Текст книги "Дикий Порт"

Но это не ритуал.

Это попытка убить – так, чтобы даже твои друзья почтительно склонили головы перед твоими врагами.

Неудачная попытка.

Воин поднимает с земли чужой нож. Оскаливается. Его волосы заплетены в косы, и кос этих больше, чем у любого из атакующих, мертвого или живого.

Тот из противников, что крупнее, прыгает – по-звериному, из упора на четыре конечности. Он выше атакуемого едва ли не на две головы, но воин без малейшего сомнения выбрасывает вперед руки с ножами – и подымает врага в воздух, насаженного на клинки. Издает торжествующий клич, глядя в глаза оставшемуся.

И последний прижимает уши, свидетельствуя, что узрел мощь.

– Л’тхарна аххар Суриши аи Р’харта! – провозглашает Эскши аххар Кьинши аи Р’хашйа, примурлыкивая от удовольствия. – Ймерхаиррит! Ар-ха!

Цмайши рычит, тихо и страшно, без осмысленных слов, и показывает собравшимся широкую спину, пересеченную нитями костяных бус. Л’тхарна, резко выдохнув, отшвыривает еще живого противника и ударяет взглядом в затылок уходящей – главы женщин, великой старейшины. «Она, сестра моего отца, ненавидит меня».

Цмайши медлит.

Эскши отвечает старухе рычанием, куда более звонким и грозным. Наглым. Скалится во всю пасть, скорее в насмешку, чем в угрозу, и солнце блещет на ее молодых клыках.

Старейшина оборачивается.

Л’тхарна стоит, застывший как изваяние, обоняя жгучий аромат крови и страха. Смотрит на соперничество женщин. Не воину вмешиваться в это. «Эскши, мать моего выводка, верю твоей мудрой дерзости». Кровь с ножа капает в пыль. Чужой клинок давно брошен. С плеча к запястью бежит ручеек крови. Л’тхарна удивляется, что не чувствует раны, и через мгновение понимает: волосы тяжелы от влаги жизни врага.

– Ймерх-аи! – говорит Суриши, мать, негромко и хрипло.

«Великий отец».

И Л’тхарну сотрясает дрожь.

Он обводит взглядом место битвы – полу-дорогу, полу-пустырь между домами кланов. Что за тень застила глаза? Казалось, нет никого, кроме врагов… Да здесь не меньше двух сотен человек, и четверть из них – женщины. И пятеро женщин – из совета.

«Они думали посрамить меня и разнести весть об этом».

Эскши беззвучно смеется. Д’йирхва, «второе лезвие», припав на четвереньки, скалится одобрительно. Мать и сестра сидят истуканами, но мать произнесла именование, и значит, все же решилась пойти против великой старейшины.

Л’тхарна двигается с места. Подойдя к коленопреклоненному М’рхенгле, он вырывает из его груди нож и перетекает за спину вечного ненавистника. За волосы, вздернуть голову, приложить лезвие к горлу, дав ощутить его холод…

– Резать? – мурлычет он.

Обоняние говорит, что у М’рхенглы вся кровь прилила к голове, он ничего не видит, и ноги с руками у него трясутся в такт вспоротому левому сердцу.

Пасть врага открывается, но горлом идет кровь, и нельзя разобрать слов.

Л’тхарна выпрямляется и толкает М’рхенглу коленом. Тот мешком валится вперед, в песок, и из-под тела начинает растекаться кроваво-черная лужа.

Не умрет. Это только левое сердце.

Начать с того, что им не стоило вспоминать, кем был зачат во чреве Суриши выводок Л’тхарны. «Аи Р’харта!» Им не стоило вспоминать, потому что это свидетельствовало об ущербности их ума.

Сторонники древней чести. Ар-ха. Они находили великими воинами тех, кто обратился в пепел под бомбами х’манков, и тех, кого сожрали нукты, и прочих, обретших подобную смерть. Так много доблести, столь достойные судьбы.

В действительности у них была только Цмайши, старая, сама ставшая хитрой точно х’манк за все те годы, когда человеческая колония на Диком Порту существовала благодаря ей. Сестра Р’харты, которой, по слухам, побаивался когда-то сам грозный брат. Навряд ли юной она мечтала о таких заслугах, какие обрела после поражения, но она была одной из тех, кто поднимал человечество из праха.

Лишь ради того, чтобы сжечь последние силы в новой войне.

Древняя честь. Пора бы понять, что от нее остались лишь старые кости.

Тогда, за два дня до нападения, совет мужчин бушевал, а Л’тхарна сидел неподвижно, прикрыв глаза, и думал о Р’йиххарде. О том, долго бы длились споры, намерься Р’йиххард, могущественный х’манк, изменить слову, данному Л’тхарне. Изменить слову и вновь ввести патрулирование над колонией, вернуть орудия в гнезда по периметру, отнять у людей индикарты… М’рхенгла, малоумный, у тебя есть индикарта? Она дана х’манком, ну же, избавься от такого позора!

– …тысячи поколений героев! – завершал тот свою речь, и Л’тхарна должен был отвечать.

– Что проку в славе твоих прадедов? – медленно сказал он тогда, глядя прямо перед собой. – Чего стоят теперь их победы? Где их добыча, где их оружие? Обращены в прах – и это лучшая из судеб. Что до худшей… знаешь, что есть у х’манков такое слово – «музей»?

– Ты знаешь все х’манковские слова, без сомнения, – плюнул М’рхенгла. – Как же иначе ты поймешь, что тебе велят? Х’манк будет недоволен таким глупым человеком. Л’тхарна аи Р’харта! Вспомни о нем, о твоем отце! Он любил х’манков, о да, за их кости, белые и гладкие!

Зрачки сына Р’харты стали двумя вертикальными чертами в море кипящего золота. Он резко выпустил когти и снова втянул, но в прочем остался невозмутим.

– Мой отец носил украшения из костей х’манков, – тяжело проговорил Л’тхарна. – Он доблестно проиграл войну, торжественно погиб и с честью погубил человечество, положив конец нашей власти в Галактике. Я не намерен уподобляться моему отцу.

– Кому же ты желаешь уподобиться? – насмешливо спросил М’рхенгла.

– А ты не заботься об этом, – низко прорычал Л’тхарна. – Не заботься. Достаточно, что я позабочусь о мясе для женщин и для детей. Я позабочусь о мясе и стали, о малоумный, и о спокойном небе, и о многих вещах, которые не вместятся в твой разум. В моих мыслях х’манки и люди, Хманкан и Кадара, а в твоих только груда старых костей, из которых ни одну ты не добыл сам.

М’рхенгла зарычал, обнажив клыки и подавшись вперед.

«Теперь у него только два сердца».

– Двадцать девять, о клинок в моих ножнах, их двадцать девять, – урчит Д’йирхва, переплетая волосы Л’тхарны в соответствии с числом его почетных побед.

– Ты заслуживаешь любого почета! – с наслаждением говорит Эскши.

Л’тхарна бы не отказался сейчас посмотреть на своих детей. Но в этом Эскши, увы, предпочитала следовать древним правилам. До инициации имени отца им не знать. Тем более теперь, когда он стал вождем не только на деле, но и на словах.

Д’йирхва заканчивает и сгребает его косы в горсть. Л’тхарна коротко взрыкивает, ноздри его нервно дрожат: собственные волосы неприятно пахнут чужой кровью. Он бы с удовольствием вымылся, но переплести косы следовало до того.

– Кровавоволосый, – говорит Д’йирхва, легко проводя кончиками когтей по его плечу. – Теперь мы словно наши отцы, ибо твой был вождем, а мой – его «вторым лезвием». Можешь укусить меня, если прогневаешься, но ты и впрямь точно воин древности.

– Помнишь, как это сказала моя мать? – напоминает Л’тхарна. – Ты был тогда рядом.

– Помню.

– Она полагала меня гордым, как воин древности.

– Пусть о твоих достоинствах скажут те, кто ест у тебя из рук, – недовольно цедит Эскши.

– Сегодня я одержал победу над теми, кто воистину был подобен воинам древности.

Эскши презрительно фыркает и выпрямляется во весь рост. Она в полтора раза выше Л’тхарны, и пусть намного уступает в росте старейшинам, заставшим еще времена процветания на родной Кадаре, но она не менее яростна, а в быстроте и ловкости никто не осмелится с ней состязаться.

– И ты заслуживаешь почета! – грохочет она. – Д’йирхва! уйди и дай мне искусать моего мужчину.

Д’йирхва смеется.

– Никакого почета, – отвечает Л’тхарна, глядя, как занавеси сходятся за соратником. – Я не видел выхода. Это не был честный поединок.

– Любой, кто видел, подтвердит!

– Эскши, мать моего выводка, вспомни, за пятнадцать лет ложилась ли ты спать голодной? Был ли день, в который ты не видела мяса? Знавала ли ты унижение?

– Нет, отец моего выводка. Я правильно выбрала отца для новых людей.

Л’тхарна фыркает и оскаливается. Встает, расхаживает по широкому и пустому покою. Эскши, сидя на четвереньках, следит за ним искрящимися зеленоватыми глазами.

– Я брал мясо с руки х’манка, ты знала это и ела.

– Все ели. Многие ли из них были бы живы сейчас, отказавшись?

– М’рхенгла отказался. И последний раз он ел досыта на Кадаре, тридцать лет назад. Он только кажется сильнее меня. Все его нутро – сплошная болезнь.

– Зря ты его не убил.

– Слышу голос женщины, – Л’тхарна передергивает ушами. – Это постыдно.

– Убить слабого?!

– Он ослабел, храня древнюю честь. Он смел. Меня превознесли как победителя, а я не заслуживаю такой славы.

– Зато теперь станут говорить, что ты мягок сердцем.

– Я слышал о себе и худшие вещи.

– И все это – правда.

Л’тхарна останавливается, разворачивается к ней. Разлетаются косы, тяжелые серьги глухо брякают. Эскши пригибает голову, встречая его взгляд, но на ее губах нет и намека на гневный оскал, лишь понимание и горечь. Сын Р’харты молчит.

– Люди научились лгать, – говорит женщина. – Хорошо лгать. Но такую ложь смог бы измыслить только х’манк.

– Ты молчала пятнадцать лет.

– Я каждый день ела мясо.

– Молчи и дальше.

И он уходит. Эскши долго смотрит ему в спину, а потом на занавеси, сомкнувшиеся за ней. Отец ее выводка редкостно красив, в придачу ко всему прочему. У него волосы цвета артериальной крови, волосы сказочного убийцы. Второй мальчик приплода унаследовал их. Жаль, что не Уархши, девочка. Впрочем, этот ген может передаться потомству Уархши…

Разговоры о бесчестии ранят только мужчин. У Эскши свои, женские мысли. От легенд о Ш’райре до новейшей истории все, нарекаемые героями, ногами ходили по любой чести. Людей осталось так мало. Для женщины преступление – не продолжить в детях мудрость, доблесть и силу. Он великолепен, ее мужчина, Л’тхарна аххар Суриши аи Р’харта.

Анастасия, Анастис Чигракова, ксенолог-дипломат, представитель Урала на Диком Порту, танцует. Ночной клуб из разряда «only for humans», в элитном районе, но не фешенебельный: завязывание знакомств с нужными людьми – это работа, а сейчас Анастис просто хочет повеселиться.

…он удивительно похож на нее саму, и первый взгляд притягивает именно этим. Не так уж часто встречаются светловолосые люди с черными глазами. Но если у нее голова всего лишь русая, то волосы парня цветом напоминают люнеманнову гриву. Белые. И брови того же цвета. Анастис оглядывает танцора с головы до ног, и у нее делается сладко во рту. Бывают же такие красавцы… Анастасия – боевик, и в мужчинах ей нравится нежность.

На миг яркий луч озаряет лицо – тонкое, эльфийское, ангельское, со странно знакомыми чертами, – и она встречает дочерна-синий взгляд из-под снежных ресниц…

Это похоже на сказку. На мечту девчонки-подростка. В полутьме, на дне океана отблесков, звуков, движений, в толчее брошенных условностей, в цветном, пока еще не слишком пьяном тумане, под клубами дыма – от табака, тий-пай и акары, – в призрачном искусственном свете к тебе подходит истинный ангел.

«Смерти», – иронизирует Чигракова и чуть улыбается: скорее она сама может выступить в этой роли.

– Привет, – говорит она в ритме танца.

– Привет… – прекрасный юноша улыбается, и что-то внутри уже тает, сладко трепещет…

– Я Настя, – она чувствует себя школьницей на первой дискотеке. – А тебя как зовут?

Молчаливая, ласковая улыбка в ответ. Он поднимает руки над головой, сцепляет в замок – полы рубашки распахиваются, открывая сухощавое, гибкое, в меру накачанное тело. Серебряная гривна на шее. Подвеска сползла за плечо.

– Ты кто? – настороженно смеется Анастис.

– Я синий птиц, – медленным полушепотом, прорезающим грохот музыки, отвечает ангел, встряхивая белыми перьями волос, – приношу счастье…

– Ты к нему не лезь, – скучно замечает над ухом чей-то бас. – Не видишь, он упыханный в жопу?

Анастис подавляет желание врезать локтем в брюхо нависшему за ее спиной бугаю, и одновременно в великом изумлении опознает голос.

– Шеверинский?!

– Ну, – грустно говорит Шеверинский, пока Чигракова новыми глазами смотрит на «ангела».

– Димка! – смех и разочарование, – я тебя не узнала. Богатым будешь. Ну вы даете, люди. Мир тесен, а? Надо же было во всей галактике…

И вдруг она понимает, что Васильев не слышит ее неловких шуток.

Он ее даже не видит.

– Я же тебе сказал, он упыханный, – вздыхает Шеверинский и берет ее под локоть. – Пойдем, поговорим, что ли…

Анастасия послушно идет.

– Вот сижу тут, – Шеверинский обводит рукой столик, угол с какой-то невнятной вазой, край барной стойки. Танцпол отсюда далеко, но хорошо виден. – Остохренело знаешь как? Даже поговорить не с кем.

– Как не с кем? – изумляется Анастис, садясь. – Вы же с Димкой так дружили всегда…

– Эта мразь жрет водку, курит акару и устраивает фейерверки, – почти без гнева сообщает Шеверинский. – У него сердце не пашет, а он акару курит. Он себя загнать хочет.

Разрываясь между вопросами «а что с ним?» и «а вы двое куда смотрите?!», Анастасия чувствует, что большего изумления в нее просто не вместится. Она со школы помнит Димочку, тонкого-звонкого, умного и делового, самоуверенного, избалованного вниманием, вечно в компании амбала Шеверинского и серой мышки Ленки. На самом деле мозговым центром у этих троих всегда работал Шеверинский, при взгляде на которого не скажешь, что у него вообще есть какие-то мозги, но Васильев делал команде лицо, и лицо это было – спасайтесь, девушки.

– А где же ваша Ленка? – наконец, спрашивает Анастис.

– В отпуске.

– Как в отпуске? Вы здесь, а она в отпуске?!

– Ее Алентипална отпустила, – тихо говорит Шеверинский. – Она замуж выходит.

И все становится ясно.

– За Полетаева? – только уточняет Анастис.

– За него. Димыч совсем с катушек… того. Вот говорят, между прочим, что в хорошей тройке обязательно будет один придурок, так смотри, вон он, сволочь…

– Кто говорит?

– Алентипална.

– А у них троих кто придурок? Или они исключение?

– Борода у них придурок.

– С ума сошел! – таращит глаза Чигракова.

– А что? Он просто очень умный. Просто нечеловечески умный мужик. А так, когда они моложе были, Батя ему каждую неделю рыло чистил… – уныло пожимает плечами Шеверинский. – Да и хрен с ними! Они счастливые люди…

Следующие полчаса Анастасия сидит и слушает Шеверинского. Потому что тому очень нужно, чтобы его выслушали. Потому что большому страшному человеку тяжело. Он горюет. Он жалуется на того, кто ему ближе брата, дороже друга, с кем ничего, ну ничегошеньки нельзя поделать – на рёхнутого Синего Птица.

– Так уведи его отсюда! – наконец, конструктивно предлагает Чигракова. – Запри, на цепь посади! Ты что, не можешь?

– Что я с ним сделаю?! – Шеверинский подскакивает на месте. – У тебя что, корректора никогда не было? Иди, подойди к нему, увидишь, что будет… Думаешь, чего я тут сижу? – с внезапной тоской спрашивает он. – Думаешь, я слежу, чтоб его никто не обидел? Я слежу, чтоб он никого не обидел! Я раньше не сидел. Не люблю я такие места. Один только раз пришел посмотреть, где это он ошивается. Смотрю, а он убивает…

– То есть как убивает?!

– Легко… Ты посмотри на него! – внезапно срывается Шеверинский. – На что он похож! Вихляется тут, обкуренный, расстегнутый весь… К нему мужики клеятся! Бабы так прямо на танцполе готовы дать. А это парень, который любит единственную девчонку на свете. И до смерти будет ее любить…

– Как убивает, Север? – очень тихо спрашивает Анастис, и кодовое имя заставляет Шеверинского вздрогнуть и понуриться.

– Он женщин ласково отодвигает, – отвечает гигант, выстукивая что-то пальцами на столешнице. – Ну, мигрень у нее сделается, зуб заболит. А мужиков он убивал. Раньше. А чем они виноваты? На нем же большими буквами написано: «Трахни меня»… Так вот, я пришел первый раз, вижу, Димыч с каким-то парнем танцует. Думаю: елы-палы, неужели гей? Ну, с виду может, и похож, но он же так девок всегда любил. И Ленка, опять же… Я ж не понимал тогда, что он вообще ничего не видит. Ну вот.

Шеверинский бросает короткий взгляд туда, где медитативно покачивается закрывший глаза Синий Птиц. «Бедный Север», – думает Анастис.

– Вот, – косноязычно повторяет умнейший Север. – Тот его и поил, и акарой угощал. Потом целовать полез. А Димыч очнулся слегка, видимо, и давай свое.

– Что – свое?

– Я Синий Птиц, – размеренно, глядя в сторону, выговаривает Шеверинский, и мороз подирает по коже. – Приношу Счастье…

И замолкает.

– И чего?

– Тот чего-то залопотал в ответ… и вдруг его рвать начало. Аж скрутило. Димыч встал себе и пошел в сортир брюки отчищать, а у того судороги. Пока сообразили, пока кто-то чего-то делать начал… в общем, помер мужик. Захлебнулся. Насмерть.

– Ни хрена себе… И сколько он так?

– Я его поймал, по морде дал, говорю – ты скольким уже смерть спел, падла? Молчи-ит… – Шеверинский ложится грудью на стол и утыкается лицом в скрещенные руки. Чигракова сидит и смотрит на него, чувствуя себя выбитой из колеи.

– К Бороде его надо, – в сердцах говорит она. – На кушеточку. Пусть полечит. Зря, что ли, великий душевед?

– А он только что от Бороды, – безнадежно бросает Шеверинский. – Нас поэтому и послали сюда, без Ленки… Борода сказал, он нормальный. Просто ему очень плохо.

Анастис сутулится и смотрит в сторону Васильева. Почти со страхом.

У Начальника Порта есть небольшая, дорогостоящая, вполне достойная человека его положения слабость. Он интересуется яхтенным спортом. Разумеется, не водным, это слишком сложно и далеко от его основной деятельности.

Малые суда стали страстью Рихарда еще во времена корсарства, когда интерес был во многом утилитарным. Он следит за новинками, хотя меняет яхты нечасто. Со времен «Элизы», последнего заатмосферника и последнего корабля, который участвовал в настоящем деле, сменилось четыре корабля. Рихард дает им женские имена и помнит все. «Кримхильда», «Лотта», «Ева», и вот – «Ирмгард».

«Элиза» была верной боевой подругой, нетребовательной и надежной. Рихард не смог убить ее, распилив на металл. Старая шхуна по-прежнему на орбите планеты, спящая, но готовая проснуться и служить вновь. «Кримхильда» оказалась покорной смиренницей, – он пользовался ею, но так и не смог по-настоящему ощутить ее. «Лотта», буйная возлюбленная, валькирия, едва не предала хозяина во время локальной войны между «Фанкаделик» и «Аткааласт», и Рихард поторопился избавиться от нее. «Ева» была горячей, но скучной, Люнеманн оставался с ней недолго. Начальника Порта принято благодарить за исполнение обязанностей, и когда Айлэнд подарил ему одну из двенадцати эксклюзивных яхт, сконструированных его инженерами по специальному заказу, дикарка «Ирмгард» быстро завоевала сердце Начальника Порта.

Произнесенное вслух «в одиннадцать» в действительности означает «девять тридцать». В одиннадцать явится Чигракова, а этот разговор не для нее. Рихард, прикрыв глаза, полулежит в низком кресле; он кажется дремлющим, но Л’тхарна знает, что мозг его работает сейчас на полную мощность. Салон освещен лишь несколькими бра. Голографический экран висит над стеклянной столешницей, отражаясь в ней и в фарфоре кофейной чашки перед Люнеманном. На экране – документ. Приказ Начальника Порта.

Л’тхарна сидит напротив Рихарда, механически царапая когтем браслет. Он не может не думать о том, насколько рискован этот приказ, и как тяжело будет его исполнять.

– Твое доверие мне радостно, Р’йиххард, – неуверенно говорит вождь людей, – но все же… Я мог бы вести «Ирмгард». Не покидать ее.

– Я лечу на Терру-без-номера, – отвечает х’манк. – Это почти сердце Ареала человечества. Даже я не могу привезти тебя туда. И там, Л’тхарна, ты все равно не мог бы меня защитить. А здесь – можешь.

– Как?

– Защищая мои интересы, – усмехается х’манк. – Ты единственный, в ком я совершенно уверен… А чем, кстати, вчера занималась Чигракова?

– Сейчас уже едет сюда, – отчитывается ррит, пропуская косы между пальцами. – Все время провела в районе only for humans… Тамошней агентуре я не могу доверять вполне, камеры покрывают не все пространство.

– Безразлично.

– Некоторое время гуляла по розничным рядам. Покупала украшения. Четыре раза предлагали подделки. Не взяла. Потом до трех ночи танцевала в клубах. «Серебряный блюз», «Локус», под конец «Америка» при одноименной гостинице. Там переночевала.

Рихард хмыкает. Однако, семитерранка выбирала недурные места. Интересно, сколько ей платит Урал? Перекупать ее так же неразумно, как и пугать, но все же…

– Кто она? – со скрытой тревогой спрашивает Л’тхарна. – Ты сказал, подарок…

Люнеманн смеется.

– Анастис вообще девица не подарок, а в особенности – от Кхина. Триумвират не раздаривается своими особистами.

– Они следят за тобой.

– Конечно. Но пока наши цели совпадают, я спокойно могу доверить им свою безопасность.

«И они корректны», – про себя добавляет Рихард, отдавая уральцам дань. Прислать в качестве своего представителя и наблюдателя красавицу-эскортистку с их стороны очень любезно.

– Для меня будут особые указания? – вполголоса спрашивает Л’тхарна.

– Да. – Люнеманн отпивает кофе. – С Цоосцефтес до сих пор не было проблем. Следи, чтобы они и не возникли. Сделка по продаже северного завода не должна состояться. Покупатель – только прикрытие «Фанкаделик», а меня эта контора уже злит. По возможности поддерживай лаэкно, но не «Аткааласт», а «Атк-Таэр».

– Понимаю.

– Ничего особенного, – чуть улыбается Рихард. – Уверен, ты в курсе дел.

Ррит опускает лицо.

– Я не смею выпытывать твои мысли.

И впервые улыбка достигает глаз Начальника Порта.

– Все будет хорошо.

В верхнем углу экрана открыто окно, в котором идет запись внешней камеры. Чигракова, улыбающаяся и свежая, с туристической сумкой через плечо, идет через взлетную площадку к «Ирмгард».

– Новый пассажир поднимается на борт, – чеканит компьютер яхты.

На несколько секунд Рихард задумывается о том, откуда у его кораблей берутся характеры. Почему стандартные интонации бортовых компьютеров даже при полной идентичности тембров нельзя спутать. Конечно, на машинах стоит блокировка, спонтанное возникновение искусственного интеллекта невозможно, но вдруг – лазейка?..

Л’тхарна встает.

Рихард тоже готовится встать, ища глазами золотые кудри семитерранки или ее блестящий пояс.

– Новый пассажир поднимается на борт, – зачем-то повторяет «Ирмгард».

И, опередив Анастасию, пред очи Люнеманна является еще одно действующее лицо. Вернее, врывается, оглашая каюту в изрядной мере напускной злостью:

– Достали меня уже твои твари! Какого хрена?! Там они, здесь они… они уже у меня индикарту требуют! – взвывает лицо. – У меня! Ты мне вот что скажи – какого хрена у меня там до сих пор написано, что я Кнехт? Какой я, к чертовой бабушке, Кнехт? Я, слава яйцам, пока еще Люнеманн!

Рихард, облокотившись о стол, пристроив чисто выбритый подбородок на сплетенные пальцы, добродушно щурится в его сторону.

В проеме поднимается Чигракова, слегка ошарашенная таким поворотом дел. Рихард ловит ее взгляд и ободрительно подмигивает.

– Разрешите представить, милая местра, – флегматично говорит Начальник Порта. – Местер Гуго, мой младший брат. Гуго, местра Анастис.

– И здесь эта морда?! – гневно орет Гуго в ответ.

Выражение лица Анастасии не поддается описанию.

Люнеманн-старший едва сдерживает смех: братец, рассвирепев и, невзирая на раннюю пору, уже слегка выпив, не слушает Рихарда и не замечает девушки у себя за спиной.

– Не волнуйтесь, местра Чигракова, – бархатным голосом объясняет Л’тхарна, глумливо наставив уши торчком, – это мне.

– Блевать меня тянет от твоей хари!

Л’тхарна невозмутимо приподнимает верхнюю губу, демонстрируя клыки.

– Мы с ним как двуликий Янус, – куртуазно объясняет Рихард Анастасии. – Люнеманн ксенофильствующий и Люнеманн ксенофобствующий…

Гуго бурчит что-то про двуликий анус.

– Фу, Гуго, – говорит старший брат. – Здесь дама!

Родственник уставляется на него исподлобья.

Правый глаз буяна изжелта-сер и многоопытен, а левый светится чистой младенческой синевой. Это неспроста: лет тридцать назад левый глаз Гуго Люнеманна был утрачен последним при героических обстоятельствах, и вот чудотворцы Седьмой Терры вырастили его заново.

– Глаз видит? – заботливо спрашивает старший брат.

– Искусственный лучше видел.

– Еще бы, – хмыкает Рихард. – Там-то была наводка на резкость…

– Собачье дерьмо!

– Если не нравится, могу выбить, – по-братски предлагает корсар.

Гуго заходится хохотом.

– Мало мне своих нкхва, еще и у тебя юморок! – и внезапно делается смертельно серьезен.

– Рихард! – хмуро говорит он. – Объясни мне вот что. Я прилетаю весь в мыле. У меня есть что тебе сказать и это серьезно. Я прилетаю и узнаю, что ты уже месяц, оказывается, планируешь сегодня отбыть! А я об этом ни сном, ни духом!

Начальник Порта обреченно закрывает глаза. Братья Люнеманны всегда работали раздельно. Мало кому могло прийти в голову, что джентльмен Рихард Ариец и бандит Одноглазый Гу состоят в близком родстве. Иногда это оказывалось полезно… но почти всегда – неприятно.

Сейчас – в особенности.

– Гуго, – сухо спрашивает местер Люнеманн, – а почему я должен тебе докладывать?

«Почему ты не сподобился явиться хоть на пять минут раньше? – таится за этой сухостью. – Сколько раз мне повторить, что разговаривать сейчас нельзя? Здесь женщина, посмотри на нее, вспомни, что я не вожу с собой шлюх!»

Но Гуго корсар из корсаров. И закончит как истый корсар – спившись…

– А почему я всегда думаю о твоей выгоде, Рихард? – ярится он. – А тебе на меня срать?

– Гуго, разуй глаза, коли теперь уж их у тебя две штуки. Здесь дама.

– Да посрать мне на твою девку!

Чигракова усмехается. Она понимает, что Начальника злит не грубость брата, и даже не то, в каком свете перед ней выставляет Рихарда дикарь Гуго.

– Дерьмо, дерьмо! – вдруг шипит Гуго и начинает ожесточенно тереть синий глаз. – Эта сволочь еще и чешется, как… дерьмо!

Рихард вздыхает.

– Вы наверняка забыли про капли, местер Гуго, – мягко встревает из угла Анастасия.

– Гуго, ты привез с Урала капли?

– Какие, к дьяволу, капли?! Водку я оттуда привез, – рявкает Гуго, продолжая страдать. – У меня полный корабль русской водки!

– Болван.

Так же внезапно Гуго прекращает шуметь и дергаться. Складывает руки на коленях. Разные глаза часто смаргивают, и вид у свирепого пирата почти испуганный.

– Рих, – шепотом говорит он. – Я уже неделю… не могу. Я не алкоголик, ты же знаешь. Ну… пока не алкоголик. Но это точно. Я не могу. Спать не могу, есть не могу. Мне страшно…

– Delirium tremens, – сталь звенит в голосе Рихарда, но мысль: «Только этого не хватало…» – проносится, полная почти отеческой грусти.

– Я же сказал, я не алкоголик! – взвизгивает Гуго. – Эти суки промыли мне мозги!!

«Было бы что промывать», – отчетливо, хором думают Рихард и Анастис.

– Ты бы видел его бороду! – свистящим шепотом выговаривает Гуго, ежась. – Он черт, Рих, говорю тебе, черт! Я лежу под лампой в фиксаторах, а он ходит! Ходит!

– И смотрит? – ледяным голосом уточняет Рихард.

– Ну.

– Так ты, значит, закупил водки?

– «Белый Кремль», строго для внутреннего потребления, – гордо докладывает Люнеманн-младший. – Алмаз жидкий! Рихард! Я ее не пил! Он знал, что я Люнеманн! Борода!

– Прямо так и сказал – «я, Гуго, знаю, что ты Люнеманн»?

– А вы не местера Ценковича имеете в виду? – снова улыбчиво журчит из угла Анастасия.

– Ну да, – злобно косится Гуго. – Ценкович.

– Как вы догадались? – поднимает лицо Начальник Порта.

– Чисто случайно, – Чигракова пожимает плечами, на лице у нее написано, что ситуация стала ясна и незанимательна. – У местера Ценковича неповторимая борода. И он, как министр здравоохранения, вполне мог бывать в центре, где лечился ваш уважаемый брат, любезнейший местер Рихард. Элия Наумович обладает фантастической харизмой, и порой… – она неопределенно разводит руками, – может показаться странным.

«…его спьяну перепугаться можно», – сообщает выгнутая бровь особистки. Люнеманн-старший убирает за ухо прядь волос, подтягивает к себе листок одноразовой электронной бумаги, перекидывает на него документ с зкрана. «Однако, – думает Рихард, – плотно же они за меня взялись». Он слегка ошарашен. Братцем Гуго интересовался один из членов семитерранского триумвирата.

– Хорошо, – резюмирует он, обменявшись с Л’тхарной скользящим взглядом, – надеюсь, я уделил тебе достаточно внимания, Гуго. К твоему сведению, «Ирмгард» должна была подняться десять минут назад. Я все понял. Не задерживай меня больше.

– Когда ты вернешься?

– Не знаю. Если у тебя дело к Начальнику Порта, то мое кресло не пустует.

– В каком смысле? – буркает Гуго.

Рихард безмятежно допивает кофе.

– Я помогу вам решить возникшие проблемы, – урчит ррит. Пламенеющие глаза сужаются, зрачки сходятся в нить и словно истаивают в золотой лаве. Л’тхарна улыбается на х’манкский манер: обнажая лишь мелкие передние резцы, а не весь набор белых лезвий.

Рихард косится на Анастасию. Вид у той немного настороженный, но она явно любуется картиной.

Ррит красивы.

Люнеманн-младший оторопело таращит глаза.

Наконец, до него доходит.

– Ты его!.. – без голоса шипит Гуго, – его! Это… умордие! Оставляешь – в своем – кресле?!

– Гуго, – нежно отвечает Люнеманн-старший, – я люблю тебя, брат мой. Но если ты делом ли, словом, хоть мыслью помешаешь Л’тхарне работать, учти: я официально разрешил ему тебя убить.