже хозяйничал подполковник Корицкий, его доверенное лицо. Почти одновременно с опальным фельдмаршалом в имение перебрались офицеры, которым он предложил оставить службу и стать его подручными, – полковник Борщов, подполковники Фальконе, Гесс, Тихановский, майоры Трескин, Гресснер, Тимашов, капитан Капустянский, ротмистры Павловский и Вишневский, поручики Ставраков, Матюшинский, Корбут, Покровский, штаб-лекарь Белопольский. Суворов снабдил каждого письмом на владение определенным количеством крестьян с землей и угодьями – тысяча сто восемьдесят четыре души на восемнадцать человек. Почти сразу же по прибытии отставной фельдмаршал начал заниматься в имении хозяйственными делами.