Текст книги "Донос без срока давности"

Глава пятая. Макаренко, май 1938 года

28. Местами лишения свободы являются:

А. Изоляторы для подследственных.

Б. Пересыльные пункты.

В. Исправительно-трудовые колонии: фабрично-заводские, сельскохозяйственные, массовых работ и штрафные.

Г. Учреждения для применения к лишенным свободы мер медицинского характера (институты психиатрической экспертизы, колонии для больных).

Д. Учреждения для несовершеннолетних лишенных свободы (школы ФЗУ индустриального и сельскохозяйственного типа)…

34. В колонии для массовых работ, находящиеся в отдаленных местностях, направляются лишенные свободы из среды классово-враждебных элементов, а также те трудящиеся, которые по характеру совершенного преступления являются наиболее классово-опасными, вынуждающими применение к ним более сурового режима.

В остальные колонии массовых работ могут направляться как указанные выше категории лишенных свободы, так и трудящиеся, совершившие преступления, не относящиеся к наиболее классово-опасным; к этой последней категории лишенных свободы применяется режим, установленный для содержащихся в сельскохозяйственных колониях.

Исправительно-трудовой кодекс РСФСР (введён в действие 1 августа 1933 г.)

– Товарищ майор государственной безопасности! Лейтенант Чепенко по вашему приказанию прибыл!

– Садись. Я тебя не каблуками щёлкать вызвал, – недовольно глянул на инспектора начальник управления. – Чепэ у нас в Петровске-Забайкальском. Или в Красном Чикое, если под другим углом посмотреть… Короче, вот какая картина: четыре урода из Красночикойского райотдела тринадцатого-четырнадцатого января конвоировали из Чикоя в Петровск арестованных… – Хорхорин отыскал в лежащей перед ним бумаге фамилии, – Дягтерёва и Нагаеву. Первый – бывший заврайоно, а эта Нагаева – бывшая завшколой в селе Шинка. Проходят они по делу правотроцкистской учительской организации, выявленной в районе. Так вот, эти хреновы конвоиры в дороге пьянствовали, да ещё вдобавок якобы дважды изнасиловали Нагаеву. Всё бы ничего, но с ними вместе в Петровск ехали пятеро девок – учащихся Петровск-Забайкальского педучилища! – Начальник управления выругался. – Вот на хера надо было этих свиристёлок с собою брать?! Конвой есть конвой! Так нет, жалостливые! Как же, опоздают соплюшки на занятия! А тут транспорт позволяет – трёхтонка. – Хорхорин снова выругался. – В общем, Чепенко, займись этим делом. Огласку получило – дальше некуда. Учащиеся написали письмо в райком комсомола, оттуда сразу же сообщили в наше райотделение, те факт проверили. Вот почитай, что их оперуполномоченный Ананьев накопал.

Чепенко уткнулся в протянутый ему начальником рапорт:

«Факты, изложенные в заявлении уч-ся П.-Заб. педучилища, действительно имели место… Уполномоченный Михайлов Михаил Васильевич и другие конвоиры (Чуркин, Аршулик, Яковлев) следовали с Красного Чикоя в Петровск-Забайкальский с арестованными Дягтеревым и Нагаевой, занимаясь пьянством в пути следования.

Арестованный Дягтерев Василий Корнилович, бывший зав. РОНО, по показаниям свидетелей и самой арестованной Нагаевой Ю. И., проходит как один из руководителей право-троцкистской организации по Красночикойскому району…

Арестованная Нагаева Юлия Ивановна, 1902 г. рождения, бывшая зав. школой с. Шинка Красночикойского района, также проходит по делу право-троцкистской учительской организации. Факты избиения и издевательств над арестованными со стороны конвоиров своего подтверждения не нашли.

Считаю, что так как конвоиры пьянствовали, арестованным была дана возможность договориться, потому что их никто не охранял.

Взятый на допрос Дягтерев заявил, что “Нагаева Ю. И. на меня показания дала, потому что ее заставили стоять подряд 5 суток и т. д., она мне об этом говорила, когда нас везли в Читу”. Также Дягтерев показал, что уполномоченный Михайлов М. В. в пути следования угощал водкой арестованных. Дягтерев показал: “Давая мне водку, Михайлов сказал: “На, пей, сдохнешь – не жалко, все равно арестованный!”»

– Так… Пить пили, но изнасилования не подтверждается… – проговорил Чепенко.

– Ага, деточки насочиняли! – побагровел Хорхорин. – Не прикидывайся идиотом, лейтенант! Всё было, к маме не ходи! Петровские своих выгораживают, да только с такой оглаской всё это – мёртвому припарки! Думай, раз ты инспектор по особым поручениям, как из этого дерьма выскребаться будем!

– Полагаю, товарищ майор, жахнуть их надо по административной линии – уволить к чертям собачьим, а местному комсомолу это до учащихся педучилища довести, мол, так и так, меры приняты…

– Слушай, Чепенко, – прищурился начальник управления, – а ты слыхал о такой народной мудрости: «Бьют не за то, что украл, а за то, что попался»? Не-ет, спустить на тормозах тут никак не получится. Да и ни к чему. Забирай-ка, Чепенко, все эти бумаги, оформляй не рассусоливая следственное дело – и в трибунал[17]. Пусть народ видит, что органы НКВД за чистоту чекистских рядов ведут самую беспощадную борьбу!

Инспектор внутренне поморщился. Лицемерит начальничек! При чём тут чистота рядов… Вся борьба к одному сводится – очистить «контору» от приспешников бывшего, Петросьяна, чтобы все Хорхорину в рот смотрели и на цырлах стояли. То же Петровск-Забайкальское райотделение взять – давно ли прогремели в хорхоринском приказе? Начальник отделения Ермаков, оперуполномоченные Хацкалов, Кипнис, Подвойский арестованы, как не сделавшие правильных политических выводов. Мало того что по кулачью следствие затягивали, сорвав все сроки окончания следственных дел, так ещё и невиновные у них обнаружились – повыпускали из-под ареста ораву самого что ни на есть контрреволюционного элемента. Отдел кадров Петростроя им справки на сотню с лишним антисоветчиков и вредителей передал, а толку? Заволокитили, суки!

…Я ещё в октябре прошлого года в районные отделения указание разослал, чтобы в целях проявления рабочими, колхозниками, красноармейцами революционной бдительности органы вели широкую работу по написанию народом заявлений, способствующих разоблачению шпионов-диверсантов и троцкистско-бухаринских агентов иноразведок… – продолжал, как с трибуны, вещать Хорхорин. – И что выяснилось? В ряде отделений даже учёта таких заявлений нет! А почему, а, Чепенко? А потому, что люди не видят быстрого реагирования по поданным заявлениям, партийно-советские органы массовой разъяснительной работы не ведут… Я бы даже сказал, что некоторые наши местные подразделения не пользуются у граждан доверием. Да, именно так! А это уже опасно! Явные враги народа остаются безнаказанными! Авторитет органов падает!..

– Тут ещё, товарищ майор, по Букачаче волокита прослеживается… – осторожно сказал Чепенко, пытаясь остановить поток начальственного красноречия.

– То есть? – осёкся Хорхорин.

– Ваш помощник, капитан Слюсаренко, им телеграмму отбил, чтобы активнее снимали банды, прочие контрреволюционные организации и ускоряли следствие по этим делам. Предписано триста дел на тройку оформить по контре, но пока ни шатко ни валко.

– Это ты имеешь в виду Букачачинскую КМР?[18]

– Точно так.

– Э-э… – недовольно отмахнулся Хорхорин. – Пусть этим тюремщики занимаются, с них спрошу…

Помощник оперуполномоченного 3-го отделения отдела мест заключения УНКВД Фёдор Макаренко приехал в Букачачу 14 мая. Командировочное задание начальник отделения младший лейтенант госбезопасности Матюхин сформулировал предельно ясно:

– Выкорчевать всех бывших кулаков, попов, офицеров и вредителей. Без церемоний объединять в групповые дела по контрреволюционным преступлениям и бандитизму, которые будут представлены на тройку. Десять дней сроку!

«Передача», как местные называли три вагона с паровозом, тащился семьдесят вёрст от Чернышевска до Букачачи почти три часа. На дощатом перроне поселкового вокзальчика Фёдора встречали начальник оперчасти колонии Василий Кожев и помощник оперуполномоченного Фёдор Кочев.

– А мы как раз этим и занимаемся, – хохотнул Кожев, узнав о цели командировки. – Так что давай подключайся. Вот твой тёзка тебя в курс дела и введёт. Но это – потом, а щас… – Кожев плотоядно потёр ладони. – Короче… Едем в штаб!

В штабе колонии, а точнее в кабинете начальника оперчасти, гостя уже ждал хлебосольный стол: исходила паром отварная картошечка, розовело толстыми аппетитными ломтями сало, в большой глиняной миске горбатились солёные огурцы, в другой миске горой возвышалась квашеная капуста, в третьей – солёные рыжики, в четвёртой – грузди по-чёрному. И над всем этим умопомрачительным великолепием витал запах свежеиспечённого подового хлеба.

– Слюни не глотаем – дружно налетаем! – гаркнул главный опер, с лязгом отпёр облезлую дверцу несгораемого шкафа и извлёк из его стального нутра, цепко захватив пальцами обеих рук, четыре водочных поллитровки с засургученными головками. – А? Самый цимес! Казёнка, не какой-то там самопал!

Через пару минут в кабинете появились новые участники застолья, которых Фёдору Макаренко Кожев представил с шутками-прибаутками:

– Вот это Завьялов Лёха – как опер, роет неплохо, а ежель махнёт кулаком, то сделает дураком! Ха-ха-ха! Дворников Шурка, опер-стажёр, у всех дристунов вызывает запор! Гыг-гы-гы! И Гоша Вохмин – такой он один, охотник на зэков с винтовкой, стреляет в очко очень ловко! Штобы шкурку не попортить! Знакомьтесь, братаны, с нашим читинским гостем. Прислали на подмогу, а то мы тут совсем осундуклели, мышей не ловим!

Теперь оглушительно ржали уже все букачачинские. Фёдор кивал головой, вежливо улыбался, пожимал протянутые пятерни. Не сразу понял про Вохмина – оказалось, он командует отделением ВОХР, военизированной охраны лагеря. Обеденное застолье плавно перетекло в ужин, а потом изрядно захмелевшего гостя препроводили в конец штабного коридора, где обнаружилась маленькая заежка на две койки. На одну из них командированного и загрузили.

Утро Фёдор встретил с разламывающейся от боли головой. Он вообще-то спиртным не злоупотреблял, посему даже выпитая «казёнка» сверлила лоб и виски огненным буром. На подоконнике предусмотрительно возвышалась стеклянная литровая банка с мутным рассолом, в котором даже плавали два бурых огурца.

Жадно похлебав рассолу, Фёдор сунулся к стоявшему в углу комнаты умывальнику, щедрыми горстями умылся, пригладил мокрые волосы, провёл ладонью по скулам – желательно было побриться. Подумав, махнул рукой – пока и так сойдёт. Нехотя натянул бриджи, долго возился с пуговками на гимнастёрке, обулся. Уже затягивая ремень, услышал шаги в коридоре, и тут же дверь распахнулась.

– Здорово, тёзка! – На пороге нарисовался Кочев. – О, да ты уже при полном параде! Чудненько. Тогда вперёд – труба зовёт! Малость подкрепимся – и за дело.

В оперском кабинете Фёдора снова встретило основательное угощение. Кочев плеснул было водки, но Фёдор решительно отодвинул стакан:

– Ни к чему это, да ещё с утра.

– Так я ж не выпивки ради – головку поправить. Трещит небось?

– Нормально. Чайку бы покрепче, с молоком.

– Ну это у нас запросто. – Кочев приоткрыл дверь, высунул голову в коридор: – Любаня! Любаня! Тащи чай!

Спустя несколько минут в кабинете возникла розовощёкая улыбчивая деваха не то в платье, не то в халате, поверх которого был повязан видавший виды фартук.

– Наше вам здрасьте! – расплылась в ещё более широкой улыбке, обнажив щербину на месте переднего зуба. В одной руке у неё покачивался объёмистый алюминиевый чайник, из носика которого вырывался пар, в другой – пузатенький заварничек, расписанный красными горохами, а под мышкой Любаня зажала поллитровую банку с жёлтой сметаной. – Угощайтесь на здоровье!

– Иди, Любаня, иди! – проскороговорил Кочев, как только деваха опустила всё принесённое на стол. Недовольно фыркнув, та подалась из кабинета, сверкнув напоследок крепкими полными икрами.

– Хорошо живёте, с поварихой, – сказал Макаренко.

– Какая повариха! Так, на подхвате, из ссыльнопоселенцев. Прибирает в штабе, ну и так, по мелочи, – скривил губы Кочев, – чайку сварить, то да сё…

За чаем Кочев перешёл к делам.

– Намедни мне Балашов ваш звонил – озаботил по самое не могу. Мы тут на днях три сотни дел в суд передали – так, всякая повседневщина: по мелким кражам, за отказ от работы, по другим нарушениям режима. А он мне: дела из суда забрать и переквалифицировать по пятьдесят восьмой! Вот как хочешь, так и делай из лагерных крысюков-бытовиков контру!

– Ну, я не знаю… – недоверчиво протянул Фёдор.

– А чево тут знать! Дело не в том, как переквалифицировать, дело в том, как поспеть со сроком исполнения. Триста дел! Чуешь фронт работ?

– Да уж… И что делать будете?

– Не будете, а будем! – подмигнул Кочев. – Тебя ж тоже для того к нам и прислали. Так сказать, для оказания практической помощи. Так? Ну и вот. А работа уже кипит – почти половину дел за двое суток переоформили!

– За два дня?! – изумился Макаренко.

– Не дня, а суток, – назидательно сказал, подняв к потолку указательный палец, Кочев.

– Так у вас тут штыков-то – хер да маленько!

– Да, – согласно кивнул головой Кочев, – оперсостава – три калеки, не считая меня и начальника оперчасти. Но у нас есть скрытые резервы! – И Кочев довольно расхохотался, торжествующе поглядывая на недоумевающего гостя.

– Да не напрягай ты понапрасну мозги! Э-эх, городские вы наши начальнички… Далеки от лагерной жизни, только указивки слать и горазды.

Кочев перегнулся через стол, ткнул отведённой за спину рукой с зажатой в ней кружкой в сторону коридора и негромко сказал:

– Пример для непонятливых. Есть у нас один зэчара, Вовка Шкрябков. Клейма ставить некуда: особо опасный рецидивист, пятая судимость за особо тяжкие, а мужичку и сорока нет. Хотя нет, не мужичок он – антиллигент, москвич, горлышки нэпманам резал. Редкой пронырливости тварь, но шибко грамотная. Так мы его исполнять обязанности инспектора КВЧ поставили…

– Инспектором культурно-воспитательной части? – полезли на лоб глаза у Макаренко. – Да кто же вам…

– Ну ты точно с луны свалился! – заржал Кочев. – Начальник лагпункта имеет полное право вольняшек на работу принимать, если есть свободные должности.

– Так это вольняшек, а не рецидивистов! И потом, должность должности – рознь. В хозчасть – это куда ни шло, а в КВЧ… Вы бы его ещё в вохр взяли, винтовку выдали…

– Винтовочка ему ни к чему, а ручкой с пёрышком и чернильницей обеспечили. Сидит вон в соседнем кабинете и строчит…

– И чего же он строчит? – скептически скривился Макаренко.

– Как чего? Показания на врагов народа. Раскроет папочку дела, прочитает протоколы допросов, а потом строчит свои свидетельские показания, подводя бытовика под политического. И должен заметить, ловко получается у шельмеца! Поднаторел в таких писульках за пять ходок.

– И много у вас таких помощничков?

– Имеются… – ответил, лоснясь самодовольством, Кочев. – Поприжали кое-кого, кому-то пообещали перевод в трудовую коммуну, как Шкрябкову, кого пугнули слегонца – и нате вам, готовые свидетели антисоветчины и контрреволюции. Особливо обещалка насчёт перевода на поселение в трудовую коммуну действует – уголовная братия за это цепляется, а на бытовую шушеру у них вечный зуб – масть держат.

С шумом в кабинет ввалился главный опер, Кожев.

– Чаёвничаете? – Схватил со столешницы кружку, набуровил в неё почти чёрной заварки, с клёкотом опорожнил в три глотка. – Х-ма! Ну чё, Кочев, ввёл гостя в обстановку?

– Так точно, щас возьмёмся за дела. – Оборотился на Макаренко: – Ты тут у меня в кабинете и располагайся, а я к тебе наших, хм, свидетелей буду подсылать.

– Давай, хлопцы, давай! Чита не ждёт: Матюхин трубу оборвал – требует ускорить подготовку дел. В кратчайший срок, по приказу наркома и начальника УНКВД мы должны вымести из Букачачи всю антисоветскую и бандитскую заразу! – Кожев захохотал, и тут же к нему присоединился Кочев.

– Я посмотрю, как это у вашего Шкрябкова выходит? – осторожно спросил Фёдор.

– Да иди глянь! – сквозь смех разрешил Кожев. – У зычары решил подучиться, как будто своей тямы не хватает?!

– Я в смысле, чтобы всё в строку…

– А это правильно. Нам разнобой ни к чему, а то ещё на тройке придерутся. Ха-ха-ха!

– Ага, – поддакнул, лыбясь, начальнику Кочев, – на тройке прям так вчитываются, так вчитываются! Вона когда к нам ваш Балашов по перепроверке следственных дел приезжал, вцепился отчего-то в Ваньку Вернера. Он у нас начальником административно-хозяйственной части работал, – пояснил Кочев Фёдору. – Чего они там не поделили?.. Вроде из-за бабы какой-то схлестнулись. Но… – Кочев выставил перед собой ладони, – не видел, свечку не держал. А Балашов телеграмму самому Хорхорину отбил: де, Вернер этот – стопроцентный немец, прибыл прямиком из Германии в двадцать четвёртом году и с тех пор занимается шпионской работой. А Вернер никогда ни в какой Германии не был. И чё? А ничё! Хорхорин санкцию на арест выдал, Балашов Ваньку арестовал и увёз с собой в Читу. Ну, побуцкал немного – и Вернер сознался. Всё на тройке как по маслу прокатило: пиф-паф – и одним немчурским шпионом меньше! Ха-ха-ха!!!

Макаренко и сам знал, что тройка в лице начальника УНКВД Хорхорина, первого секретаря обкома партии Муругова и председателя областного суда Макарчука следственные дела не изучает, обходится краткими выжимками, а чаще одним обвинительным заключением. И ещё больше захотелось глянуть на усердного «инспектора КВЧ» и оценить это его усердие.

Помимо Шкрябкова в соседнем кабинете из-за столов поднялись ещё пятеро заключённых, заученно проскороговорили свои данные. В голове у Фёдора осели разве что фамилии – Сизиков, Чулкевич, Горячев, Тарков, Чубарев… Да и зачем ему запоминать, за что и на какой срок они попали за колючую проволоку лагеря, когда у каждого из них начало и конец срока. И так понятно, что вся компашка под стать Шкрябкову – те ещё уголовные типчики.

– Начальник из Читы, – представил Фёдора «помощничкам» Кожев. – Проверит вашу работу. Ежели что – смотрите у меня!

С тем и вышел, а Фёдор решил начать со Шкрябкова, остальных отправил на перекур. И сразу же спросил в лоб:

– Не западло работёнка?

Шкрябков хитро посмотрел на Фёдора:

– А чего она западло? Мы-то честные воры, а задача, гражданин начальник, стоит политическая – вымести всю контрреволюционную сволочь. Мы вот по понятиям, в политику не играем. Жирнячку толстопузому мошну растрясти – так это только на пользу справедливости. А на контру самостоятельно зуб имеем, потому как сожрать хотят первое в мире государство рабочих и крестьян…

– Ну и как борьба с контрой идёт? – со злостью спросил Фёдор. Видел, что «честный вор» чуть ли не открыто издевается над ним. – Успешно показания клепаете? И каким же образом?

– Самым обнакновенным, – ничуть не смущаясь, осклабился Шкрябков. – Да вот, к примеру, шайка подобралась. – Он постучал согнутым, коричневым от махры пальцем по стопке тощих дел. – Пятнадцать рыл из одного района попались на колхозных полях и заработали по «закону о трёх колосках»[19] каждый по десяточке! Мышата полевые! После уборки урожая шныряли по полям, колоски подбирали, вот и доподбирались… Этих бы мышат и всамделе послать на поля, чтоб дочиста все сгребли да в колхозный сусек…

Фёдор слушал «честного вора» и буквально чумел от всего этого абсурда. Шкрябкову бы не зэковскую робу таскать – мундир прокурорский, да на трибуну – расхитителей соцсобственности обличать. Подумалось, а этот «инспектор КВЧ» только подложные бумажки в оперском кабинете строчит или ещё и вправду воспитательные речи произносит, а может, и занятия по политучёбе с колонийскими работниками ведёт?

– …Ну так и вот… – монотонно бубнил Шкрябков, продолжая в такт словам постукивать пальцем по картонной обложке дела, лежащего верхним в стопке. – Значица, все пятнадцать рыл из одного района. Стало быть, пишем показания, что все они – одна контрреволюционная вредительская банда, окопавшаяся в этом районе и самым вредительским образом подрывающая экономическую мощь Страны Советов…

– Но составы преступлений единичные и малозначительные!..

– А что за беда, если в протоколе допроса из одного факта сделаем десять? Ежель колхозный злодей сказал «а», то скажет и «б».

– А зачем ему на себя наговаривать? – наивным тоном продолжал спрашивать Фёдор, уже догадываясь, как из попавших в жернова «бытовиков» добываются новые признания. И не ошибся.

– А на каждую хитрую жопу… хе-хе-хе, – в мелком смешке затрясся Шкрябков. – Политику партии и народа такому непонятливому доходчиво разъяснят кумовья, прошу пардону, оперативные работники лагеря. – И для наглядности «инспектор» показал Фёдору увесистый кулак.

– Хотя и не обязательно… – Убрав кулак, скривился в циничной ухмылке. – Не захочет, морда кулацкая, новые показания подписывать, то и за него подписать – раз плюнуть. Это у нас поставлено!

В дверь заглянула физиономия одного из «помощничков», монолог «инспектора» прервался. И Макаренко с облегчением покинул кабинет, имея сильное желание вымыть руки от чего-то липкого.

– …Короче, Елин, давай подписывай анкету. – Кочев расхаживал по своему кабинету от одного окна к другому, разворачиваясь на каблуках, и злобно зыркал на сидевшего у стола худого, густо обросшего щетиной заключённого.

– О, ты кстати! – радостно воскликнул, завидев входившего Фёдора. – Погляди на этого упёртого. Вот из-за таких упёртых и вся загвоздка с исполнением сроков подготовки дел на тройку! – И опять уставился на заключённого: – Подписывай анкету, Елин, мать твою! Чо там тебе непонятного?

– Я, гражданин начальник, вам уже пояснил, что по происхождению я из рабочих и сам рабочий, работал до лагеря, по профессии – шофер. А тут в анкете вы написали «деклассированный», какой же я деклас…

– Сука ты бандитская! – рявкнул Кочев, схватил со стола толстую папку, с остервенением ударил ребром папки заключённого по шее. И ещё раз, и ещё! Наконец, швырнув папку обратно на стол, тяжело дыша, сказал Фёдору:

– Ты тут побудь, тёзка, а я пойду ужин закажу. Минут пятнадцать его повоспитывай. Чего расселся, скотина? – Это он уже скорчившемуся на табуретке заключённому. – Встать! Марш в угол! Стоять, к стене не прислоняться! Пригляди за ним, Федя, я скоро…

– Кто таков? – спросил Макаренко у застывшего «на стойке».

– Заключённый Елин Александр Иванович, тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения, статья…

– Мне это не интересно, – перебил Фёдор. – Тут, в кабинете, ты почему?

– Я наказание отбывал на лесном участке. Бригадиром. Десятник Бизяев мою бригаду отправил пилить лес там, где леса не было, один сухой тонкостой. А как на нём норму давать? Вот я и пошёл пилить, где был лес. Бизяев пожаловался Чуме… прошу прощения, начальнику лагпункта Никифорову, а тот назвал нас бандитами, и по его команде составили акт, что мы якобы отказываемся от работы. Вот меня двадцать девятого апреля посадили в штрафной изолятор, а сегодня сюда привели. Кочев заставляет переписанную анкету подписать, а ещё там у него, на столе, от моего имени кем-то написанные показания, что я являюсь организатором бандитской шайки на лесном участке. А я… – Елин судорожно сглотнул, – я за лучшую работу, за перевыполнение норм выработки и добросовестное отношение к работе был премирован денежной премией в марте…

– А почему вы назвали начальника лагпункта Чумой? Да не тушуйтесь! Я же не для протокола, а из любопытства спрашиваю, – постарался как можно мягче задать вопрос Фёдор. – Что, мужик жёсткий, строго спрашивает?

– Жёсткий? – горько переспросил Елин. – Правильнее – жестокий. Ничего в нём советского нет. Я понимаю, мы тут в уголовниках, и своей вины не отрицаю. Сбил на машине человека, покалечил – вот и срок заработал, чего уж там… А Чу… Никифоров этот поиздеваться горазд. Зальёт зенки и поднимает весь лагпункт среди ночи. Выстроит и несколько часов нам нотации читает, про то, какие мы контрреволюционные ублюдки. Хотя это ещё мягко сказано. Таких отборных матюгов доселе я и не слыхивал, хотя и среди работяг вырос…

– Жалится, скотина? – ехидно осведомился вернувшийся Кочев. – Ни хера, обломаем засранца! Ты, Фёдор, если желание есть, загляни к Завьялову, там у него «на стойке» вся лесная банда этого субчика стоит. Уже поют! Слышь, Елин? Поют! Так что зазря ты упрямишься – один хер всё мне подпишешь! Ладно, война войной, а обед по распорядку. Владимиров! – прокричал Кочев, высунувшись в коридор. – Владимиров! Дежурный, мать твою!..

Раздался топот, и в дверях вырос дежурный по оперчасти, худая мосластая оглоблина, под два метра ростом.

– Владимиров, мы с товарищем Макаренко пойдём поужинаем, а ты этого гаврика держи «на стойке». Вернусь и займусь[20].

Кочев и Макаренко вышли в коридор, но до выхода из штаба не дошли. Сзади, за дверью одного из кабинетов, вдруг бухнули выстрелы. Один, второй, третий! Макаренко кинулся к кабинету, рывком распахнул дверь, одновременно с ещё раздавшимися один за другим тремя выстрелами. И остолбенел на пороге.

У стены корчились, прикрывая головы руками, трое зэков, обсыпанные извёсткой и штукатуркой, куски которой щедро устилали и пол вокруг них. У противоположной стены, опираясь задницами о столешницу большого письменного стола, полустояли-полусидели с довольными улыбками уже знакомые Фёдору стажёры – оперской Дворников и вохровец Вохмин, вытряхивающие в ладони гильзы из барабанов наганов. Остро пахло сгоревшим порохом, к потолку чуть заметным облачком поднимался сизый дымок.

– Что, Шурка, никак опять расстрел затеял? – раздался за спиной Фёдора весёлый голос Кочева.

– Да попугали малость контру, – отозвался, улыбаясь, Дворников. – А то, бля, совсем, бля, обнаглели, на х… Второй день «на стойке» выдерживаю – в отказе, суки! Закорючки, бля, свои под протоколами, бля, не ставят! Я уж их и тубареткой охаживал, шланг, вон, бля, о задницы измочалил…

– А ты их не к стенке прислоняй, ты их на табуреточки посади, – с елейной ласковостью проговорил Кочев. Шагнул в кабинет, взял табуретку, перевернул кверху ножками. – Вот так. – Рывком поднял за шиворот одного из заключённых, подтащил к перевёрнутой табуретке и пихнул вниз. – Вот так, копчиком, копчиком… А ты, Дворников, покарауль. Как начнёт елозить да на мягкую половинку жопы с копчика переваливаться – сразу же выписывай по сусалам. В полчаса уговоришь любую бумагу подписать!.. А револьверный боеприпас зазря не расходуй. Команда будет – на них же и пригодится… Списывать-то, Вохмин, опять будешь на учебные стрельбы? Чё-та вы раззадорились в последнее время. Давно ль кабинет штукатурили, а всё неймётся… Устраивали бы свои пужалки в сарае, ли чё ли… – Кочев погрозил стажёрам пальцем и хлопнул Макаренко по плечу. – Пойдём, тёзка, жрать, а то уже кишка кишке протокол пишет.

Только сейчас Фёдор, невольно прокрутив взбудоражившие мгновения назад, увидел всё как бы со стороны: вот он, вздрогнув от выстрелов, бросается к кабинету, а вот – Кочев. Не дергается, ухмыляется, неспешно шагает следом…

Аппетит пропал. Поковырявшись в тарелке с тушёной капустой, Фёдор потянулся к кружке с чаем.

– Ты чё, тёзка, скис? Добирает всё-таки похмелье? – ухмыльнулся Кочев. – Так это мы мигом поправим. – Он повернулся всем телом к окошку столовской раздатки: – Эй, на камбузе!..

– Не надо, – тронул его за рукав Макаренко. – Улетучилось давно всё…

– Ну а чё тогда киснешь?

– Скажи… А вот без этого… Ну, без мордобоя, стрельбы – никак?

– А, вон ты о чём… – протянул Кочев, пристально уставившись на Фёдора. – Жалостливый, ли чё ли?

– Да нет… Не в этом дело. Как бы тебе объяснить…

– Да уж как-нибудь, а то мы тут такие непонятливые, дремучие… А вы, стало быть, там, в Чите, антиллигентные, обходительные. «А признайся-ка ты нам, дорогой вражина, в шпионстве и вредительстве, будь так любезен…» – Глаза у Кочева потемнели, задёргался левый уголок рта. – Не строй, Макаренко, из себя целку! Не мы такие – жисть такая. И учителя хорошие! Иль ты думаешь, мы тут самоуправством упиваемся? Де, до Бога высоко, до Читы далеко? А я тебе ещё раз повторю: учителя у нас хорошие. И сидят эти учителя там, в Чите, в кабинетах твоего повыше!

Кочев вытащил из кармана мятую папиросную пачку, вытряхнул папиросину, дунул в мундштук – по клеёнке разлетелись табачные крошки.

– Твою мать! Набить по-человечьи не могут, рожи вредительские!

Вторая папироса продувку выдержала, Кочев прикурил, затянулся и пыхнул в лицо Макаренко клубом дыма.

– Я вот когда в управление ещё удостоверение получать ездил, так нагляделся. Захожу к знакомому. Сержант Ананьев. Знаешь? Ну и вот. А у него стоит в углу арестант, держит в вытянутых руках Библию и читает вслух. Я Ананьеву говорю: «Чё, попа прижучил?», а он смеётся: «Какой поп! Это контрик Конусенко уже третьи сутки “на стойке” читает!» А Библия, Макаренко, старинная, в бронзовом окладе, на полпуда потянет! Ты такую долго на прямых руках удержишь? Вот то-то и оно. Я ж фамилию этого арестанта потому и запомнил, что пока с Ананьевым балакал, у зэчары руки с Библией вниз пошли, а Ананьев ему оплеуху: «Держать, Конусенко, держать! Читать, Конусенко, читать!»

Кочев недовольно оглядел затухшую папиросу, потянулся было за спичками, но передумал и бросил окурок на блюдце.

– Или вот в прошлом месяце. Отвозил готовые дела на тройку. Захожу к оперу Вишнякову. Тоже небось знаешь такого? И у него допрос. Шишку допрашивал – главного инженера читинских центральных электросетей. И тут в кабинет заходит Крылов. Замначальника управления! Спрашивает у Вишнякова: «Даёт показания?» Тот отвечает: «Не даёт». Крылов этого инженеришку с размаху как звезданёт! Тот так с табуретки на пол и покатился! Так что, Макаренко, есть нам с кого пример брать…

«Титов…» – вспомнил фамилию главного инженера ЦЭС Фёдор. В тюрьме его сначала допрашивал оперуполномоченный ОМЗ Балашов, а Федор вёл протокол. Титова обвинили в диверсии, дескать, хотел отрубить турбину, обесточить полгорода. Титов всё это отрицал. Тогда Балашов стал его избивать, а Фёдору приказал всё это обвинение записать в показания арестованного: «Так и запиши: отрубил турбину и выбросил её в окно». Титов тогда ещё взмолился, дескать, как же он её мог отрубить, а тем более выбросить в окно, если турбина весит пятнадцать тонн! А Балашов на это ему снова по зубам, вырвал у него, у Фёдора, протокол:

– Чего застыл? – И после написанного «…отрубил турбину.» сам дописал: «и выбросил её в окно». Даже точку на запятую не поправил, да и чернила у него в самописке другие были, не как у Макаренко, опять же почерк другой – размашистый, нервный… И ведь прокатило всё на тройке – поставили «диверсанта» Титова к стенке.

Вспомнился Фёдору и другой случай. Допрашивал уже сам начальник отделения Матюхин бывшего заведующего санчастью Нерчинской тюрьмы Юдина. Обвинили того в шпионаже в пользу Японии. Но Матюхину этого показалось мало. Выколотил из Юдина «признание», что завербовал его ещё и в германские шпионы некий доктор Брек, немец по национальности. Дело ушло на тройку, а Фёдор осторожненько поинтересовался, кто же это такой, доктор Брек. И охренел! Оказывается, этот доктор умер… в 1839 году! А тройка и глазом не повела…