Текст книги "Песнь тунгуса"

И они шли по тропе дальше, вверх среди лохматых и огромных кедров, изумрудных пихт. Ели попадались редко.

Одежда на них уже вымокла, в сапогах хлюпало. Но было тепло, даже душновато, видимо, от ходьбы. Они поднимались в горы. Чаще встречались скалы, впереди уже виднелись склоны, сплошь заросшие зелеными подушками кедрового стланика. Человек мог свернуть с тропы и где-то упасть в такие подушки, – разве его найдешь? Если только с ищейкой. Но дожди уже смыли его след.

Шустов посматривал на Андрейченко, неутомимо шагавшего впереди всех. Он сам был похож на какую-то фантастическую ищейку, лайку, рыскавшую на задних лапах.

Вечером тайга осталась позади. Уже стало прохладно, даже холодно. Вдалеке вершины покрывал снег. Под низкими серыми облаками с полосами дождей виднелась седловина перевала. У последнего островка деревьев, лиственниц, занесенных свежим налетом зеленых иголок, стояло зимовье. Но они еще долго шли к этому домику, спотыкаясь, бормоча проклятия, и скрипучую дощатую дверь открыли уже в сумерках… Первым Шустов входил. И внезапно его пронзило необычное чувство присутствия человека, того, за кем они шли… То есть ему внезапно живо представился Тунгус, полулежащий на нарах слева от оконца, пропускавшего тусклый свет.

– Чего ты? – спросил Андрейченко и подтолкнул его.

Шустов прошел дальше и увидел, что это свернутые старые одеяла. Семенов закашлялся.

– Э, ты не простыл?

– Надо было спирта взять, – сипло отозвался Семенов.

Они были мокры насквозь. Казалось, что ничего уже у них не получится – ни огонь развести, ни поесть, высушиться… Но люди упорны. И Андрейченко тут же принялся строгать стружку охотничьим ножом, – тунгусскую стружку, как ее называли. Завитки делались на одной лучине и не срезались до конца. Тонкие окончания быстро занимались пламенем, переходившим на древесные перья потолще и на толстые основания, уже горевшие сильно и способные воспламенить поленья. Правда, на этот раз стружка не загорелась сразу, с Андрейченко так густо падали дождевые капли, что замочили растопку. Чертыхаясь, он вытер большие кисти о рваное одеяло, утер этим одеялом и лицо, чуб, скинул мокрый плащ и снова навис над железной печкой. В этой печке сейчас сосредоточилось все, вся вселенная, вся жизнь планет, солнц и земли с ее городами и весями. Шустов и Семенов с мучительным напряжением следили за лесничим, за его темным хищным лицом с выступающим костистым носом – и, кажется, глазам своим не поверили, когда это лицо вдруг озарилось теплыми сполохами… Да, по его лицу переливались розовые блики. И Шустов сейчас испытывал к этому человеку благодарность, даже восхищение чувствовал, хотя, по правде говоря, с тех самых пор, как заварилась эта история с пожаром и Андрейченко принялся, что называется, валить Тунгуса, лесничего невзлюбил. У Андрейченко была своя выгода, и уже многие в поселке об этом догадывались. Сварщика, мужика средних лет, которого почему-то сразу, как он только приехал в заповедник, стали звать по отчеству – Кузьмич, что было не в традициях поселка, где даже пожилых работников называли только по именам, ну, начальство-то в глаза и по отчеству, а за глаза – все равно по имени, мужика этого со светлым чубом и разными глазами, ухватистого и крепкого, Андрейченко привечал всячески из-за дочери. Старшая дочь у него ходила в старых девах. Даже непритязательные лесники и бичи, любящие пошутить насчет того, что в тайге сто километров не крюк и сто лет не старуха, от его дочки нос воротили и дали ей кличку Плесневелая. Что-то такое в ней было отталкивающее. А Кузьмичу, квартировавшему после переезда с кордона для сварочных работ на «Орбите» у Андрейченко, хоть бы хны. Все с изумлением сообразили, что у сварщика с Плесневелой роман. Андрейченко не хотел упускать шанс для дочери и приложил все силы, чтобы вызволить из камеры на Большой земле сварщика, поначалу и обвиненного в пожаре по недосмотру: он как раз закончил на «Орбите» сварочные работы. И вместо сварщика в застенок угодил Тунгус. Андрейченко постарался. И сейчас старался… догнать эвенка… или уже его тень…

Но нет, сейчас, сию минуту он сотворял огонь в железной печке, и лесник с милиционером, оба сгорбившиеся, клацающие зубами, посинелые, с благоговением за этим действом наблюдали. Сначала с недоверием, а потом уже и с благоговением. И оба тянули руки к еще холодной печке.

Минута, еще минута… Стук капель по оконцу, дождь барабанит по крыше, укрытой щепой. Или это стучат зубы. Хриплое дыхание, шмыганье. А если затаить дыхание, услышишь – услышишь тихую и чудесную работу, совершаемую пламенем. Огонь жив, живет, вгрызается в плоть древесную, наполненную смолой, она разогревается и нехотя, пока еще нехотя стекает, питает пламя, его жаркие язычки. Но… где этот жар? Где?

И вот уже руки ощутили неявную, призрачную волну тепла, да ощутили. Лесничий наклоняется, смотрит в огонь.

Горит. Горит! И печь возвещает об этом трубой. Этот трубный звук самый лучший в мире. Это труба радости радостей. Давай громче пой, огонь! Огонь в безвестном домике на перевале среди валунов и смолистых крепких лиственниц в изумрудных иголках, огонь на тропе из речной долины, огонь, изрекающий правду о жизни. Они живы, эти люди, матерый мужик лесничий, мечтающий выдать замуж дочку, крепыш милиционер с почерневшим крутым подбородком и почерневшими колючими щеками, привыкший усмирять хулиганов, безбашенных зеков и ловить преступников, но не тени; и лесник, еще только с полгода освоивший бритву, но все равно бреющийся через два дня на третий, лесник – романтик с общей тетрадью в целлофановом пакете, видящий по ночам сны о Ленинграде или еще каких-то мировых столицах, в которых он тщится отыскать свою белокожую рыжую Кристину…

А может быть, Кристина уже летит сквозь облака и звезды обратно, из Ленинграда, через Урал, над Обью и Енисеем, Иркутском и Ангарой, и самолет заходит в Улан-Удэ на посадку, и сердце ее замирает, прилипает к ребрам, ресницы трепещут, она помнит, что ей рассказывал лесник об этом городе, ставшем для него чем-то вроде Афин и Коринфа и других городов Эллады, по которым шествовал Дионис со своими вакханками, и в ушах ее как будто слышен клич: «Безумство? Пусть! В нем слава Диониса!» – и словно бы этот клич лебединый. Лебеди тоже возвращаются тропой солнца сюда, на горные озера среди гольцов, застывших остроконечными башнями сибирской Индии.

Лесничий Андрейченко сидел перед печкой, как раджа, поводя алыми руками над несметным богатством лучей, языков, рдяных звезд, синих молний. И его спутники делали то же. Завороженные сидели они у огня, перед железной ржавой печкой, этим священным ковчегом таежных странников, и лица их тихо сияли. Это были мгновения таежного счастья и братства.

Братства поневоле, конечно. С лесничим Олег не стал бы в обычных условиях брататься. Когда первые колдовские минуты прошли, он отчетливо это понял. Шустов предпочел бы побрататься с Тунгусом, а вместо Семенова увидеть здесь Валерку.

Некоторое время все трое не могли оторваться от печки и просто молча сидели возле нее и все тянули руки. Но чем и хороша железная печка – очень быстро нагревается, раскаляется докрасна и наполняет пространство волнами теплого воздуха. И они задвигались, начали стаскивать мокрые штормовки.

– Погоди, – остановил Андрейченко Олега, – надо же за водой сходить. Там снежник, наруби вон полное ведро.

Шустов мгновение раздумывал, подчиняться ли, но решил, что пойти придется именно ему, все-таки Андрейченко лесничий, а милиционер вроде как в гостях здесь. И он молча взял мятое ведро, топор и вышел снова под дождь. Сначала ему показалось, что уже наступила ночь. Но быстро пригляделся к сумеркам. Рядом высились мрачные гольцы, словно руины каких-то крепостей… Хотя крепостей в этих краях, кроме деревянных казачьих острогов, сроду не бывало. Он озирался и наконец рассмотрел белесое пятно у гольцов, за лиственничной рощей и пошел туда. Дождь стучал по спине, капюшону, звякал по ведру. Довольно долго пришлось туда подниматься, минут пятнадцать или даже двадцать. В лицо снежник веял холодом. Запах был какой-то странный, морской, что ли, хотя Шустову еще не доводилось бывать на море. Но почему-то показалось, что именно так пахнет море. Мелькнули какие-то неясные мысли о Мелвилле, которого Шустов читал в своем далеком городе на западе, за Москвой… Он принялся рубить топором слежавшийся лед и бросать хрустящие куски в ведро. Набрав полное ведро, разогнулся, взялся за ледяную дужку, поднял его и пошел назад. Над зимовьем вился белый дым. Оконце светилось… И на мгновение ему померещилось, что там, в бревенчатом домике сидят трое, преследователи, и если сейчас подойти и заглянуть в оконце, то можно и увидеть всех троих: лесничего Андрейченко, незнакомого крепкого мужика с глазами-пуговками и лесника Олега Шустова.

Он повел плечами, встряхнулся, словно сбрасывая неожиданный морок, и покрепче ухватил топор.

…А перед зимовьем помедлил, запнувшись, постоял на углу, но в оконце все-таки заглядывать не решился. Да и смешно это было бы. Он обогнул домик и открыл дверь. В зимовье уже было натоплено, на столе горела лампа, плавал табачный дым. Семенов сидел перед печкой в одних трусах, сушил штаны, а куртку, носки и рубашку повесил на проволоку за печкой. Андрейченко выкладывал на стол тушенку, крупу, чай, хлеб.

– Ну, не растаял? – спросил лесничий, взглядывая на вошедшего, и сам себе ответил: – Да он все лето здесь будет, никуда не денется. Олени будут приходить, пить воду в ямках, отдыхать от жары.

– Из окна можно бить, – сказал Семенов.

– Тебя как звать? – спросил лесничий.

– Старший лейтенант Семенов, – ответил тот. – Никита.

– Тут, Никита, заповедник, – нравоучительно произнес Андрейченко, – соответствующе.

– Ясен пень, – сказал милиционер. – Но помечтать хочется. Я бы, например, лесником не смог. Стоять по грудь, как говорится, в воде и не напиться.

Снежные куски быстро таяли в черной большой алюминиевой кастрюле и в чайнике.

На гвозде в стене висела на ремне кобура с пистолетом Семенова.

– В буферной зоне тут у многих участки, вот и охота, – сказал Андрейченко.

– А инстинкт? – спросил Семенов. – У меня, например, инстинкт охоты очень сильный, супруга ругается… А что я могу?

– Наверное, поэтому и в милицию подался? – спросил лесничий, взглядывая на него издали.

– У меня батя опером был. Погиб, – коротко сказал Семенов.

– Вона как, – отозвался Андрейченко и замолчал выжидательно.

А Шустов спросил: что с ним случилось, как погиб?

Милиционер повел головой, как бы сбрасывая все вопросы, но заговорил. Оказалось, что его отец вышел уже на пенсию и в ресторане в соседнем городе, в который он приехал просто так, ну, точнее после ссоры с женой, решил побыть вдали и одиночестве, и разговорился с посетителем, тоже вроде пенсионером, – но с той стороны, с уголовной. А ни вор, ни опер не бывают бывшими, это судьба – навсегда. Слово за слово, под селедочку с водкой «Посольской», и воровской пенсионер не прочухал, что перед ним опер, хотя у них нюх на оперов и вообще милицейских ребят, ну или старый опер ловко вел свою роль, что было не так уж и трудно: блатняк изучил за столько лет-то, все повадки, феню. И вор поверил, что перед ним вор, только что откинувшийся, но прибывший из далеких краев. Даже общих знакомых нашли, правда уже перешедших в мир иной, – тут опер четко понимал, что ссылка на любого здравствующего может обернуться проблемой, – воровская разведка работает быстро. В общем, познакомились и как-то враз приглянулись друг другу. Договорились встретиться еще. На следующий день снова уселись было за столик, но вор только пригубил водочки и потянул опера на улицу, а там и предложил ему поучаствовать в деле. Дело было такое. Перехватить небольшую партию алмазов, переправляемую из центра России в Кяхту, а оттуда – в Монголию и дальше в Китай. Так вот вор этот узнал, когда и где товар будет ждать. Через три дня, и в той гостинице, где остановился опер. Вор придет к нему в гости с одним крепким пареньком, переоденется в резиновый халат, возьмет баллончик и постучится к гонцу под предлогом борьбы с насекомыми. В баллончике такое вещество… э-э, фторотан, пары в смеси с кислородом и чем-то еще. Этот фторотан используют хирурги при быстрых операциях, действие не долгое, но почти мгновенное, успеешь связать пациента, заклеить рот и все обшарить. Умельцы раздобыли жидкость и смастерили смесь.

– «Бриллиантовая рука», – проговорил лесничий. – То бишь алмазная… Не думал, что и в жизни так бывает… Хотя мне доводилось тоже в ресторане встречать всяких парней с ихними небывалыми историями… Ну, и что батя? Согласился?

– Батя согласился. Это же удача – такое дело… для опера.

– А предупредил своих ребят? – спросил Андрейченко.

Милиционер кивнул, сложил губы трубочкой, глядя на свои руки, на гудящую яростно и радостно печку… Продолжил рассказ.

В назначенный день гостиница должна быть под двойным контролем: бандитским и милицейским. Гонец прибывал вечером. И в полдень вор с опером снова встретились, чтобы обсудить детали, а потом завернули в ресторан, уговорившись: ни слова о деле, так, немного, мол, посидим и опрокинем по рюмочке, не больше, побалакаем о рыбалке, и тот и другой оказались заядлыми рыбаками. Ну и зашли, сели, заказали там… по сто граммов, селедку и только речи повели про невиданных тайменей, как вдруг кто-то старого опера окликает, он не оглядывается.

Но тот человек сам подходит, в плаще и шляпе, позади женщина, ребенок. Старый опер видит – видит рецидивиста, ну почти друга, как это бывает у оперов и завсегдатаев следственных изоляторов, то есть очень хорошего знакомого – точнее, хорошо знакомого по распутанным делам. И этот рецидивист стал шахтером, встретил на зоне женщину и переродился. Женщина работала там медсестрой и все продлевала ему больничные… Женщина была из шахтерской семьи, отец, братья работали под землей. Туда же устроили и рецидивиста после отсидки. И он, что называется, увидел свет в конце тоннеля. Он об этом и рассказывал, сверкая золотыми фиксами, оперу, сидевшему чернее тучи, позади шахтера лучисто улыбалась женщина… А вор, вор чернее тучи. И вот как-то медленно начал подниматься. Опер взял его было за руку, но тот сбросил брезгливо руку и направился к выходу. Опер пошел следом. Вор внезапно резко развернулся и сунул ему нож в распахнувшийся плащ… Порезал печень. В больнице опер под утро умер.

– А… остальные?

– Шахтер-рецидивист кинулся за вором, догнал и первым ударом выбил ему все вставные зубы, вторым ударом свернул нос набок и, скорее всего, убил бы, но тут ринулись ребята из группы наблюдения, думали, бандит метелит бандита. А у него под ногтями черная въевшаяся пыль.

– Так гонец…

– А гонец так и не появился. Может, был каким-то образом упрежден. У них бывает зверское чутье на эти капканы. Вор переживал, что убил опера, это не в его, мол, правилах. Да и само дело – не его, по правде. Он же вор, а тут бес попутал. Да, у них своя, воровская правда. Ну а финочку зачем-то взял. Нет у них на самом деле никаких правил, туфта одна. Правила – пока выгодно. А так чуть что – побоку правила и понятия… Но мне он говорил, что с отцом подружился… – Милиционер помолчал. – Вот так.

– Обожгло тебя все это, – подытожил Андрейченко.

Милиционер кивнул. Повисло молчание.

– А что с алмазами? – спросил Шустов, хотя на самом деле алмазы его меньше всего интересовали, но хотелось прервать наступившее молчание.

– Канал этот закрылся, – ответил Семенов, поворачивая штаны у печки. – Москвичи вышли на тех, кто устраивал утечку алмазов с одного предприятия, алмазной фабрики.

Андрейченко чихнул, прикрыв нос ладонью. Еще чихнул оглушительно.

На ужин снова была конина, гарнир – пшенка. Чай, хлеб, сахар.

Одежда быстро сохла возле печки. Дождь вроде бы перестал барабанить. И когда посреди ночи, очнувшись, Семенов вышел наружу, он увидел над гольцами звезды, несметные россыпи мельчайших звезд и звезд крупных, переливчатых, молчащих. Отливая, он думал – думал о превратностях милицейской службы. Вон куда служба его забросила. Хотя в тайгу ему часто приходилось выезжать, арестовывать беспамятных от пьянства рабочих БАМа, рыбаков. Но так высоко в горах не доводилось искать преступника… Хотя и преступник-то был какой-то… странный все-таки. «Вообще для этих эвенков нужно какое-то особое законодательство, – думал он, окидывая взглядом деревья, валуны, поленницу дров и снова поднимая глаза к небу. – И алмазная фабрика у них – вон…» Возвращаясь в зимовье, милиционер решил высказать это соображение лесничему. Да и этот парень пусть занесет в свою тетрадку мысль.

Семенов открыл дверцу печки и сунул в угли несколько смолистых поленьев. Вскоре печка снова гудела, как паровоз. И этот паровоз несся еще выше. Семенов лежал рядом с похрапывающим Шустовым, заложив руки за голову, и снова думал об Иркутске, об отце. Наверное, суровый опер посмеялся бы над его теперешним заданием: ловить тень тунгуса… В самом деле, не тень ли они преследуют? Милиционер Никита мечтал о других делах. На этом «тунгусском деле» новых звезд не заработаешь… Вскоре он уже думал о Тунгусском метеорите, так и оставшемся загадкой для… для мировой науки… Думал об одной – не тунгусской, а бурятской девушке, работающей на почте в поселке, с которой все хотел встретиться где-нибудь… на побережье… Но его останавливала жена, у нее был какой-то сверхъестественный нюх на эти шашни… Семью оставлять не хотелось, сына бросать… Но «раскосая красота» тревожила его даже здесь.

В этот момент милицейских мечтаний с соседних нар донесся раскатистый гром. Громовержец Андрейченко и сам на мгновенье очнулся, что-то бормотнул и снова засопел.

Милиционер Семенов тихо выругался и повернулся на бок.

Вскоре все в зимовье мирно спали. Печка тревожно гудела.

7

Утром с выходом не спешили. Спускаться будет легче. Связи с Кругловым не было – видимо, они шли еще глубокой речной долиной. А вот с центральной усадьбой связь установилась. В радиорубке была жена Петрова Люба, бывшая геологиня, а теперь секретарша и по совместительству радистка. Шустов представил ее миловидное лобастое лицо, вспомнил, что ее сравнивали с Софи Лорен… Ему хотелось оттеснить лесничего и прямо спросить, не приехала ли Кристина. Хотя внизу наверняка такой же туман. И по всему участку гор и моря. Люба попросила подождать, и вскоре послышался мужской голос. Это был Вениамин Леонидович, директор, он снова выяснял подробности, вдруг спросил о Шустове, с кем он? Директор вчера говорил с военкомом, тот требует доставить лесника на призывной пункт, живого или мертвого. «Кто вообще его взял в тайгу?.. Прием!» Андрейченко обернулся к Шустову. Тот сказал, что Аверьянов. «Он говорит, Боря», – передал Андрейченко. «Какой Боря?!» – «Аверьянов Борис Сергеевич», – ответил Андрейченко, и связь оборвалась.

После вчерашнего дождя зимовье, лиственницы, перевал и соседние гольцы окутывал туман.

– А я ночью выходил – звезд было немерено, – удивленно сказал милиционер. – Думал, погода устанавливается, солнце выйдет.

– Выйдет, – уверенно ответил Андрейченко. – Оно уже и вышло. Потому и туман.

– Хм, не сказал бы, – возразил Семенов, глядя в оконце.

– Просто такой плотный туман, что не пробивается пока, – объяснил Андрейченко и громко зевнул.

Огонь в печи горел сегодня не так лихо, как вчера и ночью, не было хорошей тяги. В зимовье пахло горьковатым дымом лиственниц.

За завтраком Никита Семенов вспомнил о ночном прозрении и, выбрав момент, поведал об этом своим спутникам.

– Резервацию устроить, соответствующе? – спросил, неся ложку с дымящейся кашей ко рту и приподнимая брови, лесничий.

– Нет, зачем, – отозвался раздумчиво милиционер, вперив блестящие глаза-пуговки в слепое оконце. – Как-то по-другому… Все ж таки лесной тихий народ. А дуреет от водки.

– От нее все дуреют, – сказал Андрейченко. – Но не все голову теряют. Должна быть культура употребления, соответствующе. Да тунгусу культуру не привьешь. Культура ему – как об стенку горох. Все в тайгу смотрит, в чум. Вон им в Эвенкии дома хорошие строят, а они рядом чум ставят.

– Наверное, и не стоит навязывать, – подал голос молодой лесник Шустов, пытливо взглядывая на лесничего. – Им видней.

– Ну, в семье как? – спросил Андрейченко. – Старший брат руководит младшим. Это по уму.

– В тайге еще неизвестно, кто старший, кто младший, русский или тунгус, – сказал Шустов.

– Согласен с замечанием, – тут же подхватил милиционер.

Андрейченко махнул рукой.

– Как не маракуй, а цепь в слабом звене рвется. Тунгус слабое звено. И всегда будет рваться… пока совсем не исчезнет. И не такие они уж простые. Вон Кешка. Своего не упустит. Хитрый. Почему с нами не пошел? Соответствующе… – Лесничий поднял палец вверх. – А тебе что, совсем не попадались преступники-тунгусы? – вдруг спросил он Семенова.

Семенов пожал плечами. Сидел он снова в одной майке.

– Ну, пару раз случались какие-то мелкие разборки по пьяной лавочке, мордобитие там, стрельба в воздух. Самоубийство было. Хотя и неизвестно еще, может, несчастный случай. А это первое такое дело.

Андрейченко кивнул, жуя.

– Да, их-то самих мало, соответствующе.

– И на одного, похоже, еще меньше, – заметил Семенов, очищая ложку мхом, принесенным Шустовым специально для этого с лиственниц.

Андрейченко нахмурился и посмотрел в слепое оконце.

Пили чай.

– Ну, малость полежим, подождем, пока молоко это рассосется, – сказал Андрейченко. – Чтоб все ж таки видеть, чего вокруг делается. Кто знает. Может, проглядели. Он в скалы свернул или еще куда поблизости. Под берегом. За кедром.

– А если спуститься за перевал, куда выйдем? – поинтересовался милиционер.

Андрейченко ответил не сразу. Откусил сахара, сделал большой глоток черного дымного чая.

– На кордон тропа выведет, – сказал наконец.

– На Байкале?

Андрейченко кивнул.

– Но думаю, обогнать тунгус нас здесь не мог, – сказал он.

– Если по ночам не шел, – заметил Олег.

Андрейченко усмехнулся, взглянул на Шустова и ничего не ответил.

После завтрака Шустов сунул тетрадь за пояс и вышел. Он хотел отойти подальше, найти удобное место и пополнить дневник новыми записями. Дневниковые записи он начал вести в первый день своего путешествия на восток, в купе поезда, идущего в сторону Урала и дальше в Сибирь, к морю-озеру, о котором он почему-то мечтал с давних пор, со школьной скамьи. Притяжение некоторых мест земли необъяснимо. Какой-нибудь житель сухопутного города вдруг начинает думать о мореходке и северных или южных морях и в конце концов оказывается на палубе кораблика, штурмующего свистящие валы соленой воды. Другому снится какая-то степь рядом с рыжими предгорьями, и он не успокаивается, пока из своего города не отправляется куда-нибудь на Алтай или в Киргизию. Людей притягивают неведомые берега, города, чужедальние пространства. Валерке, с которым Шустов и отправился в путь почти год назад, почему-то по душе Канада, и он бы, конечно, предпочел оказаться на берегах Онтарио, но – куда там! А какому-нибудь канадцу не терпится получить визу и побывать на Байкале. Канадские киношники, кстати, и приехали сейчас в заповедник, снимают документальный фильм. А Валерка… Валерка уже забрит. «Интересно, куда попал служить?» – думает Шустов, подходя к лиственницам.

Постоял озираясь. Решил отойти подальше. Вдруг сюда за чем-то придет лесничий или милиционер. Не хотелось, чтобы снова застали за этим занятием… Как будто вести записки дело постыдное. Он-то за это взялся, следуя традиции, все путешественники неукоснительно заносили события пути в тетрадь. Рокуэлл Кент и записи вел, и еще рисовал… Интересно, каким бы он изобразил это место? Зимовье в тумане, гольцы, снежник, корявые лиственницы.

О Кристине так ничего и не удалось узнать. Зато военком достал его и здесь, в горах. Свобода эта, конечно, ворованная. И, наверное, зря он сопротивляется. Все равно придется служить.

Шустов шел среди лиственниц, оглядывался на зимовье. Он уходил все дальше, отыскивая удобное место, какую-нибудь колоду, чтобы присесть, но что-то ничего не попадалось.

Андрейченко снова пробовал выйти на связь с Кругловым. Но безрезультатно.

– Куда они дошли? – спрашивал он сам себя. – До Харюзовых озер дошли или нет? Проклятый «Карат».

– Тут бы на вертушке полетать, – проговорил милиционер Никита, лежавший на нарах.

– А вот погода как будто ему в помощь, соответствующе, – откликнулся раздраженно Андрейченко.

– Кому? – вдруг спросил Семенов.

Андрейченко бросил на него удивленный взгляд.

– Тунгусу, кому ж еще… – И он снова посмотрел на милиционера. – А!.. Хм! Ну и этому… Оленьбельды.

Семенов хохотнул.

– Чё за погоняло?

Андрейченко рассказал, откуда такая кличка, уже подзабытая почему-то: лесник навострил лыжи еще по осени на Чару, к оленеводам, дал деру, бросив даже трудовую книжку, добрался до Улан-Удэ, спустил там все деньжата и недели через две вернулся, будто побитый пес. Директор, добрая душа, его снова принял, даже прогулы не записал. А тут еще есть лесник с Северного кордона, Толик-гармонист, он как раз из отпуска баян свой или аккордеон вез, взялся песенку этого нанайца Кола Бельды разучивать: «Увезу тебя я в тундру», – ну и пошло: Оленьбельды.

– У паренька в голове ветер, – заключил Андрейченко, оставляя «Карат» и беря пачку, вынимая папиросу и задумчиво постукивая ею по спичечному коробку. – Тут была одна бабенка… огневка, ну, рыжая, соответствующе. Из Ленинграда. Поработала, покрутила хвостом, да и упорхнула на свои проспекты. А этот Оленьбельды теперь вздыхает. Были у него планы, виды… Хех. Кому ты, мазурик, нужен? Этой огневки папа, по слухам, чуть ли не в Смольном работает. А он распустил слюни по подбородку.

Милиционер слушал с интересом.

– Так из-за нее и от армии косит? – спросил он.

– Ну, с бабой, соответствующе, слаще… – Андрейченко выругался, – чем с кирзовым сапогом. Только хрен получится у него увезти ее в тундру. Не его поля – тундры – ягодка.

Андрейченко дунул в бумажный мундштук папиросы и закурил.

– К ней тут мужики подкатывались, серьезные, не то что этот мазурик.

– И что?

– Полный облом.

– А… как ее зовут?

Андрейченко посмотрел на милиционера и ухмыльнулся.

– Ну, – ответил он, щурясь от табачного дыма, – Кристина, соответствующе. А что?

– Да так, интересно просто, – откликнулся милиционер, зевая, ненатурально, впрочем.

– У меня больший интерес к другому, соответствующе, – сказал Андрейченко. – Что-то Оленьбельды все выгораживает тунгуса-то. И вообще как будто лучший дружбан. А ведь не особо-то и дружили. Тунгус все водочкой забавлялся вдвоем с трактористом Андреем да водил компанию с остальной капеллой: с Гришкой-конюхом, ну, ветеринаром из Уфы, горьким пропойцей, да с другими бичами, их всегда в заповеднике хватает, директор охотно берет, но временными, чтоб не претендовали на жилье нормальное, а жили в общаге Клоповнике до совсем уж беспросветного запоя – тогда уж: прощайте, пошли вон. Но работу ту или иную делают. Вот тунгусище с ними и якшался. У Шустова был друг Валерка, потом он уехал… Треугольник возник. Ну, соответствующе: Валерка тоже на огневку ленинградскую облизывался. Та вроде к Оленьбельды поворотила, тут уж, как в песне: «третий должен уйти». Валерка и уехал.

– А она-то почему уехала? – спросил Семенов.

– Ее позже вызвал родитель телеграммой: дедушка при смерти. Так вот, – продолжал решительно Андрейченко, – не было у них с тунгусом большой дружбы. А теперь Шустов тунгуса все выгораживает. И я маракую: по какой такой веской причине?

– По какой?

– Остается только догадываться, соответствующе… о неких общих мотивах.

– В смысле?

Андрейченко, затягиваясь папиросой, испытующе посмотрел на милиционера и вместе с синим дымом выдохнул:

– А не подельники ли они!

Семеновские пуговки блеснули и пригасли. Было что-то в его облике монгольское или бурятское, вот в темных глазах и припухлых веках. Хотя волосы у него были светлые. Правда, щетина на щеках и округлом подбородке черная.

– В смысле?.. – с ленцой спросил он.

Андрейченко ткнул пальцем в сторону печки:

– В смысле огня. Пожара, соответствующе.

– Какая у него выгода? У паренька?

– Какая?.. – переспросил Андрейченко и покрутил ладонью с растопыренными пальцами. – Да такая. Тут серьезные соображения есть. С выводами тоже серьезными, – сказал Андрейченко спокойнее. – И требующими перепроверки.

Было похоже, что он раздумал делиться этими соображениями с Семеновым. Но тот уже заинтересовался. И сел на нарах, поглядывая на лесничего.

– Магазин? – спросил он.

Андрейченко ожесточенно сдвинул брови. Со сгоревшим магазином был связан очень неприятный эпизод: его жена пшенки халявной и впопыхах и радости от нежданного прибытка непроваренной сыпанула сдуру через край в корыто, поросята обожрались и задохнулись, забил горло и боров, сдохла и свиноматка… Ну а мешки эти на пожарище в снегу валялись, птицы клевать прилетали, все мокло, – пропадало добро… Андрейченко, понукаемый женкой, и прибрал под свой навес… благо их дом рядом. Он и не думал, может, присваивать эту пшенку. А у женки глаза разгорелись. Она уже приданое старшей дочери готовит, сварщика Кузьмича холит. Копейка к копейке, рубль к рублю, пшенка к пшенке… И вон какой потерей все обернулось! Черт.

– Не то, – сказал лесничий, мрачно двигая челюстью.

– А что?

Лесничий еще колебался. Своими наблюдениями он думал поделиться с главным в милицейской бригаде – с Кругловым. Ведь если тунгуса не отыщут, место поджигателя снова будет, так сказать, вакантным. И они снова потянут Кузьмича. Должен же кто-то отвечать за такой колоссальный урон? Как-то эти мысли не приходили ему в голову, когда он взял и выстрелил в темную фигурку на сосне. Показалось, что на мертвеца легче все повесить. На тот свет – как в воду, да и с концами. Но теперь его мысли приняли другой оборот. И он обеспокоился. Вернее будет прицепить к мертвецу живого – вот паренька этого с запада.

Ну, живым Мишку Мальчакитова уже точно не найдешь, поэтому и надо подготавливать нового, как говорится, стрелочника. И, возможно, не одного! Эта мысль только что осенила его. Он сам слегка оторопел.

Милиционер ждал. И Андрейченко ответил:

– У парня помыслы диковинные, соответствующе. Я слышал его рассуждения. Он почему здесь оказался?

– Почему?

– Из-за нелюбви к цивилизации.

– В смысле?..

– Ну к городу, к промышленности. Ему даже электростанция дизельная наша не по нутру. С керосинкой милее сидеть! – воскликнул Андрейченко и щелкнул грязным ногтем по стеклу лампы на столе.

– Остальные-то работники тоже предпочитают в вашем медвежьем углу жить, – тут же сообразил милиционер.