Текст книги "Гуашь с кровью"

Олег Овчинников
Гуашь с кровью

Вспомнилось: раньше я носился по этому коридору, размахивая руками. Потом стал ходить, сцепив пальцы за спиной. Теперь вот – на животе. Любовь Николаевна шутит, что походка у меня стала как у священника. Я не спорю – ей виднее. Когда-то, по молодости, я собирался уйти в монастырь. Потом попал в Дом и понял, что здесь не хуже. Правда, пару раз, шутки ради, отпускал бородку клинышком, но дольше чем на месяц меня не хватало. За ней же, аккуратной, уход нужен. А когда тут…

– Сергей. Серге-ей! – позвал я, а когда он остановился, взял за худые плечи. – Что ж ты по левой-то, а?

– Да какая разница, Александр Вла… Борисович. Тихий же час!

– Все равно. Тут ведь малыши, а ты – вон какой большой. Налетишь – растопчешь! – Я улыбнулся – голос всегда меняется от улыбки – и худые плечи расслабились. – Давай-ка вот сюда. Вот так. По правой, всегда – по правой. Хочешь, провожу тебя?

– Спасибо, – сказал он как фыркнул. – Сам справлюсь.

Его привезли к нам шесть дней назад, через две недели после неудачного пиротехнического эксперимента. В четырнадцать легче легкого запомнить простые правила общежития, сложнее заставить себя их соблюдать. Ничего, ничего, привыкнет, подумал я, глядя вслед Сергею, потом приоткрыл дверь в спальню для мальчиков.

Протиснулся бочком. Если открыть до конца – дверь заскрипит так, что всех перебудит. И приходящий по пятницам Матвей говорит, что ничего с этим поделать нельзя. Что эта тварь питается петельным маслом. И наконец, что тут надо не смазывать, а менять, вместе с петлями, коробкой, а по-хорошему и весь этаж давно пора перелицовывать, а то живете как в прошлом… тьфу ты, в позапрошлом веке. В общем, как говорится, человек ругается, дверь скрипит.

Я оглядел комнату и сказал себе: ага, трое. Мишка и Степка у ближней стены, хоть и лежали, накрытые до подбородка, но при этом слишком уж старательно щурились, а Андрюшка – тот не скрываясь сидел на краю кровати и, склонившись над большой деревянной табуреткой, что-то чертил. Нет, не чертил – рисовал, поправился я, когда вышел на середину комнаты и свет из окна перестал бить в глаза. Вот же кисточка, вот баночки с гуашью. Значит, рисует.

– Почему не спишь? – шепотом спросил я.

– Не хочется, Александр Борисович, – просто ответил он.

Я подошел вплотную.

– А что рисуешь?

– Погодите! – Андрюшка совсем уж навис над табуреткой, плечом загородив от меня свое творение. – Я почти дорисовал, осталось чуть-чуть.

– Ладно, ладно, я подожду. – Я отвернулся к окну. – Смотри, с кровати не упади.

Минуту спустя спросил:

– Все?

– Совсем почти уже все, – пообещал маленький художник. – А теперь, пожалуйста, наклонитесь чуть-чуть. Только не подглядывайте! Спасибо… – Я ощутил прикосновение теплых и наверняка не самых чистых пальцев к моему лицу. – Мне нужны взрослые брови, – пояснил он. – Теперь считайте до трех, и можете смотреть.

– Раз, два, три, – послушно произнес я, но открыл глаза чуть раньше, поэтому успел увидеть, как перепачканный в гуаши указательный палец уткнулся в середину листа, а кисточка сделала два уверенных мазка – слева и справа от него.

И хорошо что раньше. Эти «раз, два, три» помогли мне собраться с духом. И когда Андрюшка протянул мне листок со словами «Ну как?», вздрогнул только я, но не мой голос.

– Хорошо.

– Правда? – Андрюшка запрокинул лицо и неуверенно улыбнулся.

– Правда. – Я положил ладонь на его затылок, машинально отметив, что пора уже приглашать парикмахера, опять обросли мальчишки. Потом покосился на Мишку со Степкой, которые уже пару минут давились беззвучным смехом, и специально для них твердо повторил: – Очень хорошо.

– Как у Него?

– Почти, – уклончиво ответил я. – Надо будет еще потренироваться. Кстати, что… кто это на рисунке?

– Разве непонятно? – удивился Андрюшка. – Это Христос.

– Ну… я же никогда его в живую не видел, – натужно отшутился я.

– Я тоже. – Он улыбнулся во всю ширь. – Только во сне.

А вот два мелких пакостника у ближней стены совсем перестали улыбаться. На пунцовых лицах – настороженное недоумение: что мы сделали не так? Вроде все крышечки на баночках поменяли, почему же шутка не удалась?

– Можно я возьму его себе? – попросил я, избегая смотреть на рисунок. – Хочу поставить под стекло в моем кабинете.

– Конечно, берите, – обрадовался Андрюшка. – Я себе еще нарисую. Я теперь столько всего нарисую…

– Только не сейчас. – Я бросил взгляд на часы. – До подъема еще сорок пять минут, так что давай, давай, укладывайся.

Проходя мимо коек Мишки и Степки я покачал головой и подумал: «Все так, обормотики мои, все так. Просто такие шутки редко удаются. Когда слепые подшучивают над незрячим, обычно получается не смешно».

Говоря «Он», «о Нем», «у Него», маленький Андрюшка имел в виду своего великого тезку и почти что однофамильца. Почти что – поскольку у нашего в свидетельстве о рождении значилось Рублев-Успенский.

Двойная и какая-то шоссейная фамилия досталась малышу от родителей, которые сперва не знали, как поделить долгожданного сына, а когда спустя три месяца стало ясно, что это не задержка в развитии, а полная и окончательная слепота, долго не могли решить, как от него избавиться. В конце концов отдали в приют. Хотя слово «приют» мне не нравится. И слово «центр» не нравится. Я предпочитаю называть это место Домом. Отдали не на реабилитацию – какая в три месяца реабилитация, – а насовсем. Но не о том речь.

С тех пор как кто-то из летних практиканток – кажется, Леночка – рассказала детям об Андрее Рублеве, Андрюшка просто загорелся. Он попросил фломастеры и карандаши, чертил кружочки и треугольнички по трафарету, спрашивал, какого цвета солнце? а стол? а человек? Потом уже я раздобыл эти краски с четкими оттисками на крышечках: «красная», «зеленая», «синяя»… А на Андрюшкин день рождения – привез из города огромный альбом с репродукциями. Мы иногда листали его перед сном, Андрюшка водил пальцами по страницам, а я рассказывал, что на них изображено.

Во второй раз Андрюшка – не загорелся даже, а вспыхнул – когда на той неделе услышал в новостях про церковную школу, где слепых детей учат писать иконы. «Я тоже научусь! Как Он! – светился от восторга мальчишка. – Ведь Он рисовал иконы!» «Конечно, Андрюша, конечно. Только не рисовал, а писал», – ответил я и умолчал о том, что слепота слепоте рознь. С точки зрения здравоохранения, слепые – все, у кого острота зрения ниже 0.1. Они могут различать цвета, узнавать форму предметов, реагировать на направленный в глаза свет. А тех, у кого полный ноль, я бы все-таки называл незрячими.

Да и незачем об этом говорить. Все, что дает надежду – хорошо. А вот жить совсем без нее, наверное, невыносимо.

В кабинете я сел за стол, надел очки для чтения и скрепя сердце заставил себя рассмотреть рисунок. В этот раз он не произвел на меня такого гнетущего впечатления, как поначалу, и все же что-то с ним было не так. Я пытался понять, что именно, но это мне плохо удавалось. Казалось, рисунок сам отталкивает взгляд. Я то и дело ловил себя на том, что рассматриваю стаканчик с авторучками или основание настольной лампы, но не лист бумаги, лежащий на столе между моими ладонями.

На первый взгляд, в нем не было ничего пугающего. Белый фон и человеческое лицо – выполненное, я бы сказал, на удивление хорошо, учитывая, что художник никогда не видел человеческого лица. Большой овал, на нем – два овала поменьше, почти треугольный нос, прямая линия губ, обрамление волос, не имеющее внятной формы. Скорее, дело было в подборе цветов. Волосы, например, были светло-зелеными (кстати, ни усов, ни бородки на рисунке не было). Губы – желтыми. Глаза… Мне пришлось сделать усилие, чтобы сосредоточиться на них. Глаза были ярко-красными, как будто в них отражается пламя, а само лицо – голубым. Только брови были почти естественного цвета – серыми. Тоже вроде бы ничего страшного, и все-таки… Все-таки, когда Андрюшка рисовал треугольные деревья и круглых птиц, мне было как-то спокойнее.

Я убрал рисунок в шкаф, под стекло, как и обещал мальчику. Правда, поставил белой стороной наружу. Потому что краски еще не до конца подсохли и могли запачкать стекло. Только поэтому.

– Жму три раза, теперь чашка полная. Шаг сюда. Открываю дверцу. Ставлю чашку. Закрываю, чтобы щелкнула. Большая кнопка – тик, тик, тик. Потому что надо не вскипятить, а только разогреть. Все, жму. Жму, Александр Борисович?

– Да, Ксюшенька, только…

– Ну что опять не так?

Маленькая Ксюша хмурит бровки.

– Ты забыла вынуть ложку. Она железная. С ложкой нельзя.

Ксюша вздыхает, я – вместе с нею.

– А ты, Сергей, сделал слишком большой огонь. Поверни ручку, чтобы стала горизонтально. А сковородку пока на другую конфорку поставь. И помешай, а то пригорит.

– Да знаю я!

– Помешай… – повторил я и вышел из кухни.

Мне надо было взять из кабинета список для сверки и приготовить деньги. Скоро должны были привезти продукты.

Одно из отделений шкафа было переоборудовано под сейф. Здесь я хранил текущую наличность, расходные ордера, счета и данные на наших ребят. Данные время от времени менялись, наличность все больше утекала, зато счета и квитанции прибывали с пугающей быстротой, так что в целом бумажная кипа росла из месяца в месяц. Список продуктов на две недели и маленький конверт с заранее отсчитанной суммой лежали на самом верху.

Я взял их, закрыл шкаф и уже начал поворачивать ключ в замке, когда увидел на стекле справа от сейфа маленькое пятнышко, которое не заметил сразу, а после его загородила распахнутая дверца. Пятнышко было круглым, темно-коричневого цвета. Я потрогал стекло в этом месте, оно оказалось сухим. Пятно находилось с другой стороны, там где к стеклу был прислонен белый лист бумаги. Ей-Богу, я не сразу вспомнил, что это – вчерашний Андрюшкин рисунок (язык не поворачивался назвать его портретом).

– Все-таки запачкалось.

Я положил на стол список и деньги, вынул листок из-за стекла и потер пятнышко ногтем. Оно осыпалось мне в ладонь мелкими струпьями, почти не оставив следа на бумаге.

– Вот так.

Я развернул листок рисунком к себе и вздрогнул – совсем как в первый раз. Я-то был уверен, что на изнанке отпечатался один из красных глаз нарисованного человека, но с этой стороны пятно располагалось выше, над бровями, точно посреди лба. На голубом фоне оно казалось фиолетово-черным. Хуже того, оно было еще влажным, не считая двух засохших потеков по краям, один из которых спускался к переносице. Влажным, несмотря на то, что рисунок простоял в кабинете без малого сутки. Но самым неприятным было, конечно, то, что еще вчера никакого пятна на этом месте не было. И в этом я мог поклясться.

Что ж это такое? Очередная глупая шутка? Каюсь, первым делом я подумал о двух обормотиках, Мишке и Степке, но войти в мой кабинет… Я, конечно, никогда его не запираю, только сейф, и все же – не слишком ли это для них? Я осторожно коснулся влажного пятна, растер каплю на кончике указательного пальца и поднес к носу. Жидкость пахла не как краска.

На столе не оказалось ничего подходящего, чтобы вытереть палец. Жаль, что тетрадки с промокашками теперь не выпускают. Пришлось воспользоваться платком. Им же я аккуратно промокнул пятно на рисунке. Оно, разумеется, никуда не делось, просто стало сухим и более светлым.

Тут за окном прогудела машина. Я быстро запер сейф, машинально бросив рисунок Андрюшки поверх бумаг, подхватил со стола список и конверт и поспешил к выходу. Водитель, который привозит продукты, очень не любит ждать.

Времени на разгрузку ушло вдвое больше обычного. В этот раз водитель почему-то приехал без напарника, и таскать мешки и коробки в кладовую на втором этаже пришлось нам двоим. Сорванцы, конечно, рвались помочь, и я разрешил нескольким, которые живут здесь давно, сделать по одной ходке до машины и обратно. Разумеется, ничего тяжелого и бьющегося, но кто-то все-таки рассыпал на лестнице пакет макарон, так что я погнал всех в классную комнату – читать.

Помимо продуктов, в этом заказе было кое-что из посуды и двадцать новых матрасов для детских кроватей. Пока я отнес коробку с тарелками и чашками на кухню и вернулся, водитель подъехал задом к дверям склада (бывшему гаражу) и выгрузил матрасы на кусок брезента у входа. С этими дверьми вышла непредвиденная заминка, что-то там заклинило в замке. Пока я громыхал ключами, нервный водитель ругался и спрашивал, кто ему заплатит за простой. Я попытался урезонить его, напомнив, что он и так получит за разгрузку обычную плату, хотя следовало бы ее уполовинить, но есть такие люди, которые слышат только себя. В общем, я расплатился и отпустил его, а матрасы оставил там, где лежали, только прикрыл другим куском брезента. Я рассудил так: место с дороги не просматривается, фабричная упаковка на матрасах непромокаемая, так что ни дождь, ни дурной глаз не повредят им до пятницы, когда придет Матвей и либо починит замок, либо поможет мне отнести все это добро наверх.

Я помог Веронике разложить по местам продукты и наклеить бирки на пакеты с крупой. Вероникой звали нашу бывшую воспитанницу, которая по окончании курса реабилитации решила остаться в Доме поварихой. После кладовой заглянул в класс. Ребята читали. Вернее, читал Аркаша, а остальные, сдвинув стулья, сидели вокруг него. Когда Аркаша дочитывал до конца страницы, книжку пускали по кругу, чтобы потрогать картинку. Книжек с такими картинками в Доме всего пять. Сегодня это «Конец-горбунок».

– Ярким пламенем сверкая, встрепенулася вся стая, кругом огненным свилась и за тучи понеслась… – услышал я и, улыбнувшись, прикрыл за собой дверь.

Пока я отпирал сейф, в левой руке у меня была накладная на продукты. Когда отпер – она уже лежала на полу. Да и сам я, признаться, с трудом удержался на ногах. Промямлил только:

– Что ж это, а? Как это?

Ведь правда же страшно и странно. Час назад все было в порядке. Вот счета, рассортированные по прозрачным пакетикам, вот папочки-скоросшиватели с детскими фамилиями, вот пачка денег, перетянутая резинкой. А вот – все то же самое, но в потеках красной жидкости. И не где-нибудь, а в сейфе, самом надежном, казалось бы, месте в самом надежном, казалось бы, Доме. Н-да, страшно и странно…

Я двумя пальцами извлек Андрюшкин рисунок из сейфа – пятно на голубом лбу снова было влажным и почти черным, – бросил на стол поверх развернутой газеты и начал наводить порядок. Уже не жалея платка, протер личное дело поступившего последним Сергея, разгладил целлофан на пачке счетов за свет, смахнул пару капель с металлической дверцы… На самом деле, не так и много оказалось этого красного, просто очень уж неожиданно. Все-таки сейф… надежное, казалось бы…

То есть, до сих пор мне так казалось.

Я бросил платок на стол и медленно вышел из комнаты. Остановился у двери в класс, немного послушал про Жар-птицу и двинулся дальше, в спальню для мальчиков.

Как и следовало ожидать, здесь оставалось четверо ребят того возраста, в котором сказки уже не интересны. Трое сидели на стульях у раскрытого окна, четвертый, Сергей, на подоконнике.

Я не скрывался. На скрип двери обернулись все четверо – довольно нервно, как мне показалось.

– Так, – объявил я с порога, стараясь не повышать тона. – Я никому не хочу угрожать. Тем более не хочу никого обыскивать. Так что давайте договоримся так. Вы просто отдаете мне ЭТО, и я ухожу.

– Алекса-андр Борисович!.. – протянул Мишка, явно приготовившись врать.

– Еше раз повторяю, – сказал я уже строже. – Вы отдаете мне ЭТО, я ухожу, и никто из вас не будет наказан. Иначе мне придется…

Тут я засек краем глаза подозрительное движение и обернулся к окну.

– Сергей! Во-первых, встань с подоконника. Разве я не говорил тебе, что у нас нельзя сидеть на подоконниках? И окна открывать без спроса, кстати, тоже нельзя. Во-вторых, что там у тебя в руке?

– В какой руке, Александр Борисович?

– Спасибо, хоть отчество выучил!

Я отодвинул паренька в сторону и выглянул в окно. На жестяном карнизе по ту сторону оконной рамы дотлевала помятая сигарета.

– Так. Это откуда? – спросил я, стараясь не показать растерянности. И как это я сразу не уловил запаха табачного дыма? Когда никто не ответил, спросил иначе: – Еще есть?

Сергей пожал плечами и достал из заднего кармана джинсов початую пачку сигарет.

– Вот. Последняя.

– А спички? Или что там у вас? Зажигалка?

– Там, в пачке, – сказал Сергей.

– Понятно. – Я обвел взглядом притихшую троицу. – Еще у кого-нибудь есть сигареты или зажигалки? Точно ни у кого? Тогда вот что… – Снова повернулся к новенькому. – Сергей. Через три недели, если все пойдет по плану, ты вернешься домой. Или, если хочешь, я прямо сейчас позвоню твоему отцу и попрошу забрать тебя уже сегодня. Хочешь, нет? – Упрямый затылок едва заметно качнулся из стороны в сторону. – Хорошо. В таком случае, раз ты хочешь остаться здесь, запомни, пожалуйста, несколько простых правил. Первое…

Пять минут спустя я вышел из комнаты, комкая в кармане трофейную пачку сигарет. Хотя, честно говоря, я надеялся обнаружить у ребят что-то другое. Ключ или, я не знаю, отмычку.

– Не отвлекайтесь, пожалуйста, я подожду, – попросил я, отступая на шаг назад.

Любовь Николаевна кивнула и снова склонилась над детским коленом.

– А это йод или зеленка? – страдальческим голосом спросила Марина.

– Перекись водорода. Она не жжется, так что прекрати дрожать подбородком.

– У-у… А-а-а… – на всякий случай приготовилась девочка, но когда ватка коснулась свежей ссадины, сразу успокоилась. – Представляете, Александр Борисович, кто-то оставил лошадку посередине комнаты. Не которая с колесиками, а которая качается, с хвостом. А я пошла и… и вот!

Я вздохнул. Наверное, человек со стороны может подумать, что половина нашего бюджета уходит на зеленку и бинты. На самом деле мы расходуем их не так много. Не больше, чем группа обычного детского сада, а скорее даже меньше. Потому что нашим детям приходится быть осторожными.

Когда Марина ушла, я достал из-за спины платок.

– Вот. Посмотрите, пожалуйста, Любовь Николаевна. Что это…

– Что это? – строгим эхом отозвалась она. – Это из носа или… Ну-ка, встаньте лицом к свету.

– Да нет. Это вообще не мое… – попробовал отмахнуться я, но замолчал, когда мне на язык опустилась холодная палочка.

– Так, теперь легкие. Молчите. Дышите. Глубже. Теперь спиной. Все, можете опустить рубашку. – Объявила, снимая стетоскоп: – Вы в порядке, Александр Борисович. Так что это?

– Я, собственно, у вас хотел спросить.

– Вы так странно спрашиваете… – Любовь Николаевна еще раз со всех сторон осмотрела платок и пожала плечом. – Да нет, точно кровь.

– А… чья это кровь?

– В каком смысле? А-а, поняла. Опять где-то стекло разбили? Так вы посмотрите ребят: у кого порез, того и кровь. Кстати, пришлите этого голубчика ко мне, йода на него не пожалею.

– Не знаю. Про стекло не знаю. Вы лучше скажите… Можно вообще понять, человеческая это кровь или… какая-то другая?

– Александр Борисович, я – педиатр, – улыбнулась она. – Но знаете что? Да что с вами? Не волнуйтесь так! Помните, я вам про зятя своего рассказывала? Он ведь в Институте Крови как раз работает. Хотите, я ему позвоню?

Его пальцы и запястья были в краске, а губы дрожали от подступивших слез.

– Не получается, Александр Борисович! Ничего не получается!

– Ну, ну, ну… – Я положил ладонь на нестриженый затылок, и Андрюшка уткнулся носом мне в живот. – Давай посмотрим, что тут у тебя.

Один за другим я брал со стола испачканные листки и рассматривал на вытянутой руке (очки для чтения остались в кабинете). То есть, конечно, это были рисунки, но воспринимались они как испачканные листки. Я честно старался выбрать какой-нибудь получше, чтобы обнадежить мальчика, но пока что ничего не находил. Десять, двадцать, пятьдесят неудачных попыток изобразить человеческое лицо. Цвета на сей раз были подобраны верно, как я учил: «губы красные, волосы коричневые, глаза… пусть будут голубые», не удавались сами черты лица: они были не той формы и то наползали друг на друга, то разбегались по разным углам листа. Собственно, таким и должен быть портрет, написанный ребенком, который в жизни не видел человеческого… да ничего не видел, если разобраться. Это первый рисунок Андрюшки оказался странным исключением. Удивительным исключением. Я погладил мальчика по голове и в сотый уж, наверное, раз подумал с тревогой: «Что же ты такое нарисовал, сынок?»

Андрюшка запрокинул лицо.

– А тот рисунок, позавчерашний, он у вас?

– Конечно. У меня, на самом видном месте.

Я не покривил душой. Лежащий на столе полиэтиленовый пакет было видно с порога. Спрятанный внутри рисунок был с обеих сторон обложен старыми газетами.

– А можно мне его… ну, взять?

– Зачем?

– Не знаю. Но он же почему-то получился, а эти… – Мальчик не договорил.

Я вздохнул и посмотрел на часы.

– Давай попозже, хорошо? Вечером. А то я уже опаздываю.

До электрички в самом деле оставалось меньше сорока минут. Времени в обрез, учитывая, что нужно еще взять билеты.

– Остаетесь за старшую, Любовь Николаевна, – улыбнулся я, столкнувшись с доктором в коридоре. – Я постараюсь недолго. Если что, попросите Веронику…

– Справимся, – отмахнулась она. – Не волнуйтесь.

– Вашему зятю что-нибудь передать?

– Да. Передайте, что он… Хотя нет. Привет передавайте.

Зять Любови Николаевны вышел к проходной в распахнутом белом халате поверх джинсов и свитера. Обратился первым:

– Уважаемый! Александр Борисович – вы?

– Да. А вы…

– Стас. Просто Стас.

– Любовь Николаевна передавала вам привет.

– Смешно. – Он действительно усмехнулся. – Ладно, пойдемте, уважаемый. – Кивнул охраннику: – Это со мной. – И помчался по коридору, не оглядываясь. Полы халата взметнулись, как крылья.

– Теща сказала, вам нужен анализ крови? Образец с собой? Давайте.

– Да, с собой. Сейчас… – Я еле поспевал за ним. – Вот.

Склянку с широким дном и завинчивающейся крышкой, которую мне выдала Любовь Николаевна, я оставил на ночь под рисунком. К утру натекло примерно полсантиметра красной жидкости.

– Все, ждите здесь. – Стас резко остановился. Он зачем-то посмотрел склянку на просвет, покачал головой и скрылся к кабинете.

Ни стульев, ни каких-нибудь диванчиков в коридоре не было. Стендов с полезной информацией – тоже. «Это институт, а не поликлиника», – напомнил я себе и начал слоняться. Раз пять прогулялся по коридору из конца в конец, потом облокотился о подоконник и стал смотреть в окно.

Ждать пришлось больше полутора часов. Наконец дверь кабинета распахнулась.

– Уважаемый! – позвал Стас. – Войдите, пожалуйста.

– Но я же без халата…

– Ничего, ничего. – Он сбросил свой, как будто из солидарности. – Заходите. Садитесь!

Стас катнул в мою сторону вертящийся стульчик со спинкой, а сам присел на край стола.

– Строго между нами, уважаемый. Откуда у вас этот образец?

– Это… – Я пожал плечами. – Это…

В самом деле, как тут ответишь?

– Понимаю. – Он театрально вздохнул, потом посмотрел мне в лицо и улыбнулся. – Тогда по существу. Как практикующий гематолог могу авторитетно заявить: то, что вы принесли, уважаемый, не что иное как кровь. Человеческая. Первой группы. Резус-фактор положительный. Иными словами, самая распространенная. Что касается болезней, тут все чисто. Лимфу, правда, я бы еще раз проверил. Девяносто девять процентов, что все в порядке, и все-таки есть вероятность лейкоза в ранней стадии. А так, – он развел руками, – все в норме. В общем, если б эта кровь была вашей…

– Нет, нет, – сказал я, испытывая непонятное облегчение, – это не моя кровь. Спасибо, Стас, вы очень, очень…

– Да погодите вы! – неожиданно обиделся он. – Испортили мне весь эффект. Я как раз собирался сказать «но» и многозначительно поднять указательный палец… Еще пять минут можете послушать?

– Могу. – Я откинулся на спинку стула. Отступившая было тревога привычно обосновалась под сердцем.

– Так слушайте. Все это я вам сказал как практикующий гематолог. Но! – Стас поднял указательный палец. – Как выпускник кафедры генетики и цитологии… Только не смейтесь!

– Почему я должен смеяться?

– Не знаю. Обычно в этом месте все хихикают. Так вот, как генетик-цитолог, не могу не заметить, что хромосомный набор этих вот кровяных клеточек вышел из моды о-о-о-очень давно.

– А поточнее? – Я поймал себя на том, что поправляю очки, забыв, что они лежат у меня во внутреннем кармане. – Что это значит?

– Поточнее? – Он наклонился ко мне, прищурился и заговорил очень тихо и вкрадчиво. – Этой вашей кровушке, уважаемый, тысяча лет в обед. А то и все две. Это если поточнее.

Потом провел по лицу ладонью и спросил уже обычным голосом:

– Что, жутковато? Мне тоже, если честно, не по себе. И все-таки, между нами, где вы взяли этот образец?

«Тысяча лет… – думал я, шагая по мокрому тротуару. – Две тысячи лет… Иконы… Кровоточение… Гуашь для рисования по шестьдесят рублей за набор… Куда мне теперь со всем этим? В библиотеку? В церковь? В сумасшедший дом?»

Я остановился. Фиолетовая вывеска на доме через дорогу погасла на пару секунд и загорелась снова. Мне показалось, что это знак.

Я никогда не бывал в подобных заведениях, но кое-что слышал о них. Если слухи не врут, здесь я найду и библиотеку, и церковь, и сумасшедший дом. А если повезет, то и булочку с изюмом.

Только есть ли у меня на это время? Я и так задержался в Институте дольше, чем планировал.

Вывеска еще раз погасла и загорелась. Я стал искать пешеходный переход.

«Чистенько», – подумал я, оказавшись внутри, и украдкой бросил взгляд на свои ботинки.

– Клуб «Встреча» – два раза направо, со двора, – объявила мне девушка на входе вместо приветствия.

– Нет-нет, я к вам. Мне нужно…

– Проходите. – Кажется, она удивилась.

Подростки за плюшевой перегородкой провожали меня настороженными взглядами.

– Вот сюда. Что будете пить?

– Да мне не пить. Я хочу…

– Напиток – обязателен, – строго заметила девушка.

– Хорошо. Тогда сок. Яблочный есть у вас? А булочки? – Я подумал и добавил: – С изюмом.

– Булочки? – Она нахмурилась, глядя в блокнот. – Есть чизкейк. Хотите?

– Наверное, нет. – В городе я часто чувствую себя иностранцем. – А вы научите меня, что тут и как?

– Конечно. Что вы хотите?

– Мне нужно найти…

– Секунду. Вводите запрос.

– Так-к-к…

С грехом пополам я отыскал нужные клавиши.

– Набрали? – Она нагнулась над моим плечом и хихикнула: – Голубой Христос? Ладно. Жмите «Поиск», кликайте по ссылкам.

Десять минут спустя я вышел на улицу. Фиолетовые буквы, отразившись в луже на асфальте, разом зажужжали и погасли. Через мгновение – вспыхнули снова. «Интернет-кафе», – прочел я в последний раз и все-таки выругался:

– Др-р-рянь!

– Да не ферма это. Ферма дальше.

– Какое дальше?

– Да дальше, я тебе говорю. А это – приют для этих… как их…

– Смотри, смотри, опять полыхнуло!

– Ну что, заходим, а то ведь уйдет сейчас.

– Да ладно, на следующей поедем. Давай досмотрим!

– Ага. Сейчас как раз пожарные должны…

Толпу у сетчатого ограждения я заметил, едва ступив на платформу. Десяток мужичков с рюкзаками и удочками, собравшиеся для последней в этом сезоне ночной рыбалки.

– Дайте… – Я прочистил горло. – Пропустите, пожалуйста.

Двое мужичков, загородившие спуск с платформы, расступились передо мной. Только перешепнулись за спиной: «Смотри, этот…» «Который?» «Ну…» «Что ж он тут-то?»

«Что ж я тут-то? – думал я, сбегая по ступенькам. – Что ж я тут-то, Господи!»

Капля скатилась по щеке. Я с надеждой посмотрел на небо, но дождя не было. Да и не помог бы уже дождь.

Пожарная пронеслась мимо, когда я выбежал на перекресток за станцией. Я махнул рукой, но машина, конечно же, не остановилась. «Поскорей, ребята, поскорей!» – подумал я, провожая взглядом беснующуюся мигалку, и потрусил следом.

Обычно путь от станции к Дому я прохожу за восемнадцать минут быстрым шагом. На этот раз уложился, кажется, в семь, но и этих минут мне хватило, чтобы проклясть себя многократно. За то, что уехал. За то, что оставил детей на Любовь Николаевну и Веронику. То есть, получается, на одну Любовь Николаевну. За то, что так много времени потерял в Институте. А сильней всего – за это грешное кафе. Зачем только поперся туда? Что надеялся найти? Какую правду? Вон она – правда, полыхает на полнеба в вечерних сумерках.

Когда закончились заводские постройки и бетонный забор, Дом стало видно как на ладони. Первый этаж горел весь. На втором – пока только левое крыло. Пламя мелькало в окнах классной комнаты и спальни для девочек. Хуже всего, что именно в этом крыле, в конце коридора располагался запасной выход.

Когда я добрался до выбитых машиной ворот, пожарные только закончили разворачивать шланги. Одновременно с первой струей из брандспойта над классной комнатой обрушилась крыша. За разбитыми стеклами было видно, как огненный смерч промчался по коридору второго этажа, выбив боковую оконную раму вместе с куском стены. Пламя гудело. Глаза слезились. Взгляд метался от окна к окну, но находил только языки огня. Не было никого за черными окнами, и во дворе никого не было. Только пожарные.

Я тронул одного за плечо.

– Кто-нибудь… – начал я и не смог договорить. – Где… кто-нибудь?

Пожарный странно посмотрел на меня и кивнул куда-то себе за спину.

– Александр Борисович! – донеслось с той стороны, потом слова перешли в кашель, и я снова побежал.

Они были здесь, за пожарной машиной, сидели кто на чем. Любовь Николаевна с Ксюшей, Вероника, Марина, Антон… Дети галдели, а я выхватывал взглядом то одного, то другого и едва узнавал. Аркадий, Света, Мишка… А где же? Ну да, конечно, и Степка. Неужели все? Двойняшки Леня и Маргарита, Димка, второй Димка и Настенька, Коля, Никитушка, Маша и Игорек. Все!

– Вы успели! – выдохнул я, проглотив комок в горле. – Слава Богу, вы успели выйти!

– Не совсем. – Любовь Николаевна снова закашлялась, и Ксюша погладила ее по руке. – Когда Коля прибежал и сказал: «Любовь Николавна, там что-то горит», по лестнице на первый было уже не спуститься. Потом пока я всех собрала… Эта вот… – она качнула Ксюшу на руках… – негодница… Забралась под кровать и надышалась дымом. Разве можно? – Девочка шмыгнула перепачканным сажей носиком. – В общем, к тому времени, как я ее вытащила, пожарная лестница тоже была в огне.

– Как же вы выбрались?

– Нас вывел Андрей.

– Как? Как Андрей мог вас… – Я остановился, так как понял, что иначе начну заикаться.

Любовь Николаевна посмотрела мне в глаза.

– Александр Борисович, я не знаю. Я – педиатр и… я не знаю. Он прижал к лицу свой рисунок, а потом сказал…

– Какой… Какой рисунок?

– Из вашего кабинета. Вы уехали, а Андрюшка очень просил принести рисунок. Еле нашла его в пакете, среди газет. Так вот, прижал к лицу рисунок и сказал: «Идемте за мной». И все пошли – на кухню. Там Андрей сказал: «Откройте окно», и…