Текст книги "Донос без срока давности"

Глава третья. Пластов, декабрь 1937 года

Бытовой донос – не менее распространенная форма, чем профессиональный. Он касается не высших сфер, а взаимоотношений с ближайшим социальным окружением. Стимулом к нему может послужить что угодно: ссора, конфликт из-за участка земли с соседом, ненависть к богатству ближнего, любовное соперничество и т. д. Если вспомнить аналогию «НКВД – почтовый ящик», то написать туда (и ждать ответа) мог любой человек, независимо от его социального положения и статуса. Кроме того, совсем не обязательно было обращаться непосредственно в правоохранительные органы. Ведь существовали тесно связанные с ними партийные, комсомольские, советские и т. п. «инстанции», которые активно сотрудничали (передавали информацию) с НКВД.

В. А. Нехамкин. Донос как социально-психологический феномен (журнал «Историческая психология и социология истории», 2014, № 2)

– Господи… Кеша… – Фима прижалась к мужу, не замечая запаха давно немытого тела, мазутной гари, исходящей от грязного и заношенного полушубка. – Господи… Уж и не чаяла… Отпустили? – радостно заглянула, подняв лицо, Иннокентию в глаза.

– Отпустился… – Муж высвободился из рук Фимы, тяжело бухнулся на лавку, потянул вначале с одной ноги, потом с другой рваные валенки. Со вздохом облегчения вытянул ноги, стащив, одной об другую, сбившиеся, пахнувшие кислым портянки. Распахнул куцый полушубок и, откинувшись на стену, закрыл глаза.

Фима растерянно перевела взгляд на засаленный до блеска треух, упавший на пол, потом снова уставилась на мужа. Улыбка медленно сползла с лица.

– Сбёг?..

– Сбёг, – спокойно ответил Иннокентий, не открывая глаз.

– Господи… – Фима бросила ладони к лицу, сквозь растопыренные пальцы глянула снова на мужа, расплёскивая из глаз страх и ужас. – Господи… Что же теперь будет?! – Опустилась на табуретку. – Иисусе милостивый… Да за что же мне всё это…

– Хорош причитать, – по-прежнему не поднимая веки, прогудел муж, – лучше пожрать собери.

Уже за столом, жадно хватая из миски картошку чёрными, до невозможности отмыть, как казалось Фиме, руками, яростно вгрызаясь в мёрзлое сало и едучую луковицу, зажёвывая один за другим толстенные ломти ржаного хлеба, Иннокентий успокоил:

– С документом я, не одна легавая собака не докопается. Тока здеся, в Куке, житья не будет, по старой памяти проверять начнут, докопаются… Будем на новое место перебираться.

– Куда? – упавшим голосом спросила Фима.

– Осмотреться мне надо. Но отсюдова, само собой, подальше. Прикидываю куда-нибудь на лесоразработки податься. Научили лес валить, – горько усмехнулся Иннокентий. – Вот как обустроюсь, тогда и с переездом порешаем. Не сегодняшняя забота. Ты лучше про себя расскажи. Как вы тут? Смотрю, дошла – кожа да кости.

– А с чего справной быть? Поломойничаю. Зараз в школе, в сельсовете да в клубе. Но и дом на мне, огород. Хучь ещё Володька помогает.

– Пацаны-то как? – Иннокентий поднялся из-за стола, шагнул к маленькой светёлке за занавеской.

– Не разбуди, – поднялась и шагнула следом Фима. – Гришенька с вечера что-то забеспокоил, кабы не простымши…

– Ишь, богатырь! – хрипло прошептал Иннокентий, вглядываясь в полумрак спаленки – на разметавшегося во сне, посапывающего сына. – А Володька?

– Так они с твоим дружком Гохой уже неделю в тайге, на зимовье, охотой промышляют. Большой стал, выше меня вымахал, только тощий, как жердь. Но жилистый. Говорю же, первый мне помощник. Кабы не он, куда мне одной с огородом да в стайке управиться. Особливо с картошкой. На ней-то и выживаем. Но, правда, родня твоя тоже не оставляет. То мяса кусок подкинут, то сальца с мучицей вот подсобили…

– Гоха как?

– А чё Гошка… В бобылях. Степанида-то в тридцать четвёртом по осени родами померла, царствие ей небесное! С тех пор – сам по себе, даже сродственников чурается, разве что со старшим брательником Сашкой якшается. А как ему не якшаться, когда у того четверо Гошкиных малых живут, Сашкина Елена-то пуста оказалася, так ей эта четверня как утешенье. От так! А с Гошкой Матвей, старшой, да Нинка, хотя Нинка больше у Елены на подхвате, к Гошке наведывается – чё-то там сготовить, прибраться по-бабьи, а то и вовсе мужички задичают. Оне и так дикие, что Гошка, что Матвейка, – больше в тайге. Иногда и нам то зайца закинут, то косули лопатку. Вот Володька за ними и увязался – сам в добытчики метит.

– Это сколь уж Матвею?

– Так девятнадцатый пошёл.

– Скоро в армию загребут.

– Загребут, Боже праведный… – вздохнула и перекрестилась Фима. – Гошка давеча как раз про это плакался. Спасибо ещё, Иисусе милосердный, что войны нет, отслужит Матвейка да живой возвернётся…

– Захаживает, значица, Гоха… поплакаться…

– Ты чё удумал?! Креста на тебе нет! – отшатнулась Фима.

– Эт точно – креста на мне нет, – усмехнулся Иннокентий. – А с чего мне его на шею пялить? Вот ты причитаешь: «Боже праведный, Иисусе милосердный…», а где оно, это милосердие? В чём? В том, что справное наше хозяйство, которое не одно поколение нагорбатило, растащили нехристи? Али в том, что заместо него всучили мне кирку с лопатой на восемь годков да повелели ударничать за пайку каналоармейцем? «От жаркой работы растает твой срок!» – на кажном столбе такие плакаты там висят, а срок-то особливо не таял! Думал, и вправду, по зачётам раньше освободят – куды с добром! С канала Волга – Москва сослали на Среднюю Волгу. Там бы и добил срок, да начальничек местный проходу не давал. Из комбедчиков. Кто из кулаков – ему как серпом по яйцам. Особливо ежели из сибирских – видно, где-то у нас орудовал. В общем, засветило мне новым сроком по его милости. Вот и пришлось дёрнуть от греха подальше…

Иннокентий досадливо отмахнулся рукой, как морок отгоняя.

– Слышь, хорошо бы баньку спроворить… Жива банька-то наша?

– Жива-а. Конешно, подлатать давно просит, но покуда жар держит. Там и шайка чистая, и Володька воды давеча в кадушку натаскал. И веники. С мыльцем вот только – обмылочек.

– Ты это… Исподнее мне поищи. Хорошо бы и запасную пару. И рубаху бы какую чистую, штаны. Что на мне – так это только в печку, завшивел, пока добирался. Керосина чеплашку плесни, живность окаянную вывести. А баней сам займусь. Да, как всё сгоношишь – тащи туды. Ага, ножницы прихвати – космы подровнять.

– Щас-щас… – засуетилась Фима. – Сберегла я кое-чё, ожидаючи. Ребятне, правда, пришлося пару твоих рубах перешить, уж не серчай. Но и штаны твои справные и лапсердак – это в целости-сохранности…

Ранним утром, закинув за спину старую котомку с парой белья, полукараваем хлеба и шматком жилистого сала, Иннокентий подался к тракту, расцеловавшись напоследок с женой и строго-настрого наказав ей держать рот на замке. Младшого не будил, как ни хотелось потетёшкаться. Но, с одной стороны, чего пужать, кады тятьку ему и не признать – в люльке сопел, когда в тридцатом со двора повели папаню. А с другой стороны, дитя неразумно – а как прозвенит колокольчиком про тятькино появление? В общем, ночь доспал в баньке, оттуда и подался задами из села.

И было это аккурат в канун годовщины Октября – морозным и ветреным утром 6 ноября одна тыща тридцать шестого года. Гулял ветерок вдоль Ингодинской долины, подталкивал в спину: «Иди, поспешай, ищи свою долю!», свистел возле уха: «Ищи, да оглядывайся! Хоть и далеко ты сбёг, а в энкеведэ не дураки – почитай, враз смикитили, что беглому одна дорога – к порогу родненькому…» Хотя, конешно, сильно настырно искать не будут – это ещё в лагере уразумел: за каждым ссыльным гоняться – никаких вертухаев не хватит. Тут уж пока сам не обнаружится, беспаспортной раззявой. Об чём и думать наперво надобно. Ну да бог не выдаст – свинья не съест…

Ещё пару раз, так же ночью, наведывался Иннокентий домой. Пока ничего не мог сообщить жене утешительного. Работа подворачивалась, но больше временная. Вроде бы на бывшей Татауровской лесной даче, переименованной в лесхоз, вполне можно было обустроиться, но и там кукинские объявились.

– Подле Бургени, за Читой, посоветовал мне один знакомый на лесопилку наведаться, – делился с женой Иннокентий в свой последний приход, сунув ей комок мятых денежных купюр. – Подамся, погляжу.

– Батя, мне бы с тобой! – придвинулся Володька. В последние приходы от старшего сына Иннокентий уже не таился. Не получилось. Но крепкое слово взял, что не проболтается никому и нигде.

– Ты чё? А мать как? Кто ей в помощь? Гришка, что ли? Ты это брось! – погрозил сыну пальцем. – Не последний день хлеб жуём да киселём запиваем. Говорено же: как плотно осяду – зараз всё и порешаем. Пока батька жив – при нём будете! А пока – терпеть. Мужик ты али как? Хозяйствуй покедова, Володька, за старшого. Большую надёжу на тебя имею. И это… носы не вешайте, недолго вам осталось, обещаю…

Иннокентий в очередной раз ранешней заутреней подался восвояси. Вроде бы и не углядел никто.

Но Гоха Колычев, захаживая к Пластовым, отметил про себя, что Фима как бы переменилась. Ишь, то лишнего слова не выдавишь, вдругорядь и вовсе поздоровкается при встрече и только, а третьего дни, эвона, улыбочкой одарила! И Володька ейный не смурным шатается, повеселел с чего-то парень. Перемены Гоха отнёс на свой счёт.

И нарисовался к Пластовым в выходном пиджаке, начищенных сапогах с лакированными голяшками, новой плисовой рубахе.

– Чой такой нарядный? Вроде и праздника никакова нету, – встретила его Фима.

– Да мне завсегда праздник с тобой повстречаться! – выпалил Гоха заранее обмусоленную фразу.

– Ишь ты, кавалер какой! Не староват выгуливаться?

– Но дак и ты от меня недалеко ушла, – выпалил Гоха.

– Далеко, Георгий, далече, – грустно ответила Фима. – Вон двое по лавкам и… – Улыбнулась чему-то.

– Да ладноть! Наоборот, расцветашь. Раздобрела вона! Само время на крепкое мужеское плечо опереться, Фима.

– Уж не ты ли плечо собрался подставлять?

– А что? – Гоха шагнул к женщине, облапил сзади за груди. Жарко зашептал в ухо: – Чево бы нам и не сладиться, Фима? Чай, не чужие… Я ж завсегда к тебе с добром и симпатией…

– Ну-ка, выпусти! – Дёрнулась всем телом. – Слышь?! Не охальничай! Расцепи ручиши! Совсем сдурел! Ты чё задумал, Гоха? При живом муже… Отпусти, сказала! Да кабы и одна была, – тщетно пытаясь высвободиться, выкрикнула Фима, – на кой ляд ты мне сдался, кобелина! Степаниду в могилу загнал, к Дашке Бродягиной шастая, а теперича до меня добрался! Отпусти, образина чёртова!

– Отпусти мамку! – вцепился сзади в Гоху залетевший с улицы Володька.

– Пшёл, щенок! – рявкнул Гоха, отпинывая парнишку.

– Отпусти мамку! – снова выкрикнул тот, загремев ухватом.

– Ух ты! – расцепив наконец лапы, повернулся к Володьке Гоха. – Ну, давай-давай, попробуй! Прибью, как кутёнка!

– Уйди! – заступила между Гохой и сыном Фима. – Уйди Христа ради…

– Зря ты так, – опустился на лавку, тяжело дыша, Гоха. – Зря… А ты чево на меня кидашься? – посмотрел исподлобья на Володьку. – Мало мы с тобой любо-дорого охотничали? Как с родным валандался, э-хе-хе… – Перевёл хмурый взгляд на Фиму: – И каво ты кочевряжишься? «При живом муже»! А где он? Ау-у! – прокричал дурашливо, с издёвкой. – Ты вот баба умная, а до одного не дотумкаешь: сгинул Кешка окончательно. Коли за столь лет весточки-крохотулечки об себе не подал – стало быть, амбец ему.

– Да что ты знаешь! – крикнула Фима и осеклась. А Володька за её спиной угрожающе перехватил ухват.

– О-хо-хо! – с кривляньем поднялся с лавки Гоха. – Ну и крест вам в лоб! Ослободи дорогу! – крикнул Володьке и шагнул к дверям. За порогом обернулся и процедил пареньку: – Ты теперича с энтим ухватом по лесу и шастай. С таким оружьем тока на медведЯ и ходить! А со мной – заказано, а то спужаюсь да пальну в твою сторону ненароком. Ха-ха-ха! – И гулко протопал через сенки прочь…

Снова домой Иннокентий наведался в июле. Открыто заявился. Аккурат к событию: разродилась женушка дочуркой! Обрадовался! Тамаркой окрестили. Понятно, втихую, на дому. Домочадцев Иннокентий в этот раз обнадёжил: вроде бы по-путному всё с работой срастается – устроился работать на лесоучасток Читинского лесозаготовительного треста – через реку за селом Шишкино. И не просто он, Иннокентий, там сучки рубит, а назначен десятником – целая бригада в подчинении. Снова снабдил жену деньгами.

В сентябре появился снова.

– Значит, так… – С нарочитой важностью глянул на Фиму. – Моё начальство, отмечая добросовестный труд десятника Пластова… – Замолчал, выдерживая паузу, потом рассмеялся и закончил: – …выписало ордер на заселение в леспромхозовскую казарму, выделив мне, как семейному и многодетному, аж двухкомнатные хоромы!

Но чуть погодя, виновато почесав затылок, добавил:

– С подселением, правда. Жиличка у нас в одной комнате будет.

– Это как – жиличка? – упёрла руки в боки Фима. – Стало быть, пока мы здеся, ты там с бабой гужеванишь?

– Окстись, Фим. Надобность крышу над головой иметь не только у нас. Начальство так решило.

– Ты глаза-то не отводи! Что за баба? Молодайка?

– К молодым не отнесу. Зовут Пелагеей, сама из Верх-Читы. Это недалеко от Шишкино. Их с мужем раскулачили да сослали, а она из ссылки тоже сбёгла. Так что вроде как товарищ по несчастью.

– И на этой почве, стало быть, вы…

– Не мели, Емеля! – недовольно одёрнул жену Иннокентий. – Каво чудишь-то! Кабы с ней снюхался – нужда мне тады к вам в Куку наведываться да обещаниями кормить. К тому же, – хмыкнул, глядя на Фиму, – у Пелагеи посолиднее меня кавалер имеется – приятель мой Сергей Данилович. Мужик степенный, солидный, на червонец меня постарше. А!.. Не о том говорим! Я-то чево приехал – сообщить: начинайте потихонечку в дорогу скарб увязывать. В задних числах октября добрую подводу найму да и приеду за вами. Эх-ха, чево всполошилась! Загодя о точном дне весточку пришлю.

В этот раз Иннокентий пробыл дома ажно целых четыре дня.

Наконец-то малой сынок батьку воспринял, почувствовал родную душу, потянулся. А то лишь глазёнками испуганно зыркал из угла; за столом сидел насупившись и опасливо обходил незнакомого дядьку. Когда же Иннокентий подхватил его на руки – заорал, уливаясь слезой: «Мамка! Мамка!»

Но потихоньку сладилось. И от этого так радостно Иннокентию стало, хоть самому слезу пускай. Вот только за минувшие годы высохли слёзы, как и в помине не было. Ай, да чего там! И раньше Иннокентий ими не страдал – негожее дело для мужика.

Когда стал собираться отец в обратную дорогу, Володька, улучив момент, прильнул к батиному плечу.

– Тять… – несмело начал и замолчал.

– Ну чево ты? – обхватил Иннокентий сына. – Тольки опять со мной не просись. Как наказывал – за старшого на хозяйстве.

– Я не про то, тять… – Володька шумно выдохнул и решился: – Тут этот Гоха к матери лез. Еле отбились…

– Ну-ка, ну-ка! – посуровел отец. – Что за новости? Когда?

– По весне ишшо… Пришёл и давай талдычить: мол, сгинул ваш батя, незачем его ожидать… Стал предлагать мамке с ним сойтись…

– А мамка?

– Отталкивала, ругалась. Да и я понужнул. Ухватом… А он грозился, кады уходил…

– Добре! Это по-нашему! – засмеялся Иннокентий. – А што грозился – плюнь и забудь. Селезёнкой дядька Гоха не вышел. Он тока на словах такой грозный. Не боись! Немного вам тут осталося, а опосля и про страхи забудете, и про этого Гоху-слюнтяя.

Успокоил Иннокентий сына, но сам не успокоился. Вечерком прогулялся до избы Колычева.

– О-ох! Кеша! – засуетился приятель-сродственник, когда в избу вступил незваный гость. – Ты откуда, братка?! Уж и не чаял свидеться! Столь времени кануло… Слыхивал, что ужо был у своих… А чё не зашёл?..

Гоха заметался по кухне, схватил с печной плиты полуведёрный, булькающий чайник, бухнул на стол, загремел жестяными кружками, вытянул из колченогого поставца блюдце с колотым рафинадом, высыпал на стол из бумажного кулька круглые пряники.

– Ну, ты! Отмучился, братка? Вот радость-то! – скороговорил хозяин, сыпя в пузатенький глиняный чайничек заварку. Залил кипятком под крышечку. Снова кинулся к поставцу, извлёк оттуда бутылёк, заткнутый свёрнутым газетным обрывком. – А по маленькой за возвращеньице? Под сальце? У меня и дичина холодная имеется… С дочей опять же тебя!.. Замыть, замыть пяточки треба!

– Не суетись, – остановил Гохину беготню Иннокентий. – Присядь. Да… Давненько мы с тобой не виделись… Стало быть, Степаниду схоронил?

– Схоронил, Кеша, схоронил… – Опустился на краешек табуретки супротив Иннокентия приятель, скорбно поджал губы, понурился.

– Да ты передо мной так сильно-то не убивайся, – усмехнулся Иннокентий. – Дашка-давашка небось горе твоё скрашивает, как и до того, аль в други лукошки заглядывашь?

– А что? – вскинул глаза Гоха. – Запрещено? Как будто ты без греха. Нету, Кеша, безгреховных, нетути! Хотя бы и Дашка. И сам бы мог попользоваться…

– Доедать опосля тебя, ли чё ли? – брезгливо осведомился Иннокентий.

– Да ладно, шутю! Так ты чево раньше-то глаз не казал? В село-то, хе-хе-хе, уже давненько шастаешь, – гаденько так захихикал, намекая на беременность Фимы, – а меня обходишь…

– Шутишь, стало быть… А я вот к тебе не шутковать пришёл, – холодно произнёс Иннокентий, подрагивая желваками. – Как у тебя там с какими бабами – это мне без интересу, но ежели ты сызнова к Фиме подкатишься иль Володьку попыташься в оборот взять – убью. Ты меня знаешь – слово держу. Меж нами разговор, понял? Кто прознает – Фима или Володька – считай, ты себе приговор обозначил. Уразумел?

Не дожидаясь ответа застывшего на табуретке Гохи, столь похожего в эту минуту на суслика-тарбагана, сторожко вытянувшегося столбиком на гребне своей норки, Иннокентий, пригнувшись под низкой дверной притолокой, шагнул из избы.

Уехал он из Новой Куки утром следующего дня.

А Гоха Колычев погрузился в полный душевный раздрай. Первая мыслишка выглядела спасительной: сообщить об угрозе жизни в органы. Даже если Кеха на свободе гуляет законно, всё равно с него спросят. Однако а чего с него спросят? Свидетелев нет. Отопрётся запросто. Кто вообще видел, как он к нему, Гохе, наведался? По темноте пришёл, по темноте ушёл. И скажут Гохе, что наводит он тень на плетень. А как вдобавок Володька с Фимой заявят, что он, Гоха, лез к хозяйке, получил укорот, а теперь и мужика решил оговорить? И про его, Гохину, напраслину сразу же известят Кеху. Ну а опосля… Холодный озноб пробрал Гоху. Запросто свою угрозу Кехе привести в исполнение. Подкараулит на лесной тропке…

Вторая мыслишка брезжила надеждой: а ежели Кеха таки из лагерей сбёг? И ох как захотелось в это поверить – спасу нет. Но вот как узнать?

Умная мысля приходит опосля. Вправду говорят: утро вечера мудреней. Через пару дней поутру как в голову стукнуло – выждать надобно! Пару-другую недель. А вот потом в органы сообщеньице заслать. И никто на него не подумает. Ведь как рассудят Кеха или Фимка с выкормышем: ежели бы от него, Гохи, исходило, то чево столь времени молчал, а не сразу жалиться поспешал? А так… В селе-то что, один Гоха Кеху видел? И другие, ясень пень, видели. Поди догони, кто сообщил!

Неприятно засвербило, когда узнал, что уехал Кеха Пластов куда-то. Но раз семейка тут – вернётся, обязательно вернётся. И вот, как снова появится – так и самое время сообщить, куда следует. И успокоился Гоха, выполз из душевного раздрая.

Иннокентий появился в селе вечером 22 октября. На трёхтонке! Сгрузили поутру Пластовы в объёмистый кузов своё барахлишко, мешки с картошкой, кадку с квашеной капустой закатили. В кабине к шофёру Фима с малыми угнездилась, в кузов на узлы забрались Иннокентий и Володька. И запылил грузовик из села к тракту.

«Самое время! – засобирался на станцию Гоха. – Знать бы, куда подались…» Но осторожные расспросы знакомых сельских баб-говорушек, перемывающих внезапный отъезд Пластовых, ничего Колычеву не прояснили. Но сообщение заслал. Впрочем, органы и без него дознались, куда подались Пластовы. Кто ж вот так просто покинет деревню, без сельсоветской справки, заменяющей сельчанину паспорт, не сообщив, куда выбывает!

…Ранним утром 31 декабря 1937 года в ещё непроснувшийся посёлок Красный Яр вполз видавший виды, крашеный-перекрашеный чёрной паровозной краской автобус ГАЗ. Заскрипел тормозами у леспромхозовской казармы, полоснув светом фар по окнам. Из автобусного нутра шустро выскочили шестеро в военных шинелях с малиновыми петлицами, гулко застучали сапогами по коридору казармы. У двери одного из помещений остановились, один бесцеремонно забабахал кулаком в дверную филёнку.

– Да щас, щас! Не колоти! И так ребятню переполошил, мать твою! – раздался чуть погодя недовольный мужской голос.

Дверь распахнулась. Высокий босой мужик в исподней рубахе и портках ошарашенно уставился на пришедших. Вот уж кого не ждал, думал: по работе чего случилось ни свет ни заря.

– Гражданин Пластов Иннокентий Илларионович? – осведомился один из «малиновых».

– Он самый… – кивнул мужик, сбрасывая остатки сна и осознавая цель раннего появления незваных гостей.

Его тут же оттёрли плечами трое шагнувших в комнаты, а один толкнул к столу:

– Сидеть и не рыпаться!

У дверей застыли ещё двое. В обеих комнатах запалили свет. Иннокентия резанул по ушам закатывающийся плач маленькой Тамарки и громкий рёв Гришки.

– Мамаша, короедов успокойте! – крикнул кто-то со злостью.

– Гражданин Пластов, – обратился к Иннокентию присевший напротив него за стол, по всей видимости, старший в этой чекистской команде. – Вам предъявляется обвинение по факту побега с места ссылки, а также вы достаточно изобличаетесь в том, что являетесь участником контрреволюционной кулацкой группы, занимаетесь вредительством и проводите антисоветскую агитацию против советской власти на селе.

Иннокентий долго молчал, потом глухо выдавил:

– Из ссылки бежал, был грех. А остальное, гражданин начальник, – полная напраслина. Работаю ударно от зари до темна, некогда контрреволюцию разводить.

– Следствие разберётся. А пока зачитываю вам постановление об избрании меры пресечения: «Гражданина Пластова Иннокентия Илларионовича привлечь в качестве обвиняемого по статье 58–10 УК РСФСР, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей в Читинской тюрьме в соответствии приказа наркома внутренних дел Союза ССР № 00447». Собирайтесь, Пластов!

Старший чекист обернулся к троице в соседней комнате:

– Ну что там у вас?

– Пусто, товарищ младший лейтенант.

– Ну и не хер тут рассиживаться, ещё обратно сорок с лишним вёрст пилить, да и там валандаться. Так и новогоднее застолье просерем!

В комнате оглушительно захохотали, что вызвало очередной прилив детского плача.

– Шибче, шибче, Пластов! – нетерпеливо подгонял чекист, пока Иннокентий одевался-обувался, а растрёпанная, с побелевшим лицом Фима, накинув на плечи старую шаль, складывала на чистую холстинку надрезанный круг подового хлеба, варёные картофелины в кожуре, кусок отварной дичины, спичечный коробок с солью, серые кусочки рафинаду. Глядя на женщину, непослушными пальцами пытающуюся завязать узелок, съязвил: – Сильно не балуй, и на государственном коште с голоду не помрёт!

У дверей Иннокентий остановился, повернулся всем корпусом к застывшим на пороге дальней комнаты домочадцам:

– Прощевайте… Володька! Как наказывал – за старшого… Не реви, Гришаня, держись за брата… Фима… Прости, Фима… Наобещал я вам… Э-эх! – Пластов бросил пронзительный взгляд на жиличку Пелагею, укачивающую на руках Тамарку, обречённо махнул рукой и решительно шагнул в тёмный коридор.

Через полчаса, перебудив всю казарму и оставив подле крыльца облако вонючего дыма, автобус укатил.

А в вечерних сумерках жиличка Пелагея задами прибежала к избе-развалюхе, где ютилась семья Таранов, вызвала хозяина во двор.

– Уже знаешь небось, что Иннокентия заарестовали и в Читу увезли?

– Как не знать, – ответил Сергей Данилович, опасливо оглядываясь. – А ты чего сюда нагрянула? Говорил же…

– Да брось ты! – отмахнулась Пелагея. – Кому наши шашни…

– Молчи!

– Кончай трястись! Дело надо сделать.

– Какое, к лешему, дело?

Пелагея вплотную придвинулась к Тарану:

– Винтовку надёжно спрятать надобно.

– Каку таку винтовку?!

– Ты дурачком-то не прикидывайся, сам с Дроздовым и Кешей на охоту ходил.

– А ты-то с чего всполошилась?

– Так Кеша у меня под матрасом её хранил, от пыли уберегал.

– Нашёл место, язви его! – выругался Таран. – Он бы тебе её ещё засунул…

– Заткни пасть! Лучше думай, куда понадёжнее сховать.

– Куда-куда… Ладноть! К дороге на лесосеку смогёшь вынести?

– Да уж постараюсь.

– Вот щас и дуй. Да только это… обмотай во чё-нибудь да под тулупом выноси, а то в казарме вашей глаз полно.

– Не дура.

– Ага. Через часок на отвороте дороги жду.

В потёмках Пелагея с престарелым хахалем, чертыхаясь и треща валежником, поблуждали опушкой сосняка, наткнулись на ещё непромёрзшую кучу навоза. В ней и спрятали винтовку, завернутую в тряпки, а сверху в кусок брезента, предусмотрительно захваченного Сергеем Даниловичем. И облегчённо перевели дух. Совершенно напрасно – эти их блукания засёк один из казарменных жителей, Тимофей Бянкин.

Спроворил его чёрт с лесосеки пешедралом тащиться. Услышав треск, чуть в штаны не наделал: думал, медведь-шатун поблизости ломится. А потом человечьи голоса различил. И стало Тимофею интересно: чегой-то народ под ночь по лесу шарится? Голоса вскоре приблизились, и присел осторожненько Тимофей за молодыми сосёнками. Тут и вышла к дороге парочка. Кто такие – не разглядеть, а когда баба голос подала – узнал: Парашка-повариха, в соседях живёт, у Пластовых.

– А как кто из огородников на эту кучу позарится?

Так спросила повариха, а напарник ейный в ответ пробурчал:

– Кому он, к херам, до весны нужон! Через пару дней ломом не отколупашь.

Ответившего поварихе мужика Тимофей по голосу не признал. Но любопытство и вовсе через край попёрло! Куча… Какая куча? Смекнул – навоз. И чево-то эта парочка в него затырила. Повариха что? Продуктишки могла на кухне спереть, но не в говно же коровье их пихать. Стало быть, не продуктишки. А что?

Тимофей прислушался. Парочка, пожалуй, уже до посёлка добралась. Но где по темноте искать эту навозную кучу? Ежели тока завтра пошукать…

С этим намерением Тимофей дотащился до дому. А в казарме жёнка страшну новость сообщила: Кеху Пластова арестовал НКВД, и в квартирке ихней всё перерыли.

Вот тут-то Тимофей испугался по-настоящему, куда там с медведем-шатуном! Стало быть, не всё чисто с Палашкой-поварихой. Схоронила чего-то, что энкавэдэшники проглядели! О-о, тогда эту кучу навозную в лесу искать себе дороже. Наоборот, надо цидульку в органы заслать, но так, чтоб не учуяли, чья писулька. Накорябал бумажонку Тимофей печатными буквами да левой рукой, мол, так и так, бдительно сообчаю, что прячут пришлые поселковые, дюже подозрительные людишки чего-то в лесу. Ну и конечно, чтобы зазря органы не шерстили весь народ подряд, фамилию поварихи тоже накорябал. А днями спустя, выбравшись по хозяйственным делам в Шишкино, крадучись, опустил письмецо с незамысловатым адресом «Чита, НКВД» в почтовый ящик.

Что бумага дошла до нужного адресата, убедился через пару недель. На Красный Яр снова прикатил зловещий чёрный автобусик с чекистами.

Вывели под белы рученьки из казармы Пелагею, а позже стало известно, что забрали с ней вместе и ночного сторожа лесоучастка Тарана, а в лесу нашли винтовку с патронами.

– Били Палашку, за космы таскали, – пересказала мужу Нюра Бянкина. – На весь колидор слышно было. Допытывались, куда и чего спрятала…

И ещё дважды приезжал в посёлок чёрный автобус: 5 февраля увезли заведующего тракторной базой лесоучастка Паху Дроздова, 10-го – охотника Семёна Челнокова. А заместо них поселился в посёлке страх. От каждого ночного или предутреннего шороха отбивало сон, рокот любого автомобиля, слышный в посёлке уже от моста через Читинку, заставлял сердце учащённо колотиться. А уж наезды на Красный Яр участкового милиционера из Шишкино и вовсе доводили баб до обморока. От жёнок арестованных шарахались как от прокажённых, дитям строго-настрого, до лупцевания ремнём, запретили с ихней ребятнёй якшаться. Не скоро всё это малость подзажило-пригасло, рубцы же остались, нет-нет да и напоминая о себе. Пропала вся соседская простота в общении, сменившись пугливой опаской.

А в высоких кабинетах областного Управления НКВД, недавно справившего новоселье в шикарном Шумовском дворце на центральной улице Читы, разворачивалось главное действо: шли интенсивные допросы кулацкого элемента, собранного по городам и весям Забайкалья. В том числе и контрреволюционной кулацкой группы, выкорчеванной на лесоучастке Красный Яр. Следственный конвейер работал без остановок, без заморочек, быстро и продуктивно.

Из протокола допроса Пластова И. И.

от 25 января 1938 года:

«Вопрос: Следствию известно, что Вы, после возвращения из ссылки и работая на ЛЗУ, так же как и ранее занимались к-р. антисоветской деятельностью. Признаете Вы это?

Ответ: Не признаю. Антисоветской деятельностью я после возвращения из ссылки не занимался…

Вопрос: Вы находясь на Красном Яре имели при себе какое-либо огнестрельное оружье?

Ответ: Никакого я оружья при себе не имел, в этом я заявляю утвердительно. (Ответ заверен отдельной подписью Пластова.)

Вопрос: Предъявляю Вам чешскую боевую винтовку с 32-ю б/патронами, она кому принадлежит, – не Вам ли?

Ответ: Нет эта винтовка не моя. Я ее не видал и не знаю.

Вопрос: Вы нахально лжете. Следствием точно установлено, что предъявленная чешская винтовка принадлежит Вам, вы ее скрывали от органов НКВД при помощи кулачки Шишкиной. Требую дать правдивые показания, где Вами взята с б/патронами предъявленная винтовка?

Ответ: Винтовка эта принадлежит Дроздову, зав участком тракторной базы. Оттуда он ранее ходил на охоту.

Вопрос: К этому вопросу мы еще вернемся, а теперь расскажите о своей к-р вредительской деятельности на лесозаготовительном участке “Кр. Яр”.

Ответ: Никакой к-р деятельностью я не занимался».

Из протокола допроса Пластова И. И.

от 3 февраля 1938 года:

«Вопрос: Скажите, кто получал лошадей от завхоза базы Шубакова, которые оказались изувечены на вывозке леса?

Ответ: Лошадь под кличкой “Бабай” была получена мастером Ледяной дороги Горбуль и Береговым Дмитрием. Лошадь “Бурят” была от Шубакова получена ночным сторожем Таран Сергеем.

Вопрос: Вы за этих лошадей отвечали как зав участком?

Ответ: Безусловно я за них отвечал как лесной мастер участка. Таран и Берегов находились в моем подчинении.

Вопрос: С каких пор Вы хранили при себе в скрытом виде чешскую винтовку, которая была обнаружена после Вашего ареста?

Ответ: С 16-го октября 1937 года.

Вопрос: Где Вы ее скрывали?

Ответ: Все время лежала под постелью у гр-ки Шишкиной Пелагеи…