Текст книги "Галерея «Максим»"

Ответ сына ее ошеломил:

– Да у тебя на презентации, весной. Помнишь, ты замутила тусню, когда открыла новый бутик? Там мы и встретились.

– Не может быть! Надо же, какое совпадение… – пробормотала Алла.

Сын поднял на нее взгляд:

– Ты о чем?

– Да так… Ни о чем. – Она чуть смутилась и быстро вернула разговор в прежнее русло. – И кто же она? Как ее зовут? Сколько ей лет?

– Зовут Лена. Елена Горохова. Ей двадцать пять.

– Двадцать пять? – Безупречные брови Аллы изумленно взметнулись вверх. – То есть она старше тебя на шесть лет?!

– Ну и что? – с вызовом парировал Макс.

– А чем она занимается? Где живет? Кто родители? – расспрашивала Алла, водя рукой по скатерти и рассматривая свой маникюр. По верху каждого ногтя, отделяя розовую часть от белой, шла полукруглая серебряная полоска. «В этот раз дизайн ногтей не очень удачен, на мизинце и среднем пальце вышло так себе», – подумала она, поморщившись.

– Лена учится в ГИТИСе. Кто ее родители, я не знаю. Живет в общежитии, приехала откуда-то с Урала, то ли из Екатеринбурга, то ли из Челябинска. А может, из Магнитогорска. Я не помню, – по тону Макса было ясно, что он уже понял, куда клонится разговор, и сам был не рад тому, что его затеял.

– ГИТИС – это нормально, но провинциалка… – Алла презрительно наморщила носик. – На каком она хоть факультете-то?

– На актерском.

– И что? У вас все серьезно?

Он уловил в ее голосе озабоченность и демонстративно рассмеялся:

– Да не волнуйся ты так! Жениться и прописывать ее в нашу квартиру я не собираюсь. Ты же знаешь, мне всего девятнадцать. Я еще непозволительно молод для серьезных отношений.

Алла на миг задумалась, потом пристально посмотрела на сына и тоже улыбнулась:

– Ну и слава богу. Только очень прошу тебя, будь аккуратнее, не вляпайся в историю! А то знаешь, как это бывает…

– Да знаю я, знаю, – заверил ее сын. – Ты уж за лоха-то меня не держи, ладно?

* * *

Сегодня ему почему-то особенно не работалось. Усмехнувшись, Илья подумал, что в его творческом кризисе уже выработалась целая градация состояний – от «просто не работается» через «не работается вообще» к «не работается особенно». Последний вариант был самой тяжелой формой. Вроде бы все обстоятельства сложились в его пользу – дома никого, сын в университете, Алла уехала по своим делам, соседка, помогающая Алле по дому, придет только к вечеру готовить ужин. Никто не отвлекает, за окном солнечно, в студии прекрасное освещение… А вот поди ж ты – не получалось вообще ничего. Ни один мазок не ложился как надо. И так уже который день… Над несложной, в общем-то, по задумке работой он безуспешно бился вот уже второй месяц.

После нескольких бесплодных попыток Илья наконец отложил кисть. На сегодня пора заканчивать. Он знал по многолетнему опыту: можно, конечно, заставлять себя, насиловать, вымучивая хоть что-то, хоть мизерный результат, но ни к чему хорошему это все равно не приведет. День будет потерян зря. Он проторчит до вечера в студии, ничего так и не сделает, ляжет в постель расстроенный, подавленный, с чувством разочарования в себе и всю ночь будет ворочаться без сна, увязая в печальных мыслях. Утром встанет весь разбитый – и все начнется сначала. Замкнутый круг. Именно так, кстати, и называлась картина, над которой он работал. Задумывая ее, Илья мечтал выплеснуть на холст все свои переживания, все гнетущее состояние обреченности и безнадежности, которое так преданно сопровождало его последнее время, не отпуская ни на шаг. Но работа не шла и облегчения не приносила. «Замкнутый круг». Замкнутый круг… По сути, странно как-то звучит, нелепо и парадоксально. Разве круг может быть незамкнутым? Тогда это уже не круг, а иная геометрическая фигура. Может быть, автор выражения имел в виду не круг, а окружность? Но окружность всегда тоже замкнута, иначе она будет не окружностью, а кривой линией… Господи, и что за ерунда лезет в голову!

Окончательно решив поставить на сегодняшней работе крест – «крест в замкнутом круге», как сформулировал это для себя Илья, – он тщательно вымыл и вытер кисти, убрал краски, прикрыл тряпкой незаконченное полотно. Илья никогда не понимал тех своих коллег, которые оставляли рабочее место в состоянии полного бардака, гордо именуя это творческим беспорядком. Сам он любил чистоту и терпеть не мог, когда вещи лежали неаккуратно и не на своих местах. Алла утверждала, что страсть ее мужа к порядку объясняется тем, что он Дева по гороскопу. Но сам Илья знал, что гороскопы тут ни при чем. Подобное отношение к окружающей обстановке, в особенности к собственной рабочей территории, было у него с детства, и помогла его выработать бабушка. Когда встал вопрос о том, чтобы отдать комнату на втором этаже Илюше под студию, она поставила условие – только в том случае, если он сам будет поддерживать там порядок и чистоту. И он ни разу не нарушил правила договора. Не нарушал их и теперь, когда ни бабушки, ни деда, ни мамы уже не было на свете.

По советским меркам родовое гнездо Емельяновых считалось огромным, а главное – уникальным. Это сейчас, когда многие уже стали нормально зарабатывать и иметь возможность разнообразно обустраивать свое жилье, двухэтажные квартиры не редкость. А тогда они были чем-то особенным, из ряда вон выходящим. Почти все, кто приходил к Емельяновым в гости, удивлялись – с ума сойти, у вас второй этаж есть! Маленький Илюша этим очень гордился. В их районе, на Басманной (тогда улице Маркса) просто большими квартирами было никого не удивить – исторический центр, дома в основном старые, новостроек, с социалистическим стандартом – двенадцать метров общей площади на человека – немного, хрущевок, где даже в комнатах тесно, а в кухне и вовсе не повернуться, практически нет. Так что количество комнат в квартире Емельяновых – их тогда было пять – приятелей Илюши не удивляло. А вот то, что в одну из них, просторную и светлую, хоть и с низким, всего два двадцать, потолком, нужно подниматься по лестнице – это совсем другое дело.

При бабушке верхняя комната была приспособлена для хозяйственных целей, служила чем-то вроде кладовки. Потом превратилась в его студию и пребывала в этой роли без малого тридцать лет. А затем ей добавилась еще одна функция – она стала еще и его спальней. Раньше Илья приходил сюда спать на старом диване-книжке только в исключительных случаях, когда болел гриппом, например, и не хотел заразить Аллу. Потом стал оставаться тут все чаще. А в последнее время окончательно перебрался из спальни в студию. Здесь можно было открывать окно и всю ночь спать, дыша свежим воздухом, и утром не слушать претензий жены о том, что она «вся окоченела и глаз не могла сомкнуть от холода». Здесь не было махровых простыней, на которых он чувствовал себя неуютно, и обилия розового цвета, который его так раздражал. Здесь – что греха таить! – не было Аллы, контактировать с которой ему иногда совершенно не хотелось…

Студия была его царством, его территорией, его миром, куда не допускались посторонние. Когда несколько лет назад Алла затеяла грандиозный ремонт и кардинально переделала все в квартире, Илья ни в чем ей не возражал, но на второй этаж не допустил. И тут все осталось, как было и десять, и двадцать лет назад. Разве что картин прибавилось. И конечно, изменился их стиль. В юности и в студенческие годы Илья работал в классической манере, потом стал пробовать другие приемы, искал себя… И нашел. Пусть его имя не гремит, у него нет собственной галереи и пока не было персональных выставок, а восторженные почитатели его таланта не рвут на аукционах друг у друга из рук его работы, но владелец швейцарского арт-салона купил целых три его картины за весьма приличную сумму, а это о многом говорит. Беседуя с Ильей, он недвусмысленно намекнул, что, если бы такой художник жил в Европе, его путь к успеху оказался бы куда короче. Однако Илья и мысли об эмиграции не мог допустить. Он нисколько не осуждал тех, кто уезжает, считая, что выбор места жительства – личное дело каждого. Но он, Илья Емельянов – русский человек и русский художник, и хочет жить только здесь, в России.

Едва он положил на место последнюю чистую кисточку, как внизу раздался звонок. «Наверное, Марина», – подумал Илья, торопливо спускаясь вниз. Его агент, или директор, или, как ей больше нравилось себя называть, импресарио, должна была приехать вечером, чтобы обсудить что-то важное. Но оказалась не Марина, и вообще звонили не в дверь, а по телефону. Илья не сразу это понял (так уж он был устроен: увлекшись работой или своими мыслями, мог запросто перепутать звонки), а поняв, отправился по квартире в поисках телефонной трубки. Ни Алла, ни Максим почему-то никогда не возвращали трубку на базу, а, поговорив, просто бросали ее где попало. Илью эта манера очень нервировала, тем более что лишенная подзарядки трубка быстро «садилась» и в самый неподходящий момент важного разговора принималась противно пищать, сообщая, что вот-вот «сдохнет».

Телефон обнаружился в гостиной на журнальном столике, Илья нажал кнопку уже в последний момент, после девятого или десятого звонка.

– Привет, старик! – услышал он. – А я уже хотел отбой давать, думал, вас никого дома нет. Наверное, оторвал тебя от работы? Прости засранца.

– Нет, что ты, Славка, – торопливо заверил художник. – Ты мне нисколько не помешал. Я просто телефон найти не мог.

Славка Буковский был его лучшим другом, даже больше, чем другом. Так уж получилось, что вырос Илья практически без мужского воспитания. Дед его, занимавший довольно крупные посты и бывший одно время даже заместителем министра, что называется, «сгорал на работе» и умер от очередного инфаркта, когда внуку было всего шесть лет. А отца Илья никогда даже не видел. Мама Илюши, Зиночка, была очень хорошенькой девушкой, модницей и хохотушкой. Кавалеры утверждали, что она похожа на Брижит Бардо, и ходили за ней толпами. А еще Зиночка была максималисткой, весьма обидчивой и не в меру принципиальной. И когда ее муж всего-то через три месяца после свадьбы неудачно пошутил с беременной женой – мол, при таком количестве поклонников вокруг нее он не может быть уверен, его ли это ребенок, – как Зиночка тут же выставила его за порог папиной квартиры, заявила, что больше никогда не захочет его видеть, и клятвы своей не нарушила. Верность данному слову была фамильной чертой Емельяновых.

Илья рос с мамой и бабушкой. И оттого особенно привязан был к соседу из квартиры напротив – Славе Буковскому. Тот был старше на восемь лет и относился к Илюхе как к младшему брату. Для мальчика же он был и старшим другом, и в какой-то мере даже заменой отсутствующего отца. Славка никогда не шпынял его, не унижал, не говорил обидных вещей в духе: «Ты еще мал, не поймешь!», а всегда объяснял, помогал, заступался, если нужно, – Илья в детстве был трусоват и дать отпор обидчикам не умел, не хватало ни сил, ни смелости.

Свою дружбу они пронесли сквозь годы и сами не заметили, когда стали общаться уже на равных. К тому моменту, когда Славка отслужил в армии, окончил МГУ и переехал в другой район, разменяв с сестрой родительскую квартиру, они уже не чувствовали разницы в возрасте. Да, Слава старше, опытнее, лучше разбирается в жизни и в людях. Но Илья так много знал об искусстве, культуре, истории и многих других вещах, что чаще даже старший из друзей, а не наоборот обращался к младшему за советом, например с просьбой объяснить, что означает то или иное новое слово, появившееся в последнее время в русском языке.

Наверное, со стороны нелегко было бы понять, что связывает и держит вместе этих двух совершенно разных людей. Один – художник, влюбленный в искусство, быть может, несколько «не от мира сего»; второй – офицер «на государевой службе», как он сам говорил, здоровый карьерист, отличный организатор, волевой, сильный. И при этом – душа любой компании, шутник, красавец, большой любитель и любимец женщин. Вроде бы диаметрально противоположные личности. А вот поди ж ты…

Последние годы они редко виделись, да и созванивались не так уж часто – оба заняты, дела, семья, работа. Но Илья по-прежнему очень дорожил этой дружбой. Он вообще был человеком не слишком общительным, трудно сходился с людьми, а привязавшись к кому-то, прирастал всем сердцем, всем существом. Не то что Алка – та могла, едва познакомившись на очередной тусовке с какой-нибудь дамочкой, тут же записать ее в лучшие подружки, проводить с ней сутки напролет, а через неделю рассориться и, повозмущавшись денек тем, какая та нехорошая, напрочь забыть о ее существовании.

Только благодаря Алле его круг общения оставался достаточно широким. В их доме часто бывали люди, устраивались какие-то приемы – жена настаивала на том, чтобы он поддерживал знакомство с бывшими однокашниками. Спецшкола, которую окончил Илья, в свое время считалась элитной, многие ее выпускники вышли в люди и стали крупными специалистами, возглавляли свой бизнес или занимали видные посты. Саша Глазков, с которым Илья в пятом и шестом классе сидел за одной партой, даже стал депутатом Думы. Бывшим сокурсникам по Строгановке в целом повезло чуть меньше: лишь немногие из них стали известными и пробились наверх, остальные держались как-то так, ни шатко ни валко, а большинство вообще сошли с дистанции, спились или и того хуже… С теми, кто остался, Илья продолжал общаться, но по-настоящему, всей душой, был привязан только к Марине. А из друзей детства – только к Славе Буковскому. К счастью, Славка, занимавший высокий пост, никогда не думал, что Илья дружит с ним из корыстных соображений. За столько лет они уже стали очень близкими людьми, почти родными, понимали друг друга с полуслова, и общение им никогда не надоедало. Вот и сейчас они протрепались почти полчаса – так, о всякой ерунде, – и прервались только потому, что раздался звонок домофона.

– Маринка пришла, – сказал Илья другу.

– А! – Даже по телефону было понятно, что Слава усмехнулся. – Ну, привет нашей бизнес-леди.

– Зря ты ее не любишь, старик, – привычно отвечал Илья. – Она хорошая.

– Ладно, ладно, не начинай. Все это уже сто раз сказано… Иди открывай. Нехорошо заставлять даму ждать. Пока, услышимся!

И в трубке раздались гудки. Поставив ее на базу, Илья поспешил к двери.

Марина, как всегда, влетела, точно вихрь. Не успел он щелкнуть замком, как она, буквально на лету сбросив плащ и цокая каблуками по паркету, уже была в комнате, а затем и в кухне.

– Пить хочу, умираю…

Не спрашивая разрешения, вынула из сушилки чашку, налила воды из фильтра, осушила ее несколькими жадными глотками, вытерла губы тыльной стороной кисти. Будучи частым гостем у Емельяновых, Марина вела себя здесь, как дома, и все давно к этому привыкли.

Напившись, Марина поставила чашку в мойку и решительно направилась в гостиную. Илья последовал за ней.

– Ну вот что, дорогой мой Емельянов, – начала она, усаживаясь на диване и вытягивая ноги, – скажу без ложной скромности: тебе со мной очень повезло.

– Да я никогда в этом и не сомневался, – улыбнулся Илья.

Он и правда так думал. Невозможно было даже представить себе, как бы он существовал без Маринки. С ней он обсуждал замыслы своих картин, с ней советовался в трудные моменты, ей первой показывал готовые работы. Именно Марине, даже чаще, чем Славке, он звонил, когда тяжело было на душе и казалось необходимым поговорить с близким человеком, а то и просто выплакаться. И при этом она еще и помогала ему в работе. Именно Марина, когда они еще были студентами пятого курса, пристроила в художественный салон его картину – и ее почти тут же купили, аж за сто рублей. Смешно вспомнить, что они тогда с Маринкой о себе возомнили, как развесили уши, воображая, что вот-вот, буквально завтра, Илья Емельянов станет знаменитостью и они разбогатеют… Конечно, тот первый успех был случайностью, не больше. Следующую работу им удалось продать только через несколько лет, Илья к тому времени уже был женат и растил Максимку. Как раз началась перестройка, многие художники продавали свои картины на Вернисаже, на Арбате, на Крымской набережной. Илья совсем было собрался примкнуть к ним, но Марина решительно его отговорила.

«И думать не смей, Емельянов! – заявила она. – Это – болото, зыбучие пески, смерть для творческого человека. Настоящие знатоки искусства картины на улице не покупают, а рисовать китч и дешевку на потребу публике – это унизительно. Ты же не собираешься разменивать свой талант на медные пятаки, Емельянов!»

И он послушался, хотя потом неоднократно жалел об этом. Особенно в то время, когда началась инфляция и его зарплаты реставратора перестало хватать даже на кисти и краски. Те годы вообще были тяжелыми. Алка, не привыкшая к трудностям, то и дело закатывала скандалы. Хорошо, что тесть быстро сориентировался, открыл свое дело и поправил материальное положение семьи. Все опять наладилось, у Аллы снова появились деликатесы и заграничные тряпки, к тому же они стали всей семьей выезжать за границу. Там от обилия новых впечатлений на Илью буквально нахлынуло вдохновение. Пока остальное семейство бродило по магазинам, он рисовал и, на удивление, быстро создал те три картины, которые потом и купил с подачи какого-то знакомого тестя владелец арт-галереи. Это были единственные работы Емельянова, проданные не Мариной (чего она ему до сих пор не могла простить). Всех остальных покупателей находила она. Подобное случалось не так часто, но все-таки благодаря ей Илья мог спокойно существовать, не чувствуя, что сидит на шее у Аллы. Хотя, конечно, зарабатывал он немного, приходилось экономить на всем, даже на красках. Вот и сейчас ему уже давно пора было бы обновить свои запасы, но в бумажнике только что ветер не гулял. И это было большой проблемой для Ильи – большей, чем он сам себе мог признаться. Любому мужчине неприятно, когда жена зарабатывает больше его. А если она еще тычет ему этим в лицо, покупая тряпки и побрякушки и каждый раз подчеркивая, что его денег не хватит ни на что подобное, – это неприятно вдвойне. Так что добрая весть, которую, как кажется, принесла Марина, может оказаться весьма кстати.

– Ну, говори, не томи! – поторопил он подругу. – Что там у тебя?

– А то, что я нашла тебе жирненького покупателя! – Она вся сияла, весьма довольная собой. – Слушай меня внимательно и запоминай. Покажешь ему «Камиллу» и «Осенний пейзаж», я с ним о них договорилась. А заодно еще пару-тройку, скажем, «Пиковую даму», «Подснежник»… и вон ту, с ладошкой…

Илья нахмурился:

– Марин, ты что говоришь? Ты же знаешь, я «Ладошку» даже не выставляю. Она для меня как талисман. Я ни за что ее не продам!

– Да кто тебя просит продавать ее? – напирала Марина. – Ты просто покажешь, какое разнообразное у тебя творчество. Так, чтобы себя зарекомендовать…

– Ладно, – не слишком охотно согласился Илья. – Просто показать могу. Когда он приедет?

Марина вдруг замолчала.

– Илюш, он не приедет, – проговорила она после паузы. – Он хочет, чтобы ты сам приехал к нему с картинами.

– Я?!

– Ты. Ну, то есть мы, – затараторила Марина. – Я с тобой тоже поеду, хотя у меня и дел невпроворот. Но ты же переговоры вести вообще не умеешь, обязательно накосячишь, а мне потом разгребать… Этот Агафонов, покупатель, такой вреднючий, еще, глядишь, потом вообще со мной работать откажется…

– Марин, а с какой стати мы должны ехать к нему и везти картины? – недоумевал Илья. – Это же не марки и не спичечные коробки, их перевозить целая история… Он что, стар или болен, твой Агафонов, не может выбраться из дома?

– Не заводись, Илюш. – Марина положила свою тяжелую руку с коротко остриженными ногтями ему на плечо. – У богатых свои причуды. Ему, понимаешь ли, хочется сразу увидеть, как будут смотреться твои картины в интерьере его дома…

Илья только фыркнул в ответ.

– Но ведь он платит! – продолжала уговаривать Марина. – И платит неплохо. Я тебе потом суммы назову – ахнешь! Думаешь, мне охота ехать к нему? Знаешь, как Виктор недоволен, что я его на выходные одного оставлю?

– А это кто – Виктор? – не понял Илья.

– Кто, кто, дед Пихто! Моя новая пассия, мужичок – во! – Она подняла оба больших пальца.

– Поздравляю… – рассеянно пробормотал Илья. Что-то в их разговоре особенно напрягало его, сидела в сознании какая-то заноза, но он никак не мог понять, в чем же дело. А у Маринки, значит, опять новый кавалер. Надо же, какая она неугомонная… И где она их только берет в таком количестве, чем приманивает? Внешне ведь совсем не такая эффектная, как Алка… Хотя человек незаурядный и энергии ей не занимать. И друг замечательный. Знает, что Илья некомфортно чувствует себя на переговорах, и поедет с ним… Стоп!

– Марин, а почему ты так говоришь об этом визите, будто ехать нужно куда-то далеко? – прервал Илья собственные мысли. – Почему «на выходные»? Он что, не в Москве живет, этот твой Афанасьев?

– Агафонов, – машинально поправила она. – Да, дружок, дом у него не в Москве. В Ситгезе.

– Это… в Крыму, что ли?

– Это в Каталонии, Емельянов! Под Барселоной. Так что придется тебе попридержать свою гордость, подумать о будущем и слетать на уик-энд в солнечную Испанию. Правда, за свой счет.

– Нет, Марина, – решительно сказал он, поднимаясь с дивана. – Это исключено. Уже само по себе то, что покупатель требует приехать с картинами к нему на дом, мне неприятно. А уж лететь к этому типу в Испанию, чтобы он там перед нами барина корчил, – и вовсе унизительно. Словно я милостыню прошу, а не свои картины предлагаю.

Вместо ответа Марина прищурилась и как-то нехорошо, искоса поглядела на него.

– Илюх, скажи мне… Только честно. Сколько у тебя сейчас денег в кошельке? А в заначке? Молчишь? Вот то-то и оно, Емельянов…

* * *

Она сделала несколько нетвердых шагов, приложила руку к груди, покачнулась и рухнула на стул. Денис поднял голову, увидел, что происходит, и кинулся к ней с криком: «Что такое? Маменька! Маменька, Людмила Герасимовна умирает!» Но она, полулежа на стуле с закрытыми глазами, не слышала его слов…

– Ладно, на этот раз сносно, – послышался откуда-то сбоку, точно из другого мира, высокий мужской голос. – На сегодня достаточно. Все свободны.

Студенты актерского отделения, радостно галдя, поспешили прочь. Лена вышла последней. Сегодня ей не хотелось покидать репетиционный зал, хотя она устала и была сильно расстроена. Роль Людмилы в дипломном спектакле «Поздняя любовь» ей никак не удавалась, режиссер сегодня постоянно делал ей замечания, несколько раз – в довольно резкой форме. Лена молчала, опускала глаза, но не обижалась, чувствовала, что все его придирки заслуженны и справедливы. В такие минуты она ненавидела себя, в душу закрадывалась неуверенность. Вроде бы она давно уже не «первокурка»… Уже нет того душевного трепета, с которым Лена первое время бродила по академии, постоянно думая о том, что ее кумиры когда-то тоже ходили этими коридорами, обедали в этой столовой, пользовались этими же учебниками, что и она теперь, жили в той же общаге. Нет неистового восторга, с которым воспринимались все занятия, даже лекции и репетиции. Нет благоговения перед преподавателями, которых она считала практически небожителями, – ведь даже те из них, кто не был известным актером или режиссером, все равно принадлежали к этому удивительному волшебному миру. Теперь, когда выпуск на носу, эмоции уже притупились, а вот комплексы, неуверенность в своих профессиональных возможностях остались. В душу заползало сомнение. А вдруг мама была права, и никакая она, Лена Горохова, не актриса, а бездарность и обычный обыватель? И нечего ей было лезть в Москву, надо было остаться дома, на окраине Магнитогорска, выйти замуж за Сашку Макарова, нарожать ему детишек, варить борщи, стирать на все семейство трусы и носки и к тридцати годам постареть, превратившись в грубую, толстую, отупевшую и уставшую от жизни тетку. А потом Сашка побежал бы к продавщице из продуктового, а она – жаловаться на жизнь таким же рано увядшим и расплывшимся соседкам… От одной только мысли об этом Лену передергивало. Нет, такой судьбы ей точно не надо!

А ведь так, скорее всего, ее судьба и сложилась бы, если бы в одиннадцать лет не произошло событие, которое перевернуло всю ее дальнейшую жизнь: она посмотрела по телевизору фильм «Карнавал». История провинциальной девушки, мечтавшей стать артисткой, произвела на нее столь сильное впечатление, что Лена сказала себе: «Это обо мне! Я тоже буду заниматься в драмкружке, тоже поеду в Москву поступать в театральный институт, тоже преодолею все трудности. Но только, в отличие от героини фильма – Нины Соломатиной, добьюсь своего. И обязательно стану актрисой!»

И сразу отправилась записываться в драмкружок. Где вскоре поняла, что театр – это не только (а точнее, даже не столько) овации, цветы, поклонники и прочая красивая жизнь, а тяжелый труд, постоянные репетиции, то есть повторение одного и того же по многу раз – до тех пор, пока не получится действительно хорошо. Но это Лену не испугало и не остановило. Она всегда была настойчива и умела добиваться поставленной цели, чего бы это ни стоило. Мама всю жизнь поминала: «Бывало, ты, маленькая, как упрешься – так ничем тебя не сдвинешь, ни битьем, ни уговорами!»

Тамара Александровна, режиссер драмкружка, полюбила Лену именно за это упорство. После занятий они нередко шли домой вместе, и рассказы наставницы постепенно открывали для девочки новый мир. Она впервые услышала о знаменитых артистах и режиссерах, о разных школах и приемах актерского мастерства, об искусстве сценического движения и сценической речи и о многих других, не менее любопытных вещах. С режиссером Лене очень повезло. Тамара Александровна – миниатюрная, худенькая, эмоциональная и подвижная, как подросток, женщина лет сорока – оказалась не только отличным педагогом, любящим детей и свое дело, но и просто хорошим человеком. Когда Лена стала постарше, Тамара Александровна начала давать ей книги из своей библиотеки – пьесы, литературу о театре, просто хорошие произведения, заставлявшие девочку задумываться о характере героев и о том, как их можно сыграть, учила ее тренировать память, рассуждать, обдумывать прочитанное.

Вскоре Лена открыла для себя, что главная роль – не всегда самая интересная. Что гораздо увлекательнее быть Мачехой, чем Золушкой, Атаманшей разбойников, чем Гердой, и Бабой-ягой, чем Василисой Прекрасной. В характерных ролях, как это называют профессионалы, «есть, что играть». Такой простор для фантазии, для перевоплощения! И чего это все девчонки так хотят играть первые роли, даже ссорятся из-за них? Там же делать нечего. Знай себе ходи по сцене, хлопай глазками да охай-ахай.

Однако, судя все по тому же фильму «Карнавал», одних только занятий в драмкружке было мало. Героиня Ирины Муравьевой отлично пела, а это значило, что и ей, Лене, необходимо обучиться этому искусству. С вокалом все оказалось сложнее, чем с театром. В хоре при Доме пионеров, куда девочка пришла на прослушивание, занятия тоже были три раза в неделю – и, как назло, в те же самые дни, что и в театральной студии. Пришлось выбирать – и Лена выбрала драмкружок, сочтя, что это важнее. «А пению я могу научиться и сама, – решила она. – Ведь в хор меня тоже готовы были принять, сказали, что и слух, и чувство ритма есть – а это самое главное».

Теперь в свободные от занятий в кружке дни она доставала старенький магнитофон «Весна», вставляла чистую, вернее, бывшую когда-то давно чистой кассету, нажимала на кнопку «Запись» и пела, пела, пела… В основном ее репертуар состоял из песен Аллы Пугачевой. С бурей эмоций, с надрывом, со слезами Лена исполняла «Арлекино», «Осенний поцелуй», «Ты на свете есть» и все такое прочее, а потом, перемотав кассету, слушала себя и каждый раз оставалась недовольна. «Паршиво, паршиво!» – ругала она себя и начинала новую запись. И так раз за разом, день за днем.

Однажды мама вернулась домой чуть раньше обычного и случайно услышала пение дочери. «Ты смотри, как у тебя здорово выходит! – похвалила она Лену. – Не Пугачева, конечно, но хорошо, чисто, молодец!» Девочка вся залилась счастливым румянцем. Это был первый и, пожалуй, единственный комплимент от матери в связи с подготовкой Лены к актерскому будущему, да и то по незнанию – тогда ведь девочка еще ни разу вслух не высказала свою мечту стать актрисой, и все, что она делала, родители воспринимали скорее как девичью игру, нежели как что-то серьезное.

К седьмому классу Лена неожиданно сильно поправилась, и это стало катастрофой. Мать утешала, говорила что-то про гормональный сбой, который случается в подростковом возрасте. Но Лена больше грешила на бутерброды и пирожные, которые она поглощала у телевизора, смотря все фильмы подряд. Сначала любимые юбки и брюки стали тесны, потом она и вовсе перестала в них влезать. А однажды, гуляя по парку, Лена увидела весы, заплатила полтинник, встала на них и ахнула – семьдесят два кило! При ее росте метр шестьдесят восемь это просто караул! С таким весом ее не то что в актрисы, вообще никуда не возьмут! Нужно срочно худеть, и причем не меньше, чем на пятнадцать килограммов. Следующие два года она провела на диете: доводила себя до изнеможения, неделями пила только воду и съедала лишь пару яблок в день, ходила, пошатываясь, на грани обморока и чуть не попала в больницу от истощения. Родители подняли панику, потащили ее к врачам, тетка в белом халате пыталась ей что-то внушить… Но Лена никого не слушала. Она знала только одно – из-за этой ужасной жирности мечта всей ее жизни может пойти прахом. Допустить это никак нельзя!

Справиться с проблемой неожиданно помог Сашка Макаров, парень из их двора, тремя годами старше ее. В детстве он ей прохода не давал, все время норовил задеть: то репейником в нее кинет, то толкнет, то за волосы дернет. Потом лезть вроде бы перестал. Но вскоре его приставания стали еще противнее. Бывало, идет Лена вечером домой после драмкружка, а он стоит или сидит с компанией ребят, курит. Увидев ее, обязательно заорет на весь двор какую-нибудь глупость типа: «Ну че, Ленка, когда целоваться будем?» И все, естественно, ржут. Дурак, одним словом.

И вдруг однажды Сашка появился у школьных ворот с букетом.

– В общем, это… – переминаясь с ноги на ногу, промямлил он, – это тебе! – и протянул ей цветы.

«Розовые розы Светке Соколовой» – тут же фальшиво затянул чей-то ехидный голос за спиной, хотя розы были совсем не розовые, а красные.

Однако на дразнилку Лена не обратила никакого внимания. Она и обрадовалась, и растерялась, и удивилась, и от неожиданности задала совершенно глупый вопрос:

– А почему?