Текст книги "3½. С арестантским уважением и братским теплом"

Апелляция

На 17 февраля была назначена апелляция. Пару дней я чувствовал воодушевление. Было неявное ощущение, что отпустят, то есть срок сделают условным. Это послужит еще одним предупреждением для Бро: будешь выступать дальше – посадим и тебя, и брата. По крайней мере, такая у меня была гипотеза.

Приговор был супердырявый. Ну, то есть совсем-совсем. Там была куча ошибок, процессуальных несоответствий. Даже Ольга, адвокат Бро, испытывала оптимизм. Обычно Ольга испытывала пессимизм (что правильно, у адвоката такая судьба – быть на негативе). Наше ходатайство об отмене было толще, чем сам приговор. Прочитав его, я слегка воспрял духом. И все тоже воспряли.

Попробую описать психологическую канву: когда посадили только меня, для всех это стало большим сюрпризом, даже шоком. Было некое чувство нереальности происходящего, и апелляция должна была вернуть все на круги своя. В конце концов, по предыдущему приговору Бро, его выпустили как раз по апелляции – правда, через сутки после посадки. В моем случае прошло почти 50 дней, но и это, кстати, супербыстро. Некоторые ждут по полгода.

Апелляция – это черта. После ее преодоления начинается «вступление в законную силу». Этап и зона. И то и то – очень непонятно: как, куда, зачем. До этого, хоть и сидишь в СИЗО, зато хотя бы понятно где. Можно туда принести передачу и т. д. Получается такая грань между стабильной неопределенностью и определенной нестабильностью.

Апелляция продолжалась часа четыре. Приговор изменили. Бро отменили дополнительные наказания в виде штрафа. Мне – нет. В общем, все это смахивало на издевательство.

Как раз после суда у меня получилось впервые позвонить по телефону. Сделал два звонка – жене и матери. Чертовски трудные разговоры. Мои девочки рыдали. Да чего уж там – по-моему, все семейство было в режиме белуги – даже самые брутальные его члены. Но настрой был у всех боевой. Херня-то какая. Подумаешь, тюрьма. Да мы тюрьму на завтрак едим.

Все, кто приходит в камеру с приговора или с апелляции, которая почти в ста процентах случаев оставляет приговор в силе, ложатся на нары и спят сутки. Это правда так. Не то чтобы сильно устаешь или спать хочешь. Просто не особо хочешь с кем-то говорить.

По закону, после того, как в СИЗО поступают документы из суда о вступлении приговора в законную силу, зэка переводят в другую камеру, где сидят уже осужденные (остальные – пока обвиняемые). В «Бутырке» так не делают, меня тоже никуда не перевели. Этапировать должны где-то через десять дней. Но я знал чувака в «Бутырке», который сидел там девять месяцев после приговора. Девять месяцев – это уже многовато, но до полугода – это норма. Мне же, конечно, такое не светило. Администрация «Бутырки» предвкушала скорое избавление от меня. Я достал их своей медийностью и жалобами. Для учреждения уголовно-исполнительной системы публичность – это самый большой страх.

Кстати, «Бутырка» заранее была в курсе исхода апелляции. Это было видно по многочисленным мелким признакам. Например, перед заседанием тетка отдала мне карточки на телефон со словами, мол, скажешь адвокату, пусть привезет такие же, отдаст мне. Я: «Так, может, меня сейчас отпустят». Тетка: «Да? Ну, может, и отпустят. Если не отпустят, не забудь адвокату про карточки сказать».

Я где-то слышал, что сны надо трактовать ровно наоборот. На заседание меня вел мой персональный надзиратель (к тому времени мы уже нормально общались, то есть он сводил меня с ума тщательными обысками до и после прихода адвоката и т. д., но было понятно, что ему это особо не надо – просто указ руководства). Так или иначе, пока он меня конвоировал, мы обычно вели какие-то общие разговоры. Ну и вот. Ведет он меня назад. Говорит: «Мне вчера сон про тебя снился». Я ржу: «Типа, надоел уже так? Расскажи». Он говорит: «Расскажу, если в газету об этом не напишешь» (история со статьей в «Московском комсомольце» про Чубакку всем запомнилась). Я заверил, что не напишу. Он говорит: «Приснилось, что тебя сейчас отпустят, ты выходишь за ворота «Бутырки», там тебя встречают. Обнимаешься с братом». Вот такое антипровидение.

Этапирование требует подготовки. Родне заказал сигарет (много сигарет) и еды. Во-первых, у меня самого уже был кое-какой опыт – понимал, что брать, а что не надо. Во-вторых, был же Батя, который столько раз этапировался, что знал все досконально.

Вообще я скажу так: в СИЗО надо брать с собой сигареты и тапочки, на этап то же самое плюс пустую пластиковую бутылку. Без остального можно обойтись. Меня, понятное дело, укомплектовали по полной – видимо, на случай, если этап будет длиться год. Помимо плотно набитой сумки арестанта, собрали мне здоровенный пакет. Уезжал из СИЗО я с бо́льшим весом, чем приехал туда. Но когда меня отправят, было непонятно.

Когда я уже устал ждать, что меня позовут с грузом на выход, и решил, что сегодня точно не будет этапа, я принялся за стирку своей теплой кофты. Было часов десять вечера. Часа в четыре утра сообщили, что через полчаса мне на выход. Кстати, это большое скотство – обычно говорят вечером накануне, чтобы арестанты могли посидеть-проводить.

Ну, сумка-то была готова. Общими усилиями отжали кофту до слегка влажного состояния. Батя отдал мне в дорогу свое одеяло – черное, легкое и теплое (оно, кстати, пригодилось). По традиции сели, чифирнули, обменялись пожеланиями. У меня было несколько неотвеченных бланков ФСИН-писем, я написал на них: «Уехал на этап. Скоро буду». Гордо написал и размашисто, как подобает узнику совести.

И вышел из камеры № 298.

Этапирование осужденного Чубакки

Чубакка все подписал. Он смог выдержать пытку водой, голодом и просмотром полной версии кастинга шоу «Голос». Однако, когда двое лысых молодчиков с бронзовым загаром на его глазах забарабанили полуторалитровыми пластиковыми бутылками по голове принцессы Леи, он сдался.

Он написал свое имя после стандартного «с моих слов записано, мною прочитано» и получил 12 лет по статье 14, часть 88 – нацпредательство.

Многочасовые избиения и унижения прекратились тотчас же. Казалось, что все потеряли к нему интерес, и начались мучительные дни ожидания неизвестного в десятиметровой одиночной камере строжайшей тюрьмы столицы.

Коротая однообразные дни, Чубакка рычал на луну, тараканов и клопов, лепил из перловки и черного хлеба модели звездолетов, пытался повеситься на простыне. Повеситься не позволил рост. В камере Чубакке приходилось пригибаться, чтобы не задеть потолок, покрытый узором плесени разных цветов.

Чубакке слали письма, но так как у него не было ручки для ответа, а языка, на котором они были написаны, он не понимал, он делал из них самолетики и отпускал через решетку на волю.

Единственной радостью была ежемесячная баня, но поскольку воды не было уже полгода (все трубы были отправлены на строительство юго-западного, а потом северо-южного потока), прапорщик Степаныч – тюремный банщик – сбивал с осужденных грязь дубинкой.

Постепенно арестанты из соседних камер обучили Чубакку языку. Через два месяца он мог сказать «вечер в хату», «закурить», «заварить», «начальник», «с арестантским уважением и братским теплом», «наладка» и «расход». Этого скудного словарного запаса хватало, чтобы поддерживать общение, хотя о смысле некоторых фраз Чубакка мог только догадываться.

Период линьки позволил Чубакке сделать тонкую, но прочную и длинную косичку, с помощью которой он мог поддерживать запрещенную – и от этого такую желанную, щекочущую нервы, межкамерную связь. После отбоя он привязывал один конец косы к решетке, свободный опускал в камеру ниже. В привязанном к косичке носке можно было передавать записи, табак и другие запрещенные предметы.

Писать Чубакка не умел, табак не курил, другие запрещенные предметы ему не передавали; собственно, какие именно предметы запрещены, было непонятно – их перечень зависел от отношений заместителя начальника СИЗО по режиму с его любовницей. Если в отношениях был мир, то запрещенными предметами были все, кроме зубной пасты и мыла (которых не было). Если отношения разлаживались, то запрещались вообще все предметы, а заодно отбирались матрасы.

Поэтому все арестанты надеялись на то, что Софья не бросит зама по режиму, ну по крайней мере до тех пор, пока они находятся в СИЗО.

После 22:00 окрестности тюрьмы оглашали крики Чубакки: «АУЕ! Наладка!»

– Один восемь семь!

– Я один восемь семь!

– Говори!

– Здоров!

– Давай наладимся?

– Давай.

– Один девять ноль!

– Да-да.

– Давай наладимся?

– Повременим…

Так шла передача предметов из камеры в камеру. Ближе к утру раздавался зычный крик: «Расход!», после чего передача заканчивалась. Свою косичку Чубакка бережно прятал в тайник под умывальником, где она удачно пережила не один шмон.

Нередко Чубакка задумывался о странной методике исправления преступников на этой планете. Сила воспитательного процесса была ему недоступна. Позже он пришел к выводу, что, как и любая сила, она требует времени и понимания. Слава богу, времени было предостаточно. Только Чубакка был незнаком с местным уголовно-исправительным законодательством и даже не предполагал, что процесс его исправления и социальной адаптации для жизни в нормальном обществе даже не начинался.

На десятый месяц пребывания в СИЗО Чубакка был разбужен фразой «С вещами на выход», обильно сдобренной матерными эпитетами. «Свобода!» – подумал Чубакка и удивился тому, как быстро пролетели 12 лет. Смутное подозрение, что закончилось еще не все, появилось в голове мохнатого воина, когда обоз, битком набитый зэками, в сопровождении конвоя из трех боевых тачанок, с трудом преодолевая снежные заносы, привез его из СИЗО на Павелецкий вокзал.

Удары прикладом безошибочно направили группу осужденных на полузаброшенные подъездные пути у видавшей виды платформы, сплошь потрескавшейся и частично порушенной и уж точно полностью преданной забвению ремонтной службой вокзала. Куча арестантов под дулами ППШ и рогаток сотрудников ВДСП (великодержавной службы покарания), расставленные полукругом, выжидали посреди безмолвного пейзажа.

Фельдъегерь Пахомов был очень сильно разочарован жизнью. Нет-нет, карьера его и положение в обществе вполне сложились – его титул предводителя ВДСПшного конвоя позволял ему получать достойную зарплату и утреннюю норму продовольственных карточек на себя и домочадцев, а сама принадлежность к этой элитной по нынешним временам службе вселяла ужас и уважение в соседей, знакомых и потенциальных врагов.

Его домик под Интой был полной чашей. Жена его в 40 лет сохранила всю красоту и выращивала набор детей (двое сыночков и лапочка-дочка), не зная хлопот и нужды. Однако это не помогало. В детстве Пахомов обожал Жюля Верна и Кира Булычева. Несколько раз он перечитывал все опубликованные произведения именитых фантастов. И даже состоявшимся силовиком сохранил детскую страсть: месяцы ушли на то, чтобы отыскать в бездонных подвалах Лубянки запрещенные повести Булычева, но терпение было сильной стороной Пахомова.

Будучи студентом, он откликнулся на призыв Белого Владыки и отправился добровольцем на ударную стройку Катапультодрома Центрального, чтобы быть ближе к своей мечте (Пахомов хотел стать космическим солдатом). Разочарованию будущего фельдъегеря не было предела, когда он осознал, что катапультодром – это просто макет из папье-маше в натуральную величину, единственной целью которого было продемонстрировать потенциальным врагам государства возможность построить катапультодром.

Ввиду невероятной секретности и казнокрадства на стройке со всеми рабочими – добровольцами и не очень – было решено поступить двумя способами. Одних расстреляли, залили бетоном и превратили в монумент «Порыв энтузиаста» (по сей день это единственный памятник на Земле, различимый невооруженным глазом с лунной орбиты, по размерам памятник строителям катапультодрома больше самого катапультодрома). Пахомов выбрал вторую стезю – вошел в расстрельную бригаду, что открыло ему путь по карьерной лестнице в ВДСП, но закрыло дорогу к звездам. Впрочем, страна давно не производила пусков. Редкие обладатели работающих телевизоров и электричества наблюдали кадры хроники, выдаваемые госпропагандой за пуски новых типов ракетоносителей. Ученые, которые могли бы определить подделку, уехали за границу (по официальной версии, были выкрадены шпионами) либо стерли из своей памяти и ради своей же безопасности все знания, порочащие власть.

Пахомов ехал и думал, зачем он создан и кто в бесконечной Вселенной распорядился, чтобы он, 45-летний мечтатель, верхом на ведомственной росомахе тащился на умирающий московский вокзал, чтобы конвоировать кучу зэков, чья вина была очень сомнительной, на край земли, где они никому не нужны.

Единственное, что удерживало Пахомова от суицида, – это сны. Во сне Пахомов не работал на карательный орган, никто не стегал нагайкой и не орал до хрипоты гимн на плацу. Во сне он пронизывал на сверхсветовом космическом корабле молчаливое вселенское пространство, открывал новые миры, спасал гибнущие цивилизации и сражался с космическими пиратами.

Десять всадников двигались клином, приближаясь к группе з/к и охраняющим их сотрудникам. Пахомов кивнул начальнику сдающего конвоя Криворылову, с которым имел давнее знакомство. Пора было начинать прием/передачу. Пахомов, сильно окая на свой родной северорусский манер, прокричал арестантам стандартное: «Вас приветствует вологодский конвой! Шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству. Огонь открывается без предупреждения».

Расписавшись именным гусиным пером в сопроводительных бумагах и пожелав удачи начальнику сдающего конвоя, Пахомов объехал вокруг зэков, остановившись напротив Чубакки: «Экий ты патлатый – непорядок. Ну ладно, в зоне тебя подстригут».

Надо было решить транспортную проблему. Путь до колонии был неблизкий, а все тюремные вагоны сдали в аренду, поэтому конвою было предписано самому организовать «гуманную и эффективную» транспортировку к местам лишения свободы.

Осмотревшись вокруг, Пахомов увидел здание синего цвета с покосившейся вывеской ПЖДП (железнодорожный почтамт) при Павелецком вокзале. Руководствуясь положением пункта 12 правил покарания «арестант должен страдать», Пахомов громогласно скомандовал: «Граждане осужденные, принять положение гуськом и бегом выдвинуться в сторону вон той синей хибары» – и повел стволом ППШ в направлении ПЖДП.

Спустя пять минут препирательств, которые закончились выбитым зубом начальника почтамта и двумя предупредительными очередями в потолок, у почтового ведомства были реквизированы восемь колесных пар, доски для настила и дизельная дрезина.

Все это было необходимо для сооружения в полевых условиях арестантского вагона легкого (АВЛ) в соответствии с методическими рекомендациями.

Подгоняемые ударами нагаек, зэки потратили пять часов на то, чтобы перенести запчасти АВЛ и смонтировать конструкцию на одном из путей, руководствуясь смекалкой, матюгами Пахомова и методическими рекомендациями ВДСП.

Дрезина была заправлена и установлена в качестве тягача. Зэки скучились на открытой платформе АВЛ, наспех собранной из бывших перекрытий почтамта, росомахи были оставлены в конюшне вокзальной комендатуры. Можно было отправляться в путь. Пахомов отдал команду «Поехали!», заученно махнув рукой.

Гуманное отношение к осужденным в процессе этапирования заключалось в том числе в предоставлении осужденным возможности прослушивать радиопередачи. Естественно, радиотранслятора в АВЛ не было, да и радиовещание было запрещено несколько месяцев назад секретным запретом правительства. Но закон есть закон, поэтому сотрудникам ВДСП было положено петь не менее двух часов в день для создания комфортных условий для осужденных. Гуманизация.

Как ни странно (а может быть, абсолютно не странно), эта обязанность Пахомову не была в тягость. Быть может, тому виной была его мечтательность. Поэтому, как только дощатая платформа с дрезиной начала свой монотонный бег по уже пару лет требующей ремонта железнодорожной колее, Пахомов взгромоздился на предусмотрительно возведенный постамент в торце вагона и уже начал было насвистывать My Heart is a Ghost Town Адама Ламберта, как встретился глазами с Ивановым – штатным очевидцем (пару лет назад во всех силовых органах ввели должность очевидца, единственной обязанностью которого было выступать свидетелем всяческих нарушений; они давали показания, подтверждающие вину всех и вся, тем самым разгружая иных должностных лиц, а также, естественно, облегчая процесс доказывания вины). Глаза Иванова были хитро прищурены. Еще более хитро, чем обычно, что заставило Пахомова вспомнить последнее распоряжение ведомства о некоторых мерах «дополнительного углубления в процесс импортозамещения», которое запрещало использование иностранных слов должностными лицами. «Вот fuck, – подумал Пахомов. – Чуть не влип», а его зычный голос с хрестоматийным вологодским оканьем уже выводил:

 
А я все жду тебя,
Сижу и жду тебя,
Ты не представляешь, как мне хорошо,
Когда ты целуешь меня, а еще…
 

Пахомов замер в позе Фредди Меркьюри на секунду, и уже вся конвойная команда синхронно грянула:

 
Звезды в небе горят,
Когда ты рядом со мной,
Я повторяю сто раз подряд,
Ты – не такой, ты – не такой.
 

Чубакка с открытым ртом смотрел на Пахомова и думал: «Блять, еще 11 лет и два месяца. Люк, где ты?»

Этап

Повели меня, значится, на этап. Чудно́е такое слово, очень монументально звучит. Представляются вагоны для перевозки скота и рытье могил на полустанках для тех, кто умер в дороге, не выдержав духоты, тесноты, плохого питания, или вовсе скончался, к примеру, от тифа.

Я так и не нашел документа, который детально описывал бы правила доставки з/к до места назначения. Инструкции, понятное дело, есть, но они (что еще понятнее) секретные. В законе сказано, что зэк должен сидеть в том же регионе, где прописан, а если там нет соответствующего учреждения, то в радиусе 500 км. Ну а если и в таком радиусе нет, то уж где найдут для него местечко.

Места-то в колониях есть всегда. В крайнем случае можно уплотнить, а желающих пожаловаться на это – подвергнуть репрессиям. Фсиновцы распределяют зэков не по принципу равномерной комплектации колоний, а исходя из своих корыстных интересов или указаний сверху. В принципе, услать могут куда угодно, оспорить это не сильно-то и возможно. Тем более что заполняемость зон – это не открытая информация, а в системе учета царит адок. Тюремное население вроде бы сидит, но на самом деле массово перемещается – например, на лечение, облегчение или ужесточение режима.

В Москве колоний общего режима нет. Зато, оказывается, в Капотне есть колония-поселение. Вот уж не думал. Ну, там, наверное, по какому-то суперблату сидят.

Место назначения – это Великая Тайна. Зэку ничего не говорят, пока он не доберется до места. Уж не знаю, откуда такая таинственность. Возможно, какому-то творцу в УИС когда-то испортили настроение, пересказав концовку остросюжетного фильма, и он поклялся, что в своей работе убережет подопечных от таких спойлеров.

Этап – это не только Великая Тайна, но и инструмент влияния, а также поле для торга. Поссорившись со фсиновцами в СИЗО, можно уехать в ужасно-режимную зону, а хорошо поладив, можно прикупить этап в коммерческую или «черную» зону – кому как нравится. Называется «купить билет». Стоимость такого билета сильно зависит от личности зэка и местных условий – по разным данным, она может варьироваться от сотен тысяч рублей до миллионов. Вообще говоря, стратегически хорошие инвестиции. Можно подобрать колонию, где есть прозрачные расценки на освобождение (чем дальше от Москвы, тем дешевле). Это, конечно, не значит, что вас выпустят сразу по прибытии. Речь идет о покупке УДО. Если все же есть острое желание и возможность, а на воле нет никого, кто особенно сильно заинтересован в вашей посадке, наверное, вполне можно освободиться по здоровью. В принципе, так выпускают только тех, кто смертельно болен, но ведь есть на земле место чуду – любой может внезапно исцелиться.

Впрочем, это все не мои случаи. Меня сначала отвели в транзитную камеру (там собирают всех, кто уезжает на этап, или уже осужденных, если они неведомыми уголовно-исполнительными путями едут транзитом через «Бутырку»). В нашей камере было двое таких, из Ярославля. Куда-то на север ехали. Мы даже толком не пообщались – их быстро увели.

У всех, кто покидает СИЗО, отличное настроение. Пусть неопределенность – зато приключение, к тому же дико надоело сидеть в мешке. Все радостные, много шутят по различным поводам (день недели, дежурная смена, декада месяца, вещий сон авторитета Бубликова), пытаются понять, куда этап (всегда неудачно). Все еще в вольной одежде, волосатые, бородатые и частично усатые.

А вот осужденные уже бритые, только слегка ощетиненные, в ватниках и ушанках, с черкизоновскими сумками и серыми лицами. Ну, лица-то, предположим, у всех серо-желтые – называется тюремный загар, но в сочетании с робами это смотрелось очень уж печально. Какие-то замученно-умотанные. В общем, будто не совсем люди, а черно-белые фотографии людей.

Часов пару посидели мы в транзитной камере. Кстати, именно так я себе тюрьму и представлял: все разбитое и заплеванно-разрисованное, адова вонища, туалет в виде дырки в полу за символической загородкой демонстративно смотрит на арестантов. Потом за нами пришел предварительный конвой – проводить учет и переписку. Это те, кто ведет из СИЗО до транспортного средства. По одному начали вызывать в коридор.

В коридоре несколько человек, включенный видеорегистратор. Уточнили ФИО, статью, начало и конец срока заключения, начало личного срока (то есть дату рождения). Задающий вопросы сделал какую-то пометку в документе. Документ лежал на здоровенной папке (видимо, мое личное дело), которую он держал на весу. Я поинтересовался, куда еду. «Не могу сказать», – кивая на регистратор, сказал конвоир.

Потом завели обратно в камеру, выключили регистратор, вывели обратно в коридор, и конвоир сказал, что этапируюсь я в ИК-5 Орловской области. Вот тебе и Великая Тайна. Вот тебе и магия публичного политзэка. Не последнюю роль играл тот факт, что конвоир был, видимо, из сочувствующих. Сообщая мне пункт назначения, он слегка волновался.

В камере я сказал арестантам, что еду в Орел. Все выражали глубокое сочувствие. (У управления Федеральной службы исполнения наказаний по Орловской области в уголовной среде была дурная слава. Режимные зоны, пытки с использованием арматуры, обливание на морозе и все такое.)

Не сильно обнадеживающее начало путешествия. Но то, что нельзя контролировать, надо игнорировать. Эта мудрость меня немного успокоила.

Ну и потом, глядя на то, как обстоят дела в «Бутырке», было очень трудно представить, что где-то есть злой ГУЛАГ. Я вообще был в полной уверенности, что меня отправят куда-нибудь валить тайгу и кормить клещей. Например, в Кировскую область (такая ирония была бы очень в духе властей). Кстати, дело «Кировлеса» против моего брата было очень неплохо распиарено – большая часть зэков была уверена (и уверена до сих пор), что я отбываю наказание именно по нему. Слухи в среде з/к рождаются очень легко, а вытравливаются очень трудно.

А Орел не Киров. Когда я поступал в Финансовую академию, то сдавал вступительный экзамен по географии. Экзамен был жестким, и я мог (на момент его сдачи) назвать главные отрасли промышленности любого субъекта Российской Федерации, их доли и особенности, перечислить административные центры, полезные ископаемые и т. д. Так что я точно знал, что тайги в Орловской области нет. Не так-то плохо.

Нас препроводили в транспортировочный камаз. В нем – два длинных отсека и две малюсенькие клеточки, то ли для педофилов, чтобы их не растерзали зэки, то ли для межгалактических убийц, чтобы они не растерзали всех остальных. Нас всех загнали в первый отсек. Меня – первым, так как процесс надо было заснять на видеорегистратор. Если кто-то еще не понял, любой процесс со мной важно было зафиксировать на видео. Вообще, из материалов, снятых с моим участием за время заключения, можно сделать самый длинный и самый скучный сериал на земле.

В автозаке запретили курить, что вызвало в зэках сильное чувство озабоченности и возмущения. Вообще, конечно, в автозаках и местах лишения свободы в принципе курить нельзя нигде, кроме специально отведенных для этого территорий. Но к этому запрету даже сотрудники – а зэки уж тем более – относятся с пренебрежением и считают его глупостью. А тут транспортировался VIP-зэк (я), поэтому все снималось и соблюдался закон. Я-то это сразу смекнул, но вот остальные, оказавшись в такой нелепой ситуации, бузили. Ну я вместе со всеми, естественно.

Где-то через час езды по столице наш грузовик остановился и заглушился. Мы стали ждать и постепенно мерзнуть. На улице хотя и март, но совсем ранний, совершеннейшая зима. Чем дольше ждали и чем холоднее становилось, тем более настойчиво осужденные требовали организовать перекур. То есть перекур мы бы и сами организовали – требовали отдать спички, которые у нас отобрали перед погрузкой.

В автозаке напротив запираемых отсеков сидел на лавочке один надзиратель – откормленный, жирный боров. По всему было видно, что он не особо понимает, как поступить в этой ситуации. Не будь требования соблюдать закон, он бы, понятное дело, курить разрешил или, напротив, стал бы колотить палкой резиновой по решетке и вопить: «Утихомирьтесь, мрази!» Ни того ни другого сделать он не мог, и на толстом лице его были нарисованы смятение и грусть. К счастью, вскоре началась перегрузка из автозака в ж/д-зак.

Конечно же, сказали, что Навальный должен выходить первым. Отсек в камазе очень узкий, вход является выходом, а все осужденные с сумками, поэтому вместо метода FIFO (first in, first out) следовало применить LIFO (last in, first out). Это было очевидно не только мне, проработавшему несколько лет в логистике, но и любому человеку, чьи логические способности выше, чем у мешка с песком. Однако тут речь не о логистике или логике. Мы тут, на секундочку, о соблюдении законности и видеофиксации говорим. С горем пополам я перебрался через зэков и их сумки, а зэки, поняв, что я – тот самый Навальный (не ТОТ САМЫЙ, конечно, но Навальный, о котором они слышали, что он сидит в «Бутырке»), слегка притихли и, наверное, начали потихоньку связывать запрет курения с моей персоной.

Выпрыгнул из автозака. Спросили тот же набор данных. Прошел пять метров. Залез в ж/д-зак. Там отвели в купе и заперли. При погрузке/выгрузке нескольких человекозэков охранники по цепочке выкрикивают номера.

Охранник в автозаке:

– Восемь на приемку! Первый пошел!

Кто-то из охранников на пятачке земли между вагоном и камазом:

– Первый!

Охранник в вагоне:

– Первый дома!

И так далее.

Должен сказать, что это был вообще ни разу не вагон для перевозки скота. Со столыпинским вагоном (или, как его называют, столыпиным), думается, он имел мало общего. Обычный купейный вагон, только купе более узкие, окон в них нет, вместо дверей – решетки, а окна в коридоре все замазаны краской. Все железное, то есть вообще все. Видать, чтобы вагон не спалили.

Чуть позже пришли несколько сотрудников. Осуществили досмотр вещей и меня. Это уже второй раз за день (первый – в СИЗО). Весьма глупо, на мой взгляд, но должен признать, что это единственный способ снять с себя ответственность, если вдруг зэк зарубит сотрудника невесть откуда взявшимся у него топором.

Потом отвели в мое купе с тремя полками по одной стороне вместо шести по двум сторонам, как в других (это даже скорее можно назвать полукупе – когда сидишь на полке, колени упираются в стену). Я, конечно, поспорил немного с начальником конвоя. Отключив регистратор, он сказал, что это распоряжение сверху и сделать по этому поводу он ничего не может. Но потом добавил, что, может, кого-нибудь подсадят по пути. И он, и я понимали, что это было сказано только для того, чтобы закончить разговор.

Кайфолом, конечно. В кои-то веки еду в столыпине, а чифиру с зэчьем не попить и баек не послушать. Ну и что делать? Тут-то мне пригодился теплый плед, которым меня одарил Батька. Постелил я его на железные нары и лег спать, вернее – полудремать-полудумать. Все-таки у меня не настолько железные нервы и не такой разнообразный жизненный опыт, чтобы проспать весь трип.

Мне, конечно, хотелось, чтобы было как в рассказах Батьки о его отсидке в Архангельской области: «Вас приветствует вОлОгОдский кОнвОй…» Но не все сразу, не все сразу.

Начальник конвоя у нас был забавный. С громким голосом, вылитый Линицкий из дуэта «Сестры Зайцевы» на TНT. Сначала он объявил, что до отправки состава, в соответствии с санитарными требованиями, в туалет никого выводить не будет. Потом подошел к моему купе и поинтересовался, что у меня с потребностью сходить в туалет. Я подтвердил, что такая потребность, несмотря на мой VIP-статус, есть. Тогда начальник конвоя объявил, что в силу гуманизма и человеколюбия конвой идет навстречу осужденным и на нарушение санитарных норм. Это существенно повысило уровень лояльности спецконтингента. Позже он объявил о запрете курения в поездах. Но, не дожидаясь возмущения, добавил, что все мы люди и курить можно. Короче, нормальный конвой.

Несмотря на всю беззлобность ситуации, зэчье, конечно, все равно провоцировало:

– Начальник, хочешь конфету?

– Нет, спасибо.

– У меня есть барбариска, возьми пососать.

Кстати, вот всем очень хороший совет: уезжая на этап, берите с собой пустую пластиковую бутылку (я – взял). Конвой может оказаться более щепетильным в вопросах соблюдения санитарных норм. Через купе от меня ехал один азербайджанец, уже в годах. У него было что-то с почками, в туалет он просился чуть ли не каждые полчаса. У конвоя свой процесс, так часто водить они его не хотели, и бедняга сильно страдал. Я выручил его, передав бутылку через конвоира. Получил плюс к карме и спас зэка от позора.

Состав у нас был тихоходный: частые остановки, пару раз (видимо, в Серпухове и Туле) принимали пополнение. Везде уже в камерах-купе человек по двадцать, один я, как царь, на черном пуховом пледе возлежу, покуривая блатную сигарету и попивая кофий (в пути разносят кипяток, а при отправке дают сухпай). Где-то дико ржут. В соседнем с моим купе едут в колонию-поселение. Поселенцев там всего двое. Едут на какие-то совсем незначительные сроки, типа три и шесть месяцев, поэтому у них там выхлест тюремной романтики: «Представляешь, братан, мы же в легендарном столыпине едем! Когда еще такое будет?»