Текст книги "Донос без срока давности"

– Взяли, стало быть, опера на крючок!

– Выходит, взяли… – сокрушённо вздохнул Керчетов. – А потом вызвал меня через несколько дней Кочев и предложил дать показания на бывшего командира взвода охраны Ахметова. Он у нас сейчас комендантом состоит. Так вот, Кочев мне приказал: мол, давай пиши, что Ахметов занимается пьянством и сожительствует с заключёнными женщинами. А я по этому вопросу ничего и не знал. «Ты чего, – говорю, – что же мне – из пальца высасывать?» Отказался я дать такие показания. Тогда Кочев стал угрожать: «Если не будешь давать показания, то пойдёшь на тройку как соучастник: напишем, что вместе с Ахметовым пьёшь». Дал мне на размышления два дня… – Керчетов замолчал.

– И что ты? – ехидно осведомился Перский.

– А что я… Пришлось дать показания на Ахметова… – Начальник лагпункта опустил голову и глухо продолжил: – И на другого командира взвода, Тычкина, дал… Как Кочев продиктовал: мол, занимается антисоветской агитацией, пьянствует, разлагает дисциплину во взводе… Потом видел, как Кочев допрашивал Тычкина… Бил…

А ещё, – встрепенулся Керченов, – мне комвзвода Телюк говорил, что в оперчасти вызванные на допрос зэки стоят на ногах по десять суток. И что приехавший из Читы сотрудник Макаренко разоблачил работу оперчасти, но Кочев из портфеля Макаренко вытащил какие-то бумаги и сжёг их в печке. И хотели оперские Макаренко убить, но он в Читу сбежал ночью…

– Весело вы тут живёте, – подытожил Перский, пододвигая начальнику лагпункта протокол допроса. – Подписывай внизу: «С моих слов записано верно, мною прочитано». Распишись и дату поставь. Иди, свободен пока…

– Разрешите? – На пороге возник Балашов, толкая перед собой заключённого.

– Ну?

– Вот, товарищ Перский, особо опасный рецидивист, заключённый Шкрябков. Исполняет обязанности инспектора КВЧ. Каково? Там таких целая шайка пристроена, в отдельном кабинете. Показания чужие переписывают, дела расшивают и переписанные протоколы заместо старых вшивают!

– Это кто ж вас так приспособил, а, Шкрябков?

– Так а я чё?.. Мне Кочев и Завьялов с Дворниковым приказали. Или заполнять протоколы, или подписать готовые. Ну, в духе безоговорочного осуждения привлекаемых как троцкистов и вредителей, – хмыкнул Шкрябков, – хотя они просто воришки по мелочовке. Но приказали нам, чтоб про антисоветчину писали. И ещё наказали, чтоб в разных протоколах показания совсем уж не совпадали, де, прибавьте ещё несколько фактов погуще, покрепче пишите, не стесняйтесь, – десять фактов само собой вытекают из одного… – Шкрябков в полном спокойствии уставился на Перского наглым взглядом.

– И на кого конкретно писали?

– Да всех не упомнишь… На заключённых Прохорова, Дергачёва, Малого, на Дусаеву с Радышевской. На Исакова, Исаева, Степанищева… Эти трое спервоначалу обвинялись по отдельности, но Завьялов их объединил, и получилось групповое дело… – Шкрябков снова хмыкнул. – По несуществующей и неправдоподобной контрреволюции. Ничё, прокатило…

– И подписи за обвиняемых учинял?

– Приходилось… Но чаще Завьялов с Кочевым сами. Копировали со старых протоколов. Похоже выходило…

Деликатно постучав, в кабинет просунулся вернувшийся начальник лагпункта:

– Товарищ Перский, два свидетеля имеются.

– Ну, заводи своих свидетелей.

– Во! А это, гражданин начальник, как раз и есть заключённый Малой и заключённая Дусаева, которых я называл, – оживился Шкрябков.

– Балашов, забери отсюда этого писарчука, продолжай там с ним, – махнул рукой особоуполномоченный и обратился к доставленным: – Представьтесь.

– Заключенный Малой Андрей Ефимович, тысяча восемьсот девяносто шестого года рождения, бывший член ВКП(б) с двадцать второго года, бывший учитель начальной школы в Донбассе, осуждён за кражу…

– Ясно, ясно. А ты кто есть?

– Заключённая Дусаева Анна Игнатьевна, тысяча девятьсот третьего года рождения, из крестьян-бедняков, ткачиха, малограмотная. Тоже за кражу…

– Зачем же вы, воровайки, в антисоветчики подались?

– Не-е! – хором выдохнула парочка.

– Бытовики они, по закону «семь-восемь», – пояснил начальник лагпункта. – Заработали по десятке. Этот угля тачку, а она пряжи моток с фабрики утянула. Но в лагере работают, норму выполняют…

– А чего же вас оперработники в контру записали? – прищурился Перский, уставившись на перепуганных зэка и зэчку.

– Господи, да они ж и не скрывают! Для количества. Дела клепают на тройку про антисоветчиков. С меня, господи, какой антисоветчик… Детям в школе только по программе… А куда деваться? Били. Меня четыре дня подряд били Завьялов, Кочев и ещё дежурный по третьей части Мясоедов. Руками, ногами били, под стол на четвереньки загоняли, пинали… в заднюю часть, – угрюмо проговорил Малой.

– И меня Кочев избивал несколько раз. Руками и мешком с песком, – вздрагивая, сказала женщина. – Требовал протокол подписать, что я антисоветские разговоры веду. А я никогда… Что, не понимаю, что ли… Говорила ему, что виноватой себя не признаю. И никаких показаний о своей антисоветской деятельности я не давала. Не занималась я ею! Это следователь Кочев составил протокол, что я антисоветчица. А как не стала подписывать, он меня избил и отправил в штрафной изолятор. Да чё, одна я, что ли, такая! Начальник лагеря давеча делал обход – так и другие женщины в изоляторе подавали жалобы, что Кочев избивает. Меня к тому времени вернули на работу, но только на один день – Кочев снова посадил в изолятор и заявил: «Будешь знать, как писать заявления, что тебя на допросах били», а я и не писала…

– Понятно всё с вами, – устало буркнул Перский. – Уводи их, Керченов, а по дороге позови ко мне сержанта Чернобая, он там с Завьяловым вашим в его кабинете.

Как там, сержант, твои подопечные? – задал вопрос Чернобаю Перский, как только тот появился в кабинете.

– Поют как церковный хор! – потряс пачкой исписанных листов подчинённый. – И поют, и сдают своих начальничков, особенно Кочева. Вот Завьялов, например. – Чернобай зачитал торжествующим тоном: «…Признаю, что занимался фальсификацией некоторых следственных материалов. Так, в мае месяце тридцать восьмого года я вел следствие по обвинению Исакова, Исаева и др. Исаев лично мною допрашивался в течение двух суток и от подписи протокола допроса отказался, после чего я решил подделать его подпись на протоколе, что и было мною сделано. Объяснить могу только тем, что торопился с окончанием следственного дела и отправить его на рассмотрение Тройки, т. к. приближался конец работы Тройки…»

А вот и про Кочева: «Мне было известно, что Кочев сфабриковал протокол допроса обвиняемого Елина и под силой физического воздействия заставил Елина подписать протокол. Второй факт: Кочев вызвал одного из свидетелей, рассказал ему состав преступления обвиняемого и заставил его написать показания в таком разрезе, как он рассказал, что и было сделано… Кочев мне сам говорил, что иногда заранее пишет протокол, вызовет обвиняемого, угостит табачком, прочтет одно, а на подпись дает совершенно другое…»

Завьялов про Кочева, товарищ Перский, всё собрал, но так поворачивает, как будто шалости это пацаньи. Вот, например: «…И вообще, у Кочева много мальчишества: бросил как-то раз в лоб арестованному электролампочку, она лопнула, обрезала его…» Страшное желание, товарищ Перский, им самим на лбу лампочки расколотить! Мальчонки, язви их, с толстыми х…!

– Ага, мальчонки резвятся! Передавить бы всю эту детвору! Мать их ети! – выругался Перский. – Этого Завьялова за шкирку ещё в январе следовало взять!

Особоуполномоченный раскрыл свою папку, перебрал бумаги, выудил один лист и, продемонстрировав его Чернобаю, пояснил:

– В нынешнем январе Завьялов узнал из письма брата, что их отец, бывший кулак, репрессирован за подрывную работу против советской власти. Смикитил Завьялов, чем ему это грозит, – тут же через начальника ОМЗ рапорт Хорхорину отправил. От отца отказался. Хорхорин ему ответ дал, мол, сын за отца не отвечает, но зато теперь от Завьялова-сына потребуется значительно больше усилий, чтобы доказать свою большевистскую и чекистскую преданность. Вот он тут в Букачаче и доказывает, – усмехнулся Перский. – Кстати, папаша Завьялова никогда кулаком не был, до крепкого середняка-то не поднялся, с начала коллективизации возглавлял колхоз… – Перский поднёс бумагу к глазам, – «Коминтерн» в Долматовском районе Челябинской области. А погорел на том, что часть семенного фонда раздал по осени колхозникам в зачёт трудодней. Вот и посадили за самоуправство. Небось попади папаша к сынку в лагерь – махом бы по пятьдесят восьмой – десять оформил, а, Чернобай? И нужные показания с помощью табуретки выбил, чтобы эту самую свою чекистскую преданность доказать, нет?

На лице сержанта отобразилась такая мучительная картина раздумий, что Перский едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. И даже порадовался тугодумию помощника: меньше дум – меньше вопросов. Команду получил – исполняй, и нечего размышлять – чёрное это или белое.

– Гра-аждане на-ачальники! Войти можно? – раздался неожиданно за дверью грудной женский голосок, сопровождаемый лёгким постуком по дверной филёнке.

– Да! – Перский и Чернобай уставились на открывающуюся дверь.

– Наше вам здрасьте! – Пухленькая смазливая девица смущённо комкала в пальчиках уголок передника.

– Ты кто? – выдохнул Чернобай.

– Я? – потупила глазки девица. – Любаней кличут. Ссыльно-поселенка… Я тут при штабе… чай варю, прибираю. Меня к вам из столовой послали, на ужин звать. Или, можа, ещё какие просьбы…

– Иди, – отрывисто бросил Перский. – Скоро будем.

Любаня качнула бёдрами и скрылась в полумраке коридора.

– Не прицеливайся, – проследил взгляд Чернобая Перский. – Нам при нашей задаче – ни вправо, ни влево. Ни капли в рот, ни сантиметра ниже… Ну ты понял… Давай зови сюда Чуксина с Балашовым, обменяемся мнениями. Да, вот ещё что… Этих гавриков – оперов-фраеров – в наручники и рассадите по разным кабинетам, чтоб меж собой не общались и не сбежали иль ещё чего не учудили. С таких станется. Зэков, их помощничков, тоже – вызывай конвой – и в штрафной изолятор.

Выслушав спустя полчаса доклады об исполнении, Перский предупредил подчинённых:

– По территории никаких одиночных блужданий. Держаться всем вместе. Неизвестно, кто тут ещё… После ужина займёмся Кочевым, он, как понимаю, среди них самый резвый, а Кожева оставим на закуску.

Долгого разговора с Кочевым не получилось. Сразу ушёл в глухую оборону, затрындел как по писаному:

– Исполнял приказания начальника оперчасти Кожева и оперуполномоченного Завьялова… Заставили заниматься античекистскими методами ведения следственных дел и фальсификацией. Завьялов прямо требовал, чтобы я не стеснялся в избиении обвиняемых. Так и говорил: «Ты боишься избивать, поэтому и не получил премии триста рублей», а Кожев мне сказал: «Это в порядке вещей, иначе с бандитами поступать нельзя»…

– Агнец ты божий! – не выдержал Балашов. – Да за тобой преступный хвост из Челябинска тянется! Вот справочка по личному делу: «Сотрудник милиции посёлка Тугулым Челябинской области Кочев Ф. Ф. произвёл четыре выстрела в первую жену, приехавшую к нему в посёлок. Осуждён в 1936 году к лишению свободы условно, переведён на новый, более сложный участок работы…» Это его к нам как бы на перевоспитанье сослали.

– Сама виновата, приехала права качать… – буркнул Кочев. – Но не уволили же… Да и что вы на меня всех собак вешаете! Что мне приказывали – то и исполнял. Да, бил, но чё, я один такой? Вон недавно в Нерчинской тюрьме был в командировке, там видел, как милиционер Павличенко рубил на спор шашкой двадцать копеек, а ему арестованный Болотов, которого этот Павличенко под арест припёр, сказал: «Зачем рубите советские деньги?» Павличенко рассердился, Болотова в камеру завели, туда ещё начальник милиции Лебедев зашёл, и они стали Болотова избивать. А потом создали ему липовое дело за грабёж, хотя этого Болотова задержали за пьянку… Кому-то, получается, можно даже административно арестованного буцкать, а тут контру к ногтю берёшь…

– Всё с тобой понятно, Кочев, – хлопнул ладонью по столу Перский. – Я не я и хата не моя. Увести!

– Кожева тащить? – спросил Чуксин.

– А что он показал? – нехотя осведомился Перский.

– Самая короткая объяснительная. Вот: «При проведении следственных дел обвиняемые частично ставились при допросах на ноги, но данную практику я взял на примерах работы других работников, в частности, видел в райотделении НКВД… По вопросу избиения з/к при допросе у меня практики нет, за исключением при допросе Гэбши-ламы Вонгинова Тугара: я нанес один удар, в этом виновным себя признаю полностью…» От всего остального отпирается, валит всё на подчинённых.

– Ну и хрен с ним. Не будем тратить время. В Чите разговорим всю эту публику. Стало быть, подытоживаю. Я связался с директором рудника, он нам выделил «вахтовку» – трёхтонку с автобусным кузовом. Через час машина подойдёт. Грузим Кожева, Кочева, Завьялова, Дворникова и Вохмина. Начальнику лагпункта – приказ: всю банду «помощничков» во главе с этим Шкрябковым завтра же этапировать в Читинскую тюрьму. А этих сами увезём до Чернышевска, там засадим в проходящий спецвагон. Всё, делать тут больше нечего…

Два дня спустя Перский доложил начальнику управления результаты расследования по Букачачинской КМР. Выслушав особоуполномоченного, Хорхорин неудовлетворённо покачал головой:

– Да… Вышел пук… Из этой братии контрреволюционной организации не слепить. Вертухаи тупорылые! Распоясались, суки! Вот действительно – заставь дурака Богу молиться… М-да-с… Не получится, Михаил Абрамович, такого громкого дела, как с военными, м-да-с… А жаль.

«Ого! – чуть не вырвалось вслух у Перского. – Ещё одной крупной акции захотелось, по образцу и подобию военно-троцкистской организации в ЗабВО… А может, попробовать сшить?..» И он с плохо скрытой завистью скользнул по рубиновому ромбу в хорхоринской петлице и ордену Ленина на груди начальника.

Когда наконец-то добрался до своего кабинета, с удовлетворением отметил: Лысов добросовестно исполняет порученное. Кивнул в сторону свесившего на грудь голову Кусмарцева у стены.

– Стоит?

– Так точно! – вскочил Лысов, бочком покидая начальственное кресло. – Здравия желаю!

– Здорово. – Перский прошёл на своё место, бросил на стол кожаную папку с бумагами по Букачаче. – Перерывчиками грешили?

– Никак нет! Стоит. Правда, последние двое суток в обморок хлопаться начал. Но мы ему нашатырчику под нос и под рёбра тумачка…

Григорий медленно поднял голову и, безразлично скользнув щёлками глаз по Перскому, снова уронил её на грудь. Он уже на следующее утро, после того, как вздёрнули «на стойку», мало чего соображал. Поначалу ещё отвечал на вопросы Лысова и меняющегося с ним «на вахте» Попова, что никакого преступления не совершал, показывать ему нечего и наговаривать не на кого. А потом постепенно навалилось какое-то сонное отупение, перестал чувствовать ноги, всё чаще стал проваливаться в глухую чёрную бездну, из которой вроде как в сознание выдёргивали острый запах нашатыря, удары в бок, в живот, оплеухи по щекам… А может, это вовсе и не явь была, а продолжение кошмарного бреда, а может, это и вообще не с ним…

– Как, Михал Абрамыч, съездили? – подобострастно поинтересовался Лысов.

Перский устало махнул кистью руки, как будто смёл крошки со стола:

– Уроды… Заставь дурака Богу молиться – он и лоб расшибёт. Хотя… – Перский хмыкнул и покачал головой, – не просто дураки, а дураки-дуболомы. Тямы лишь на одно хватает: не свои, а чужие лбы разбивать. Давно я такой бестолковщины не видел. Сначала арестанта бьют, а потом думают. Палками, табуретками, поверх голов из наганов долбят…

– Да вы что? – сложил в изумлении тонкие губы в куриную гузку Лысов. – Фашисты какие-то…

«Надо же… – тягуче шевельнулось в голове у Кусмарцева, – неужто кто-то Перского и его помощников перещеголял?.. От зависти, что ли, на говно исходит… Хотя какая разница… Как наш главный пролетарский писатель сказал? Если враг не сдаётся… Да, плевать… Спать… Гори оно всё…»

– Фашисты, говоришь? Вся беда, Лысов, в том, что эти так называемые фашисты носят такую, как у нас с тобой, форму и получают денежное и пайковое довольствие по нормам начсостава НКВД. Народ верит, что они – из железной чекистской когорты. Так сказать, карающий меч революции, партии и советской власти. А они плевать хотели с колокольни и на партию, и на соввласть, и на высокое звание чекиста. Целую банду уголовников-зэков, в самом буквальном смысле, в дознаватели определили – сидят зэчары у них в кабинетах и строчат за них бумаги! Дела пачками переписывают! В общем, работнички в Букачаче совсем страх потеряли!

– Да вы что! А наш отдел мест заключения куда смотрел? – возмущённо ахнул Лысов.

– Ну это мы с Матюхина и его бездельников ещё спросим. У меня вообще закрадывается такое подозрение… – Перский выдержал многозначительную паузу. – А не попахивает ли здесь целенаправленными вражескими происками? Вот ответь мне, Лысов, в чём главная хитрость любого контрреволюционного элемента? Ну-ка, напряги извилины, Иван – коровий сын?

Сержант озадаченно заскрёб затылок, будто и впрямь этим захотел оживить мыслительный процесс в голове.

– Ладно, не насилуй мозги, – махнул рукой Перский. – Подскажу. Главная хитрость, Ваня, всей антисоветской сволоты состоит в том, чтобы самое мудрое решение товарища Сталина, нашей боевой партии и советского правительства извратить до совершенно противоположного смысла. Именно так! Вот возьми, к примеру, коллективизацию. Партия решила, что мощные, механизированные колхозы дадут прорыв в сельском хозяйстве по сравнению с теми же единоличниками и даже крупными кулаками? Правильно решила? Конечно, правильно. Мудро, дальновидно. А как всё повернули на местах? Поголовная мобилизация! Как на войну! Ломали крестьян через колено, пока самому товарищу Сталину не пришлось вмешаться! Помнишь его статью «Головокружение от успехов»? Вот то-то и оно! Или, опять же, возьмём этих букачачинских придурков. Партия разрешила физические методы при допросах – даже явных врагов народа! – применять как исключение. Как исключение! Но что мы видим? Циничное изуверство! Развелось по углам, по щелям множество таких усердных махателей кулаками, дубинами, гирями и табуретками, что поневоле задумываешься: а не стоит ли за всем этим нечто большее… – Голос Перского обрёл зловещий чеканный тон. – Заранее спланированное и хорошо организованное массовое проникновение врага в чекистские ряды! И для чего, Лысов?

– Для чего?.. – эхом откликнулся сержант, испуганно пуча глаза от развернувшейся в его сознании катастрофической картины страшной измены.

– А чтобы подорвать настоящую чекистскую работу по выявлению вражеского элемента! – рубанул рукой, словно секирой, Перский.

– Это вы, товарищ особоуполномоченный, в самую точку! – горячо откликнулся Лысов. – Вон в Сретенском райотделении колхозника из села Романовка, кажется, так колошматили, что он признался, мол, всё село завербовал в контрреволюционную организацию. И сретенцы всех мужиков села – под арест. Или, опять же, в Александровке из мужика показания выбили, что он, дескать, массу колхозников в каэрповстанческую банду завербовал, а для её вооружения около села спрятано триста винтовок!..

Перский поморщился. Обе эти истории были ему хорошо известны. Особенно вторая. В Александровке не только полсела арестовали, но сам замначальника управления Крылов с целой командой несколько дней искали эти мифические винтовки, а когда всё кончилось пшиком – нашли козла отпущения, оперуполномоченного Сагалова, загремевшего на цугундер за превышение служебных полномочий. А ретивый Бастов из транспортного отдела? Ударно исполнял оперприказ по китайцам – бил всех узкоглазых подряд, ставил «на стойку»: за две недели оформил сорок дел на японских «шпионов» из местных желтолицых огородников. Или опять же сретенские ещё в декабре прошлого года учудили: отстранили от работы и арестовали фельдъегерей экспедиции связи НКВД… как их, дай бог памяти… ага, Надточий и Семенчук… Но каково обвинение! «В связи с арестом отца их жён врага народа Богданова». Погорели зятья на тестюшке!

Перский поскучнел. Никак, даже в общих чертах, не вытанцовывается замысел – насчёт заговора и вражеской руки в рядах сотрудников управления и райотделений. Додумывать, серьёзно надо додумывать связующие нити, всю цепочку, а главное – определиться с организаторами. Лепить букачачинцев, сретенцев и прочих к Петросьяну? Не прокатит. Уж год, как бывшим начальником и не пахнет, а тут все факты свеженькие… Кабы какую другую крупную рыбину подцепить, из новых… Думать, будем думать…

Позёвывая, хозяин кабинета лениво оглядел письменный стол, застегнул свою кожаную папку, запер в несгораемый шкаф.

– Пойдём, Лысов, обедать. А после обеда меня не теряйте, сосну часок после дороги. Вызови надзирателя, пусть покараулит нашего «стойкого»… Слышь, Кусмарцев, не надоело столбиком торчать, а как немота разовьётся? И превратишься ты, Кусмарцев, в того идиота, который у барыни собачку утопил. Как её кликали, помнишь, Кусмарцев? А кликали ту бедную собачку Мумой, а мужика немого – Герасимом. Но Муму топить не надо, Мума – она хорошая, – вроде как сострил Перский. – Классику надо знать, Кусмарцев! Молчишь? Уже онемел? Ничего, друг ты наш любезный, – разговорим. Ещё как разговорим, Гриша-Герасим… Так что постой подумай. Хорошенько подумай. С чувством, с толком, с расстановкой… А мы подождём. Да, Лысов?

– Подождём маненько, мы терпеливые! – засмеялся Лысов. – Отдыхай, шпиён!

После их ухода Григорий «стойку» выдержал ещё с полчаса. Больше одеревеневшие ноги не послушались – рухнул кулём на пол. Сквозь полубеспамятство почувствовал, как кто-то, сыпя матом, вошёл в кабинет, пнул в бок. Два удара по щекам привели в чувство. Снова вздёрнули на ноги. Вплотную перед глазами возникла одутловатая физиономия Попова:

– Стой, сука, как поставили!

И снова хлопнула дверь.

В кабинете никто не появлялся. Бледный солнечный луч, просочившись между плотными шторами, медленно полз по полу. Григорий приспособился: чуть прислонился к стене, время от времени перенося тяжесть тела с одной ноги на другую.

Но и с этой уловкой «стойка» с каждой минутой становилась всё мучительнее и мучительнее. И через пару часов снова потерял сознание. Опять подняли на ноги, пиная в бока и выворачивая суставы. Так повторялось несколько раз, пока кабинет не стал наполняться сиреневыми сумерками.

Опасливо заглянувший в створку двери конвоир щёлкнул выключателем. Кабинет от вспыхнувшей пятирожковой люстры под напрочь потерявшимся вверху потолком – сил и желания поднять к нему глаза у Григория не было – казался огромным, с дрожащими, словно в степном мареве, углами. Тупое безразличие полностью овладело Григорием.

Неизвестно, сколько прошло времени, когда в кабинете появился свежий, раскрасневшийся Перский. Шагнул к Григорию, смерил взглядом, слегка покачиваясь с носка на каблук, пахнул в лицо хорошим табаком и еле уловимым коньячным духом.

– Совсем неважно выглядишь, Григорий Палыч. А, Григорий Палыч? Ну, что надумал? Хорошо думалось, а?

Кусмарцев равнодушно молчал, уперев мутный взгляд в ёлочку паркета.

– Тэк-с… Не прочувствовал ещё, не прочувствовал. Па-а-нятно… Ладно, стой и размышляй. А у меня как раз время с бумагами поработать образуется.

Григорий не помнил – всегда ли оставался Перский в кабинете или выходил, кто ещё и сколько раз появлялся в кабинете, падал он опять на пол в беспамятстве или нет, били его или только вздёргивали «на стойку»… Всё перемешалось в голове, счёт времени и ощущение реальности происходящего пропали. Вроде периодически дёргали, тычками приводили в сознание, совали нашатырь, даже плескали водой в лицо – запомнилось, как пытался её слизывать с губ распухшим и изодравшим дёсны языком. А потом и язык перестал слушаться…

Когда Григорий очнулся в камере, проспав почти сутки, – сообразил: не дёргают наверх специально, на контрасте работают. Метод известный: измучить по максимуму, потом дать передышку и – снова…

Но что-то было не так. Дошло не сразу – он снова в общей камере, не в одиночке. Почему?

Хрипло бросил в полумрак под шконками:

– Какое число?

– Восемнадцатое, – ответил кто-то из сокамерников.

«Восемнадцатое… В камере со вчерашнего дня… Значит, “на стойке” пять суток продержали…»

– Надумал? Или снова в несознанку?

Опять подняли среди ночи, приволокли к Перскому. «Удобная штука – ночные допросы, – подумалось Григорию. – И в “конторе” меньше глаз, пока измочаленного арестанта таскают по коридорам, и хлещи по мордасам, требуя признания, а коли получилось – утром под очи начальства с бравурным докладом…»

– Ну так что, Кусмарцев? Расскажешь о своей каэрдеятельности? Явку с повинной оформим.

– Это тебе, Перский, давно пора явку строчить… Вражина ты… Честных чекистов мордуешь…

Перский выскочил из-за стола, ударил в лицо и тут же – под дых. Григорий, скорчившись, рухнул на пол.

– Колись, фашистская гадина!

Перский пинком отбросил левую руку Григория к ножке стола, приподнял стол за край и, носком сапога загнав пальцы Кусмарцева под ножку, опустил стол.

– Колись! – Уселся на стол обтянутой бриджами задницей. Григорий потерял сознание.

Очнулся в камере. И сразу почувствовал нестерпимую боль в левой ладони. Глянул: иссиня-багровые, раздутые в сардельки пальцы. Не сдержал стона, подхватил левую руку правой, забаюкал. «Хорошо, что в обморок грохнулся, – подумалось мельком, – а так бы опять, твари, “в стойку” поставили…»

Почти на три недели оставили в покое. Опухоль на руке постепенно спала, но любое шевеление пальцами причиняло острую боль. «Раздробил, сука… А теперь ждёт, когда подживёт рука… Хотя… Может, и вообще я им больше на хер не нужен? – размышлял Григорий. – Что, впервой ли сварганить дело и без арестантского признания… Да и пошли они все!..» И вдруг поймал себя на совершенно дикой мысли: а и поставят к стенке – значит, судьба…

– Кусмарцев! На допрос!

«Ты погляди, не вычеркнули ещё… Не срастается, видать, дельце-то!» – с удивительным для себя злорадством подумал Григорий, уже привычно закладывая руки за спину.

– Значит, так, гражданин Кусмарцев. Время, которое тебе было предоставлено для написания явки с повинной, истекло.

Перский с торжеством ухмыльнулся.

– Вот, гнида, читай! – И сунул Григорию под нос лист с густо напечатанным машинописным текстом:

«ПРОТОКОЛ ДОПРОСА… Нами, пом. нач. 3 отдела УГБ УНКВД по Ирк. обл. ст. лейтенантом ГБ Дьячковым и сержантом ГБ Родовским… допрошен гр-н ЭЙКЕРТ Фридрих Эрнестович… б. лейтенант милиции, б. работник НКВД УССР, б. сотрудник оперсектора ОГПУ-НКВД ВСО, который показал:

…завербовал в японскую разведку сотрудника Ирк. Оперсектора НКВД КУСМАРЦЕВА Григория Павловича…»

– Что за бред?! Какой Эйкерт?! Поумнее ничего придумать не могли?! – Григорий бросил лист на стол.

Перский медленно поднялся из-за стола, обходя его, вытянул из стаканчика письменного прибора остро заточенный карандаш, подошёл вразвалочку к Григорию, вертя карандаш меж пальцами левой руки, и – без размаха ударил правой в лицо. Кусмарцев на ногах устоял, но новые удары – снова в лицо, в грудь и плечи – опрокинули навзничь на пол. Перский опустился рядом на одно колено, а другое вдавил Григорию в живот. Молча задрал хрипящему арестанту под подбородок заскорузлую от грязи и крови гимнастёрку с полуистлевшей исподней рубахой. С обозначившимся на лице вожделением принялся с размаха колоть карандашом в оголённую грудь.

– А-а-а!!! – кричал, дёргаясь, Кусмарцев. – Гад! Гад!..

– А ну-ка, поставьте его на ноги! – приказал застывшим у дверей конвоирам Перский, поднимаясь с кряхтением и тяжело дыша. Отбросил в сторону сломавшийся карандаш. – Сюда его, гадёныша… – Ткнул трясущейся рукой в край приставного стола.

Конвоиры вздёрнули Кусмарцева с пола, подтащили к столу.

– А вот так, харя шпионская? – прошипел Перский и придавил Григорию ножкой стола пальцы на правой стопе. – Я тебя, гадёныш, всего изуродую… Только правую ручонку целой оставлю, чтоб ты мог показания подписывать… И ты всё, что надо, подпишешь, всё… Или забыл про жёнку свою, про выблядков своих? И за них возьмёмся. Как положено, возьмёмся… за вражеское семя!

– Не трожь… – прохрипел Григорий. – Они-то тут при чём…

– Ага! – довольно заорал Перский. – Сознаёшься, наймит японский!

– Дурак ты… – только и успел выдавить Григорий – новый удар в лицо снова опрокинул на пол.

Перский подул на сбитые костяшки пальцев, взял от стены табуретку и, перевернув её ножками кверху, поставил на паркет.

– А посадите-ка этого упрямца копчиком на ножку… Вот так! Куда?! Придержите, чтоб не заваливался! Да дай ты ему по хребту, чтоб не горбился! Прямо сидеть! Руки – в стороны!

Уже через несколько минут позвоночник Григория, нарастая, пронзила острая боль. Он дёрнулся и снова рухнул на пол.

– Да вы что, уроды! Сказал же – придерживайте! – разъярился Перский. Нагнувшись, схватил Григория за волосы и несколько раз ударил головой о паркет.

– Вы так только пол изнахратите. Лучше его башкой о стену. Паркета нынче не сыскать, а извёстки у нас – завались! – хохотнул появившийся в кабинете помощник Перского – розовощёкий, с заметно обозначившимся брюшком и пухлыми губками бантиком Чернобай. И не подумать, что вся эта рыхлая, по-домашнему уютная наружность скрывает отменные садистские наклонности.

– Вот ты и займись, а то я уже что-то притомился, – ответствовал Перский, возвращаясь за письменный стол. – Поспрашивай-ка его насчёт Кириченко. От Эйкерта он отнекивается, но от Кириченко никуда не денется. Этот ему с двадцатого года знакомец…

По знаку Чернобая конвоиры вновь усадили Кусмарцева на ножку перевёрнутой табуретки, цепко удерживая в вертикальном положении. Сержант наклонился к его лицу.

– Какие у тебя отношения с Кириченко? Ки-ри-чен-ко Илья Федосеевич… – Чернобай по слогам повторил фамилию, с удовольствием наблюдая, как Кусмарцев в прострации беспомощно шарит вокруг руками. – Говори! Как ты привербовался к этому вражине, создавшему шпионскую правотроцкистскую организацию?

– Оставьте семью… – Григорий с трудом разлепил разбитые губы. – И дайте мне постоять… Я не могу так сидеть… На фронте ранен и контужен. Спина у меня… Дайте я встану…

– Будешь сидеть, пока про Кириченко не расскажешь.

– Что… вы… хотите?..

Кириченко он действительно знал давно. Свела их судьба в боях против Врангеля, а потом в Иркутске встретились. Здесь Илья Кириченко занимался партработой – ответственный секретарь комитета партийного контроля партколлегии обкома ВКП(б). Большой дружбы не водили, разве что пару раз после собраний областного партактива посидели за «рюмочкой чаю», вспоминая Сиваш. Когда же Григорий в последний раз навещал семью в Иркутске, то узнал, что Кириченко арестован и шьют ему целый букет по пятьдесят восьмой: организацию неких контрреволюционных действий и терактов и даже активную контру в период Гражданской войны.