Текст книги "Первопроходцы"

– Зато за четыре года ты получишь одного только денежного жалованья – двадцать рублей, – посмеиваясь и загибая пальцы, стал вслух считать Семен Дежнев, – да муку, крупы, соль… да три десятка служилых, что были с тобой, затребуют столько же, а прибыли государю добыли на сто тридцать рублей. Я писать-читать не умею, а считать горазд! – похвалился, беспечно улыбаясь. – Елисей Буза привез нынче одних только черных соболей и лис восемьдесят сороков. Торговые люди оценили их по полусотне рублей за сорок…

– Послан был искать реку с истоком в Китае! – Ломая бровь и морщась, Пантелей презрительно скривил губы в белой бороде. – Но из-за черных лис просидел в низовьях Яны и Индигирки.

Говорившие и слушавшие смущенно умолкли. Чтобы поддержать прервавшийся разговор, Попов спросил его:

– Ярко Хабаров не голодает ли в тюрьме?

Стадухин желчно усмехнулся, Дежнев рассмеялся:

– У Ярка полгарнизона в кабале. Захочет запоститься – не сможет!

Рябой половинщик, карауливший заключенных, опять разговорился, отвлекая обозных от Москвитина. Он ходил с Митькой Зыряном в Верхоянское зимовье, на перемену отряду Постника Губаря, с которым по бесовскому прельщению не ушел Михей Стадухин. Собирался своим подъемом: брал под кабалу деньги на двух коней, порох, свинец, рожь, невод. Поход начался удачно, но Семейку Бог не миловал: его кони сдохли, сам на Яне захворал.

Митька Зырян, боясь, как бы немирные народы не отбили ясачной рухляди, выдал Дежневу и Фофанову-Простокваше пай из добытых мехов и велел возвращаться в Ленский острог с государевой казной. В помощь отправил с ними двух промышленных людей и девку якутской породы, выкупленную казаками у янских инородцев. Родня той девки по имени Абаканда числилась в верных государю ясачниках и кочевала неподалеку от Ленского острога.

Бог не без милости! На Янском хребте на отряд из четырех человек напали ламуты. Казаки, промышленные и якутская девка отбились. Но Семейка получил две раны в ногу коваными наконечниками каленых боевых стрел. Девка помогла ему залечить раны так, что при ходьбе перестала сочиться кровь. Но казак, не устояв перед соблазном, забрюхатил ее в пути, а Митька велел взять с родни выкуп вдвойне.

Дежнев в целости сдал казну Парфену Ходыреву. Поклонов дать было не из чего – рухляди едва хватило, чтобы рассчитаться по кабале и за выкуп ясырки. Так и остался казак после дальней годовалой службы без денежки в кармане на прежнем половинном жалованье. Больной, без гульного отпуска, был поставлен в караульные службы, на которых разве только с голоду не помрешь.

– Семейка не пропадет – хозяин! – опять усмехнулся Стадухин. – Нынче живет с Абакандой, пестует якутенка. Корову купил с половинного-то жалованья, да при гарнизоне…

Дежнев непринужденно рассмеялся, откинув голову.

– Не случилось ли с Ариной разлада? – пристально глядя на Михея, спросил Попов. – Так хорошо жили, душа радовалась, глядя на вас.

– С чего бы? – насторожился Стадухин.

– Подошел к костру, глаза злющие, лицо сикось-накось!

– Пока я ради правды ходил в Илимский, Васька Поярков отправил морем на устье Индигирки Федьку Чурку со служилыми, торговыми и промышленными. Я с Федькой в Енисейском гарнизоне служил. Теперь понимаю, что Васька выпроводил меня с умыслом, чтобы не пустить на прииск новых земель. Постник Губарь неделей раньше нас получил наказную память, ушел на Яну. Без меня!

– И слава богу! – стал утешать его Федот. – Тебе же Господь дал покладистую красивую жену?

– Жену дал, – натянуто улыбнулся Михей, глаза его поблекли, подобрели, сам обмяк, не уловив в голосе приказчика насмешки. – Теперь дом строить надо. А при остроге жалованье только на прокорм. В хорошем походе, бывает, за зиму богатеют…

Семен Шелковников, не слушая рассказов о дежневской службе и венчании, смотрел на угли костра остекленевшими глазами. Едва затянулась пауза, пробормотал:

– Ну и что с того, что народу много? Это хорошо!

На стане мало кто понял, кому он говорит и зачем. Но Семен уставился на Ивана Москвитина, желая продолжить прерванный рассказ.

– Что с них, диких, взять? Поставил бы острог крепкий. Придет время, поймут выгоду, благодарить станут, что силой подвели под государеву руку.

– Говорил я так воеводам, – обиженно заводил носом Иван. – Всего-то полсотни служилых надо, чтобы был порядок. Кормов много… Как-то невод бросили – вытянуть не смогли, резать пришлось, освобождая от улова. И рыба большая, такой в Сибири нет…

– А воеводы что?

– Воеводы? – презрительно скривил губы Москвитин. – Им Лама не нужна, им нужен Парфен Ходырев. Огнем пытали и против него, чтобы обвинить, и за него, чтобы оправдать. Головин обвинял Ходырева во всех смертных грехах, Глебов его оправдывал, а я перед ними с вывернутыми руками и с окровавленной спиной. – Москвитин злобно усмехнулся, махнул рукавом по носу. – Спорили меж собой, спорили, Головин как заорет: «Не с того ли жаль вам Ходырева, что я ныне про его воровство сыскиваю, а вы от него имаете посул? И взяли уже с Парфенки тысячу рублей?» Вскочил с кресла да Матвея Глебова – стольника, как треснет по голове ларцом, в котором государева печать. Тот повалился на лавку. Головин давай его бить, а дьяк Филатов насел со спины и оттягивал его за волосы, а Васька Поярков разнимал. – Москвитин мотнул головой с выстывшими глазами, горько добавил: – Такими дал мне Господь увидеть ваших воевод!.. Хоть бы меня развязали, потом дрались.

– Вот ведь, Парфенка, сын бесов, – удивленно ругнулся Стадухин. – Уже и царского воеводу подкупил.

– Помянете еще своего Парфенку добрым словом! – вытягивая к огню ладони, пригрозил Москвитин.

Собравшиеся у костра смущенно притихли.

На другой день усовские приказчики опять пошли в съезжую избу и были поставлены перед Петром Петровичем Головиным. Главный якутский воевода-стольник ласково принял их поклоны, расспросил о товарах и даже посмеялся над купцом Усовым, что зловредный промышленный человечишка Хабаров привез товара в Ленский острог вдвое больше, чем именитый гость царской сотни.

– Еще и меня, главного воеводу, лает, что не даю ему с Ходыревым всю Сибирь под себя подмять.

Увидев Головина в добром расположении духа, Попов осторожно заметил, что видел бывшие хабаровские поля по Куте. Посетовал: «Хорошо бы иметь свой хлеб на Лене».

– Важное, государево дело! – согласился Петр Петрович. – Оттого и велел я выпустить буяна под залог. Смутьян, но хозяин и польза от него. Просит землю по Киренге – дам! Соль для него самого с бывшей его солеварни дозволил брать, – говорил воевода, оглаживая бороду, любуясь своим добросердечием.

Раскосый мужик в долгополой льняной рубахе, с большим кедровым крестом на груди то забегал в дом по какой-то надобности, то выскакивал из него, то, схватив метлу, начинал скрести возле печи и всякий раз подталкивал приказчиков с места на место. Бросив подметать, поднес воеводе квас в кружке.

Набравшись духа, Федот Попов попросил за Ивана Москвитина:

– Не знаю, тяжки ли вины его, друг-товарищ юности. Мы ведь с ним промышляли соболя на Нижней Тунгуске, когда здешние народы про русского царя не слыхивали.

Сказал и почуял, как под боком опасливо засопел, заелозил сапогами Лука. Тень набежала на лицо главного воеводы, глаза гневно блеснули.

– В том его вина, – сказал грозно, – что покрывает и сына боярского Ходырева, и атамана Копылова. Неужели томским да красноярским казакам нет служб возле своих острогов, что они заводят порядки на Лене и Алдане?

Федот почтительно склонил голову, соглашаясь, что вина на друге есть, и больше не упоминал о нем. Остыв от мимолетного гнева, воевода спросил приказчиков, при остроге ли они намерены торговать или где-то в другом месте.

– Осмотримся, решим, – уклончиво ответил Федот. – Скорей всего, придется и промышлять, и торговать на дальних окраинах.

Воевода милостиво отпустил приказчиков, но не успели они отойти от съезжей избы на десяток шагов, их догнал раскосый мужик, мельтешивший при воеводе, пристально и нагло глядя в глаза Федоту, потребовал сто рублей на устройство тюрьмы. Попов поскоблил щеку под стриженой бородой, вынул кошель из-под полы и высыпал на ладонь десять битых ефимков.

– Все, что имеем. Не расторговались еще, – пожаловался.

Мужик без благодарности сгреб деньги и шмыгнул за стену избы. Сиверов всхлипнул:

– Нам так вовек долгов не выплатить! Столько уже истрачено в пути!

Федот ниже опустил голову, пожал плечами, пробормотал, оправдываясь перед связчиком:

– Хабаров отказал. Дорого ему обошелся отказ. Авось все окупится.

Лука некоторое время обиженно молчал, разглядывая работных и служилых людей, расширявших острог, потом решительно заявил:

– Лучше синица в руке, чем журавль в небе! – Не поднимая глаз, развернулся и, сутулясь, зашагал к торговым рядам Гостиного двора.

После полудня на стан пришел Иван Москвитин с красноярскими казаками Втором Гавриловым и Андреем Горелым. Оба были его товарищами по последнему ламскому походу. С ними он строил новый государев острог, дожидаясь воеводского суда и московского развода по походам атамана Копылова. Головин освободил Ивана из тюрьмы, но отпускной грамоты ни ему, ни его казакам не давал, вынуждая служить при гарнизоне. Среди суетившегося народа Москвитин отыскал Федота, глаза его блестели, как в далекой юношеской поре.

– Пантелей Демидыч зовет на питейный двор! – Обернулся к Гаврилову с Горелым. Их уже окружили поповские своеуженники, расспрашивая о Ламе. Иван весело отмахнулся: – Пускай поговорят! – На пару с Федотом стал искать Семена Шелковникова. Тот бездельничал, досадуя, что его не принимают ни воеводы, ни письменные головы, не мог понять, отчего их дворня поглядывает на него злобно и насмешливо.

– Суета сует! – проворчал, поднимаясь навстречу старым друзьям. – Чего-то бегают, кричат!

Трое старых друзей отправились на питейный двор, который был и здесь откуплен ловкими торговцами. Время больших барышей ушло: одни люди пропились и работали на поденщине, другие разбрелись на промыслы. Семен, презрительно озирая толпы служилых и гулящих, вполголоса поругивал здешние порядки. Похоже, он уже жалел, что приплыл сюда, чтобы упредить «слово и дело» придурошного усть-кутского сплетника.

– Кого-то все бегают, ругаются!.. Казака Пашку Левонтьева знаете?

– Который на Николу Угодника похож? – рассмеялся Москвитин.

– Его! – проворчал Семен. – Давеча на литургии черные попы стали ругать служилых, что притесняют диких, вместо того чтобы лаской призывать к вере. А он им: «Ваше монашеское дело свои души спасать да за нас, грешных, молиться, а вы в мирские дела лезете, властвовать хотите!» Поп, который у них за главного: «Кто сказал?» Пашка ему: «Я!» – «Выдь из храма!» Пашка ему: «Я этот храм строил, а потому – не тебе, пришлому, указывать в нем!» Служилые тоже зароптали: «Кто-де вы такие, нас гнать из нашей церкви?» – А, тьфу! – Семен сплюнул под ноги. – Даже во храме Божьем суета!

Кабак был полупустым, а цены на горячее вино, брагу и сусло оставались впятеро выше енисейских.

За выскобленным столом сидел Пантелей Демидович без шапки, с седыми волосами, рассыпавшимися по плечам и спутавшимися с белой бородой. Рядом с ним Михей Стадухин, дальше – его улыбчивый земляк Семейка Дежнев, напротив – Ерофей Хабаров. Все о чем-то неторопливо беседовали. Федот замялся в дверях: он предполагал поговорить со старым Пендой, но возле него собралось много людей.

Увидев вошедших, Пантелей махнул рукой, приглашая за стол. Трое перекрестились на закопченный образ, подсели на лавку. По лицу Хабарова Федот понял, что прервал его на полуслове. Окинув пришедших небрежным взглядом, Ерофей сбил на ухо соболью шапку и, обернувшись к Стадухину, со злостью заговорил:

– Да ты перед ним, должно быть, на брюхе ползал, иначе не выпросил бы дальнюю службу. Я же Христа ради, – перекрестился, смахнув шапку с головы, – правду в глаза говорил…

Ломая бровь и вздувая грудь, Стадухин отвечал:

– У тебя одна правда – мошну набить. Ты Бога-то не гневи, призывая во свидетели.

– Ишь! – переводя глаза с Попова на Шелковникова, пояснил Хабаров. – Не успел приплыть в Ленский, уже выхлопотал дальнюю службу.

– Куда? – через стол спросил Федот.

– Ленские ясачные якуты откочевали, по слухам, на Оймякон – это где-то встреч солнца от устья Амги, места дальние, никто из промышленных и служилых людей там не был. Воевода велел вернуть беглецов и подвести под государеву руку тамошние народы, – обстоятельно отвечал Михей, косясь на Хабарова. – Прошлый год Поярков послал за беглецами казака Елисея Рожу с людьми. Нынешним летом они вернулись с Амги побитыми.

Федот кивнул, не совсем понимая, где Оймякон.

– Весной пойдешь? – спросил.

– Соберусь и уйду нынче, на конях. Пойдешь со мной своим подъемом? – спросил, в упор глядя на приказчика. – На новом месте товар, бывает, втридорога уходит.

– Я вызнал, что тут и к зиме коня не купишь дешевле, чем за двадцать пять рублей, – посмеялся Попов. – А мне их надо десяток. За эти деньги я три коча построю и продам с прибылью.

– Хороший купеческий коч в Ленском рублей двести, – поддержал его Пантелей, сдержанно молчавший при разговоре. – Казенные, худые, – пятьдесят-шестьдесят.

– Думай, холмогорец! Охочих много! Семейка, хромой, бедный, и то слезно просится и Гришку Простоквашу за собой тянет, – кивнул на Дежнева, – Пантелей Демидыч со мной идет, Ивашкины товарищи, – перевел взгляд на Ивана Москвитина.

Федот вскинул глаза на старого промышленного:

– А я думал звать тебя плыть дальше по Лене.

– Я ее всю прошел с Ивашкой Ребровым, – равнодушно ответил Пантелей. – На Оленеке промышлял, на Яне, Индигирке. Другой раз идти туда не хочу.

– Моих друзей берешь, а меня у воеводы не выпросишь? – Москвитин обидчиво прищурился, тоскливо взглянул на штоф и вздохнул: – Хоть куда ушел бы, одолжившись под кабалу, лишь бы подальше от стольников! Иначе придется махать топором за прокорм.

– То не просил? – налившись краской, рассерженно рыкнул Стадухин. – Едва не вытолкали из съезжей…

На столе стоял непочатым штоф стоимостью не меньше двух рублей, стыла печеная нельма на берестяном блюде. Половой принес и поставил перед подсевшими еще три чарки, надеясь, что стол разгуляется хотя бы на полведра. Но собравшиеся только говорили, не прикасаясь ни к вину, ни к закуске.

– Я нынешний год никуда не пойду! – с важным видом продолжал рассуждать Хабаров, и Федот понял, что он за этим столом не случайный человек. – Мишка, – кивнул на Стадухина, – зовет на Оймякон, воевода дает землю по Киренге вместо отобранной. Там лучше! На Куте сколько засеял ржи и пшеницы, столько его люди собрали. Но упорствует стольник, чтобы я отсыпал в казну с пятого снопа. Хрен ему в бороду! С десятого можно. И зерно на посев мое. Мне его посулы без надобности.

– Сколько соболей обещал в казну? – спросил вдруг Стадухина.

– Сто! – напрямик ответил тот.

– А вернуться когда?

– К Троице!

– Денег дам до Троицына дня без роста! – ухмыльнулся и плутовато прищурился Хабаров.

– Пятнадцать пишем, десять даем? – насмешливо торгуясь, спросил Стадухин.

– С пятидесяти по пяти!

– Так еще по-божески! – потянулся к штофу казак, чтобы разлить по чаркам за уговор. – Подумаю, вдруг найду кто даст выгодней… Пока Головин у тебя всех денег не отобрал, – язвительно хохотнул.

«Чудны дела Господни!» – насмешливо поглядывая на собравшихся, думал Федот Попов. Не в церкви, в кабаке происходил зачин на выбор судеб сидевших здесь людей.

Из другого угла пристально, не мигая, на них смотрел какой-то пропившийся ярыжка с голыми плечами. Федот раз и другой обернулся на его слезливый взгляд. Глаза пропойцы будто липли к лицу, но не было в них ни униженной просьбы, ни холуйского умиления, не было злости или зависти, разве любопытство да глубокая, лютая тоска-печаль.

Не удержавшись, Федот снова повел глазами в его сторону и опять натолкнулся на такое сочувствие, от которого у самого едва не навернулись слезы.

– Чего пялится? – сердито заерзал на лавке Семен Шелковников. – Должник твой, что ли? – гневно спросил Хабарова.

Тот обернулся всем телом, грозно взглянул на пропойцу. Глаза ярыжки не мигнули, не дрогнули, лицо никак не переменилось.

– Опохмелиться желает! – самоуверенно буркнул Ерофей.

Москвитин помалкивал, глядя, как Стадухин разливает вино, Дежнев смущенно улыбался, Пантелей Пенда степенно молчал, Хабаров весело и зло балагурил.

Они еще не выпили во славу Божью, только потянулись к вину. Федот краем глаза уловил, как пропившийся поднялся с чаркой в руке и осторожно, будто боялся расплескать ее, двинулся в их сторону, без приглашения подсел на пустующее место с краю и поставил на стол чарку, которая оказалась больше чем наполовину наполненной вином.

– Чего тебе? – скривил бровь Хабаров, ожидая просьб, перекрестил бороду и влил в рот вино.

Попов тоже выпил, крякнул, перекрестился, приветливо взглянул на пьянчужку, переводившего глаза с одного на другого. Взявшись за штоф, хотел уже плеснуть ему, но тот закрыл чарку ладонью и мотнул головой.

– Не надо вашей, горькой, – пробормотал, икая. – Бедные вы, бедные!

– Чего мелешь, полудурок? – цыкнул на пропойцу Хабаров.

Распахнулась тесовая дверь, вошел тобольский казак от новой власти, Курбат Иванов. Важный и кочетоглазый, строго оглядел сидевших, небрежно поманил полового, стал громко выговаривать, чтобы слышали все:

– Указом воевод наших – зерни и блядни по кабакам не держать. Кто начнет ночами из своих подворий ходить и ночевать безвестно и рухлядь какая новая объявится в ночных приносах, с тех сыскивать строго!

– Не тебе нам об этом говорить, сын блядин! Кто ты на Лене и кто мы? – выкрикнул Хабаров.

Курбат не снизошел до склоки, бросил на него снисходительный взгляд и повернулся, чтобы выйти.

– Не ругай бедного, – всхлипнул пропойца. – Он много чего государю выслужит, а наградят батогами. Забьют до смерти! – Пьянчужка икнул, дрогнув всем телом, слезы покатились по воспаленным щекам. – Бедные вы, бедные!

– Ты хоть знаешь, с кем сидишь, полудурок? – прикрикнул на него Хабаров.

Тот мотнул головой и качнулся, едва не соскользнув с лавки.

– Знаю только, что сейчас вы рядом, – указал глазами на Ивана Москвитина, – а скоро друг в друга из пушек стрелять будете. И ты, – поднял больные глаза на Хабарова, – за все свои заслуги великие помрешь в нищете и долгах!

– Кто я – тебе безвестно, а то, что когда-нибудь помру, – знаешь? – стал забавляться Ерофей.

– Да! – кивнул пьянчужка. – На печке помрешь, в чине сына боярского, в долгах и бедности.

– И с чего же, дурак, мне, промышленному человеку, дадут средний чин? – расхохотался Ерофей.

– Не знаю! – изумленно уставился на него пропойца, снова икнул, смахнул со щек слезы.

– На печи, говоришь, да еще на своей – это хорошо! – повеселев, расшалился Ерофей.

– Почто вам такая награда за все ваши труды и муки? Один только отойдет к Господу возле родины, в разрядном атаманстве, в славе и достатке. А намучается-то, не приведи Господи! – скользнул воспаленным взглядом по Стадухину и затряс плечами, будто сдерживал рвавшиеся рыдания.

– Почем знаешь? – неприязненно процедил Москвитин, шумно вдыхая после выпитого.

– Открылось вдруг, – опять содрогнулся пропойца. – И тебе не будет награды…

Про Москвитина знали многие в остроге и сочувствовали ему. Слова пьяного Ивана не удивили.

– И про меня открылось? – спросил Пантелей Пенда со щербатой улыбкой в белой бороде.

– Открылось! – кивнул ярыжка. – Найдешь свою землю и слезами ее окропишь, яко Иов тела сыновей своих.

Перевел глаза на Попова, но тот замахал руками:

– Ступай с богом! Не надо мне твоих слов.

– За то и выпьем! – хохотнул Хабаров. – Ладно, до самой старости доживу, наверное, и помру не от голода.

– Эй, гуляка! – окликнул ярыжку Семен Шелковников. – Долго ли мне в целовальниках ходить?

Пьянчужка неспешно обернулся к нему, мигнул, блеснув размытой, мутной слезой, ответил со всхлипыванием:

– Последний день! В казачьем чине город заложишь на краю земли и помрешь там.

– Тьфу на тебя! – выругался и перекрестился Семен.

– Не ошибся! – громче захохотал Хабаров. – Все когда-нибудь помрем. Или я вечный? – спросил со скоморошьей строгостью, думая, что тот уже забыл, о чем пророчил.

– Нет! – все так же печально пролепетал пьяный. – На печке отойдешь к Господу, в своей деревеньке.

– Слыхали! – Забавляясь, Хабаров с важностью обвел собравшихся смешливыми глазами.

С другого края стола на пьяного с любопытством поглядывал Семейка Дежнев, но никак не мог поймать его скользящий взгляд, а сам заговорить не решался. Стадухин глядел на ярыжку строго и важно, до вопросов не снисходил, уверенный, что напророченное одному из сидевших разрядное атаманство и достаток – это его, Мишкина, судьба.

Время шло, разговора, которого ожидал Попов, не получалось. Впрочем, и того было достаточно: Пантелей Демидович с ним не останется, а мог бы быть передовщиком в его ватаге. Ясно было и то, что со Стадухиным он, Федот, со своим товаром неведомо куда, да еще на лошадях, не пойдет. Федот накрылся шапкой и тихо вышел из кабака.

«Спаси Бог друга Семейку, что надоумил выменять добрый коч! – с благодарностью подумал о Шелковникове, крепче утверждаясь в решении плыть дальше. – А зимовать придется в Ленском».

Уже на другой день на усовский стан пришли приставы от воевод за Семеном Шелковниковым.

– Слава богу! Вспомнили! – обрадовался целовальник усть-кутский солеварни и бросил в сторону лопату, которой долбил яму под землянку в промерзающем берегу. Усовские приказчики и своеуженники готовились к зимовке. Он помогал им, ожидая, когда о нем вспомнят в съезжей избе.

Осенние дни коротки. Возле острога и на берегу реки еще в сумерках начинали стучать топоры да заступы. Возле острожных дымов и костров сновали озабоченные делами люди, расширяли стены, копали ров, ставили надолбы для защиты от конницы. В двадцати верстах выше по течению реки, на другом берегу Лены по указу Головина закладывался новый государев острог, за один только казенный прокорм там уже строили третью тюрьму и пыточную избу.

К вечеру на усовский стан пришел пристав, сказал Федоту Попову, что Семейка Шелковников посажен в тюрьму и просит передать парку с меховым одеялом. Федот завернул в одеяло каравай хлеба. На душе было тревожно, и позавидовал он Михею Стадухину с его четырнадцатью казаками и промышленными людьми, которые уходили в неведомый край.

Покрученников Михей не брал. Все его казаки и промышленные уходили своим подъемом, в большинстве одалживаясь у торговых людей. Немногие расплачивались за снаряжение мехами, добытыми в прежнем походе. Все богатство, добытое Пантелеем Пендой за семь лет скитаний, было потрачено им на сборы и все равно не хватило десяти рублей ходовых денег. Старый промышленный тоже выдал на себя кабалу.

Лука Сиверов торговал на пару с Емелей, племянником Федота Попова. Веселый, рыжий, рот до ушей, он зазывал покупателей одним своим видом. Народу же возле острога становилось все меньше, и это тревожило торговых людей. Четыре сотни служилых, прибывших с воеводами, как-то незаметно растеклись по зимовьям и улусам. При гарнизоне их оставалось меньше полусотни.

Перед самой шугой по выстывавшей реке с густой, тягучей водой после многолетнего плавания в Ленский острог вернулся казак Иван Ребров. Он открыл морские пути на Оленек и Индигирку – те самые, на которых прежде него побились суда многих неудачливых промысловых ватаг.

Спасшийся в таком походе торговый человек Епифан Волынкин был в большой вере у главного воеводы и уверял, будто морем на восход пути нет, что там круглый год льды. Теперь, после возвращения Реброва, Волынкин говорил, что Ивашке правил черт или водяной дедушка. Но купцы и торговые люди почитали Реброва за святого. Его рассказы о морских и речных скитаниях, о народах по ту и другую сторону от Лены собирали по пол-острога слушателей.

Наконец река, поскрежетав шугой, салом и отдерными льдинами, встала. Из ближайших улусов то и дело возвращались служилые, ходившие за ясаком. Новости, которые они привозили, настораживали. По их рассказам, среди ясачных якутов появились признаки смуты.

По слухам, ходившим среди приострожного сброда, воевода Головин приказывал казакам, отправляемым в улусы, переписывать ясачных мужиков, их сыновей, рабов-боканов и скот, которым якуты владели. Старые казаки, служившие на Лене со времен Бекетова и Галкина, узнав об этом, предрекали от переписи бунты и воины. Когда заговорили о признаках смуты, их выборные люди пошли к воеводам.

Головина в старом Ленском остроге не было. Казаков встретили воевода Глебов и письменный голова Бахтеяров. Они подтвердили, что Головин по царскому указу отправил служилых переписывать якутских мужиков, боканов и скот. Старые казаки стали собирать круги и, дождавшись возвращения Головина, отправили к нему выборных людей, среди которых были уважаемые всеми Иван Ребров и Родька Григорьев.

Воевода-стольник посмеялся над их опасениями, заявив, что якуты одного имени его боятся и не посмеют бунтовать. Казаки стали убеждать его отложить перепись на другое время, поскольку нынче есть приметы к шаткости. Не только старые казаки, но и преданные воеводам якутские князцы-тойоны Логуй и Ника говорили, что у якутов ум худ, переписи они боятся. Но Головин вдруг рассердился, стал кричать, что здесь, на Лене, одна правда – его, и выгнал всех. А Родьку Григорьева, говорившего больше других, пообещал вразумить кнутом: бунты, дескать, ты сам и заводишь…

С каждым днем все крепче становились холода, все плотней сгущались тучи на низком небе. Как-то само собой получилось, что торговые и служилые люди перестали обращаться к воеводе Матвею Глебову, к дьяку Филатову и к письменному голове Бахтеярову. Без всяких указов главным в правлении воеводством стал Петр Петрович Головин, при нем стали выдвигаться письменный голова Василий Поярков да сын боярский Алексей Бедарев, давно и незаметно служивший на Лене. Вдруг стали входить в силу и другие неизвестные прежде служилые: Васька Скоблевский, Данилка Козица. Среди торговых людей всеми делами стал заправлять гусельниковский приказчик Михей Стахеев. С ним торговые мирились по прежним заслугам, но не могли понять, какого рожна получили неограниченные права, заняли лучшие места в торговых рядах Епишка Волынкин и Матвей Ворыпаев. Все воеводские дела стали вершиться только через их людей: как они нашептывали Головину, такие решения он и принимал.

Но даже их, воеводских ушников, пугали новости из улусов. Возвращавшиеся оттуда служилые говорили, что якуты стали заносчивы и непослушны, будто нынче мирятся между собой непримиримые прежде роды. Много слухов было о приближении к острогу левобережных племен.

Но Головин никому не верил, считая доклады служилых кознями старых казаков, Матвея Глебова и черных попов. Приезжавших в острог якутов он велел кормить и поить по-прежнему, те точней и подробней доносили о сговоре сородичей против казаков, о нападении на промышленных людей, но и они не могли убедить воеводу Головина не спешить с исполнением царского указа о переписи. От советов окружения главный воевода отмахивался, дескать, в мыслях своих все ясачники думают об измене, но боятся.

Вопреки общим опасениям, на Рождественской святочной неделе он стал заводить пиры при съезжей избе. За них платили приглашенные, а не явиться нельзя было без наказания или отмщения. Гости веселили воеводу: по его указу дрались на деревянных мечах, напивались до беспамятства, а после, обласканные Головиным, шлялись по острогу, бражничали, избивали неугодных и опальных.

Лука Сиверов, как змей на сковороде, крутился среди ушников и обласканных и как-то умудрялся оставаться в стороне от неугодных, не выходя в доверенные люди. Худо-бедно, но он торговал и зимовал с прибылью, а Федот Попов уединился на стане, во всем полагаясь на него и племянника.

Беда не заставила себя ждать. В острог стали возвращаться побитые переписчики с вестями о бунтах в улусах. Обозлившись на казаков, объединялись прежде воевавшие между собой якутские роды и племена. В начале второй Святочной недели послухи и очевидцы прискакали с вестью, что восставшие уже в трех верстах от Лены с войском до тысячи человек.

Торговые люди спешно переносили товары за частокол. Среди студеной ночи, когда от холода с грохотом трескался лед реки, караульные казаки кликнули: «Сполох». В ворота острога уже колотили пятками и громко вопили под стенами торговые, промышленные и работные люди. Воеводы, письменные головы, казаки вышли на стены и увидели, что острог окружен заревом костров.

Срочно стали считать людей, способных к обороне, провели смотр гарнизона. При остроге оказалось всего сорок служилых, три десятка торговых и промышленных людей. Во время смотра Головин стал кричать, что якутская измена учинилась из-за Матвея Глебова и Евфимия Филатова, которые учили якутов бить служилых людей и целовальников, грабить и бежать на дальние окраины воеводства. В пособничестве Глебову он прилюдно обвинил своего исповедника черного попа Симеона и черного дьякона Спиридония.

За черных попов вступился было сын боярский Григорий Демьянов. Головин ударил его чеканом по голове, велел подручным отстегать служилого батогами и отволочь в тюрьму. К утру в ту же тюрьму был брошен письменный голова Еналий Бахтеяров со всей семьей.

Осаждавших действительно было до тысячи всадников, вооруженных луками и пальмами. Ни они, ни осажденные не решались нападать первыми. Но якуты с каждым днем теряли силы: их кони перекопытили землю вокруг острога и доедали остатки сухой травы. На их станах стала разгораться прежняя межродовая усобица. Через неделю из собравшегося войска не осталось и половины. В очередной раз перессорившись между собой, нападавшие стали разъезжаться по улусам, надеясь самостоятельно защититься от казаков. Зарево костров за стенами острога уменьшалось на глазах.

Головин торжествовал и еще ожесточенней продолжал следствие над неугодными. Под домашний арест был взят дьяк Филатов. В пыточной избе перед креслом главного воеводы на поперечной балке висел с вывернутыми руками Семен Шелковников. Сквозь спутанные волосы и бороду глаза его угольями жгли стольника, а тело уже не содрогалось от кнутов Василия Пояркова.

– При Хабарове на солеварне с выварки соскребалось по полтора пуда соли, при тебе по пуду, – в десятый раз пытал целовальника воевода. – Кто тому подстрекатель: Хабаров или Бахтеяров?

Семен скрипел зубами, с ненавистью глядел на воеводу и молчал, трижды ответив перед тем, как при нем делался соляной рассол.

– Значит, дьяк Филатов?

– Семейка Чертов, за кружку браги брал треть варки! – просипел целовальник, шепелявя разбитыми губами.