Текст книги "Лист Мебиуса. Часть вторая"

Олег Синицын
Лист Мебиуса
Часть вторая
Городское фэнтези

© Олег Синицын, 2016

© Издание, оформление. Animedia Company, 2016

Часть вторая
Лист Мебиуса

-Мы куда едем? – спросил я пассажиров плацкартного купе. Их было пять человек. Мужчина, женщина, пожилой мужчина, пожилая женщина, мальчик лет пяти-шести со стрижкой а-ля пони. Ребенок держал в руке игрушечный револьвер, перебинтованным указательным пальцем пытаясь нажать спусковой крючок. Защитная скоба не давала добраться до крючка, и это обстоятельство спасало присутствующих от немедленного расстрела – в барабане виднелись белые пластмассовые пули. Ярко-красная пожарная машина с раздвижной лесенкой покачивалась на столике.

Мужики, пряча улыбки, отвернулись, женщины округлили глаза, ребенок с любопытством посмотрел на меня и тут же потерял интерес. На мой голос, скрипучий спросонья, отреагировала проводница – ее купе оказалось через одно. Она нарисовалась в проходе, загородив титан с кипятком, и с неотвратимостью ледокола «Добрыня Никитич» двинулась в моем направлении.

– Ваш билетик! – в голове зазвенело так, будто я оказался внутри Царь-колокола и кто-то дернул его за язык. Заболел затылок. Электрические разряды пронеслись через клетки мозга, и он лихорадочно заработал. Неужели друзья-балбесы не удосужились обеспечить меня билетом? Так – гитара. Видимо, моя. Сумка какая-то – с продуктами. Гм, все основательно продумано! Значит, билет должен быть. Где? Я засунул руку в задний карман «вранглеров» и вытащил на белый свет… красные женские трусики.

– Что вы мне суете?! – брезгливо осмотрела трусики проводница.

– Ой!? – искренне удивился я. Неужели Ольга не забрала этот предмет интима? Я же четко помнил, что передал ей трусики, а она зажала их в кулаке…

– Извините, секундочку, – пробормотал я, сконфуженно. В нагрудном кармане какой-то квадратик с набросками новой песни.… На противоположном сиденье лежал «спинжак» коричнево-бурого цвета.

– Мое? – спросил я пассажиров купе.

Пожилой мужчина, сидевший с краю, пожал плечами. «Хрен его знает!» – говорил его жест.

Я схватил пиджак и проверил внутренний карман. Захрустела бумажка. Я вытащил ее и увидел, что это билет на поезд. Это увидела и проводница. Она нетерпеливо выхватила его из моих рук и стала изучать.

– А где ваш друг? – широко раздувая ноздри, поинтересовалась она.

– Сашка, что ли? – сказал я тоном более осведомленного человека. – Так он в Сарапуле остался, у него там… свадьба.

Проводница помолчала, тщательно изучая билет. Вдруг у нее брови поползли вверх, и она осуждающе посмотрела на меня:

– Молодой человек, вы сели не на тот поезд.

– ??? – предела моему изумлению не было. Сказать, что я потерял дар речи – ничего не сказать. Изумление переросло в ужас, который парализовал все мое тело. И это слабо сказано! Смутно помня происходившее недавно, все-таки я стопроцентно знал, что денег еще на один билет у меня нет!

– …вместо 322-го вы сели на 321-й. Не на «Чита–Москва», а на «Москва–Чита».

Пассажиры, якобы безучастно наблюдавшие за этой картиной, оживились. Мужики засмеялись, женщины заохали, а мальчишка посмотрел на меня, как Робин Гуд на Ноттингемского шерифа.

– …вам нужно сойти на первой же станции. Может, как-нибудь еще успеете догнать свой поезд.

Меня охватило чувство, что я все это уже видел и переживал. Особенно мальчишка укреплял меня в этой мысли. Однозначно дежавю.

Я порылся в другом заднем кармане «вранглеров» и вытащил вместе с горстью мелочи… еще один билет на поезд! Проводница тщательно изучила и его.

– Все ясно, – сказала она, – вы с приятелем сели на один поезд, но на разные направления. Разберитесь между собой, кто в какую сторону едет. Одному надо срочно сойти.

Она повернулась широкой кормой к моему лицу и поплыла к себе.

План Ивана Григорьевича, как и все гениальное, был прост. Он предлагал допросить рядового МГБ, который томился связанный у дембелей, чтобы выяснить, куда могли отправить арестованного Толсторюпина. Затем деморализовать «краснопогонников» и вооруженными ворваться в их расположение. Арестовать охрану и вызволить Федора. Потом всем скрыться на Листе Мебиуса. Я почесал побаливающий затылок:

– Однако, Григорьевич, ты только не обижайся, авантюра какая-то получается. Я ничего не упустил? Я понял, что перво-наперво нужно деморализовать эмгэбэшников? Как ты собираешься это сделать?

– С помощью истории партии. Проходил такой предмет?

Что за фигня такая? Я представил, как железнодорожник размахивает учебником по истории партии, наводя панику и ужас на автоматчиков МГБ, и расхохотался.

– Смеется тот, кто смеется последним, – Бойко достал из внутреннего кармана аккуратно сложенную газету «Правда» за 27 июня 1953 года. – Читать умеешь?

Я недоверчиво пробежался по газетным строчкам на первой странице:

«… 26 июня… на заседании Президиума ЦК КПСС… Лаврентий Павлович Берия, первый заместитель Председателя Совета Министров СССР, руководитель МВД-МГБ… за антигосударственную и антипартийную деятельность… являясь пособником империализма… преступное посягательство на власть… признан врагом Коммунистической партии и советского народа… арестован…».

– Это же бомба! – торжествовал Иван Григорьевич. – Никто из них ничего еще не знает. Берия для них царь и бог! После смерти Сталина он прибрал к рукам и Министерство внутренних дел, и государственную безопасность. ЦК избавилось от него с помощью маршала Жукова. Но вся пикантность ситуации в том, что нашего Федора загребли накануне всех этих событий. Я подсуну охране эту газету, что, несомненно, ошеломит их, а затем мы берем всех в оборот!

– Допустим, – план становился не таким уж и авантюрным. – А что ты сказал насчет «ворваться вооруженными»? Чем?

– Как чем? – удивился Бойко. – У нас же есть пистолет-пулемет Шпагина…

– У нас? – я все еще пытался удержать в тайне похищение автомата. – Ну да, у нас. Хорошо, а что еще?

– Тульская двустволка. Полный патронташ патронов к ней, снаряженных жаканами и крупной картечью. В ближнем бою – страшное оружие! Ну, я думаю, перестрелок никаких не будет, не допустим, если грамотно сработаем. Все оружие – для устрашения. Может, и придется стрельнуть в потолок пару раз.

– Значит, нас будет двое? Не маловато ли? Эмгэбэшников как минимум шесть человек, – я вспомнил о пленном. – Может быть, уже пять. Но все равно…

– Во-первых, побеждают не числом, а умением, – улыбнулся путевой обходчик. – Вспомни графа Рымникского, князя Италийского, генералиссимуса Александра Суворова. Во-вторых, у тебя разве есть еще кандидатура?

– Есть, – ответил я, – кое-какие соображения. Не знаю только, согласится ли?

И я поведал Ивану Григорьевичу о сержанте автомобильных войск.

– Ну, не знаю, – задумался он. – Боец он, может быть, и неплохой окажется, да и не помешает нам лишний боец, но о существовании входов-выходов Листа Мебиуса лучше не знать больше никому…

– Почему?

– Потому что Лист Мебиуса, как энергия атома. Можно направить на мирные цели – электричество давать в города, а можно бомбу соорудить и эти города.… Смотря в чьих руках будет.

– Но ведь я же узнал. Случайно. Узнают и другие. Ничего сложного наткнуться на твой… портал.

– Вот именно, что сложно! – возразил Бойко. – Вышел ты из поезда и попал в портал случайно. Но ты бы никогда не увидел портала. Никогда! Знаешь, почему? Потому что увидеть его может лишь тот, кто испробует моей «бойковки».

– Ты серьезно? Ты думаешь, стоит выпить какого-то там самогона и наступит прозрение?

– Ни какого-нибудь, – опять возразил Иван Григорьевич. – «Бойковку» я делаю пятидесятипятиградусную, настаиваю на кедровых орешках и… добавляю порошок из корня «чернобоя». Корень этот использовали в своих снадобьях древние волхвы. На Руси языческой их почитали за колдунов и ясновидцев. С помощью «чернобоя» они видели то, что простым смертным не было дано. Я предполагаю, что они заглядывали в параллельные миры, с помощью черных дыр, порталов мгновенно перемещались в пространстве, а поэтому могли говорить о прошлом и будущем, как очевидцы. Возможно, им был знаком и эффект Листа Мебиуса, хотя описаний этого аномального явления я не нашел ни в каких источниках.

– Убедил, Григорьевич, – успокоил я Бойко. – Чем меньше будет знать людей об этой аномалии, тем лучше. Но мы сержанту можем сказать, что необходимо выручить нашего друга из банды сумасшедших неосталинистов, которые вообразили, что могут вернуть прошлое, а потому хватают направо и налево граждан и замучивают их до смерти, если те не признают себя «врагами народа». Только нам придется выйти из поезда и провести в 1953 году сколько-то часов. Вот это как ему объяснить?

– Пожалуй, можно сказать, что поезд остановили на ремонт на несколько часов, так как обходчики обнаружили дефект на колесах вагона. Сточились больше допустимой нормы выступы на колесах. Будет производиться замена. Все это делается на запасных путях и требует времени… И все-таки я сам должен поговорить с ним…

В дверь постучали. Я открыл ее и увидел демобилизованного сержанта:

– Слушай! Этот «пух» очнулся. Шум поднимает. Решай уже скорее, что с ним делать? Мне не нужны лишние проблемы.

Стремительно развивающиеся события быстро прояснили ситуацию в моей затуманенной алкоголем голове. В тамбуре было прохладно, за окном сгущались сумерки, и контуры деревьев, пробегающих мимо, становились неясными, расплывчатыми. Я достал полпачки «Астры». Жадно закурил помятую сигарету и принялся раскладывать все недавнее по полочкам.

Вспомнилось все, вплоть до прихода меня, Сашки и Платова на вокзал Сарапула. Веселые грузчики. Покупка билетов. «Спиджак» коричнево-бурого цвета. В него был одет Володя Платов! Значит, это он со мной едет? Постой, постой.… В вагон нас загрузили втроем. Кто же сразу вышел – Платов или Толсторюпин? Если остался Платов, то он, наверняка, в ресторане. У него деньги водятся, может себе позволить. А если – Толсторюпин? То тут два варианта: либо он уже сошел, забыв пиджак, который подарил ему Платов, либо бегает по поезду, вообразив себя «зайцем». Это у него становится навязчивой идеей! Надо найти… десять отличий. Провал в памяти и дежавю. Заболел затылок. Я провел рукой по затылку и увидел на руке спекшуюся кровь. Чем это меня так задели?

Надо найти Платова или… Толсторюпина! Докуренная сигарета полетела в банку.

-Зайди, сержант, поговорить надо, – сказал Бойко. – «Пух» подождет.

Автомобилист присел рядом с нами на нижнюю полку.

– Давай познакомимся, друг-товарищ. Меня зовут Иван Григорьевич.

– Иван Шуберт.

– Тезка, значит? Хорошо. Где служил-то? – поинтересовался Бойко, чтобы как-то начать разговор.

– Где служил? Спроси пустыню… – неопределенно ответил Шуберт. Я вдруг понял, что мы с ним так и не познакомились, хотя успели и подраться, и водки попить, и ППШ свистнуть.

– Иван, а я – Олег, – протянул я ему руку. Сержант пожал ее. Но беседа не клеилась. Было видно, что Шуберт не желает рассказывать о своей службе. Ситуацию поправила неожиданно появившаяся Шахерезада. Она держала в руках что-то завернутое в газету. Оценила обстановку и решительно выставила на стол бутылку «Столичной».

– Олег, тебе гостинец Любка из соседнего вагона прислала. Просит, чтобы ты сначала поправил здоровье, а потом пришел к ней в гости и поиграл на гитаре. Со мной, конечно. Я ей тебя не отдам, – засмеялась проводница.

– Ты прямо телепат, Закира Шихановна! Только я подумал, что не мешало бы нам тут взбрызнуть… Это сказка!

– Тебя целует темноглазка, – Шахерезада послала мне воздушный поцелуй и тут же опять тактично удалилась. Замечательная женщина! Мечта любого мужика!

– Здорово! – повеселел Иван Шуберт. Бойко кивнул в знак согласия. Незамедлительно по стаканам в подстаканниках и с чайными ложками была разлита водка. Выпили, закусили. Было чем – и сало оставалось, и овощи.

– Нельзя мне про службу рассказывать, подписку давал о неразглашении! – вдруг прорвало сержанта.

– Я так и думал, – вздохнул Бойко. – Афганистан. Ограниченный контингент войск.

– А откуда вы…? – не договорил удивленный Шуберт. Я тоже был удивлен. Нет, не тем, что Григорьевич догадался, к этому я привык, а тем, что сержант воевал в Афганистане. Мне же показалось, что автомобилисты, с которыми я сцепился, обыкновенные «срочники», тыловики.

– Там служат не только десантники, танкисты, мотострелки, – стал говорить Иван Шуберт. – Там и нашего брата водителя немало. Слыхали про караваны? Боеприпасы, продовольствие, медикаменты, воду, горючее, технику, артиллерию, пополнение, раненых – все это нужно по пустыне или по горным тропам доставлять. Мы и доставляли – из пункта А в пункт Б. На ЗИЛах. И самое страшное, знаете, что? Не бой, не взрывы, не пулеметные очереди. Это не часто случалось, но регулярно. Самое страшное в пути – тишина. Пустыня – и тишина. Горы – и тишина. День тишина, два тишина. Знаем все, «духи» где-то рядом, затаились, ждут подходящего момента. Сколько их? Группка с «калашами»? Обстреляют и убегут. Или целое соединение – с артиллерией, «стингерами», гранатометами?

Шуберт разлил еще раз по стаканам и, никого не дожидаясь, выпил:

– Бронетехника, в таких ситуациях, первая мишень. ЗИЛам во вторую очередь доставалось. Потому что целью душманов было, как правило, не только уничтожение «шурави» (так они нас называли), но и желание разжиться теми же боеприпасами, продуктами и горючим. Зато, когда нападали небольшие отряды «духов», все было наоборот. Они имели от силы один «стингер» да пару наших РПГ. По танкам не били, потому что шансов подбить маловато было, а вот по машинам – в первую очередь! Почему? Потому что колонна, отстрелявшись, оставляла подбитые машины, даже не перегружая припасы – и некуда, и некогда. Этим и пользовались «духи». Спрячутся, переждут, а потом рыскают, как шакалы, среди пылающих ЗИЛов.

– Вот я и говорю, – продолжил Иван Шуберт. – Нет ничего страшнее ожидания во время движения колонны. Каждую минуту, каждую секунду страх – сейчас прилетит в тебя ракета или граната из подствольника. И запылаешь, как костер. Я так однажды и запылал…

Он резко расстегнул пуговицы на манжете гимнастерки и засучил рукав до самого плеча. Правая рука от запястья до предплечья походила на освежеванного кролика. Без кожи хорошо просматривались мышцы и жилы. Лишь легкая пленка покрывала все это обгоревшее мясо.

Потрясенные, мы помолчали. Иван Григорьевич сочувственно зацокал языком. У Шуберта на скулах играли желваки, в углу глаз наметились слезинки. Но он встряхнулся, и продолжил рассказ:

– Меня отправили в госпиталь. Вызвали «вертушку» – «Черный тюльпан» – и отправили в госпиталь. Провалялся несколько месяцев, там же в Афгане. Приходил генерал, вручил мне орден «Красной звезды», пожал руку. Сказал, что я еще послужу Родине. После госпиталя, действительно, направили в мою же часть, крутить и дальше баранку на ЗИЛах.

– Должны были комиссовать, – вставил я наконец.

– Я не просил, чтобы комиссовали, а там, – сержант показал пальцем вверх, – пушечное мясо до зарезу нужно. А может, еще потому не комиссовали, что я немец.

– Да, немец. Мать русская, а отец самый что ни на есть фашист. Он в плену был, в Казахстан попал, строил элеватор, кажется. Мама там работала, его подкармливала. А как его освободили – они поженились. Он не стал в Германию уезжать, там у него все погибли. Но и прижиться в России не получилось. Пить он стал, мать колотить, меня тоже. Напьется до чертиков, ругается по-немецки и нас бьет. Мать не жаловалась. Боялась, что как бывшего военнопленного, вообще расстреляют. Так и жили. Я, когда паспорт получал, написал в графе национальность – русский, а вместо Рудольфа – Иван. Хотел и фамилию сменить да паспортистка отговорила. Хорошая, говорит, у тебя фамилия. Великого немецкого композитора.

– Австрийского, – поправил я.

– Что? – не понял Иван Шуберт.

– Да, сынок, натерпелся ты… – грустно произнес Иван Григорьевич.

Опять заглянула Шахерезада, вопросительно глянула на меня.

– Сходи минут на сорок, – сказал мне Бойко, – а мы с сержантом кое о чем потолкуем по-свойски. Много не пей, у нас еще дела серьезные.

– Хорошо, командир, – улыбнулся я, закидывая за плечо гитару. Водку надо было отрабатывать! Ну, кто там жаждет песен? Их есть у меня! Держись, Любка.

Но особого веселья не получилось. Даже канарейка в клетке поет не по принуждению, а по своему желанию. А соловей на свободе заливается гораздо лучше, чем в неволе. Ну, не было у меня настроения веселить проводницу из соседнего вагона. Спел несколько грустных песен, и не идет дальше, куража нет. Это почувствовали и Шахерезада, и Любка. Договорились, что завтра я закачу полноценную программу на несколько часов, а сейчас – ждут дела.

Я вернулся к сержанту и Бойко. По их разговору я понял, что сержант введен в курс дела и дал согласие на участие в операции по спасению Винни Пуха.

В советском социалистическом обществе нет антагонизмов – это мы впитывали с молоком матери, в детском саду, в школе.… Но жизнь частенько подкидывала опровержение этому тезису, этой аксиоме, не требующей доказательств, потому что учение Маркса-Ленина верно, ибо оно… верно! Рестораны, гостиницы, театры, стадионы давно уже ввели свои правила поведения, которые разделяли население на имущее и неимущее. Более всего градации в обществе подчеркивала… железная дорога! С тех пор, как по матушке России побежали по рельсам первые вагоны с пассажирами, для них были созданы классы. По типу гражданских классов: их в «Табеле о рангах», созданном еще Петром I, было четырнадцать. Помните? Коллежский регистратор, коллежский асессор, статский советник, тайный…

Для ЖД четырнадцать классов многовато. Было внедрено три плюс один. Вагоны первого, второго, третьего классов и высшей категории для вип-персон. Мало кто бывал в последних, но рассказывали, что там в купе всего два места, есть туалет и ванна, подстаканники из чистого золота и много чего еще! При советской власти, когда в «столыпинских» вагонах уже стало неприлично перевозить людей как скот, пассажирские поезда сначала все были сплошь «общими». Но эволюция взяла свое, и высшие железнодорожные чины вернулись к хорошо забытому старому. Теперь вагоны стали опять четырех классов, но названия им придумали достаточно демократичные: «общий», «плацкартный», «купейный» и… высшей категории. Разница якобы в незначительной комфортности и, естественно, в цене. Но деньги для советских людей, богатых, прежде всего, духовно, не являлись самоцелью. Так, по крайней мере, утверждала официальная пропаганда. Деньги были, но не у всех. Потому что зарплата профессора мало чем отличалась от зарплаты водителя водовозки. А рабочий класс вообще имел преимущество перед «интеллигентской прослойкой», так как он мог работать на сдельщине, получать надбавки и премии, перевыполняя план. Интеллигенцию не устраивал создавшийся порядок вещей, и она тайно мстила рабочему классу, обзаводясь связями, блатом, благосклонностью партийных боссов. Это была валюта покрепче советского рубля и даже пресловутой «бутылки»! Появилось новое сословие – «блатные». Представители этого сословия лучше одевались, лучше питались, лучше передвигались. Их мораль непрерывно подвергалась критике зубастых фельетонистов, их высмеивали в кинокомедиях, но все напрасно. Идеологии строителей коммунизма наносился тайный вред. Этому способствовала плановая экономика, создающая из года в год дефицит товаров народного потребления и услуг. Червоточина жажды потребления разъедала глиняные столпы колосса.

Обо всем этом я думал, передвигаясь по поезду к его центру, где, как правило, должен был находиться вагон-ресторан. Резкий, кислый запах пота, туалета, мужских носков и детских нестиранных пеленок бил нещадно в нос, когда я переходил через «общий» вагон, продираясь сквозь тесноту и неинтеллигентное поведение пассажиров. Плацкартные вагоны отличались не очень заметно, хотя чистоты в них было больше, а теснота отсутствовала, так как у каждого было свое место. В отличие от «общих» вагонов, где продавались билеты на «сидячие» места, а не на «спальные», «купейные» контрастировали с предыдущими типами вагонов тишиной, простором и свежим воздухом. Прилично одетая публика дефилировала по коридорам с видом испанских грандов, говоря проводницам не «спасибо», а «благодарю», соблюдая дистанцию между высшим сословием и обслугой. «Позвольте вам напомнить, уважаемая, что вы нам принесли влажные простыни, их следует заменить…» И так далее. Тьфу! Пассажиры «купейных» четко знали, что все эти пассажироводы, пассажироведы, пассажировозы и пассажироходы предназначены исключительно для них. Как ни старалась официальная пропаганда доказать обратное, что, де, у нас в почете любой труд…

А вот и вагон-ресторан. Человек крепкого спортивного телосложения в черном костюме с холодными безучастными глазами стоит у входа, перекрестив руки на груди. Такие глаза могут быть только у охранника. Но, черт возьми! Кого здесь охранять?

– В ресторан нельзя. Закрыт на спецобслуживание, – выставил руку вперед человек в черном.

– Мне не нужно в ресторан. Мне нужно просто пройти, – я начинал тихонько закипать.

– Через час и пройдете. Без проблем, – улыбнулся охранник, со значением прищурив глаза.

– Да кого вы там спецобслуживаете? Военная тайна? – в лоб тут не получится, хотя, конечно, можно, но скандала не оберешься, надо выбрать другую тактику.

– Нет, конечно. Не военная. Но тайна, – холодно улыбался человек.

– Брось. Если это государственная особа, то ее обслужат на месте по высшему уровню. В вип-вагоне.

– Скажем так, здесь обедает персона, о которой пассажирам лучше не знать. Потому что, если узнают, то разнесут тут все к чертовой бабушке!

– Артист что ли?

– Вроде того.

– Ну, так это по моей части! – сказал я и показал охраннику студенческий билет. – Никто ничего не узнает, но я узнать обязан. В силу своей профессии журналиста. Обещаю, что все останется между нами, если ты мне скажешь – кто? – и если устроишь мне десятиминутное интервью. Идет?

Охранник понял, что попался, что я его уже бессовестно шантажирую, и горько вздохнул:

– Хорошо, я узнаю насчет интервью. Стой здесь… проныра!

– Так кто же там изволит обедать?

Охранник нагнулся к моему уху и шепнул: «Алла Пугачева!»