Текст книги "Последний теракт. Книга вторая"

Вьетнам. Официально объявление войны США северному Вьетнаму в 1964-м предшествовал инцидент, когда вьетнамские подлодки атаковали эсминцы США в Танкинском заливе (Танкинский инцидент). Главная проблема состоит в том, что атак на американские эсминцы никогда не было. Это была специально подстроенная акция, чтобы нашелся предлог для войны. Бывший министр обороны Роберт Макнамара много лет спустя заявил, что Танкинский инцидент был ошибкой, хотя многие другие участники событий признавались, что это был умышленный обман. Как только началась война, начался и бизнес. В октябре 1966-го президент Линден Джонсон ввел ограничения на торговлю с СССР, прекрасно понимая, что ими поставлялось более восьмидесяти процентов вооружений для северного Вьетнама. Как следствие – Рокфеллер заинтересовался финансированием советских заводов, с которых шли поставки военного вооружения для Вьетнама. Но финансирование обеих сторон в этом конфликте лишь одна сторона медали. В 1985-м были рассекречены вьетнамские правила введения боевых действий. Там описывалось, что могли и что не могли делать американские военные во Вьетнаме. Среди многих нелепостей, к примеру, американским войскам запрещалось бомбить вьетнамские противовоздушные системы до тех пор, пока не была установлена их полная дееспособность, запрещалось преследовать противника, если он пересекал границы Лаоса и Камбоджи, но самое удивительное, что важнейшие стратегические цели не разрешалось атаковать без приказа высшего командования. Более того, об этом знали сами вьетнамцы, которые и разрабатывали свою стратегию, используя слабые стороны противника. Поэтому война длилась так долго…

Целью была не победа, а сам факт войны, на которой грел руки проклятый Комитет. Миллионы вьетнамских жизней положили на алтарь бизнеса.

Если вкратце, то я поведала тебе суть и природу Федерального Резерва. Остальное, думаю, ты и сам знаешь, ведь следом последовали Югославия, Башни Близнецы, Афганистан и Ирак, и это далеко не предел.

Однако то, перед чем сейчас стоят члены Комитета, в несколько раз превосходит все их преступления перед миром вместе взятые. И все это они смогут совершить только с помощью Анатолия Меленкова.

Платон кивнул, не в состоянии вымолвить ни слова. Он не перебивал Алмазову в течение всего рассказа, разве что вставлял неуместные звуки «ни хрена себе» и прочие нецензурные фразы, порой хватаясь за собственный язык. Сейчас же он просто онемел, мысленно спрашивая, когда же наконец поступающая от Насти информация перестанет поражать его подобно удару молнии.

– Здесь, недалеко по дороге есть один японский ресторанчик, – произнес он вскоре.

– Хочешь пригласить меня на ужин?

– Ты проголодалась? Надо заехать на заправку, – наверное, он хотел так пошутить, но самому было не до смеха.

– Давай-давай, издевайся.

– Прости, пожалуйста, я сильно проголодался, и хотел бы перекусить.

Машина остановилась на гостевой парковке ресторана.

– Много не пей.

Платон на радостях, едва только сел за столик, заказал кучу ролов и пива, которые проглотил совместно довольно быстро. Когда голод немного отступил, он стал поглощать деликатесы немного медленнее, и под конец почувствовал себя на порядок лучше. Выпивать он не боялся, поскольку сам машину не вел и поэтому не рисковал попасть в аварию. Гаишников опасаться тоже не стоило, ведь с такими номерами, как у него, остановить может лишь слепо-глухо-немой страж порядка. После того, как на полукруглом деревянном подносе в виде кормовой части корабля не осталось ничего съестного, Платон заказал несколько порций тирамису и чизкейков, словно хотел загубить внутреннею катастрофу обилием сладостей. Нельзя сказать, получилось ли это, но в желудке воцарился полный порядок.

– Как самочувствие? – спросила Настя, как только он устало растянулся на водительском сиденье.

– Хорошо, довезешь меня до дома?

– С удовольствием. Надеюсь, тебе лучше.

На улице уже стемнело, но облака, каким-то невероятным образом продолжая отдавать белизной – редкость для Москвы, тем более в вечернее время – чудесно наполняли хмурый небосклон своим контрастом, медленно проплывая куда-то вдаль, пополняя ряды вечных странников. Температура воздуха заметно спала, не хватало только небольшого дождика, который бы смыл пыльную завесу столицы и немного освежил задыхавшиеся улицы.

– Завтра мы встречаемся с твоим сыном, – сказал Платон, словно хотел просто констатировать факт, – а во-сколько?

– Он прилетает рано утром, в семь часов.

– Встретим его в аэропорту?

– Нет, он прилетит на частный аэродром СБГ, а нам там светиться не стоит. Я договорилась встретиться в девять часов возле Триумфальной Арки. Мне понадобиться твоя помощь, пока он не привыкнет воспринимать меня в таком состоянии.

– Боюсь, на это понадобится слишком много времени, ведь даже я не могу привыкнуть общаться с тобой вот так.

– Не язви – ты понял, о чем я.

Некоторое время они ехали молча, думая каждый о своем. Голова Платона с приходом алкоголя стала соображать даже быстрее, поскольку градус помог снять определенную долю напряжения.

– Скажи, – встрепенулся вдруг он, словно невидимая мысль атаковала внезапно, – раньше ты говорила, что Соколов непричастен к тому, что с тобой произошло. Теперь ведь ты так не считаешь?

Настя долго не отвечала.

– Да, ты прав, не считаю, но я не хочу об этом говорить сейчас, – в словах Алмазовой словно слышалась большая горечь, или это уже дорисовывалось автоматически в воображении Платона.

– Хорошо, не будем. Но ведь ты собираешься отплатить и ему?

– Ему? С чего ты взял? – удивилась она. – Меня оставили на этом свете не для пустой и глупой мести. Нет, я должна предотвратить с твоей помощью надвигающуюся катастрофу, а Соколов и без меня заплатит за все свои грехи. Разумеется, если он будет находиться рядом с Меленковым в тот момент, когда осуществиться мой план, я не буду в большой претензии.

– Понимаю, – Платон признал разумность этих слов, и тут же ухватился за другую мысль, абсолютно не связанную с первой. – Скажи, а вот эти легендарные бойцы подразделения «Контра», они…

– Да-да? – подбодрила его Настя.

– Они и в правду так хороши, как ты говоришь? Просто мне довольно тяжело представить себе этаких суперлюдей в нашем мире, не на телеэкране.

– Согласна, тяжеловато. Но они и впрямь совершенны настолько, насколько может быть совершенен современный воин. Я никогда особо не вникала в методики их обучения, все-таки не совсем моя сфера, но и то, что успела уловить, поражало. Например, их практически нельзя застать врасплох или поразить со спины, даже в полной темноте, разве что шальной пулей.

– Это как так? – не поверил Платон. – Они что, от пуль уклоняться могут?

– Разумеется, они не быстрее пули, но почувствовать опасность и принять меры это они успеют, не сомневайся.

– Все равно не понимаю, у них что, чутье как у Человека-паука?

– Несмотря на то, что ты привел довольно смешной пример, оказался гораздо ближе к истине, чем думаешь. Чувства у них развиты и впрямь восхитительно. Проблема в том, что мы, простые смертные, мало знаем о способностях человека, скрытых изнутри. А в отличие от нас, Александр Самсонов, отец и создатель «Контры», заметно продвинулся вперед в этом направлении.

– Все равно я слабо понимаю о том, что ты хочешь сказать.

– Возможно, ведь я и сама в этом не специалист, повторюсь. Зато я видела своими глазами как один боец «Контры» расправился с тридцатью соперниками одновременно. Это происходило на территории одного из тренировочных пунктов СБГ, рассчитанных исключительно для «Контры». Чего там только нет, ты бы видел! Я была там несколько раз, и видела то, о чем сейчас тебе рассказываю. Противостоя большому количеству соперников, причем вооруженных битами и ножами, всего один из бойцов легендарной «Контры», не имея при себе ничего, вышел из схватки победителем.

– Он что, убил тридцать человек? – ужаснулся Платон.

– С ума сошел? Зачем убивать, это же тренировка? Хотя, при необходимости, смог бы и убить. В тот раз его задачей была вывести противника из строя, по возможности не причиняя сильного вреда здоровью, а уж это может в совершенстве каждый из бывшей «Контры».

– Тридцать человек. Обалдеть.

– Знаешь, как я заметила тогда, что будь их там вдвое больше, это ничего не поменяло бы. Когда нападающих больше десятка, они уже не смогут нападать одновременно, это логично, разве что задавить просто толпой, но для этого жертву необходимо грамотно подловить, что практически исключается с бойцами этого подразделения. Они быстры как смерть, если потребуется. Их даже можно назвать самыми совершенными слугами смерти, которые облачены в человеческую оболочку. Все, мы приехали, пойдешь домой?

Платон даже не обратил внимания на то, что перед глазами показались родные ворота, а за ними родной двор, настолько был поглощен рассказом.

– Да. Я, наверное, пойду, надо отдохнуть и набраться сил перед завтрашним днем. Если только у тебя больше никаких вопросов ко мне не осталось.

– Если ты не заметил, – весело сказала Настя, – то в последнее время вопросы идут в основном от тебя. Мне же до завтрашнего дня предпринимать и планировать ничего не стоит, а там посмотрим.

– Ах да, совсем забыл! – встрепенулся Платон, ведь вспомнил вопрос, с которого хотел начать расспросы о «Контре». – Ты говорила, что «Контра» была создана из десяти бойцов и никогда не пополнялась, за исключением Соколова, а как же состоит ситуация на сегодняшний день?

– Точно так же.

– То есть, ты хочешь сказать, что действующие лица, за исключением тех, кто пал в бою, остаются прежними?

– Совершенно верно.

– Но ведь они же… они же совсем немолоды?

– Да, ты правильно подметил. Самому молодому в этом году исполнилось сорок лет.

– Сорок лет? И что, они по-прежнему так хороши?

– Ну, может скорости у них и поменьше, чем двадцать лет назад, зато опыта и навыков на порядок больше, так что они по-прежнему вне конкуренции. Соколов несколько раз пытался воссоздать подобный отряд из подобранных детей, но ничего не получилось, ведь второго Самсонова просто не найти, да и свободного времени у Соколова никогда не хватало.

– Хм, странно… ну ладно, я все равно плохо разбираюсь в этих делах.

– Как и я. Не забивай голову, иди, отдыхай. До завтра!

– Да, доброй ночи.

Платон немного попарился в бане, что было нелегко с литром пива в животе, сделал пару заплывов в бассейне, помылся, накинул легкий халат и улегся прямо в каминном зале, смотря на разгоревшиеся в камине дрова, которые приятно потрескивали, доставляя душе удовлетворение. Странно, но именно этот треск, который нельзя сравнить больше ни с чем, ему больше всего запомнился из детства в те моменты, когда удавалось вырваться с друзьями на природу или съездить в пионерлагерь. Внезапно перед ним поплыли картины прошлого, и приятно защекотало внутри. Все-таки неповторимая штука – ностальгия! Разве можно сравнить ее с чем-нибудь схожим? Да и есть ли хоть что-нибудь схожее с ней!

Воспоминания минувших дней разогнали тоску и вместе с ней надвигавшийся сон. Платон вертелся на диване, слово курица-гриль, пытаясь принять удобную для сна позу, но тот все не шел, словно испугался чего-то. А дрова продолжали сладко потрескивать, лаская слух и навевая все новые воспоминания.

Наконец Платон вскочил, напился холодного сока, и вышел на улицу.

– Не спиться? – поинтересовалась Настя.

– Да, не очень, – кивнул он, – думал вот, сразу отключусь, да вдруг воспоминания нахлынули.

– Бывает. У меня такое ежечасно происходит, ведь я не сплю вообще.

– То есть я и тебя отвлек от этого?

– Ты отвлек меня от чтения, но я всегда рада с тобой поболтать.

– Спасибо, что читаешь?

– «Домби и сын».

– Диккенса? Восхитительный роман.

– А разве есть у него романы, которые можно охарактеризовать иначе?

– Да, ты права, я таких не знаю, – согласился Платон. – Для меня Диккенс это целая эпоха, литературный полубог. Ты знаешь, иногда я поражаюсь, как могли его книги печататься в те времена, ведь в них было столько откровенной правды и недвусмысленных намеков на прогнившую власть, ведущую народ к гибели, зажравшихся и чванливых богачей, считающих себя недосягаемыми, столько сочувствия к угнетенным нищетой массам, в общем, в них было столько правды, которая к тому же была выражена в такой великолепной литературной форме, что я до сих пор удивляюсь, как это могли печатать?

– Хороший вопрос, – согласилась Алмазова, – но не забывай, что у Диккенса был свой собственный журнал, где пройти цензуру было куда проще, а потом и поистине народная слава, которая помогала преодолевать все преграды, стоявшие на пути. Действительно, он был человеком-эпохой, величайшим обладателем пера, когда-либо рождавшихся на земле. Он не был первым, как Шекспир, он родился гораздо позже, и поэтому до сих пор англичане пальму первенства английского пера отдают Шекспиру, но для меня, как и для многих других, Диккенс стоит вне конкуренции.

– Для меня тоже. Я всегда удивлялся, как можно было оставить миру столь обширное наследие не уступающих друг другу романов.

– Согласна, работал он как проклятый – на износ, поэтому и умер от инсульта. Но узнай он теперь, что его почитают как великолепного юмориста в области критики тогдашних устоев, наверное, пришел бы в отчаяние.

– Почему? Разве он не старался высмеять государственные структуры? Министерство волокиты? Канцлерский суд? Деятельность отдельных чиновников? Общий принцип – «не делать того, что необходимо»?

– Согласна, все это он высмеивал поистине гениально. Но не забывай того, что он четко осознавал и понимал губительность такой политики, направленной против собственного народа, пытался донести до людских масс не только юмор и саркастические уколы в адрес власть имущих, но и заставить задуматься, оглядеться по сторонам, прийти к выводам, что так жить никак нельзя!

– Конечно. Но даже для сегодняшних читателей его книги многим не по зубам, поэтому не думаю, что в те времена люди были больше отягощены разумом, чем сейчас.

– Ошибаешься, – возразила Алмазова, – по крайней мере, население Советского Союза в интеллектуальном плане превосходило население современной России, это я точно тебе говорю. Не всегда временной прогресс отражается на сознании людей. Наверняка так было и во времена Диккенса, который тоже был продуктом времени. Другой момент что он, безжалостно указывая на раковые опухоли страны, не давал рецепта как от них можно избавиться. Пойми, даже если человек будет осознавать, что одурачен государством, что живет абсолютно не в том обществе, о котором пишут газеты и говорят по телевизору, что политика государства ведет его и сограждан к медленной и мучительной гибели, все равно он ничего не сможет сделать, не имея серьезной поддержки, потому что кричать по сторонам, требуя, чтобы все очнулись и возмутились, так и в сумасшедший дом попасть недолго.

– По-твоему один человек ничего не сможет сделать?

– Я не совсем то хотела сказать. Один человек, безусловно, может повергнуть горы, но таких людей единицы, и рождаются они крайне редко, словно неземные пришельцы, наделенные десятикратным потенциалом, опережающие время кометы, ярко пролетающие над землей. Таким человеком является Меленков, но именно его комету нам необходимо погасить, иначе вспыхнет все. Диккенс, безусловно – был велик, но он наверняка сильно страдал от понимания того, что твориться вокруг. Без сомнения он хотел помочь, сделать хоть что-нибудь, лишь бы изменить губительную тенденцию. Его книги актуальны и сейчас, поменялись только действующие лица, но все остальное осталось по-прежнему, словно невидимая спираль повторяет движение по кругу. Отличие настоящего времени состоит в том, что сейчас мир действительно стоит на грани величайшей катастрофы всех времен. И виной всему гнилая кучка людей, возомнивших себя богами. Да, во времена Диккенса нынешний Комитет только-только возрождался в недрах Ост-Индской компании.

– И все же мне удивителен тот факт, что он так широко печатался.

– Эта тенденция характерна не только для Англии, скорее характерная времени. Не забывай, ведь даже в царской России цензура пропускала Толстого и Достоевского. Мне сложно сказать, могли ли люди в то время по достоинству оценить величайшие труды, или просто относились к ним как к рядовым прислужникам пера? Ведь знаешь, когда не с чем сравнить великое можно и заблудиться в своих выводах, а в России до восемнадцатого века литературы словно и не было вовсе.

– Ты говорила, что это все воздействие неудобного для языка алфавита?

– Да, есть такое предположение, что русский язык до обработки его Ломоносовым был весьма непригоден для выражения, и я с этим согласна, поскольку трудно поверить в то, что до восемнадцатого века русская земля не смогла породить ни одного достойного писателя. Зато потом словно прорвало! Ты удивляешься, почему тогда печатали таких грандов мировой литературы? Может ли быть такое, что тогда просто не существовало желающих написать пустой иронический детектив, отупляющий мозг? Или их просто гасили на корню, ведь даже цензоры тех времен могли с легкостью выявить пустышку. Вспомни хотя бы Тютчева. В наше время ситуация кардинально поменялась, и я бы долго сокрушалась по этому поводу, если бы не знала, что все это плоды политики Комитета. Великие гранды современности сознательно отодвигаются в сторону, хотя и не печатать их вовсе все равно не могут.

– О ком ты говоришь?

– Александр Зиновьев – ярчайший пример тому. Большинство людей даже не подозревают, какое наследие он оставил потомкам, а чтобы по достоинству все это оценить потребуются десятилетия! Зиновьев был настоящей интеллектуальной глыбой, исключительным человеком, своим собственным «суверенным государством», как он говорил про себя. Ты читал его книги?

– Только «Иди на Голгофу», – признался Платон.

– Я думаю, ты смог по достоинству оценить этот роман. Кстати, именно в Голгофе Зиновьев приводит выписки из своего собственного кодекса поведения, который впоследствии назовут «Зиновьюгой».

– Да, я помню его, но он практически нереален для большинства живущих на земле.

– Ты прав, – согласилась Алмазова. – В большинстве своем человек слишком слаб, чтобы обходиться без помощи общества, которое формирует его сознание и придает стереотипы. Мнение общества влияет на большинство современных людей, так было всегда, и только единицы могут противостоять ему. Точнее, так принято считать, и миллиарды человеческих усилий направлены на то, чтобы поддерживать эту гнусную миссию, сравнивая Человека с беспомощным прутиком в стоге сена, а сколько религий поддерживают это уничтожение разума! Но далеко не все поддаются на эту чудовищную провокацию, и единицы, рожденные в тех же равных условиях, а порой и в гораздо худших, чем у других – достигают величия! Таким человеком был и Зиновьев. Наверняка это был титанический груз, которому приходилось противостоять ежедневно, но вся его жизнь была настроена на эту борьбу, которой могла противостоять редчайшая целостность натуры, человека, который всегда знал то, чего хотел от этой жизни, и не шел ни какие компромиссы! В итоге именно он оказался человеком, который смог разорвать пелену лживой мировой политики и достать истину наружу, поэтому его книги мешают распространять сторонники Комитета. Про сам Комитет, Зиновьев, я думаю, не знал, как о конкретной организованной структуре, хотя несомненно догадывался о существовании таковой. Не зря он писал, что вот уже добрую сотню лет политика не происходит стихийно, а все идет по четко написанному плану. Именно он предсказал для России страшную катастрофу, которая медленно отравит и загубит все корни русского народа, а также уничтожит его историю. К сожалению, он также как и Диккенс не дает четкого плана для того, чтобы этому противостоять, да разве вообще такой план возможен? И так понятно, что для начала людям в большинстве стоит переродиться в более интеллектуально-здоровое общество, ведь управлять ими тогда будет гораздо сложнее. Не зря Зиновьев говорил, что «мечтает о новом человеке». Как и Диккенс, он пытался достучаться в своих книгах до людей, заставить их очнуться, и оглядеться по сторонам, иначе этот сумасшедший сон, эта губительная подмена реальности закончатся трагически. Но, в отличие от Диккенса, он гораздо глубже проникает в суть проблемы, и не зря, поскольку он был выдающимся социологом, и романы его носят практически научную основу. Он создатель социологического романа, и, безусловно, лучший ее представитель. Стыдись, что ты так мало прочитал его книг, и постарайся исправить эту ошибку, как только все закончиться.

– Я, конечно, постараюсь, но, как ты понимаешь, в данный момент мне не до этого, – вдохнул Платон.

– Понимаю.

– Да и вообще мне все это кажется утопией, особенно то, что ты называешь «Зиновьюгой». Разве может человек быть настолько совершенен?

– Зиновьев ведь был.

– Зиновьев был единичной кометой, помнишь? А мы ведь говорим о большинстве.

– Да, я все прекрасно помню. Но у людей нет шансов продолжить свое существование, если они не изменяться сами. Самое страшное то, что многие и не подозревают о собственных возможностях, связанные по рукам и ногам океаном противоречий и лживых теорий, разрывающих душу и тело, и зарождающие в человеке непреодолимый конфликт с самим собой, продолжающийся всю жизнь и характерный постоянным стяжанием самого себя, непреодолимым чувством вины, боязнью ответственности, страхом перед судьбой и обществом, неверием в собственные таланты. Даже те, кто знаком с творчеством Зиновьева и других выдающихся людей, наверняка считают, что подобное им не под силу, приписывая современным и ушедшим атлантам некую божественную силу, начертанность судьбы, предназначение свыше и прочих неземных атрибутов, мало задумываясь о том, что человек не рождается великим изначально, но лишь путем постоянной работы над собой, своим разумом, своими достижениями создает свое предназначение и судьбу! И пока большинство будет думать, что Зиновьев и многие другие выдающиеся люди родились великими, а не стали ими – ничего не изменится.

Мечта о новом человеке не есть утопия, скорее это социальная необходимость для выживания. Что ты думаешь, даже если Комитет и Меленков смогут привести в действие свои адские планы, установив единую систему управления во всем мире, поработив остаток населяющих людей, думаешь, этот порядок надолго сохраниться? Сомневаюсь. Установившиеся боги в образе людском погубят себя в собственных пороках, морально растлят остатки собственных рабов, что в итоге приведет к закату человеческой расы. Не знаю, осознает ли Меленков все это. Путь к жизни может быть только созидающим, все остальное есть лишь исковерканные, искаженные пути, которые приводят к катастрофам. Шагнуть вперед и выжить возможно только через тягу к добру и любви, через собственное развитие и постоянный труд. Иначе никак. Ты думаешь, я несу полную чепуху?

– Не знаю, – признался Платон, – как показывает история, прав тот, на чьей стороне сила.

– Согласна, так было неоднократно, возможно, поэтому история до сих пор идет по невидимой, но неизбежной спирали, которая постоянно отбрасывает людей назад, словно заставляя наконец-то поучиться на собственных ошибках. Но все четно, все до сих пор бесполезно, раз мы стоим на пороге такой катастрофы. Хотя нет, есть отличие – боюсь, что на этот раз Бог дает нам последний шанс, не используя который человечество просто прекратит свое существование. И мы с тобой наделены честью преградить путь надвигающейся трагедии, стать поистине великими в своих деяниях, только не возгордись!

– Чего-чего, а звездной болезни я сейчас боюсь меньше всего, – горестно вздохнул Платон.

– Я рада. А по поводу большинства людей я тоже могу где-то заблуждаться. Повторюсь – люди сами не осознают своих возможностей, ведь вся система, в которой мы живем, постоянно вдалбливает нам, что мы бессильны, мы слабы, что обществом управляет зло и преступность и так далее. Все это брехня – мы сильны, прекрасны и удивительны, нет никаких причин, чтобы не понять, кто мы есть, и куда мы идем. И нет никаких причин, чтобы человек не владел своей силой. Мы необычайно сильные существа. Зиновьев это знал.

Платон не нашелся, что ответить, но полностью разделил эту точку зрения.

– Хотелось бы верить.

– Как ты себя чувствуешь?

– Если честно, то немного тянет в сон.

– Наконец-то, иди домой, отдохни, завтра будет необычайно тяжелый день.

Платон кивнул, поправил свой халат, и вернулся в каминный зал. Дрова уже совсем догорели, и даже слабого отблеска от них не осталось. На этот раз удалось заснуть мгновенно.

Михаил Олегович Макаров проснулся в тревоге и сел на постели. Ему только что приснился дурной сон. Мягкий фон потолочной подсветки озарял небольшую спальню, окна которой выходили на здание МГУ. Дотянувшись до телефона, Макаров-старший позвонил свей жене Марине, которая вместе с маленьким сыном была откомандирована на все лето в самопровозглашенное «царство Макарово», практически уже родовые владения Михаила Олеговича, которые располагались недалеко от Питера. Гудка примерно с десятого послышался тревожный голос Марины.

– Миша? Что случилось?

– Все хорошо, у вас все в порядке?

– Да, у нас все замечательно. Но что случилось? Почему ты звонишь в три часа ночи?

– Прости родная, мне просто приснился дурной сон. Я люблю тебя.

– И я тебя. Эти сны все результаты твоей работы.

– Да, я знаю. Извини, что разбудил. Целую.

Михаил Олегович отключил телефон, почувствовав, как с души свалился огромный камень. Слава Богу, что с родными все в порядке.

Он нередко жалел о своем решении вернуться на государственную службу, которое во многом было принято под напором действующего премьер-министра. Макаров-старший понимал, что он действительно хороший и редкий профессиональный кадр, но со временем убедился, что все его способности и опыт приносят мало пользы, поскольку ни один его проект по улучшению обстановки в области сельского хозяйства не был одобрен и не увидел свет. Полгода он потратил на то, чтобы постараться возобновить финансирование российских предприятий, занимающихся изготовлением сахара, ведь уже не один год этот продукт на сто процентов закупали за границей, тратя на это колоссальные средства, а собственные заводы покрывались пылью и ржавели от простоя. Дело было запущено хуже некуда, но все усилия Михаила Олеговича исправить обстановку пошли прахом, поскольку отклонялись министром и его замами. Тогда он предпринял несколько поездок по странам ближнего зарубежья, и нашел отличный рынок закупок сахара на территории Беларуси, которая производила его гораздо больше, чем потребляла сама. Президент Лукашенко был не против. В итоге экономия бюджета вырастала в три раза, но и эту идею Макарова-старшего не поддержали в министерстве.

Озлобленный постоянными неудачами он добился встречи с премьер-министром, которому без обиняков стал резать всю правду матку.

– Не понимаю, зачем вообще меня надо было вызывать, если вся политика министерства напоминает мне игру в одни ворота, и эти ворота отнюдь не российские? – кипятился Михаил Олегович.

Премьер-министр соглашался со всеми доводами, гневно вспыхивая глазами, осуждал бюрократию, и обещал разобраться во всем. Действительно, впоследствии он снял с должностей пару-тройку замов министра, но новые включились в противоборство с Михаилом Олеговичем с удвоенной силой, словно их выращивали в одном инкубаторе с предыдущими.

Макаров-старший просить дважды не стал, а сосредоточился на работе в рамках департамента животноводства и племенного дела, директором которого он являлся. По крайней мере, здесь ему никто не решался ставить палки в колеса. Казалось, коллеги по цеху вздохнули с облегчением, как только поняли, что он отстал от них своими инновационными и полезными для страны идеями.

Сам же Михаил Олегович решил, что доведет еще несколько проектов до конца, и вернется в свое провозглашенное царство, наплевав на все, раз уж он здесь никому не нужен.

Ближе к осени он готов был осуществить свою затею, пока не появился Самсонов и не поведал ему самую страшную историю, которую когда-либо приходилось слышать. Это перевернуло всю его жизнь, но он даже не подумал пожалеть об этом, поскольку между выбором быть участником таких событий или пережить их в стороне, для Михаила Олеговича был возможен лишь один вариант. Человек редчайшей породы стойких, честных, цельных и проницательных людей, он готов был бросить вызов надвигающейся лавине отчаяния и горя, которая обещала захлестнуть судьбы миллионов людей, и собирался сделать это без оглядки назад. Есть много событий в жизни, через которые большинство людей проходят, опустив глаза, словно не замечая ничего вокруг. Порой это делается из страха, расчетливости, глупости и многих других причин. Но Макаров-старший пополнял тот редкий авангард борцов за справедливость, строй которых солидно измельчал за последние годы. Он редко встречал на своем пути единомышленников, но когда такие встречи случались, старался не упустить знакомства.

Одним из его хороших друзей, чью память он будет чтить до конца своих дней, был Игорь Тальков. Человек исключительных принципов, он частенько удивлял своими поступками даже Михаила Олеговича. Последним из них стали его слова на премьере амбициозного проекта русского кинематографа, картине «Князь Серебряный», которую финансировал один московский авторитет кавказской наружности. Поначалу все шло замечательно, пока этот самый авторитет не стал вмешиваться во все мелочи съемок, в результате чего разругался даже с режиссером и чуть ли не самостоятельно монтировал материал. Результат получился ошеломляющим, а картину пытались выставить чуть ли не как национальный проект нового времени, в котором к тому же снимался Тальков. Зная, каким получился итог, Игорь говорил, что не может пойти даже на премьеру, не сможет смотреть людям в глаза. Но он все-таки пошел, и сделал то, чего от него никто не ожидал: вышел на сцену, опустился на колени перед зрительным залом и сказал: «У меня к вам две просьбы. Во-первых, простите меня, что я принимал участие в этом антирусском, антиправославном, кощунственном кино. Во-вторых, не смотрите этот фильм».

Через месяц Игоря Талькова убили.

Михаил Олегович знал, что это не было случайностью, и всеми силами старался отыскать и наказать заказчика. Но потом началось противостояния Верховного Совета со сторонниками президента, за ними осень 93-го года, и так по восходящей, редко останавливающейся лестнице жизни, на которой Макарова-старшего трясло из стороны в сторону, а под конец уже настолько все перемешалось, что найти истоки оказалось просто нереальным делом.