Текст книги "Песнь тунгуса"

Олег Ермаков
Песнь тунгуса

Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный сон: мы – я

и Дерсу – были на каком-то биваке в лесу.

В. Арсеньев. Дерсу Узала

Затем он поехал через Орлиную Пустошь и вечером приехал в Солнечные Дворы.

Сага о Ньяле

 
Пусть вдова позабудет про мужа —
Рыбака спеленала волна.
 

В. Меньшиков

Информация от издательства

Художественное электронное издание

Ермаков, О. Н.

Песнь тунгуса: роман / Олег Николаевич Ермаков. – М.: Время, 2017. – (Самое время!)

ISBN 978-5-9691-1612-2

Магический мир природы рядом, но так ли просто в него проникнуть? Это возможно, если есть проводник. Таким проводником для горожанина и вчерашнего школьника, а теперь лесника на байкальском заповедном берегу, становится эвенк Мальчакитов, правнук великой шаманки. Его несправедливо обвиняют в поджоге, он бежит из кутузки и двести километров пробирается по тайге – примерно так и происходили прежде таежные драмы призвания будущих шаманов. Воображаемая родовая река Мальчакитова Энгдекит протекает между жизнью и смертью. Несет она свои воды и между домиками, населенными отшельниками-учеными, мечтающими о заповеднике нового типа, в котором сохранялись бы не только звери и птицы, но и его работники – трудяги и созерцатели, начертавшие на своем знамени девиз нестяжательства. Обтекаемая рекой Энгдекит, стоит на берегу гора Бедного Света, где ткут свой извечный диалог Адам и Ева. Пара орланов, кабарга и медведь – тоже герои этой книги, получившие в ней право голоса. И эти голоса вместе с голосами людей звучат красочной и драматической песнью, «Песнью тунгуса».

© Олег Ермаков, 2017

© «Время», 2017

Часть первая

1

Илэ[1]1
  Человек (эвенк.).


[Закрыть] стал невидим после выстрела, но режиссер был чем-то недоволен и настоял на повторении эпизода. Мишу Мальчакитова с залитым кровью лицом, в промокшей от крови телогрейке, которую он прихватил в последнем зимовье на Покосах, обвязали под мышками веревкой, перекинули конец через сук сосны и стали подтягивать. Посветили фонариками. Было уже сумеречно.

– Надо стереть кровь! – крикнул кто-то.

И его опустили, проворно отерли лицо тряпкой. Но кровь из черно-белесой раны на лбу снова вытекала на лицо, собиралась на бровях, черными полосами змеилась на впалые щеки. Илэ Миша исхудал за много дней бега в родные края из кутузки, ага.

– Ладно, дадим общим кадром, без детализации, не укрупняя! – вновь раздался повелительный голос. – Только фигуру. Пошли!

И мужики снова натужились, налегли на веревку, и небольшое тело эвенка, покачиваясь, поползло вверх, прислонилось к сосновому стволу.

– Пускайте медвежат! Камера!..

Громко застрекотала камера на плече оператора. К сосне подбежали медвежата, забавные, мягкие. Там лежал мешок с топором, лопатой и ведром, которые Миша взял в том же зимовье на Покосах, с пожарного щита, укомплектованного, видимо, из-за прибытия гостей зарубежных, съемочной группы, а так-то там всегда пусто было. Эти вещи могли пригодиться беглецу в дальнейшем. Да еще он собирался в другом зимовье на перевале разжиться лампой и соляркой – и уйти на восток, в сторону солнца и океана…

И теперь, по замыслу режиссера, медвежата должны были зацепить мешок, чтобы раздался грохот железа, который и услышали семеро: следователь Круглов, два его подручных, похожие друг на друга, плотные, бодрые, деловитые, лесничие и лесники, – отряд, отправившийся на поимку беглого эвенка Миши Мальчакитова. Мешок еще раз обмазали сгущенкой, чтобы привлечь медвежат. И те принялись возиться с мешком, похрюкивая и чмокая. Идущие по тропе остановились, вспыхнул луч фонаря, сразу выхватив фигуру беглого эвенка.

– Давай Глашку!

Так звали медведицу. Медвежат поманили вниз. Глашка, переваливаясь, появилась из сумерек. Послышались голоса. Медвежата заворчали внизу. Глашка двинулась туда. Раздались крики, вспыхнули новые фонарики. Выстрел. Второй. Рычание. Глашку заставили бежать назад, к сосне. И тут-то и сверкнул последний выстрел, после которого илэ стал невидим… о, нэкукэ!..[2]2
  Внук (эвенк.).


[Закрыть] Как будто и вправду Вечерняя Звезда – Чалбон – сама понеслась в эту тайгу и озарила лицо Миши и поглотила эвенка.

Но чья-то воля вернула илэ.

А путь на родину – лазурную Чалбон – далек… очень далек…

Так Миша и вступил на него.

2

Из свежесрубленных кедровых жердей лесники соорудили носилки, положили на них безжизненное легкое тело с обмотанной тряпками головой и, светя фонариками, понесли илэ к лазурной, сверкающей над гольцами хребта среди кедровых крон Чалбон.

Лесничий Аверьянов пытался выйти по небольшой рации «Карат» на связь с поселком, центральной усадьбой заповедника, но ему не отвечали.

– Спят, черти!.. Центральный, Центральный, я Хиус[3]3
  Хиус – северный ветер на Байкале.


[Закрыть], прием.

Центральный молчал.

Следователь Круглов по своей рации попробовал связаться с дежурным, но тот находился на двести с лишним верст дальше центральной усадьбы, связи мешали горы. Надо было затребовать санрейс. Но еще неизвестно, летной ли будет погода. Да и вообще, нужна ли медицинская помощь? Мальчакитов не подавал никаких признаков жизни.

Стреляли в разъяренную медведицу трое: лесничий Андрейченко и крепкие милиционеры, подручные Круглова, из табельного оружия, у одного это был пистолет Макарова, у другого ТТ. И кто-то из них попал в эвенка. Шагали молча, тяжело дыша.

– Меняемся?

В темноте к тем, кто держал носилки, приблизились трое. Четвертого заменить было некем, и он шел дальше, напрягаясь. Это был молодой лесник Шустов. Он утирал потное лицо, глядел вперед, не различая тропы, пока снова не загорелся фонарик в руках опередившего всех Андрейченко.

– Сюда, парни, – звал хрипло Андрейченко. Голос у него сел.

Шустов жалел, что согласился пойти с этим отрядом. На самом-то деле ему не хотелось, чтобы беглеца поймали. По духу он сам был беглец или бегун, была такая секта старообрядческая, уходившая от власти, царя, из городов в глушь. У позавчерашнего советского школьника Олега Шустова не было, конечно, той веры. На Байкал, в заповедник он приехал вместе с другом Валеркой сразу после окончания средней школы в прошлом году, влекомый лишь романтикой. Но, видимо, в этом рюкзачном движении, охватившем не только советских школьников, студентов и даже зрелых творческих людей, склонных к авантюризму, но и – еще десятью, пятнадцатью годами раньше – американских беспокойных парней, сказывалась всеобщая усталость именно от городов, этих бастионов власти и царящих в них порядков; а главное, в бегстве от цивилизации была та же надежда на возвращение в места чистые и благословенные, сиречь райские. Шустову попался в каком-то журнале рассказ о легендарном Иоанне, пресвитере, средневековом правителе затерянной где-то в Азии страны, в которой росло дерево Сиф, и прибывших путешественников пресвитер сам предостерегал обходить это дерево «с другой стороны», но один старый пилигрим не послушался и ступил «на ту сторону» – там и пропал, путешественники в страхе поспешили уйти, хотя кто-то и думал, что, может быть, старик был счастлив… Вот такие примерно легенды до сих пор и питают тайно детские чаяния странников всех мастей, хотя вряд ли кто-то из них способен признаться в этом. Ведь и Шустов порой думал… думал: а кто знает, в каком именно месте Азии было царство пресвитера Иоанна? Байкал в самой глубине Азии лежит, невероятный и грандиозный, словно чистое царство.

Но сейчас на сердце у Шустова было скверно. Да и у остальных. Никто не думал, что поход за беглецом обернется стрельбой, смертью… Или Миша жив? Шустов затаил дыхание на миг, прислушиваясь, но ничего не уловил, кроме мерных шагов да шмыганья следователя, он простыл.

Над тайгой сверкали созвездия. И ярко горела, переливаясь синим огнем, Венера.

К ней на самом деле они и направлялись. Но никто не знал об этом.

Чалбон ее имя. Там родина всех эвенков. Вход – Сангарин Буга, Полярная звезда, найдешь по Лосям. За лосем ушел охотиться дед Миши – и пропал.

Догони его, нэкукэ.

Но он уже давно стал птицей, чипиче-чиче[4]4
  Синица (эвенк.).


[Закрыть], энэкэ[5]5
  Бабушка (эвенк.).


[Закрыть].

Станешь и ты, нэкукэ.

А кто это кино делает?

Какое, нэкукэ?.. О чем говоришь?

Но ведь с самого начала здесь ходил мужик с большой такой камерой, а ему указывал другой, с берестяной маской на лице. Режиссер, однако?

Поздней ночью они пришли в зимовье. Замешкались, не зная, заносить ли носилки с эвенком внутрь или оставить на улице. Андрейченко склонился над Мальчакитовым, посветил ему в лицо, но на него сползла черная от крови тряпка. Андрейченко повернулся к нему ухом, стал слушать.

– Ну чё? – спросил угрюмый лесничий Аверьянов, закуривая.

– Надо пощупать пульс, – сказал следователь, подходя ближе.

Он сам взялся за запястье эвенка. Все стояли поодаль, ждали в темноте. Отсюда лучше виден был хребет, Покосы давали открытую перспективу. Над горами и пустыми полянами густо наливались звезды то синим, то белым, то алым и зеленоватым светом. Пахло табаком, порохом, кровью. Тряпка на голове эвенка вся пропиталась кровью. Аптечки ни у кого не было. В зимовье тоже. Лесники никогда не брали с собой в тайгу хотя бы бинт и йод. То ли по беспечности, то ли из суеверия. И Шустову пришлось рвать рубашку, когда стрела переносной лебедки, которой они пытались вытащить на берег брошенный на камнях катер рыбаков, раздробила ногу страннику по заповедникам леснику Роману, лопнул трос. В тайге всякое могло случиться. Зимой лыжник рисковал напороться на присыпанный снегом ствол или валун. Летом можно было и с мишкой поцапаться. Или просто рубануть топором мимо полена и попасть по ноге. И все равно лесники брали с собой только еду, спички, ножи, кружки, ложки. Топоры были в каждом зимовье. Иногда и пилы. А также котелки, чайники.

– И чё? – спросил широкоплечий волосатый Аверьянов, поворачивая тяжелое темное лицо к следователю Круглову.

– Кажется, готов, – сказал Круглов.

– Ушел все-таки, – добавил один из милицейских ребят с усмешкой.

– Мертв? – проговорил длинный нескладный чернолицый Андрейченко с каким-то странным одушевлением.

Воцарилось молчание. Шустов тупо смотрел на носилки. Но уже думал… думал, что напишет Валерке, уехавшему отсюда еще в феврале, вернувшемуся на Большую землю, на запад, в Смоленск, обо всем этом. Тайну Мальчакитов унес с собой. Тайну одного захоронения, обнаруженного Мальчакитовым где-то здесь, в этих – некогда принадлежавших его роду и прабабке шаманке Шемагирке – угодьях. Миша рассказывал о нем, подпив спирта в зимовье во время зимних полевых работ по учету зверей, Валерке. И Олег с Валеркой думали, что в этом захоронении в лабазе можно найти всякие древние штуки, ну, относительно, конечно, древние, может, времен прабабки Мальчакитова. Но для тайги это древность. В тайге все быстро превращается в плесень и труху: кости, кожа, дерево, бумага, ткань. Ржавеет и рассыпается железо. Золото – да, лежит долго. А Мальчакитов нашел старинное платье, украшенное металлическими вещицами, бубен, что-то еще. Взял с собой только одну железную фигурку – сэвэн, то есть помощника. После армии хотел снова туда прийти, отыскать место. Отслужил, вернулся на работу в заповедник. Да через три месяца уже сидел в камере. В поселке случился пожар, сгорели магазин и стоявшая рядом «Орбита», только что построенная телестанция с завезенным оборудованием. Пожар, как установило следствие, начался в «Орбите», где сварщик Кузьмич, средних лет мужик с разными глазами, доводил до конца свои работы. Кузьмича сразу и арестовали и увезли. А потом выяснилось, что последним оттуда уходил эвенк Миша Мальчакитов, вчерашний дембель, приставленный к Кузьмичу помощником. Кузьмича выпустили, Мишу забрали. И уже всем было ясно, что парню не отвертеться. В тот вечер был он пьян. Шустов нашел его в своем доме, вернувшись со дня рождения Виктора Петрова, бывшего геолога, а ныне пекаря в заповеднике. Двери в заповеднике не запирались. Ну а позже обнаружилась пропажа канистры, в которой Шустов держал керосин для лампы. И эту канистру нашли на пожарище. Следствию эти подробности сообщил лесничий Андрейченко. Олег Шустов думал уже, что вместо армии угодит под следствие. Но все повесили на эвенка. А Шустов в армию никак не мог попасть: не на чем было добираться до призывного пункта за морем, как тут все называли Байкал. Погода нелетная, ледовая дорога закрылась.

Ждал молодой лесник и уехавшую на Большую землю, в Ленинград Кристину: ее вызвали телеграммой о тяжелой болезни деда. И это было главной причиной его участия в поимке Мальчакитова. Дни бесполезного ожидания, глядения в низкие небеса, на горы, затопленные туманом – из-за которых должен был появиться самолет, – извели его. И он думал, что уйдет в тайгу с отрядом, а когда вернется… вернется и еще издали увидит дымок над трубой в той половине большого бревенчатого дома, где жила Кристина, а после ее отъезда в Ленинград – он, лесник Шустов. Кристина сама предложила ему переселиться. Лесники и бичи, временные рабочие, постоянно перемещались из одного дома в другой. Шустов с Валеркой начинали свое житье на заповедном берегу в одном доме, потом перешли в другой, потому что в их доме была жуткая холодина, углы промерзали, надо было перекладывать печку. Поселились они у лесничего Прасолова. Но к Прасолову в конце концов прилетела невеста, крутощекая кареглазая Катя. И Шустов собирался уйти жить к бичам, в Клоповник (Валерка-то уже улетел назад в Смоленск). И Кристина позвала его. Но это еще ни о чем не говорило. Все считали, что Кристина, сбежавшая из института и от родителей на заповедный берег, уже одумалась и никогда не вернется сюда, в медвежий угол. Никто не знал ее адреса, даже подружившаяся с ней секретарша директора заповедника, миловидная жена Петрова Люба. Или знала, но не хотела говорить бедняге Шустову? А то ведь он уже готов был отправиться в далекий город на Неве. Ну, если не попадет на призывной пункт за морем с раскисшим сиреневым и почерневшим льдом, ездить по которому уже было невозможно. А он туда совсем не торопился.

…Вон Миша Мальчакитов пешком пришел из поселка с военкоматом сюда, в заповедник. Километров двести таежным берегом.

А теперь лежит на носилках перед зимовьем, и нет для него ни звезд, ни весеннего ветра с Байкала, ни надежд, ни ожиданий. Пустота.

В зимовье уже горела керосиновая лампа. Шустов поглядывал на Андрейченко, на крепышей милиционеров. Каково им сейчас? Кто-то из них ведь и выпустил роковую пулю. Но Шустову казалось, что все они виноваты. По крайней мере, он остро ощущал свою вину. И думал, что даже лучше бы уже маршировал в кирзачах по плацу. Миша Мальчакитов еще в первую встречу – а он тогда пешком шел с дембельским чемоданчиком по тайге вдоль Байкала, попросив высадить его с катера, – показался ему каким-то обреченным… или точнее беззащитным… нет, как сказать? Эвенк ведь ловкий таежник, мастеровитый, что касается таежного быта, снаряжения. Тем более получил армейскую закалку. А все равно была в нем какая-то хрупкость и простота. Шустов завидовал другу Валерке, когда тот пошел в зимние полевые с Тунгусом, как они его между собой называли. А Шустову в напарники достался ижевский молодой мужик, белобрысый и синеглазый Толик, любитель Пришвина и игры на аккордеоне. Толик об аккордеоне, купленном во время отпуска в Иркутске, все вздыхал, иногда шевелил толстыми сильными пальцами в воздухе, как бы пробегаясь по клавишам. И жалел, что аккордеон штука тяжелая, вот нельзя ташшить – он иногда нарочно или нечаянно коверкал слова – в поняге[6]6
  Поняга – прообраз рюкзака, устройство для переноса грузов за спиной в тайге.


[Закрыть] за спиной. А Валерка шел тем же маршрутом – от поселка в гольцы, через перевал – вдвоем с Мишкой Мальчакитовым и слушал его рассказы о тайге, об армии. О тайге Миша знал все. Вот у кого поучиться. Но Валерка взял и уехал на запад, в Смоленск с полученными знаниями. Хотел перед армией встретиться со своей пассией, погулять цивильно, как он говорил. Шустов остался. О Байкале он мечтал с младых ногтей почему-то. Бывают, наверное, судьбоносные мечтания. И судьба как будто начала свершаться здесь: он полюбил рыжую белокожую Кристину… А что дальше?

Этот вечер, эту ночь Шустов хотел бы вымарать из рукописи своей судьбы, ну или как это все называется.

Зимовье на Покосах было просторное, больше обычного. Отсюда начинались маршруты по таежным кругам: по северному и по южному. Лесников сюда привозили трактором на санях: тракторист загружал сено, а лесники шли на лыжах дальше проводить учет зверья. Во время косьбы здесь жили мужики и бабы. Широкие нары вытянулись вдоль бревенчатых стен. На них сейчас и повалились уставшие ребята. Андрейченко все-таки развел огонь в железной печи, труба быстро загудела сосновым пламенем. Андрейченко спросил у компании, кипятить ли чай, все отказались, кроме простывшего, все шмыгавшего носом следователя Круглова. Но когда загрохотал крышкой чайник, следователь уже всхрапывал в своем углу на нарах. Спал и второй лесник. А остальные нет. Тут уже всем захотелось чая. И Андрейченко щедро насыпал заварки. Достали кусковой сахар, хлеб, масло. Круглова попытались разбудить, но тот не просыпался. А второй лесник очнулся и тоже принялся отхлебывать из железной кружки.

Андрейченко закурил, взглянул на другого лесничего, лохматого Аверьянова.

– Что будем делать с медведицей, Боря?

Тот хмурился, дул на чай, молчал.

– Оформлять протокол надо, соответствующе, – продолжал Андрейченко. – Посылать в Главохоту… Замучают протоколами.

Борис Аверьянов взглянул на него, тяжелое его лицо как-то дернулось, толстые губы скривились. И Андрейченко что-то прочел в его взгляде, и у него пропала охота говорить дальше.

Но тут один из милицейских ребят вспомнил о медвежатах: куда, мол, они подеваются теперь? Надо ли их отлавливать? Выживут? Пропадут? И сколько их было всего?

Борис Аверьянов ответил ему, что медвежата без матухи, конечно, сгинут, сожрет медведь.

– Как медведь? – спросил второй милиционер.

– Да так, сожрет. А больше некому. Волки сюда давно не заходят.

Вился табачный дым, звякали кружки, нож, хрустел в крепких зубах кусковой сахар.

– Или росомаха, – добавил Аверьянов глухо.

Носилки с телом эвенка в зимовье решили не заносить, поставили под пожарным щитом, разрезали мешок и накинули мешковину сверху. Утром Шустов с другим лесником должны были пойти в поселок за трактором, если так и не удастся выйти на связь с Центральным. Бежать ночью в поселок за фельдшером Тамарой, женой ученого-соболятника Могилевцева, уже было бессмысленно.

Еще поговорили, дымя сигаретами и папиросами, и начали умолкать… В конце концов все в зимовье храпели, посапывали, а печка, набитая напоследок дровами до отказа, гудела тревожно, как паровоз, мчащийся сквозь мироздание. Было даже жарко. Но под утро всех зазнобило. Печка давно прогорела. А весенние ночи холодные. Даже на расстоянии от ледяного Байкала идет хладное дыхание. Весной Байкал хранилище холода. И с заснеженных гольцов вниз опускался холод. И в зимовье мужики уже натягивали во сне все на себя, что было под рукой, приваливались друг к другу. Но вставать и возиться с дровами, печкой никто не хотел.

Серый свет входил с Покосов в зимовье сквозь небольшие окна. Здесь даже было два окна, хотя в обычном зимовье – одно и поменьше размером. Шустов, проснувшись, то глядел прямо перед собой, то закрывал глаза, вспоминал, как они ночевали здесь с Валеркой, ставили вокруг стогов петли на зайцев, охранники зверья заповедного. И ему еще эти стога напомнили… Францию. Потом все объяснилось: в доме у Кристины, только что прилетевшей с Большой земли, висел на стенке старый календарь с репродукцией картины Клода Моне «Стог сена в Живерни». Французским светом как будто и было все время озарено лицо Кристины. Хотя при первой встрече она напомнила ему почему-то англичанку: бледная, рыжая. Ленинград и есть Англия и Франция, ну, то есть петровское окно туда… С Валеркой они некоторое время соперничали, но потом… потом Кристина взяла на прогулке по ледяному заливу его за руку… или Шустов сам поймал ее руку, когда она сняла варежку. И Кристина руку не вынимала из его жаркой пятерни. С тех пор они ходили на прогулки уже вдвоем, без Валерки.

Все эти соображения мгновенно пролетели в голове молодого лесника, и он даже почувствовал воодушевление от предстоящего – вот через час уже – возвращения в поселок… Но тут же воодушевление и погасло. Нелепая гибель Миши Мальчакитова, Тунгуса, снова заслонила все, нависла каким-то сновидческим дурным мороком. Миша мертв. Проделал такой путь, сбежал из кутузки в городском поселке на севере моря и берегом пробирался в родные края. Два года томился в армии, в Даурии за Читой, без моря и тайги, там степи. Немного на воле пожил – и снова лишился свободы. Видно, совсем невмоготу стало, выдалась возможность – и рванул в ботинках по весенней тайге, через полноводные речки… Может, Шустов и сам так поступил бы. Даже если бы был виноват в пожаре. А вина Миши неочевидна еще. Но куда бежать? К оленеводам в Чару? Как прошлой осенью Шустов и сделал. Вдруг все ему осточертело здесь, показалось скучным и слишком цивильным, а мечталось о каких-то патриархальных условиях, почти диких… Странная мечта горожанина. И он, не взяв даже трудовую книжку – ажалай дэбтэр, по-бурятски, – собрал рюкзак и тайно улетел. Куда? Ну, сперва на север моря, а потом на юг – в Улан-Удэ. Хотел на Чару, речку в Забайкалье, где кочуют оленеводы. Да погода была нелетная потом, рейсы на Чару отменены. Сидел он, сидел в Улан-Удэ в аэропорту, читая прихваченную из библиотеки, то есть, по сути, украденную, книжку, трагедии Софокла, Еврипида, почему-то стих этот эллинский на него нашел. И за время сидения в аэропорту весь запал вышел, вдруг открылась истина заповедного берега: не найдешь больше нигде такого. Вернулся и встретил Кристину. Точнее, встретил-то ее раньше, когда как раз сбегал из заповедника, пер рюкзак на взлетную полосу позади поселка. А она прилетела с большой земли, тоже сбегая от каких-то проблем с родителями, институтом, преподавателями… Об этих проблемах она так никогда и не рассказывала. И там, перед аэропортом центральной усадьбы они столкнулись, взглянули друг на друга и разошлись, казалось бы, навсегда. Но спустивший все деньги в Улан-Удэ лесник вернулся и был снова благосклонно принят директором, видевшим на своем веку и не таких персонажей этого эпоса авантюристов под названием «Работа в заповедниках СССР»: заповедников больше ста, раскиданы по всей стране, по берегам морей, по пустыням и горам, по тайге и широколиственным лесам. И романтики и просто странные люди кочевали из заповедника в заповедник, редко кто оседал надолго. Опальные чиновники, врачи, художники, не нашедшие признания, бывшие геологи, культработники, летчики, списанные по здоровью, разочарованные спортсмены, непризнанные мыслители и спасители человечества и всей природы и даже органисты, точнее – настройщики органов из Таллина, как Генрих, или Гена Юрченков, устроившийся в заповеднике пожарным.

Миша Мальчакитов тоже вписывался в заповедный эпос бродяг, хотя и был коренным жильцом Подлеморья, как издавна называли этот берег. Здесь он родился. Здесь кочевали, охотились его предки, камлала великая шаманка Шемагирка. Потом царь учредил заповедник, эвенков потеснили, кого-то приняли и на работу стражниками, но в основном они откочевали в другие места. Дядька Миши Иннокентий тоже стал лесником в заповеднике. А его брат, отец Миши, устроился на рыбозавод на Ольхоне. Там, в Малом море, и потонул вместе с женкой, отправившись на свадьбу к брату, долго было ждать пароход, отчаянный был человек. И Миша поселился у дяди Иннокентия и тети Зои, да еще бабка Катэ была жива. У них он и жил. А все как будто странствовал: после школы поступил в зооветтехникум, не вынес жизни в общаге и в городе, да и науки – сбежал. Потом армия, рембат в Даурии. Возвращение. Пьяный дембельский кураж у Миши затянулся. Ну, не кураж, а упоение свободой и огненной водой. Его уже из комсомола собирались исключать за это, секретарша Славникова, чернобровая глазастая хохлушка, охотилась за ним как раз перед пожаром, прознав, что он нарушил торжественно данное обещание вести трезвый образ жизни и запил вместе с бичами. И тут полыхнул пожар. Мишку забрали. Но он бежал… Нелепая какая-то жизнь, как и у большинства из племени этих кочевников, временных жильцов в том или ином заповеднике.

Шустову показалось, что… что к окну за его головой кто-то подошел. Было тихо. Ну, только сопел рядом Андрейченко. Но перед окном кто-то точно стоял. Шустов повернул голову. Перекрестие рамы. Мутное стекло, очертания голой лиственницы.

И мгновенно Шустов осознал всю странность происходящего: это зимовье, спящие вповалку, серый свет в окошках, запах табака, смолы, сапог, портянок… Покосы, гольцы, тайга, расходящаяся волнами по долине – к Байкалу в одну сторону и вдоль гор на восток – в другую, куда-то к Чаре и еще дальше, к океану. Ложки, кружки, пачки папирос и сигарет, спичечный коробок, закоптелая лампа на столе, белеющий сахар. Железная печка, топор, воткнутый в полено. На гвозде ружье Андрейченко, какое-то затаенное.

На самом деле он не должен всего этого видеть. Ему надлежит сейчас быть в казарме или в родном старинном Смоленске с крепостными стенами, собором, корявыми садами по склонам оврагов или, как там говорят, гор. На Байкал они приехали вдвоем, но Валерка через семь месяцев улетел назад. А Шустов уже не мог просто так покинуть этот берег. И вот теперь лежит здесь на широких нарах и чувствует себя соучастником скверного действа, какого-то дурацкого муторного спектакля или любительского фильма – в профессиональном-то кино все по-другому, эффектнее, чище, быстрее…

В заповеднике сейчас как раз съемочная группа всемирно известного Джеральда Даррелла. Из Главохоты даже прислали вертлявого типа Некляева со своим сценарием. Главными героями назначены директор и старший лесник кордона Герман Васильевич. Но Даррелл предпочел других героев: соболя, пойманного Могилевцевым, и нерпу. И эту банду спящих мужиков, ментов и лесовиков, ему снимать уж явно не с руки. Да никто и не позволил бы. Некляев лег бы костьми на пути оператора. Виктор Петров, бывший геолог, а ныне пекарь, исполняющий на гитаре фламенко, заметил, что от Некляева за версту разит ищейкой совсем не Главохоты. Органист, то есть настройщик органов, Гена Юрченков тут же с ним согласился: этот Некляев два часа пытал его, выуживая сведения не только о жителях поселка, но и о жителях далекого Таллина. «Имена? Явки?» – с улыбкой спросил Петров.

«Хотя, – тут же подумал Олег Шустов, – Валерка уже, скорее всего, не в Смоленске, а в казарме. А я пока на свободе. И эта свобода ворованная».

Сейчас, не задумываясь, он променял бы таежную свободу с бревенчатыми стенами и серым светом в окнах на стены казармы и плац. Но еще лучше – оказаться на Невском проспекте, да вот в форме лесника, в плаще цвета морской волны с нашивками и фуражке. Форму им выдали, как только перевели из рабочих лесного отдела в лесники. Валерка свою с сожалением сдал, уезжая. А Шустов еще нет, шинель, плащ, ботинки, сапоги, зимнюю шапку, фуражку и темно-синий шерстяной костюм. Чем не армейская экипировка? Раньше егерей не брали в армию.

Только что Шустов готов был совершить обмен таежной действительности на другую, армейскую действительность и уже передумал. Все-таки он хотел дождаться возвращения Кристины. Он представлял себе хорошо пытку: получить письмо в армии от лесничего Сергея Прасолова или его кареглазой Кати о том, что Кристинка приехала. Нет, уж лучше пускай не возвращается. Тут ее сразу возьмут в осаду разные Аверьяновы. То есть нет, пока он здесь, пускай возвращается, а если… если… Запутавшись в своих желаниях, лесник Олег снова отключился. Все же вчера и ночью он здорово устал.

Остальные тоже спали. Чуть позже очнулся Аверьянов, покрутил лохматой башкой, хмурясь, потянулся через спящего лесника к железной кружке на столе, взял ее. Но в кружке было пусто. А ему хотелось смочить пересохшую прокуренную глотку. Чайник стоял на другом краю. И, поморщившись, лесничий снова лег – и тут же уснул.

3

Все в зимовье заспались и были внезапно разбужены рацией. Значит, Аверьянов забыл ее отключить или она сама включилась. Он вскочил как ошпаренный, безумно озираясь.

– Хиус, Хиус! Говорит Центральный! – захрипела рация. – Как слышите, прием?

Аверьянов встал, щурясь, зачесывая густые пегие волосы мощной пятерней, прокашлялся.

– Да! Я Хиус… – выдохнул сипло и взял чайник, отпил из носика. – На связи, Центральный, прием!

– Почему не отвечали, почему не отвечали?

– Как не отвечали?! – гаркнул Аверьянов с возмущением, и тут уже в зимовье все окончательно проснулись. – Я вас всю ночь вызывал!

– Ночью не было связи, не было связи, – просто ответил Центральный.

Крепыш милиционер с глазами-пуговками и округлым подбородком, почерневшим от щетины, громко зевнул, потягиваясь, слез с нар, обулся и направился к выходу.

– Сообщите им о трупе, – сказал Круглов и высморкался в мятый платок.

Аверьянов покосился на него.

– Центральный, я всю ночь вас вызывал, у меня сообщение… сообщение. У нас чепэ. ЧеПэ! Чрезвычайное… чрезвычайный… Несчастный случай. Мальчакитов убит. Как поняли, прием? Центральный, я Хиус.

Рация раздраженно хрипела, шелестела, посвистывала, шум эфира стал каким-то яростным, Центральный ничего не отвечал.

– Центральный, я Хиус, как слышите?

И снова все слушали напряженный хрипящий эфир.

Но вместо ответа Центрального со стуком распахнулась тяжелая дверь из широких плах. В проеме стоял милиционер. Глаза-пуговки на его бледном лице пронзительно чернели.

– Это… мужики, – как-то странно, замедленно произнес он, – а его там нет.

Круглов оглушительно чихнул.

Рация ржаво заскрежетала, пытаясь что-то произнести.

– Черт! – выругался Круглов, утираясь платком. – Семенов, что ты имеешь в виду?

Семенов кивнул на улицу и спокойно повторил:

– Его там нету.

Спокойный тон и замедленные движения не вязались с бледным лицом и лихорадочно черными глазами.

Аверьянов оставил «Карат» и, не обуваясь, в одних носках пошел на улицу.

– Хиус, Хиус! Я Центральный, что случилось? Что происходит? Прием. Как поняли, прием?! Прием… – дальше последовал мат.

Но никто не отвечал Центральному, все спешили на улицу следом за Аверьяновым, милиционером Семеновым. Утро после ясной звездной ночи было пасмурное. Туман скрывал гольцы хребта и ближайшие таежные сопки до середины. Все толпились вокруг кедровых, срубленных в темноте и на скорую руку связанных веревкой носилок. Разрезанный надвое мешок валялся рядом. Мальчакитова на носилках не было. Сейчас всем его маленькое отощавшее в бегах тело вдруг представилось не таким уж и маленьким: как оно могло исчезнуть? Тело в напитавшемся кровью ватнике, в изодранных штанах, в потрескавшихся и сбитых ботинках. С головой, обмотанной тряпкой. Кажется, это были запасные чистые портянки лесничего.