Текст книги "Первопроходцы"

2. Кремлевский порядок

В 1639 году Ленский уезд Енисейского острога государевым указом был объявлен Якутским воеводством. Узнав про многие беспорядки на реке Лене, царь Михаил Федорович послал туда воевод в придворных чинах. В те же годы на Русском севере была признана вредной для государства и прекращена монопольная торговля англичан, необдуманно заведенная при Иване Грозном. Царский гость Василий Гусельников и устюжский купец московской гостиной сотни Алексей Усов приложили много сил и денег к изгнанию иностранцев, изрядно вредивших русским купцам. Только после этого осторожный Алексей Усов решил завести торговые дела на Сибирской окраине.

Устюжанин Лука Сиверов был его человеком, выросшим в торговых рядах. Обычные купеческие дела в русских городах повзрослевшему сидельцу изрядно наскучили, душа его желала большого и вольного дела. Лука был верен хозяину, помышлял о Сибири, но не знал ее. Усову нужен был опытный, бывалый приказчик, и вскоре он познакомился с торговым человеком Федотом Поповым, холмогорцем.

Средних лет, с умным лицом и честными глазами, Федот много лет торговал в Тобольске и Тюмени, занимался промыслами, непонаслышке знал окраинную Сибирь. За разговорами о ходовом сибирском товаре и тамошних сделках купец приметил в матером сибиряке страсть не к наживе, а к поиску неведомых земель. Внимательно слушая рассказы холмогорца, он кивал и думал, что такие люди больших денег искони не наживали, но, бывало, прокладывали пути к неслыханным богатствам тем, кто идет следом. Уже при первых встречах Усов стал думать, сколько денег можно вложить в человека, прочно обосновавшегося в Сибири и тосковавшего без большого, рискованного дела.

Федот понимал, что купец готов раскошелиться на сибирское предприятие, и был непрочь вольно торговать и промышлять от его имени, под его защитой. При обычных в то время сделках хозяин и приказчик оговаривали кроме возвращения долга – половину, а чаще – две из трех частей прибыли. Именитый гость царской сотни удивил бывалого сибирского торговца необычным предложением: дать товар на две тысячи рублей в долг с обычным ростом – рубль с десяти.

В первый миг Федот был ошеломлен неслыханно выгодным предложением. Это и насторожило его. Торговые люди и приказчики рисковали жизнью, купцы – деньгами. При рукобитье обычно оговаривалась немилость Божья: пожары, потопления, грабежи, неудача в торге, чтобы в таких случаях купцам ни с живых, ни с родственников погибших своих денег не требовать.

– А если потонем с товаром? – спросил Федот.

– С утопленников какой спрос? – принужденно рассмеялся купец.

– А если товар утонет или пограбят, а мы живы?

Купец усмехнулся и пожал плечами, дескать, уговор есть уговор. Выходило так, что Усов давал приказчику свой товар под обычную кабальную запись. Федот думал день и другой, его не торопили с ответом. На третий холмогорец пришел в богатый дом гостя царской сотни, они ударили по рукам и запили уговор заморским винцом.

Усовский обоз пошел за шумным поездом стольников Головина и Глебова. Приказчики Федот Попов с Лукой Сиверовым не спешили обгонять его, выспрашивали о воеводах и их людях у местных жителей. Всякая метла метет на свой лад, приноравливаться к прежней власти, когда ее должна сменить другая, не было смысла.

Едва воеводы выехали из Енисейского острога, Попов с Сиверовым привели туда свой обоз. Здесь Федот встретил Ярка Хабарова, знакомого по давней мангазейской смуте, где они оба, молодые промышленные люди, были в одном полку.

– Нынче вспоминаю добрым словом тогдашнего врага нашего Гришку Кокорева, – с первых слов стал ругать Головина Ерофей. – Тот по пять раз в год именины справлял, требовал подарков, но шалил в сравнении с нынешними. В Енисейском явился ко мне стольников холоп и потребовал займа на воеводу в полторы тысячи рублей!

Брови у Федота Попова взлетели под шапку. В пути к Енисейскому острогу он был наслышан, с каким размахом развернулся Хабаров на Лене, но не думал, что тот ворочает такими деньгами. Свое предприятие, которое до сей поры казалось Федоту очень весомым, показалось ему вдруг слишком мелким для нынешних торговых дел за Енисеем.

– Не дал! – продолжал браниться Ерофей. – И вот, сижу при остроге. От енисейского воеводы одна проволочка за другой. Печенкой чую – стольниковы козни.

Про козни Хабаров говорил сгоряча. Попов знал, что он ждет обозы с рожью, чтобы барками переправить хлеб в Ленский острог. В прошлом Федот и сам отправлял рожь из Тобольска в Енисейск. Это был простой способ удвоить усовские деньги, но скучный и долгий.

Лука Cиверов, осмотревшись между Обью и Енисеем, кое-что уразумел в здешней торговле. Часть усовского товара они с Федотом продали в пути и на всю выручку купили ржи. В Енисейском остроге она стоила втрое дороже против Тобольского города. На Лене же, по рассказам Хабарова, шла от пяти рублей за пуд.

Но торговля рожью была прибрана к рукам московскими гостями, оказавшимися проворней Алексея Усова. Убедившись в том на Енисее и Ангаре, Лука Сиверов в Илимском остроге стал предлагать дешево распродать усовский товар и вернуться за новым в Тобольск.

«Торговые пути прямыми не бывают, как не бывает искренней дружба торговцев», – думал Федот Попов, с сочувствием поглядывая на Луку. Их струги неспешно плыли по Куте к Лене-реке. Их вел здешний казак Михей Стадухин. Обозные люди сидели на веслах.

С Поповым и Сиверовым на дальние промыслы плыли пять своеуженников со своим денежным и хлебным вкладом: Осташка Кудрин, Дмитрий Яковлев, Максим Ларионов, Юрий Никитин, Василий Федотов. Всех их Федот знал до предприятия и ручался за каждого. Приторговывая в пути, они выбирались на Сибирскую окраину промышлять соболя.

С Федотом же отправился на Лену его племянник Емельян Степанов. Емелька был молодым, огненно-рыжим, конопатым весельчаком и всю дорогу потешал обозных людей. Его большой губастый рот чаще всего был разинут от смеха или удивления. С первого взгляда юнца можно было принять за скомороха: уже один его вид вызывал смех. Но, приглядевшись, люди отмечали, что Емелька не только весел, но по-своему красив. Девки к нему льнули, и он вел себя с ними как избалованный вниманием красавец.

В устье Куты струги причалили к острожку. На казенном причале их поджидали казаки-годовальщики. Михея Стадухина здесь знали, он то и дело отвечал на приветствия. Прежде чем начать досмотр товаров, годовальщики во главе с приказным озабоченно расспросили его о делах, касавшихся служилых людей, чесали затылки и качали головами.

Покончив с досмотром, Федот спросил приказного, не уехал ли куда с солеварни целовальник Шелковников.

– Здесь! – равнодушно отмахнулся тот, все еще что-то подсчитывая в уме. – Собирался плыть в Ленский с жалобами. – Глаза его прояснились, он чему-то едко усмехнулся и выругался, помянув черта.

Попов окликнул племянника Емелю. С разинутым ртом, с сияющими глазами, тот весело, с прибаутками, сел за весла, переправил дядьку через Куту и вернулся к острожку. Федот помахал ему рукой и зашагал по ухабистой дороге к дымам солеварни.

Друзья встретились возле хабаровской заимки, крытой дерном. Срублена она была наспех, чтобы перезимовать, и оставалась такой третье или четвертое лето. Высокий, дородный, чуть сутуловатый Семен так тиснул Федота в объятьях, что тот крякнул:

– Медведь! – Отстранился, смеясь вывернулся из дружеских рук. – Пуще прежнего разъелся на казенных харчах.

Он пристально вгляделся в круглое лицо целовальника, густо обросшее бородой. Заметив в ней проседь, сетку морщин возле глаз, вздохнул:

– Однако мы с тобой не молодеем! Лет десять не виделись?

– Заходи в избу! – чуть не волоком потащил его Семен, усадил на лавку.

Из-за выстывшей печи вышла немолодая уже девка тунгусской или якутской породы с черной косой на спине. Голова ее была непокрыта, на худых плечах висела застиранная мужская рубаха с закатанными рукавами. Девка равнодушно взглянула на гостя, стала выставлять на стол глиняные чашки, берестяные туески.

Наглядевшись на друга юности, Семен встал со скрипнувшей лавки, согнулся в низкой двери, придерживая шапку, и вернулся с глиняным кувшином.

– Ягодное винцо! – Поставил на стол. – Недобродило еще. Кабы нас с него не пронесло. А другого нет! – простодушно развел руками.

Федот вынул из-за кушака березовую фляжку с горячим вином. Узкие глаза ясырки с забубенной тоской скользнули по ней. Она что-то шепеляво гыркнула, и Семен ответил по-русски:

– Ставь чарку!.. Только не мешай говорить. – И пояснил, обернувшись к Федоту: – Хабаровская девка. Никифор на заимке бросил… Ну, за здравие да за встречу, что ли! – Поднял наполненную чарку, наперстком утонувшую в широкой ладони. Перекрестив бороду, оттопырил нижнюю губу, влил в рот, водка булькнула глубоко в горле, Семен посопел, поводил бровями, кашлянул: – Хороша! – Не закусывая, перебарывая жгучую горечь, сипло заговорил: – Понимаю! Мне тоже мелкий торг наскучил. Столько лет потратил попусту. А тебе, с твоим-то умом… Зачем? Для чего? Рухлядь промышлять – не те наши годы, да и надоело. Хотел в службу поверстаться – не взяли, воеводы набрали полк в четыре сотни окладов по Казани и Тобольску. А я бы государю послужил. Это дело непостыдное!

Федот чуть заметно кивнул, тень снисходительной улыбки пробежала по губам.

– Торг торгу – рознь, – возразил осторожно. – Одно дело при лавке сидеть, другое – открыть путь в Китай или Индию. Тут тебе и слава, и богатство.

– Нынче про то много слухов, – заскрипела лавка под Семеном. На полуслове его оборвала ясырка со злым лицом. Она что-то гыркнула, он добродушно хохотнул и взялся за флягу: – Устала ждать. Душа по второй горит.

Целовальник по-хозяйски разлил остатки вина и подвинул девке кувшин с вином:

– Не отстанет, пока все не выпьет. Пусть дрищет! Вдруг и обойдется: у них кишки крепче наших.

Девка сладострастно осушила чарку, смахнула со стола кувшин, ткнулась в него плоским носом, облизнулась, окинула гостя подобревшими глазами и вышла. Семен степенно поднялся, притворил за ней дверь.

– Сбила с разговора, – наморщил лоб, вспоминая, о чем говорил.

– Про слухи, – подсказал Федот.

– Да! Этот год, по слухам, сплыл по Витиму промышленный человек, который жил на великой реке Амур в ясырях у тамошних князцов. Ватажку его перебили, а он как-то отплакался, кому-то хорошо послужил, и его отпустили живым. Тот промышленный сам видел богдойцев, ездил к ним для торга с хозяевами. Народов, говорит, живет по Амуру множество, и все немирные. Иные, как богдойцы, владеют огненным боем. Ружей у них много, есть даже в четыре ствола, а порох и свинец дешевые. Добром, говорил, мимо тех людей с товаром не проплыть – пограбят! А если с войском идти, так надобно не меньше тысячи сабель. Ну, и какие с того барыши?

Федот лукаво посмотрел на друга. Он слышал про выходца с Амура в Илимском остроге.

– Я тебя про другой путь выспрашивал. Сказывают, к восходу от Лены есть река, которая падает устьем как Лена, а верховья в Китае.

– Есть такой слух, – согласился Семен. – Елисейку Бузу с казаками и промышленными посылали на ту реку, но он обогатился, не дойдя даже до верховьев Яны. Постник ходил через верховья Яны сухим путем на Собачью реку – Индигирку. Где она начинается – неизвестно, про устье тоже ничего не слышал. Я хоть и сижу на Куте, но от проезжих людей много чего знаю: все смутные слухи идут через послухов от якутов и тунгусов. Никто из наших промышленных и служилых людей той реки не видел или помалкивают о ней.

В разговоре с другом, в расспросах о Лене Федот окончательно убедился, что опоздал с торговлей в Ленском остроге и тех прибылей, которых ждал, не получит. Темнело. Семен поднялся, достал с полки смолистую лучину, закрепил над ушатом, почиркав кремешком по железной полоске, раздул трут и зажег огонь.

– Говорят, собираешься в Ленский? – разглядывая широкую спину товарища, осторожно спросил Федот.

– Собираюсь, – коротко ответил Семен. – Может быть, с тобой и уплыву.

– А что там?

– Семейка Чертов, енисейский казак, объявил против меня и Пильникова «слово и дело»!

– За что?

– Говорил нам, что сено у него забрали хабаровские работные. Требовал сыска. Но сено не они взяли, а воеводские служилые. Я Черту сказал: езжай к воеводам, ищи управу. А он собрал против меня все, что мог слышать и придумать по своей догадке… Отбрешусь! – буркнул в бороду. – А нет, так я за нынешнюю службу не держусь.

– Мишка Стадухин плывет со мной до Ленского. Добился-таки управы на бывшего приказного, – с намеком на разный исход таких дел взглянул на друга Федот.

– Слыхал! – Снова сел за стол Семен. – И Ходырева, и атамана Копылова повезли для сыска. С Копыловым Ивашка Москвитин ходил на Алдан. И пропал там с красноярскими казаками. Атаман говорил, будто отправил его с людьми через горы к Ламе. Прошлый год от тунгусов был слух, будто казаки на Ламе собирают ясак на государя. Даст бог, вернется. – Помолчав, Семен шлепнул широкой ладонью по колену: – А что? С тобой и уплыву. Ночуй, завтра решим… Могу дать совет! Один из кочей чем-то не приглянулся воеводам, они его оставили Пильникову, а приказному нужны струги, он с радостью поменяет коч на твои. Ниже Витима лес худой, если надумаешь плыть к морю, то в Ленском острожке кочишко будешь покупать втридорога. Так что подумай!

На другой день Федот Попов поменял три своих струга на восьмисаженный крытый палубой коч с двумя мачтами и шестью парами уключин. Обозные люди перегрузили в него товары с пожитками, хлебный и соляной припас. А Михей Стадухин заартачился:

– Да это же тяжелая кочмара [1]1
  Кочмара – двух-трехмачтовое плоскодонное поморское судно до тридцати пяти метров длиной.


[Закрыть]. Ладно струги, а ее я не возьмусь вести по Лене. Нанимайте бывальца.

– Ты же не раз ходил и вниз и вверх?! – удивился его отказу Федот Попов. – Я и сам по этой реке плавал, правда, много лет назад.

– То-то и оно, что много лет! – укоризненно мотнул головой казак. – Коварная река. В иных местах против свального течения на стругах не выгрести, куда уж на кочмаре. Стрежень каждый год меняется, я не помню правильный путь, и бурлаки больше бахвалятся, чем знают. Занесет в протоку, неделями будем выбираться. – И предложил: – Здесь, на Куте, есть один верный человек, который каждый год водит суда вверх-вниз. Всякий раз собирается вернуться на Русь, нынче опять запоздал. Он путь знает.

Федот подумал, что казак хочет помочь приятелю вернуться в Ленский острог и при этом заработать, но Михей, словно угадав его мысли, досадливо обронил:

– Лучше я дам тебе кабалу на заемную полтину, чем посажу кочмару на мель.

Вскоре он привел к приказчикам хмурого промышленного человека с длинной нечесаной бородой в пояс. Бывалец явно пропился и смущался своего вида, но цену за работу просил непомерную. Михей Стадухин его же и осадил, взывая к совести. Поторговавшись, ударили по рукам. Задатка бурлак не просил, это понравилось приказчику.

Коч и струг, отчалив от казенного причала, закачались на быстром течении Лены. Федот, вздыхая о былом, высматривал переменившиеся берега реки. Его взгляды то и дело натыкались на следы бечевника, станы, торчавшие из земли остовы разбитых стругов.

Река была не той, какую он помнил. Течение воды то замирало, как в старице, то неслось с такой скоростью, что некогда было оглядываться по сторонам. Федот чесал затылок и удивлялся тому, как все стало непросто или как прямил Господь его ватажке в давние годы.

Через пару дней долгобородый передовщик бурлаков пришел в себя. Морщины на его лице разгладились, мешки под глазами опали. Он сутками стоял на рулевом колесе коча, зычно кричал, когда надо было ставить парус или выгребать своей силой. Пособный ветер дул ночами, порой до полудня. Пока он не стихал, нанятый кормщик маячил на коче. К полудню, при противном ветре, когда суда еле двигались, передавал управление Михею Стадухину, натягивал на лицо сетку из конских волос и ложился спать на корме. Между тем среди островов и проток реки несколько раз плутал и сам передовщик бурлаков, при явном мастерстве пару раз сажал коч на мели, но при этом удачно снимался с них.

В Ленский острог спешили все, а кормщик, судя по радению, больше всех. Перед Витимом река круто завиляла среди отвесных скал. На корме коча как всегда маячил долгобородый передовщик, Федот с Емелькой сидели на носу, Михей с Ариной, отмахиваясь от мошки, лежали на мешках с рожью. Кормщик вдруг заорал дурным голосом. Стадухин пулей подскочил к нему. Долгобородый указал рукой на реку. Там среди глади была видна голова плывущего медведя.

Емелька прибежал с пищалью, Федот раздувал трут. Кормщик подтолкнул Михея к рулю, выхватил у Емельки пищаль с тлевшим фитилем. Медведь обернулся, тоскливо зыркнув колючими глазками на догонявшее его судно. Он был так беззащитен, что у Михея заныло сердце. Казак взглянул на Арину, на ее лице тоже была безысходная печаль невольного свидетеля убийства.

И тут, зашуршав песком под днищем, коч сел на мель вблизи намытого течением острова. Собравшиеся на одном борту люди повалились с ног. Перед тем как вместе со стрелком оказаться в воде, пищаль гулко ухнула пустив по реке клубы дыма. Медведь вскоре выбрался на сушу, оглянулся, привстав на задние лапы, как показалось Стадухину, благодарно ощерил желтые зубы, прытко скакнул и скрылся в береговом кустарнике.

Кормщик с мокрой косицей свившейся бороды стоял по колено в воде, сжимал в руках разряженную пищаль и разъяренно глядел на Михея. Он готов был разразиться бранью, но вместо того подхватил плывший суконный колпак, обшитый по краю беличьими спинками, и швырнул его в казака. Отжав его, Михей беззаботно покрыл голову и с насмешкой укорил:

– Однако бурлачишь ты лучше, чем стреляешь!

К застрявшему кочу подплыли струги, на веслах сидели обозные своеуженники. Осташка Кудрин спрыгнул в воду, обошел коч, глубокомысленно почесался и крикнул:

– Не сильно сели! Руби жердины, вдруг без перегрузки снимемся.

Вскоре коч вывели на проходную глубину, а к вечеру завели в протоку, решив заночевать и запастись едой. Арина молилась. Михей посмеивался, вспоминая лица попадавших за борт спутников. Шепотом она спросила его:

– Ведь ты нарочито спас нашего медведя? Я узнала его!

Стадухин вместо прямого ответа стал туманно рассказывать, как при осаде Ленского острога якутами, весенняя льдина принесла к воротам тушу медведя, умершего от ран. Запах от нее был изрядный, но осажденные тем и питались.

– С тех пор воротит от медвежатины, – признался со смехом. – Разве лапы, печенные на углях.

Протока оказалась рыбной. Утром коч и струги отправились в дальнейший путь с волосяными веревками за кормой. На них били хвостами три осетра по два аршина и больше. Кормщик ни в чем не уличал казака, но бросал на него недоуменные и колючие взгляды. Курносый Емелька, громко чмокая, обсасывал осетриную голову и божился, что для него осетрина лучше всякого мяса.

Перед устьем Олекмы торговую ватажку нагнали суда Ерофея Хабарова, плывшие под кожаными парусами, вздутыми попутным ветром. Ерофей фертом стоял на носу ертаульного струга и насмешливо оглядывал попутчиков. Он спешил в Ленский острог с богатым грузом и был полон ярости против бесчинства воевод. Федоту приветливо помахал рукой. Высмотрев на коче Семена Шелковникова и Михея Стадухина, закричал:

– Бежать хотели от Ярка? Под землей сыщу! – Потряс кулаком и захохотал, молодцевато сбив шапку на затылок, показывал, что не гневается на старых друзей, невольно принявших участие в его разорении.

– Остыл уже! – проворчал Семен. – Наорался, поди, на Пильникова, прежде чем разобрался, кто его пограбил. И оглядывая обгонявшие караван струги Хабарова, крикнул: – Рожь везешь? Рублей на тыщу?

– Поболе! – горделиво ответил Ерофей.

Не останавливаясь для разговоров, его струги обогнали суда Попова и Сиверова.

– Юшку лаять будет за всех нас, – зевая, пробормотал Стадухин. – А что мы так медленно плывем? – громко спросил передовщика, усаживаясь за загребное весло. – Вели-ка нашим лодырям пошевеливаться.

– На кой? – услышав его, отмахнулся Шелковников. – На таможне с Ярком ругаться? Все равно там придется ждать.

В Ленский острог струги Попова прибыли с ранними заморозками. К этому времени крепкие промысловые ватаги, сумевшие получить отпускные грамоты, уже разошлись по тайге, но народа возле острога было много: служилые, гулящие, промышленные. Далеко по реке разносился перестук топоров и оклики работных. На берегу сох сплавленный с Витима строевой лес, на воде покачивались плоты сучковатых, корявых сосен с близких песчаных боров. В воеводстве прочно утверждалась новая власть.

На досмотр товаров к усовским стругам с новоизбранным целовальником из торговых людей, вышел сын боярский, которого Михей Стадухин окликнул Дружинкой.

– Как тебе на новом месте, при новых воеводах? – насмешливо спросил его казак.

Бывший олекминский таможенный голова равнодушно взглянул на него, вздохнул и, не ответив, отвел глаза. Досмотр был произведен быстро. Приказчики в пути не торговали и потому оплатили только пошлину за прибытие.

– Ярко Хабаров обогнал нас. Прибыл ли? – вкрадчиво спросил таможенного Федот Попов.

– Прибыл! – снова со вздохом ответил сын боярский. – Уже сидит на цепи в старой казенке! – Хмуря брови, пояснил: – Матерно лаял нового воеводу. – По лицу и по словам таможенника непонятно было, осуждает он Хабарова или одобряет.

Федот отметил это про себя и подумал, что надо бы дать ему подарок в почесть, хоть тот и не делал еще никаких поблажек. Усовские приказчики подписались под описью, целовальник сунул перо за ухо и заткнул чернильницу, болтавшуюся на поясе в кожаном мешочке. Дружина Трубников, будто угадав мысли Федота, сказал:

– К главному воеводе не попадете. Занят! Идите на поклон к Матвею Богдановичу Глебову. С ним и говорить проще. – Вымученно улыбнулся, невольно выдавая какие-то свои тяготы.

Острог был непомерно мал для людей, прибывших этим летом. Часть тына они уже разобрали. В десяти саженях от него рубили новую проездную башню, ставили стену здешней сучковатой и приземистой сосны. Неподалеку, за старым почерневшим тыном, курились дымы юрт, балаганов и землянок. Всюду деловито сновали люди, все были чем-то заняты.

Лука Сиверов ушел на гостиный двор присмотреться к торгу. Михей Стадухин отправился в острог. При судах остались своеуженники и Емеля Степанов. Федот с Семеном Шелковниковым пошли на поклон к воеводе Глебову. В съезжей избе его не оказалось, а беспокоить стольника на дому, где он остановился, прибывшие не решились. Дьяк и письменные головы тоже были заняты и не приняли их.

Рядом со съезжей избой стучали топорами странного вида плотники, делали прируб из сырого леса. Лица их были изнурены, рубахи не опоясаны. В стороне бездельничал казак при сабле.

– Арестанты! – догадался Федот и указал на них Семену.

Тот вдруг остановился посреди узкого прохода, перегородив его широкими плечами, уставился на стоявшего к нему спиной. Окликнул:

– Ивашка, что ли?

Плотничавший невольник обернулся на голос обветренным, посеченным глубокими морщинами лицом. Семен взревел как медведь и стал тискать его в объятьях. Федот не сразу понял, кого он облапил. Скучавший рябой охранник повеселевшими глазами наблюдал за встречей друзей, жевал лиственничную смолу, не мешая чужой радости, не двигался с места.

– Дай поговорить с родней! – обернулся к нему Семен, заслонив спиной Ивашку Москвитина. Теперь старого дружка обнимал Федот.

С радостным лицом он вынул из кармана пару алтын, протянул охраннику. Тот взглянул на монеты и добродушно рассмеялся:

– Не в Енисейском! Здесь за такие деньги ничего не купишь.

– Дай гривенный! – подсказал Семен.

Москвитин подобрал шапку и зипун.

– Пойдем к стругам! – потянул его к реке Семен.

Охранник поднялся, опираясь на суковатый черенок, прихрамывая, шагнул к узнику, подал ему кушак.

– Не бойся, не сбежит! – буркнул Семен. – К вечеру вернется.

– Да куда бежать-то? – рассмеялся рябой казак и взялся за топор, оставленный Иваном.

– Сказывали, ты с Копыловым уходил? – не дав прийти в себя товарищу, на ходу расспрашивал его Семен. А сам тащил друга под руку, да так быстро, что тот едва успевал переставлять ноги. – Как под стражей-то оказался?

– А в награду! – сипло ответил Иван. – Митька Копылов с Парфенкой Ходыревым тоже под стражей, но их кормят.

– Голодный, поди? – посочувствовал Федот.

– Не был бы голодным – не махал бы топором! – неприветливо огрызнулся Москвитин и устыдился: – Прости, Христа ради! Обида сердце гложет. – Посыпались из него торопливые слова: – На Алдане напал на нас Парфен Ходырев. Побил десятника Петрова с его людьми. А Митька-атаман не велел нам воевать со своими, и пошли мы вверх по реке. Потом Копылов приказал мне принять два десятка томских служилых и с красноярцами идти за горы к океану-морю, про которое слышали от ламут. Ну, и шли вверх по Мае, переволоклись через хребет в верховья Ульи, сплыли до моря, в устье срубили зимовье. Рыбы там, что плавника…

– Погоди! – остановил разговорившегося друга Федот. – Расскажешь на месте, а то наши, обозные, умучают расспросами.

Иван замолчал, обиженно засопел, свесив голову.

– За что новый воевода в тюрьме держит? – Семен тут же спросил про другое.

– За то и держит и под батоги ставит, что был свидетелем и послухом, как Митька-атаман с Парфенкой воевали. Про новые земли, про океан-море не спрашивает. На одиннадцать сороков соболей – ясак с тамошних народов, в один глаз посмотрел и велел бросить в амбар. Соболишки, конечно, похуже здешних, но все равно по ленским ценам рублей по пятнадцать за сорок.

Обозные люди под началом расторопного Емельки Степанова после досмотра отогнали суда ниже острога, туда, где еще не был вырублен низкорослый ивняк, и обустраивали стан. Федот с Семеном привели Ивана Москвитина к их костру, усадили на лучшее место. Федот велел племяннику накормить гостя хлебом, напоить квасом, заварить для него толокна с медом.

Поругивая Ходырева, Копылова и новых воевод, которые, не накормив – не напоив, после дальних служб, безвинно засадили в тюрьму, Иван принялся за еду. Насытившись, прилег у огня. От острога к стану с озабоченным видом пришел Лука Сиверов, огляделся, поскоблил носком сапога оттаявшую после полудня землю.

– Что там, на Гостином? – спросил его Федот.

– Товара, такого как у нас, в избытке, – вздохнул приказчик, присаживаясь. – Покупателей нет. Хотим, не хотим, а зимовать придется. Землянки надо рыть. На Гостином дворе жить – в конец разоримся.

От народа, бегавшего вокруг острога, отделились трое и направились к костру усовской торговой ватажки.

– Михейка Стадухин, – издали узнал одного из них Емеля.

– Семейка Дежнев, караульный, – указал на другого, прихрамывавшего, Иван Москвитин. – Наверное, за мной.

Федот удивленно взглянул на Семена Шелковникова:

– До вечера сговаривались?!

Третий, в мягких ичигах, в волчьей парке, судя по одежде, был промышленным человеком. Его почтенная белая борода висла по груди едва не в пояс, седые волосы лежали по плечам. Со странным волнением вглядывался Федот в обветренное лицо, что-то знакомое было в походке, во взгляде, но узнать промышленного он не мог, пока под боком не вскрикнул Семен:

– Пантелей Демидыч!

– Пенда! – ахнули разом Попов с Москвитиным и вскочили с мест.

Годы немало потрудились над сибирским первопроходцем. Он стал похож на старый кедр с окаменевшим комлем, со скрученным ветрами стволом, но с живой зеленой верхушкой.

– С Индигирки вышел! – коротко ответил на расспросы старых друзей. – Отправил с Семейкой рухлядь, – кивнул на хромого казака, – чтобы по моей кабале оплатил, как чуял – не дошла.

– Не со мной! – пояснил казак. – С промышленными, которые сопровождали. Пропились в Жиганах. Я с казаком Простоквашей был при казне от Митьки Зыряна.

– Вот уже и ты берешь деньги под кабалу! – с грустью заметил Федот, оглядывая Пантелея. – Помню, учил: шапку, саблю и волю не закладывать!

– Здесь все не так, как там! – чуть заметно поморщившись былому, одними глазами улыбнулся и кивнул в сторону заката промышленный. – В старое время с ума сходили от бесхлебья, нынче годами живут на рыбе и мясе. Про посты одни только разговоры, дескать, в походе Бог простит… Другое все стало! – блеснул ясными глазами, оглядывая Москвитина. – Сказывают, на Ламе был, устье Амура видел?

– Был! – кивнул Иван и уставился на конвойного: не за ним ли пришел.

– Семейка Дежнев, земляк мой! – указал на казака Михей Стадухин. – Купил узникам хлеба, те и рады, божились без него работать, а не бегать христарадничать.

Федот Попов во время разговоров несколько раз бросал на Михея быстрые скользящие взгляды, отмечая про себя, что у того сильно переменилось лицо. От самого Илимского острога казак пребывал в радостном умилении. Теперь его брови хмурились, глаза смотрели пронзительно, желваки вздувались.

Казачий десятник Москвитин стал обстоятельно рассказывать, кивая на свидетеля Стадухина, который с Парфеном Ходыревым гнал в верховья Алдана томичей и красноярцев, как атаман отправил его, Ивана, со служилыми людьми за горы к океан-морю. Как поднимались по Мае и переволоклись в Улью-реку, что течет по другую сторону гор к морю, как срубили в устье той реки зимовье по-промышленному.

– Значит, по ту сторону гор, что идут от Байкала, тоже океан? – спросил Пантелей Демидович, внимательно слушавший десятника.

– Океан! – мимолетно кивнул рассказчик. – Ламуты там другие, не те, что в верховьях Яны, а язык, говорят, схож. Железа не знают: ножи костяные, топоры каменные. Рыбы, зверя там много, живут у Бога за пазухой, понять не могут, зачем пришлым людям что-то платить, если их, пришлых, можно грабить.

Ну и собирались по две-три сотни, когда еды много, нападали на зимовье. Бегут толпой, боевого порядка не знают. Взяли мы аманатов, думали, сговоримся жить в мире. А они еще чаще стали нападать. Как-то подошли скрадом, когда мы строили кочи на плотбище, закололи караульного, давай сбивать колодки с аманатов. Другой караульный при зимовье застрелил их лучшего мужика. Они, как дети, побросали топоры, луки, стали плакать над убитым. Тут мы скопом зааманатили еще семерых и одного знатного мужика.

И слышал я от них, будто к закату от устья Ульи живут бородатые люди – дауры, которые говорят им, будто они казакам – братья.

Пантелей недоверчиво хмыкнул и нетерпеливо переспросил:

– Видел их?

– Год просидели возле зимовья при непрестанных нападениях. Потом построили кочи, разделились на два отряда. Я поплыл на полдень, куда указывали аманаты. Места там бедные кормами. Дошли до косы, за которой видно устье большой реки, и повернули назад, чтобы не помереть с голоду. Дауров не видел, но слышал о них много… А воеводы решили, что те места государю не надобны: соболь, дескать, желтый.