Текст книги "Тайный шифр художника"

Глава 7. Арт-шарлатан

Поскольку наши с Угрюмым посиделки затянулись, домой я вернулся уже после полуночи, но проснулся свежим как огурчик и даже на работу не опоздал. Хотя сейчас такие вещи уже никого не интересовали. Начальство, особенно с учетом того, сколько и с какой регулярной нерегулярностью нам платили, не только трудовых подвигов не требовало, но и на наши левые приработки с использованием казенного оборудования смотрело сквозь пальцы, равно как и на наши самовольные отлучки. Поставив записываться очередную партию кассет – я так привык начинать утро с этого действия, что выполнял его уже на автомате, – я занялся полученным вчера заказом от Угрюмого. Точнее, как я теперь знал, от какого-то забугорного мецената.

Новый фигурант, точнее фигурантка, звавшаяся Еленой Леонидовной Коротковой, появилась на свет во время войны в Москве, в семье служащих. Сначала проживала в центре, на Пречистенке, потом перебралась на проспект Мира. Наверное, родителям дали квартиру в новом доме. Ага, вот это уже интересно: Елена Короткова окончила Суриковское училище, специализация – плакатная графика. В тот же год была «выписана в связи с отбытием по новому месту жительства: город Пенза, улица…, дом…, квартира…» И это все. Больше никакой информации, даже фотографии не сохранилось. Как говорится, «не была, не состояла, не участвовала…» И не привлекалась.

То, что после ментов и зэков мне дали задание найти безобидную художницу, откровенно порадовало. Получается, что фонд этого забугорного мецената… Как там его, Угрюмый же называл имя… Ах да, герр фон Бегерит. Он действительно интересуется творчеством советских художников – а значит, в моей работе на них нет ровным счетом ничего криминального. Теперь, когда железный занавес рухнул, контакты с заграницей официально разрешены. Елена Леонидовна имеет полное право сотрудничать с забугорным меценатом, и ей за это ничего не грозит. А мне за ее поиски тем более – если, конечно, не считать солидного вознаграждения.

Впрочем, это вознагражение еще надо было отработать. Я позвонил в Пензенский архив и попросил прислать мне по факсу всю информацию о Коротковой. На скорый результат не рассчитывал – если даже у нас, в столичном архиве, такая неразбериха и никому ничего не надо, то можно себе представить, что творится в других городах… Но, видимо, сотрудница, которой я делал запрос, оказалась еще старой закалки и позвонила на следующий же день. Благодаря ей я узнал, что в Пензе Елена Короткова прожила чуть больше года, но успела за это время выйти замуж и сменить фамилию на Темирхан. А через несколько месяцев после свадьбы снова выписалась с места жительства, на этот раз отправившись в Мурманск.

Я снова потянулся к телефону. Ох и сделает мне Василь Василич втык за междугородные переговоры – телефон-то служебный, а бюджет архива если и резиновый, то исключительно в смысле сжатия. Ну да ладно, я быстро.

К счастью, в Мурманске фигурантка замуж не выходила и фамилии не меняла. Но и прожила там недолго, перебравшись через пять лет в казахстанский город Семипалатинск. Эти скачки туда-сюда напоминали бегство от кого-то или от чего-то, но на деле все оказалось куда проще. На всякий случай я сделал запрос и на ее мужа со странной фамилией Темирхан, вызывающей ассоциации с татаро-монгольским игом, и выяснил, что тот был военным. А значит, скорее всего, мотался по гарнизонам, а Елена как примерная жена следовала за ним.

Очередной след четы Темирханов вел в Хабаровск. Из-за разницы во времени мне пришлось звонить туда из дома – чтобы узнать, что они смогут дать ответ не раньше понедельника. Но это меня не сильно огорчило. Даты перемещений неуловимой Елены постепенно приближались ко дню нынешнему, так что вялая поначалу надежда ее отыскать начинала расцветать все пышнее и пышнее. Главное, чтобы полученная в итоге информация удовлетворила бы заказчика.

Я немного расслабился и вечером в пятницу наконец сделал то, что давно должен был сделать, да все откладывал: сводил в ресторан свою «крышу» – бывшего одноклассника Руслана. Признаться, я сильно опасался, что до его «бригады» уже дошли слухи о моих недавних доходах, и меня вновь заставят «делиться». Но обошлось. Видимо, у Заура были какие-то свои соображения, заставляшие его молчать о моем сотрудничестве с Угрюмым.

Так что в субботу утром я проснулся поздно и ждал очередной родительской нотации о вреде алкоголя и своем аморальном образе жизни. Но, на мое счастье, папе сейчас было не до воспитательных бесед с непутевым сыном – он смотрел передачу с участием очередного экстрасенса.

Первое время я недоумевал, как может отец, неглупый и хорошо образованный человек, закончивший Бауманское училище, всерьез относиться к этому опиуму для народа, следовать рекомендациям всяких Чумаков и Кашпировских, ставить перед экраном воду, кремы и мази, чтобы они зарядились какой-то там положительной энергией, и верить в прочую чушь. Я подшучивал и над телевизионными шарлатанами, и над доверчивостью отца, пока не понял, как сильно задевают его мои подколки. Пусть с опозданием, но до меня все-таки дошло, что человек в его положении готов поверить во что угодно – лишь бы это «что угодно» вернуло ему здоровье и силы.

– Пап, ну сколько можно? – пытался я воззвать к его ра-зуму. – Почему бы тебе просто не пойти к хорошему врачу, в хозрасчетную клинику, обследоваться, посмотреть, какие методики для реабилитации предлагают…

– Ты знаешь, сколько дерут в хозрасчетных клиниках? – тут же перебивал отец.

– Но ведь есть же у нас деньги, есть! Не копейки считаем и с голоду не помираем! – умолял я. Но папа лишь вздыхал в ответ:

– Сынок… что толку на меня тратить… я свое прожил, а у тебя вся жизнь впереди…

Конечно, меня это злило, и я возражал:

– Ну как ты можешь так говорить?! Ты еще совсем не старый, тебе еще жить и жить! Нельзя же опускать руки!

– А я и не опускаю, – отвечал он, криво (опять-таки из-за инсульта) улыбаясь. – Вот. – Он демонстрировал стакан. – Заряженную воду пью. А вдруг подействует? Дыма без огня не бывает – если бы экстрасенсы никому не помогали, они не смогли бы собирать стадионы. Значит, что-то в этом есть…

И как я ни старался, переубедить его не получалось.

Вот и теперь я жарил себе яичницу под бубнение из телевизора очередного народного целителя – по виду довольно импозантного дядьки в белом балахоне, с седой шевелюрой, но почему-то с пшеничными усами (теперь, когда у нас появился хороший цветной телевизор, такие детали сразу бросались в глаза). Титры внизу экрана сообщали зрителям, что на этот раз им дурит головы не абы кто, а арт-терапевт профессор Маньковский.

– Что это еще за арт-терапевт такой? – поинтересовался я, разбивая яйцо над сковородкой.

– От английского слова «искусство», – объяснил папа. – Маньковский считает, что все наши болезни связаны с нарушением внутренней гармонии, и рекомендует лечиться с помощью искусства.

Я уже хотел было сострить на тему, что в следующий раз, когда подхвачу насморк, сразу побегу в Третьяковку или в Большой театр, но покосился на папу и промолчал. Пусть себе спокойно смотрит, раз для него это важно. Надо и мне послушать, что за лапшу вешает людям на уши этот профессор. Может, под это дело мне удастся уговорить отца съездить за границу и совместить приятное с полезным – музеи и архитектуру с лечением в клинике. Где у нас самые лучшие медики? В Израиле? В Германии? В Швейцарии? Надо обязательно узнать. Я выключил огонь, переложил яичницу на тарелку, сел рядом с отцом и стал завтракать, тоже поглядывая на экран.

Это было не просто выступление экстрассенса, а беседа с ним, что-то вроде интервью у него дома, в небедных таких, надо сказать, интерьерах, с камином и антикварной мебелью. Ведущий, кстати, мне понравился – не такой агрессивный, как тот же Невзоров, но и не растекающийся патокой вокруг интервьюируемого. Молодой, въедливый, даже ехидный временами. Вот сейчас он, например, с явной иронией в голосе спросил у своего собеседника, как тот не боится браться за лечение людей, не имея медицинского образования.

– Специального медицинского образования у меня, конечно, нет, но оно мне и не нужно, – снисходительно улыбаясь, отвечал ему «профессор». – Ведь давно известно, что для успешного исцеления лечить нужно не болезнь, а больного. Медики же об этом совершенно забывают, поэтому настолько погружены в непосредственную борьбу с болезнью, что просто не в состоянии оценить гармонию внутреннего мира пациента. Для того чтобы быть на это способным, надо быть художником… Как я, – «скромно» добавил он после двухсекундной паузы.

Ведущий, разумеется, принял подачу:

– Так вы художник?

– И по призванию, и по образованию, – сообщил Маньковский. – Я с отличием окончил Суриковское училище и очень горжусь этим. Из стен нашей альма-матер вышло целое поколение талантливых художников, скульпторов, графиков, переполненных внутренней гармонией. Со мной на курсе учились такие талантливые и ставшие знаменитыми ребята, как Артемий Махоркин, Женя Покровский, Изольда Золотарева…

Лично мне имена этих «известных» художников ни о чем не говорили. Впрочем, я никогда не претендовал на роль знатока современного искусства. Да и несовременного тоже. Но тут прозвучало имя, заставившее меня насторожиться.

– …и, конечно, мой друг, пожалуй, самый талантливый из нас, Андрюша Зеленцов. Мы изучали пространство, как физики, но с другим инструментарием, инструментарием художественного восприятия. – Речь «арт-целителя» становилась все более пафосной. – Вселенная для нас была сложной и совершенной математической функцией. И мы верили, что ее тайны можно раскрыть, что можно художественно расшифровать секретный код реальности, и эти открытия будут чем-то вроде магии…

– Однако имена ваших однокурсников не на слуху, – уточнил ведущий, словно прочитал мои мысли.

– А вы вспомните, какая была эпоха! – запальчиво воскликнул Маньковский. – Серость сплошная, все выбивающееся из общего порядка стремились насильно в этот порядок впихнуть и утрамбовать сапогами. Или, как вы не можете не знать, даже и бульдозерами. Мои однокурсники закончили печально: кто сумел прогнуться, рисовал плакатики и портреты вождей. А те, кто не гнулись, быстро сломались, спились, сошли с ума, сели в тюрьму по надуманным обвинениям, как Андрюша, например.

– А вы? – в лоб спросил ведущий. Молодец, парень!

На мгновение мне показалось, что Маньковский смутился. Но быстро взял себя в руки:

– Я как раз в то время открыл для себя Истину. Высшие силы дали мне понять, что, как нельзя противостоять цунами, но можно оседлать его гребень, так же не следует воевать с давлением действительности напрямик. Нужно приспособиться…

– Например, вступив в партию? – ехидно поинтересовался ведущий.

Но «профессора» это не смутило.

– Я никогда не разделял идей коммунистов, – гордо заявил он, – но вступление в партию гарантировало безопасность от преследований власти. Ведь мне выпала на долю великая миссия – нести людям Истину. Благодаря партбилету мое истинное творчество и открывшиеся мне свыше великие знания были надежно укрыты, спасены от всевидящего ока тоталитарного государства. Таким образом высшие силы уберегли меня от трагических поворотов в судьбе, которых, увы, в то ужасное время не избежали многие представители творческой интеллигенции. Бродский, Солженицин, Ростропович, Шемякин… Да что далеко за примерами ходить! У меня был лучший друг, художник от бога…

– Он тоже изучал тайное знание? – в голосе ведущего слышалась уже почти не скрываемая ирония.

– Нет, что вы! – горячо возразил Маньковский. – Он сам был этим самым тайным знанием! Он был, как говорится, человеком без кожи, его душа была открыта миру, принимала в себя мир и щедро, слишком щедро себя миру отдавала.

Камера показывала Маньковского крупным планом, так что мне хорошо были видны его глаза: недобро прищуренные, какие-то неуловимые. Они не то чтоб бегали, но двигались то в одну, то в другую сторону как-то слишком часто и быстро. Говорят, что глаза, в отличие от слов, не умеют лгать…

– О ком вы говорите? – уточнил ведущий.

– Все о том же Андрюше Зеленцове. У него ближе меня ни единой души не было на всем свете, он ведь сирота. Но я ничем, ничем не мог ему помочь, когда его, по дикому, надуманному, топорно сфабрикованному обвинению бросили за решетку почти сразу после училища. Это было ужасно, невыносимо! Я до сих пор каждый день с болью думаю о нем. Такой талант, не побоюсь этого слова, истинный гений – и такая трагическая судьба!.. На память о нем мне осталась лишь одна картина, которую Андрюша подарил мне еще в училище, да наша с ним фотография. Она до сих пор стоит у меня в этом кабинете на самом видном месте. – Он потянулся, снял с полки рамку и показал ее ведущему. – Вот, взгляните, какими мы тогда были…

Оператор взял фотографию крупным планом. На мгновение кадр застыл, и я, не удержавшись, так и ахнул вслух.

Черт. Черт, черт, черт, черт!

Значит, ничего мне тогда не померещилось…

На первый взгляд это была обычная черно-белая фотография: трое молодых людей на фоне окна. Я узнал Маньковского – сейчас он постарел, конечно, но тот пижон в стильном костюмчике никем, кроме него, быть не мог. Узнал и Зеленцова, хотя на снимках в деле он был коротко острижен, а тут стоял и улыбался в камеру парень в свитере с орнаментами и буйными волосами до плеч.

А еще я узнал третьего человека…

Никаких сомнений не было – со старого пожелтевшего снимка на меня глядело то же прекрасное лицо, что тогда в бане проступило сквозь купола на спине Угрюмого.

– А кто эта девушка? – заинтересовался и ведущий, и Маньковский поспешил убрать фотографию.

– Да так, никто, – демонстративно отмахнулся он. – Она случайно попала на этот снимок. Тоже студентка, Андрюшина натурщица, он часто ее рисовал. Кажется, ее звали Леночка или Лидочка… Нет, все-таки Леночка. Поговаривали, что у них был роман, но я в этом сомневаюсь. Она даже не пришла на суд над ним.

Ах ты, леший тебе в коленку! Мне хотелось чем-нибудь запустить в это самодовольное рыло. Лучшим другом Зеленцова себя называл, да? Самым близким для него человеком, да? Самый близкий человек, который не в курсе, был ли у его друга роман со знакомой им обоим девушкой? Полно, не смешите мои тапки, как выражается Угрюмый.

Наверное, я готов был бы даже отдать одну из приныканных в загашнике тысяч баксов, только чтобы узнать еще что-нибудь об Андрее Зеленцове и его натурщице Леночке. Но, как назло, ведущий и профессор на экране сменили тему и теперь говорили об учении Маньковского, этой самой «Истине», «открывшейся ему свыше». Я на всякий случай даже досидел до конца передачи, надеясь, что разговор вернется в интересное мне русло, но услышал только всякую чушь про энергетические потоки, космические связующие нити и мелодию высшей гармонии, которую может почувствовать каждый – но только посетив сеансы профессора Маньковского.

Передача закончилась, но прозвучавшее в ней еще долго не давало мне покоя. Несмотря на все те дифирамбы, которые пел Апостолу Маньковский, я не верил ни единому его слову. В том числе и признаниям в любви «Андрюше» Зеленцову. Сквозь них так и сквозила скрытая вражда. Отношения Зеленцова и Маньковского явно были очень и очень непростыми. Может, причиной была зависть? Зеленцов очень талантлив, и сейчас, как выяснилось, известен и востребован на Западе, а Маньковский – бездарный художник, не годный больше ни на что, кроме этой его дурацкой «арт-терапии»? Или дело не в зависти, а в ревности? Что, если пробежавшей между приятелями кошкой была именно эта самая Леночка? Очень логично, не зря же Маньковский до сих пор хранит фотографию, где сняты не только они с Апостолом, но и она…

На воображение я никогда не жаловался, и оно тут же нарисовало мне классический треугольник: идеалистичный гений не от мира сего, рядом куда более приспособленная к реальности посредственность и между ними – очаровательная юная художница. Оно же, воображение, нашептывало: а не сам ли Маньковский поспособствовал отправке соперника в места не столь отдаленные? А что? Настучать тишком куда надо, а после можно картинно заламывать руки: ах, какой был художник, какой был гений, да проклятые коммуняки его сгубили, какая трагическая судьба! И к девушке с сочувствием подкатиться… Интересно, добился ли он чего-то? То, что эта самая Леночка не осталась с Апостолом, очевидно, наверняка именно из-за нее он хотел покончить с собой в зоне… Кстати, а что стало с ним после отсидки? За решетку он больше не возвращался, но где-то же он был? И где он сейчас, жив ли? Надо обязательно поискать сведения о нем не только в милицейских архивах, но и в обычных. И как мне это раньше в голову не пришло? В понедельник, прямо с утра, найду все, что у нас есть на Зеленцова. Хорошо бы найти еще и Леночку – но как это сделать, не зная о ней ничего, кроме имени, примерного возраста и того, что в начале шестидесятых она жила в Москве. Хотя минуточку… Маньковский еще обмолвился, что она была студенткой. «Тоже студентка», как он выразился. Но и это мало что мне давало – в то время в столице уже был не один десяток вузов и, наверное, тысячи студенток, и москвичек, и иногородних.

В понедельник утром, придя на работу почти вовремя, я сразу столкнулся с начальством.

– Тебе тут факс прислали. – С каким-то нехорошим удивлением он переводил глаза с меня на зажатый в руке листок. – Из Хабаровска. Феофан, ты чем вообще занимаешься, можешь мне объяснить?

Я смутился, как школьник, застигнутый под окнами девчоночьей раздевалки, но, пожирая глазами зажатый в руке шефа листок, бодро отрапортовал:

– В настоящий момент? Микрофильмирую базу данных по Краснопресненскому району. Осталось еще два картотечных хранилища…

– Оч-чень любопытно… – хмыкнул шеф. – И при чем тут Хабаровск?

– Проверяю, Василь Василич, – еще более бодро сообщил я. – Была неясность с пунктом убытия. Когда заработает внедряемая нами автоматизированная система…

– Вот когда заработает, тогда и будешь проверять, – оборвал меня шеф, сочтя, видимо, мой запрос за избыточное до идиотизма рабочее рвение. – Или сам междугородку оплачивай, мне на ваши «проверки» никакого бюджета не хватит.

Шефа можно было понять: ему и так в конце каждого месяца прилетало в хвост и гриву за перерасход выделенных средств. Но я попал под раздачу впервые, потому лишь скромно потупился и пообещал, что впредь такого не повторится. Он сделал вид, что поверил, я сделал вид, что буду выполнять свое обещание. Все остались довольны.

Едва шеф, сунув мне факс, скрылся за поворотом коридора, я пробежался глазами по смазанным строчкам и понял, что я идиот. И почему я не прошерстил наши столичные базы в поисках фигурантки по ее новой фамилии? Оказалось, что Елена Темирхан из Хабаровска переехала… в Москву, в Солнцево: улица, дом, квартира… Но мою тупость – причем профессиональную – это не оправдывает. До хранилища было рукой подать – до конца коридора и два лестничных пролета вниз. Я преодолел их, отыскал нужный каталожный ящик, извлек из него карточку – и убедился, что я еще больший идиот, чем мог себе представить. Потому что, в отличие от своих предшественниц, копии которых я получал из разных городов и весей, эта карточка фигурантки была с фотографией. И с нее на меня глядела та самая Леночка. Девушка из моего видения, проступавшего из татуировки Угрюмого. И студентка со снимка в кабинете Маньковского. Елена Темирхан, в девичестве Короткова.

На этом фото она была лет на двадцать старше, чем на снимке Маньковского, но красива оставалась по-прежнему. Правда, убедиться в этом собственными глазами мне уже не придется – Елена скончалась два года назад, в июле девяносто первого. И умерла слишком рано, ей не было и пятидесяти…

Где была похоронена Елена Леонидовна, мне еще предстояло выяснить. Но раз она жила в Солнцево, можно предположить, что и последний приют нашла где-то неподалеку. Что ж, попозже я обзвоню все близлежащие кладбища, отправлю запросы, если будет нужно, и съезжу, сколько их там может быть – вряд ли много. А сейчас я решил на всякий случай поискать ее родственников. И узнал, что муж Елены, Георгий Темирхан, несмотря на свою фамилию, обладавший вполне себе русской внешностью, умер в восемьдесят девятом году. Получалось, жена ненадолго пережила его. Может, не перенесла горя утраты? И после ее смерти прописанной в солнцевской квартире оставалась дочь Елены, Виктория Георгиевна Темирхан, 1970 года рождения.

Мысль о том, что у музы Апостола осталась дочь, которая всего на год моложе меня, надолго заняла мое воображение. Интересно, а она похожа на свою мать? Вот бы увидеть эту Викторию… И не так уж сложно это сделать, ведь я знаю ее адрес. Надо только как следует помозговать и придумать какой-нибудь убедительный предлог. Но это попозже, а сейчас у меня есть еще одно дело…

В поисках информации об Андрее Зеленцове я перетряхнул все хранилище. Нашел целую толпу его однофамильцев и даже нескольких его полных тезок, с которыми совпадало не только имя, но и отчество. Но ни один из этих людей, проживающих или когда-то проживавших в самых разных концах нашей необъятной родины, не был Апостолом. Сведений о гениальном зэке-художнике в архиве не нашлось. Возможно, карточка с его данными просто потерялась или угодила куда-то не туда, такое у нас хоть нечасто, но случается. Но, может, причина крылась и в чем-то ином…

Вернувшись на рабочее место, я первым делом позвонил на сотовый Угрюмому. И тот отозвался сразу. Удобная все-таки штука – мобильная связь. Можно связаться с человеком, даже если он на улице, не надо дожидаться, пока еще он придет домой или на работу.

– Привет, Грек. Нарыл?

– Ага, почти все, – доложил я. – Ты был прав, фигурантка действительно умерла. Правда, где она похоронена, я еще не выяснил, но не думаю, что заказчику это важно. Главное, что есть координаты наследников художницы, точнее, ее единственной наследницы.

– Слышь, ты за заказчика не думай, чего ему надо, а чего нет, – резко прозвучало в трубке. – Не твоего это ума дело. Сказано – нужен номер могилки, значит, обеспечь. И не забудь фотку приложить.

– Да, конечно, – торопливо согласился я.

Распрощавшись, повесил трубку и как следует отругал сам себя за подобную неосмотрительность. Последнее время я что-то расслабился и совсем забыл, с кем имею дело. Да и само дело уже теперь представлялось не таким кристально ясным. Оно конечно, может быть, Елена Короткова тоже стала знаменитой художницей, и этот таинственный заказчик-меценат ищет ее или ее наследников, чтобы выкупить ее картины. Но почему-то с недавних пор мне подобное объяснение стало казаться сомнительным…