Текст книги "Первопроходцы"

6. Приострожные службы

Выжидая подходящей погоды, Стадухин с казаками, промышленными и толмачкой Бырчик простоял в колымской протоке до Купалы. Только к этому времени задул попутный ветер. При низком облачном небе, тяжко переваливаясь с волны на волну, с борта на борт, плоскодонный коч двинулся на закат дня. Борта его были сшиты ивовыми прутьями и березовыми корнями из толстых тесаных полубревен топольника. Он был сделан для плаванья по реке, но дошел до Колымы и теперь держал курс к низовьям Лены. Пантелей Пенда называл этот коч ладейкой и ловко правил им в море. Теперь на его месте стоял Афоня Андреев в оранжевых, задубленных корой, ровдужных штанах. Немногословный, неторопливый, добродушный, с блуждавшей улыбкой в бороде, он так круто повел судно к северу, что вскоре пропала из вида полоска суши с застрявшими льдинами и грязной рябью мелководья.

Зырян дергался, проталкивался меж гребцов, давал советы и чертыхался, взывая к разуму плывущих. Афоня ни словом, ни взглядом не отвечал на его брань, даже не кривил тихой улыбки в бороде и уголках глаз. Вздорный казак кинулся к Стадухину, сидевшему на носу судна с шестом поперек колен. Тучи рассеялись, небо и море слились в единую синь в цвет глаз Арины. Завороженный, он глядел на запад, всем телом ощущая, как сажень за саженью, верста за верстой приближается к жене. Попутный ветер вздувал парус, журчание воды под днищем, скрежет льдин по бортам сливались для него в одну радостную песню. Он тоже улыбался, сидя спиной к спутникам, слышал позади шум, но не хотел вникать в суету и портить радость души. Зырян схватил его за плечо, затряс. Второпях и страстях десятник где-то обронил шапку, голова его торчала из парки выдернутой из земли репкой, глаза горели.

– Ты погляди, погляди, куда правит! – визгливо вскрикнул он и стал тыкать пальцем в сторону пропавшего берега.

Стадухин досадливо обернулся, смурнея, поднял на соперника потускневший взгляд, долго не мог понять, что ему надо. Когда дошло-таки, мотнул бородой:

– Афоня хороший мореход, он знает, что делает! – Нахмурился, сердясь, что оторван от созерцания синевы.

Зырян не мог смириться с тем, что находится на чужом судне, правит им не сам и даже не казак. Стадухин старался не слушать ругани, но бес, от сотворения невзлюбивший все светлое и радостное, уже нашептывал, что Арина, переменившая в жизни трех мужей и несколько полюбовных молодцов, женщина знойная, если и прождала обещанный год, то дольше не стерпела. Русские жены при остроге были едва ли не у одного из десяти служилых, другие им завидовали, прельщали и переманивали. Промышленные щедро расплачивались за ласки в гульные летние месяцы.

– Тьфу тебе в рыло! – плюнул за плечо Михей.

Краем глаза увидел невозмутимое лицо Афони на корме, на душе посветлело. Успокаиваясь, подумал, если жена и пригрелась возле какого-нибудь молодца, то, вернувшись, возьмет ее за руку, как возле Илимского острога, уведет и простит. Что уж там? Сам грешен. И припадет к ней, как долго носимый ветрами в море и спасшийся припадает к роднику. Иначе быть не может, лишь бы была жива и здорова. Только об этом молил Господа, а с ее грехами обещал разобраться сам и ответить за них перед Его светлыми очами.

Земляк Семейка Дежнев и десятник Митька Зырян еще в прошлом году отправили против него жалобную челобитную, но Михей на них не сердился, поскольку считал, что не погрешил против воеводской наказной памяти. На каждое из их туманных обвинений у него на уме были ясные ответы, а в душе уверенность, что в следующий поход пойдет с жалованьем атамана или хотя бы с надбавками пятидесятника и конечно же с Ариной. О награде не сильно-то думал, она должна была прийти сама собой, как расплата за службу. Если воевода велит ехать с казной в Москву – это ему без надобности. За царской наградой пусть отправляются жалобщики Митька с Семейкой. Он им об этом так и сказал. Дежнев в ответ посмеялся, Митька почему-то рассердился, стал орать, доказывая, что он первым услышал про Колыму и нашел ее.

– Не скажи тебе, что Колыма за дельтой, уплыл бы дальше! – язвил и насмехался.

– Воеводы и дьяки рассудят! – мирно отвечал Стадухин. – Я им про вас дурного говорить не стану.

А кочишко бежал и бежал на закат, петляя между льдами, обходя вытянувшиеся в море мели. Незлобливый и бесхитростный Афанасий Андреев был хорошим мореходом, знал путь к Лене, водил суда до Индигирки. Михей доверился ему и не мешал советами, Зырян терпел, но когда понял, что проскочили устье Алазеи, опять разразился бранью.

Стадухин узнал места, которыми, по подсказке казака Ивана Ерастова, вышел с Индигирки. Афоня согласился, что, скорей всего, это и есть одна из проток реки. Вода в бочках кончалась, птицу съели и дожевывали юколу. Как ни жаль было терять попутный ветер, но нужда заставляла пополнить припас.

Промеряя глубины и осторожно приближаясь к устью реки, с судна заметили три коча, стоявших на якорях: один добротный, восьмисаженный, от носа до кормы крытый палубой, два поменьше и попроще. Со смоленого борта большого судна взметнулся сизый гриб порохового дыма. Стадухин дал ответный холостой выстрел. Афанасий велел спустить заполоскавший парус и выгребать к судам своей силой. Вскоре он подвел ладейку к восьмисаженному борту и ткнулся в него, как щенок в сучье вымя.

– Петруха! – вскрикнул Стадухин, узнав известного ленского промышленного и торгового человека Новоселова, который, подслеповато щурясь, то одним, то другим глазом высматривал прибывших. – С чьим товаром, куда?

Рядом с Новоселовым стояли знакомые сослуживцы Федька Чукичев и Гришка Фофанов-Простокваша, не задержавшиеся на Лене.

– Однако быстро вас отпустили! Наверное, с наградой? – ответил на их приветствия Михей.

– Был Петруха, да вышел! – с напускной важностью отвечал Новоселов. – Нынче Петруха Иванов – таможенный целовальник, – похлопал себя по груди, покрытой суконным кафтаном, – с наказной памятью от воеводы быть на Индигирке, Алазее и Колыме. Так-то вот!

– Как посмели избрать? Говорили, ты в немилости у Головина.

– Теперь в милости за то, что был в немилости у прежнего! – с гордостью отвечал Новоселов. – По нашим жалобам царь-батюшка сменил изверга Головина и призвал в Москву для сыска. Нашлась на него управа.

– Эвон что? – перепрыгнул на его коч Зырян. – Тебя целовальником, а приказным кого?

– Нынче на Якутском воеводстве Василий Никитич Пушкин, дворянин по московскому списку, правит по совести и правде, лукаво косясь на индигирского и алазейского приказного, – продолжал говорить Новоселов. – А меня избрали целовальником за прежнее непокорство воровской власти.

– Приказным-то кого? – громче и злей спросил Зырян.

– А тебя! – захохотал целовальник. – По твоей жалобной челобитной везу тебе наказную память.

Митька расправил плечи, прихлопнул шапку, метнул на Стадухина победоносный взгляд и восторженно рыкнул. Михей с облегчением рассмеялся: если бы на приказ поставили его, пережить такую милость ему стало бы не по силам.

Пока Стадухин с Зыряном и с Новоселовым переговаривались, привечали, пытали друг друга, казаки и промышленные переходили с борта на борт, искали знакомых и земляков, выспрашивали новости Лены и Колымы. Чуну и Бырчик, говоривших по-русски, усадили в тесный круг. От Чуны вскоре отстали, Бырчишку же засыпали расспросами и едва не на руках носили. Вскоре Михей услышал ее заливистый хохот. Мелькнула мысль, что девку напоили, но было не до нее.

На встречных кочах везли много ходового товара и ржаной муки. Петр Новоселов с торговыми и промышленными людьми ждал попутного ветра, чтобы идти с Индигирки на Колыму. От него казаки узнали, что оставленных Зыряном на Индигирке и Алазее Лавра Григорьева и Ивана Ерастова в прошлом году сменил Андрей Горелый. А те, с собольим ясаком в семь сороков, вернулись на Лену и рассказали о великой реке Колыме. С их слов и по челобитной Митьки Зыряна нынешним летом туда отправилась морем большая ватага промышленных людей с передовщиком-мезенцем Исаем Игнатьевым.

– Они же, Ивашка с Лаврушкой, Колымы в глаза не видели, – хохотали стадухинские казаки Бориска Прокопьев и Артемка Шестаков.

– Зато я на нее насмотрелся! – оправдывал сослуживцев Зырян.

Ленские торговые и промышленные люди, плывшие с Новоселовым, алчно ловили каждое слово очевидцев о богатствах открытой реки, расспрашивали о промыслах и колымских народах, с горящими глазами щупали добытых соболей и лис.

Новоселов, Зырян и Стадухин спустились в жилуху с тремя ярусами узких нар, с печуркой из обожженной глины. Целовальник достал из кожаного чехла грамоту с висячей воеводской печатью. Зырян внимательно осмотрел ее и протянул Михею.

Стадухин медленно, по слогам стал читать, Митька с задранным носом и круглым, напряженным до вида камня лицом слушал колдобистые, нескладные кремлевские слова, с каждым новым добрел и расслаблялся.

– Так-то вот! – улыбался, ощущая свое превосходство, при особо важных наказах грамоты без обычного запала задирал перст.

– Как править будем? – спросил Новоселов с лукавыми искорками в глазах. – Я – торговыми и промышленными, ты – казаками.

– По совести! – Зырян поднял бровь, глубокомысленно раздаивая сосульки бороды. – Не даст бог попутного ветра – сухим путем уведу вас на Колыму. И послужу государю. А Мишка пусть везет казну в Москву, хвастает, что первым открыл реку. – Обернулся к Стадухину, выхватил прочитанную грамоту из его руки, показал кукиш и выскочил из жилухи.

– Семейка! – окликнул Дежнева. – Пойдешь вспять на Колыму, без Мишки?

Казак-пинежец, мирно беседовавший с мезенцами, задумался.

– Кабала на мне, – пробормотал. – Своя и общая… Что добыл – придется отдать. С неделю разве погуляю. Вот ведь! – Вскинул на Зыряна потускневшие глаза. – А что? Можно и вернуться! Кабы вы с Мишкой не собачились по пустякам, чего не служить?

Таможенный целовальник Петр Новоселов был послан на дальнюю окраину, чтобы на месте брать государеву десятину лучшими мехами. Воеводы знали, что промышленные люди стараются продать их на пути к острогам, а торговые – провезти мимо них. Предъявив Афоне наказную память, Новоселов с видом начальствующего человека потребовал показать все меха, добытые его промышленными людьми. Осмотрев, отобрал десятину, при свидетелях сделал записи в окладную книгу и положил к казне. Зырян опечатал мешки присланной ему печатью. Казенные и десятинные меха были переданы Стадухину для доставки в Якутский острог.

От новоселовских людей колымцы узнали, что в прошлом году с промышленными людьми ватажки Ожегова и Корипанова в Жиганы вернулись братья Михея Стадухина. Герасим с Тархом в тот же год добрались до Якутского острога, другие промышленные зимовали, пропились и до сих пор бедствуют в Жиганах на поденных работах.

Закончив дела, Стадухин с Андреевым слили остатки воды и стали готовить к спуску легкую лодку с бочкой. Михей окинул спутников пытливым, настороженным взглядом: Афонины промышленные веселились, Чуна протяжно пел, Бырчишка скакала, как коза. Бориска Прокопьев и Артемка Шестаков масляно глядели на нее и хлопали в ладоши. Михей с Афоней с пониманием переглянулись и заспешили: купили по пуду ржаной муки на каждого из своих людей, боясь прогневить Господа, вина решили не брать. Другой товар не был нужен: в Жиганском остроге все стоило дешевле. Лишь перед самым отплытием, удивив передовщика, Стадухин перескочил на торговое судно и вернулся с берестяной фляжкой горячего вина.

Принужденные окликами, казаки и промышленные неохотно сели за весла, коч пошел в глубь протоки запасаться водой, рыбой и птицей, которая теряла перо. Бырчик в нескладной мужской одежде, с выпиравшим из-под штанов брюхом висла на всяком из недовольных гребцов, Афоня бросал на нее тоскливые взгляды, но не корил, не окликал, претерпевая трезвое раздражение. Чуна плясал под приглушенный хохот, но вскоре стал печален, сел в стороне и завел длинную, протяжную, как волчий вой, песню.

Встали на якорь. Плыть за водой могли только двое: передовщик и Михей. Ловить рыбу и птицу, собирать плавник спутники не желали.

– Гульной день, давай! Намучились! – Оглядывались на едва видимые торговые суда.

Афанасий Андреев не пил ни вина, ни сусла или бражки. От них ему делалось плохо. Стадухин мог пить помногу, но недолго: уже на другой день его воротило от винного запаха. Втайне он даже завидовал веселившимся, но торопился на Лену, боясь упустить ветер и удачу.

Чуна умолк, оборвав песню на вздохе, свесил голову, посидел минуту-другую, повел по сторонам злыми, сжатыми в щелки глазами и закатил оплеуху ближайшему из сидевших промышленных людей. Его связали. Он не противился, ткнулся носом в мешок с рожью и затих.

На другой день все хмуро работали, оглядываясь на торговые суда, то и дело намекали Стадухину, что готовы перекупить его фляжку.

– Знаем, у тебя есть! – канючили. – Отдал бы за перекупную цену, чего добру пропадать?

Бывший атаман сердито молчал, губы его были сжаты, глаза холодны, под облупившимся носом задиристо топорщились рыжие усы. Он чувствовал, что ветер может перемениться, и виноватых в том нет. Так и случилось. На другой день новоселовский караван судов снялся с якорей и ушел в море. Запас воды, еды и дров пополнялся несколько раз, так как в протоке пришлось простоять полторы недели.

Наконец, снова задуло с восхода. На судне подняли парус и продолжили путь вдоль унылого тундрового берега. На пятый день добродушное лицо Афонии посуровело, он что-то напряженно высматривал вдали и наконец указал Стадухину:

– Святой Нос! Гиблое место. Многие суда здесь побились, и твой сослуживец, Федька Чурка, на берег выбросился.

Обойдя мыс, Афоня незлобливо чертыхнулся. Прямой путь к западу был забит льдом. Казакам и промышленным пришлось сесть за весла и продвигаться, отталкивая льдины шестами. В заливе за Носом им встретился знакомый коч торгового приказчика Стахеева. Судно болталось на якоре, дожидаясь попутного ветра, чтобы плыть на Колыму. С него махали шапками, подзывали. Понятно было, что встреча не могла обойтись одними приветствиями и обменом новостей.

– Прошлый год у нас был, – весело загалдели казаки и промышленные люди, глаза их заблестели. – Неужто, успел обернуться за товаром?

Как ни спешили Михей с Афанасием, как ни ценили каждый день и час пути, но пройти мимо не могли. Сжав зубы, Стадухин согласился переменить курс. Афоня подвел суденышко к смоленому борту добротного купеческого коча, при резкой волне отмели ткнулся в него тупым носом.

– Чтоб вина никому не покупать! – прикрикнул казак на служилых и промышленных. – Кто ослушается, в кровь морды разобью!

Стахеев смиренно поклонился земляку и заговорил с печальным видом:

– Здравствуй, Михеюшка! Ангела тебе доброго, дорогой сродник!

– Что за беда? – Стадухин перескочил на его судно.

– Пограбили меня мои же покрученники! – качая головой, стал жаловаться Стахеев.

Вокруг него толпились подручные и торговые люди. Среди них Стадухин высмотрел Федьку Голого, прибыльно торговавшего на Лене. «Маловато народа, чтобы вести тяжелый коч!» – отметил про себя и настороженно спросил:

– Ты в какую сторону?

– На Колыму! Там у меня ватага промышляет. Живы ли?

– Живы были, когда уходили! И что теперь? Искать грабителей?

– Да где ж их сыщешь? – всхлипнул пинежец, зарозовев оспинками по щекам. У Стадухина отлегла от сердца тревога. – Все равно объявятся в Якутском, мимо не пройдут. Пусть воевода взыщет. А ты свези ему мою жалобную челобитную.

– Добро! – повеселев, согласился Михей и, обернувшись к передовщику-мореходу, приказал покрепче пришвартоваться. – Только пиши быстрей, каждый час дорог.

– Да у меня все написано. Нацарапаю, что с тобой грамотку шлю, и ладно.

Афанасий Андреев перешел на борт стахеевского коча, поприветствовал знакомых и встречных.

– А что это вдруг покрута взбунтовалась? – полюбопытствовал.

Стахеев стал обстоятельно и нудно рассказывать:

– Я в немилости у нового воеводы оттого, что был в милости у прежнего. Пострадавшие от Головина теперь взыскивают с нас, с тех, кто с ним ладил. Вернешься, даст бог, пойдешь на поклон к Пушкину, помни! А покрученники мои взбунтовались, что их Головин заставлял строить острог за один только прокорм, а я при нем прибыли получал, вот они и решили взыскать с меня ходовым товаром. Серебро искать соблазнились, дураки. Государю, мол, послужим, он нас простит, а от вас, торговых, не убудет. А то, что мы ради прибылей круглый год маемся под парусом да на нартах, того им, завистникам, не понять.

– Ты давай-ка побыстрей, – поторопил земляка Студухин.

– Заемную грамотку на себя дали? – не обращая на него внимания, продолжал спрашивать передовщик.

– Дали! – тяжко вздохнул Стахеев и опять поднял руку с пером, обмокнутым в чернила. – Да когда теперь с них взыщешь. А меня на Колыме ждут. Следом плывут Епифанка Волынкин с Богдашкой Евдокимовым, Федотка Попов в устье Лены ждет своего приказного, посланного в Якутский за дозволением промышлять и торговать. Через год-другой на Колыму каждое лето будут приходить по десятку кочей. Успевать надо, а тут беда…

– Пиши, пиши! – сердито взглянул на разговорившегося приказчика Стадухин.

Стахеев опустил нос к написанной челобитной, снова обмакнул перо, старательно дописал несколько строк и присыпал их сухим песком. Михей с беспокойством зыркал по сторонам, приглядывая за своими людьми. Лица казаков ему не нравились. Бырчишка открыто выспрашивала, есть ли вино.

– Я вам сторгуюсь, дети блядины, так сторгуюсь, вы у меня водяному дедушке будете петь и плясать! – пригрозил рыкающим голосом.

Два коча недолго простояли рядом. Как ни просили люди Стахеева и Голого показать добытые на Колыме меха, Стадухин потряс перед ними паевым сороком черных соболей и велел выгребать из залива. Промышленные и казаки неохотно скинули швартовы, оттолкнулись шестами от купеческого коча. Афоня вскрикнул, тревожно озираясь по сторонам:

– Девка где? – Бросив руль, перемахнул на другое судно и вытащил из-под палубы упиравшуюся толмачку. – Спряталась, стерва!

Бырчик была пьяна и кричала, что желает вернуться на Колыму.

– Оставь ее нам! – смущенно попросил передовщика Стахеев. – Дадим хорошую перекупную цену товаром. Мы ведь одного купца пайщики и покрученники, чего там?

– Не продается! – рыкнул Афанасий и вместе с царапавшейся девкой перескочил на свой коч.

Прижав ее к себе одной рукой, встал к рулю, а едва суда разошлись на десяток саженей, отпустил вопившую толмачку, не вступая с ней в споры. Промышленные и казаки помалкивали, но глядели на него с укором.

– Куда спешим? – приглушенно роптали, выгребая. – Льды кругом. Постояли бы, рыбы наловили, в мясоед последнюю юколу доедаем, вода кончается.

– Вода в устье Яны солона и рыбы нет! – терпеливо отвечал Афоня.

– Постояли бы недельку-другую, – канючили казаки Бориска Прокопьев и Артемка Шестаков. – Сам говорил, что прямым сухим путем Лена ближе.

– Гребите, пока Бог дает путь! – ругнулся Михей. – Радуйтесь и терпите.

– И на Семейку Дежнева зря ты взъелся, – не унимался Артюшка, а Бориска смотрел за борт и громко сопел. – Его Бог любит, оттого ему раны и неудачи, а нам облегчение! – Лица казаков были трезвы и печальны. – Еще на Оймяконе приметил, – продолжал корить Артюшка, – пока он сидит в зимовье – нам Бог помогает, как ты его выпроводишь – не с воза упадем, так бык обгадит!

– Не за столом воздух испортишь, так в церкви! – хмуро буркнул Бориска и опять отвернул нос.

– Что мелете! – вскипел Стадухин, понимая, что казаки недовольны только тем, что не дал купить вина. – Мы с Алазеи на Колыму без Семейки дошли при попутных ветрах, не зная пути.

Артюшка с Бориской не нашлись как возразить. Помолчав, один прогнусавил:

– Знаем, что у тебя вино есть.

Стадухин, задетый за живое, напрягся, вспоминая, что в земляке Дежневе сердило его? Не жаден, не завистлив, покладист…

– Вас пошлешь куда – три раза сбегаете, а он только кобылу запряжет. Облаешь – лыбится, будто дразнит, – проворчал, глядя на зарябившую от ветра воду. Про вино умолчал.

Они шли в виду берега. Красный солнечный блин присел по курсу судна, выкрасив гребни волн. Вместе со скрежещущим крошевом льда коч сносило к закату. Ничего не оставалось, как со спущенным парусом отдаться течению. Михей сменил на корме Афоню, гребцы прилегли отдохнуть, на судне стало тихо.

Стадухин долго смотрел на север, где розовели льды. Когда обернулся по курсу – возле мачты стоял медведь и как-то чудно глядел на него. Михей от удивления разинул рот, дернулся, чтобы перекреститься, – зверь стал прыгать на месте, как тот, который не вернулся после купания при заломе. Вглядевшись пристальней, Стадухин заметил, что медведь как-то странно худ и неуклюж: шкура висит, как на жердине, и скачет не так прытко, как тот, и морда неживая. Зверь догадался, что уличен, встал на задние лапы и откинул мохнатую голову за плечи. Из прореза высунулось смеющееся лицо Чуны.

– Ты когда шкуру добыл и как утаил от Петрухи? – слегка заикаясь, спросил Михей. Не дождавшись ответа, мотнул головой: – Вот так да! Я думал – оборотень или водяной потешается.

Впереди открылся узкий проход между льдами и сушей, но Афоня упреждал, ближе чем на две версты к берегу не подходить.

– Что там мельтешит? – Стадухин указал шаману в сторону берега.

Тот долго всматривался, прикрывая лоб ладонью:

– Олени пьют. У них бывает нужда в морской воде.

– Мне тоже показалось, что олени, но стоят по лытки в версте от суши, а то и дальше.

– Мелкий берег. Опасный, – ответил из-за спины проснувшийся передовщик. – Иное суденышко выкинет, люди сутками бредут до сухого. Гиблое место! – Размашисто перекрестился и вытянул руку, указывая курс.

Стадухин опять промеривал глубины шестом, разглядывал разводья и заметил впереди темное пятно. Вскоре стало ясно, что какое-то суденышко идет под веслами.

– Видать, знак! – Афоня перекрестился и стал будить спутников, приказывая сесть за весла.

Пришлось отойти от ледового поля. Коч стало мотать волнами с борта на борт. От нудной качки гребцы зачертыхались. Стадухин тоже тихонько ругнулся. Уже был ясно виден струг в три пары весел. Они шевелились, как лапки жучка, упавшего на спину.

– Пройти мимо – Господа прогневить! – поддержал его передовщик, не отрывая глаз от приближавшегося суденышка. И проворчал: – Сдурели! На стружке льды обходить?

– Вдруг нужда какая? Или ветром унесло?

Передовщик пожал широкими плечами, казаки и промышленные стали подгребать к плывущим. С коча уже видно было, что люди на струге не терпят бедствие, но пробираются к Святому Носу вдоль кромки льдов.

– Да это же Ивашка Баранов с Гераськой Анкудиновым! – вскрикнул кто-то из промышленных.

Стадухин пробрался на нос судна, стал узнавать и других сидевших за веслами в струге. Все они были из отряда сына боярского Василия Власьего, посланного на Яну перед оймяконским походом.

Струг подошел к борту коча.

– И откуда же вы, удальцы, плывете? – весело глядя на казаков, спросил Стадухин.

– С Янского зимовья! – небрежно ответил Герасим Анкудинов, поднимаясь на ноги. Иван Баранов угрюмо помалкивая, кивнул старому товарищу.

– А мы с Колымы-реки! – торжествуя, приосанился Михей.

– Слыхали! Туда и гребем! – зашумели в струге.

– На стружке, на Колыму? – язвительно хохотнул Артемка и с видом бывалого человека окинул шестивесельный струг презрительным взглядом. – Можно заживо отпеть, как покойников! Про Федьку Чурку слыхали?

– Слыхали!

– На том самом мысу, на Чуркином разбое, со слов Петрухи Новоселова, Андрейка Горелый разбил коч и кочмару в две мачты, едва жив сухим путем ушел на Индигирку.

– Он от нас узнал про Горелого! – с вызовом, сплюнул за борт Герасим Анкудинов. – Встретим попутный коч, пересядем! – Блеснул холодными глазами. – Нынче на Яну торговые и промышленные носа не кажут, все идут на Колыму!

Люди в струге сложили весла, встали, распрямились, придерживаясь за борт, в пояс поднялись над ним, разминали затекшие от долгого сидения ноги, но на судно не перешагивали.

– Так-то! – опять рассмеялся Михей. – Я вас звал на новые земли! Должиться боялись. Вот вам и государев подъем! – Он чувствовал себя победителем. От душевной раны, которой страдал много лет, отсыхала последняя короста.

– Однако нас сносит в обратную сторону! – резко дернул бородой Герасим Анкудинов.

Струг раз и другой ударило о борт коча, янские казаки сели и разобрали весла, показывая, что им некогда заниматься пустопорожними разговорами.

– Чьим наказом плывете? – торопливо спросил Стадухин, теряя напускную важность.

– Сносит! – оглядываясь на берег, согласился с товарищем Иван Баранов. Гребцы стали отталкиваться руками от борта. Никто не отвечал на вопрос. Подавшись вперед, Михей торопливо спросил:

– Петруха Новоселов сказывал, что воевода в гневе отозвал Власьева с Яны. Так ли?

– В тюрьме ему место! Казенных коней якутам продал, нас принуждал в нартах ходить гужом! – скаля зубы, со злым удальством откликнулся Анкудинов, резко оттолкнул корму, его гребцы взмахнули веслами.

– Кто сейчас на Яне? – торопливо крикнул Стадухин.

– А никого! – обернулся Герасим. – Ясачные разбежались, соболь выбит, делать там нечего. На Колыме государю послужим. Нынче все про нее говорят.

– Беглые, что ли?

Гребцы, налегая во всю силу, дружно захохотали в девять глоток.

– Удальцы! – восхищенно крикнул вслед Михей. – Спросят про вас на Лене, что сказать?

– Властью брошены, пошли самовольно на государевы дальние службы! – гаркнул Анкудинов и повернулся спиной к старому товарищу.

– Вот ведь! – уважительно пробормотал Стадухин. – Настоящие казаки: полны штаны достоинства – даже муки не попросили.

Ветер то терялся, стихая, то усиливался порывами и скручивал парус. Несколько раз его поднимали и снова спускали. Коч медленно, но упорно продвигался к янскому устью. После встречи с беглыми казаками и анкудиновского плевка на воду водяной дедушка сильно осерчал: стадухинский коч то пробивался сквозь ледовое крошево, не замеченное издали, то шел под парусом по открытой воде при недолгом попутном ветре. Но войти в устье Яны Афоня не смог. Гребцы тихо поругивали Гераську – явно навлекшего вынужденный голод и жажду.

Шел редкий дождь, просекаясь колкими снежинкам, с левого борта виднелась тундра. Резкая мелководная волна швыряла коч, заваливая то на один, то на другой борт. По курсу в холодном тумане показалась такая же земля, что и с левого борта, с грязной водой мелководья. Она тянулась на север.

– Узнаю! – разлепил губы передовщик. – Устье Омолоя недалече, – указал Стадухину на долгий мелководный мыс. – Становись на шест, попробуем обойти!

Гребцы обреченно зароптали, волна стала бить в борт, окатывая их брызгами.

– Здесь бы выгрести! За мысом к Омолою выбраться легче! – утешал и настораживал их передовщик-мореход. – Там хоть и замороз возьмет – можно сушей выйти на Лену. А здесь застрять – мелководная волна если не разнесет в щепы, то забьет илом, засосет по борта, а берег – не спасение.

Гребцы, ежась от сырости, тоскливо посматривали на мокрую грязно-желтую тундру с ржавыми озерами. Высаживаться на нее никому не хотелось. Мыс тянулся непомерно долго, и наконец показалась коса. Коч обошел ее. Здесь не было волн. Вдали от мелей мореход повел судно в полуденную строну. Будто смилостивившись над утомленными людьми, из-за туч пробился робкий луч солнца.

– Что там впереди? – крикнул Стадухин, указывая в даль.

Снова казаки и промышленные вглядывались с такими лицами, будто подплывали к старому Ленскому острогу. Мелькнула и пропала какая-то тень. Выбирая полыньи и открытую воду, коч то приближался, то отгребал от берега. В устье Омолоя, наконец, разглядели стоявший на якоре коч с высокими бортами. Стадухин велел пальнуть холостым зарядом из пищали. С коча дали ответный залп. Кренясь и раскачиваясь, потрепанное суденышко подошло к нему.

– Эвон сколько рож-то знакомых! – хохотнул бывший атаман, едва ворочая иссохшим языком, и с удальством сбил на ухо шапку.

На борту встреченного судна толпились два десятка торговых и промышленных людей, с любопытством разглядывали наспех построенный казенный кочишко со снастями из кож и кореньев. Михей перелез на его палубу, попав в объятья Федота Попова и его конопатого племянника Емельки. Огляделся, выискивая знакомых попутчиков от Илимского острога. Все прежние своеуженники были здесь: Осташка Кудрин, Дмитрий Яковлев, Максим Ларионов, Юрий Никитин, Василий Федотов.

– Другой приказчик где? Лука? – полюбопытствовал.

– Мы с ним разделились в Ленском, – охотно ответил рыжий как солнце Емелька Степанов.

Жаждущие слышать от очевидцев о реке-Колыме, они щедро поили и кормили встреченных людей. На их просторном коче стало тесно. Федот с племянником подхватили под руки Михея, потащили в жилуху для расспросов и бесед. О себе говорили кратко и неохотно, что после расставания зимовали в Ленском, претерпели от власти тяготы и унижения. Весной с торговыми и промышленными людьми ушли на реку Оленек, которая по другую сторону от ленской дельты. Но промысловых мест оказалось мало. Роды, дававшие прежде ясак Ивану Реброву, пришлось заново подводить под государеву руку. Федот Попов с племянником да гусельниковская ватага приказчика Бессона Астафьева воевать не хотели и этим рассердили других, их вытеснили в тундру, где всю зиму пришлось одним отбиваться от нападений. Ни промыслов, ни торга не получилось. Кое-как перезимовали и летом поплыли на другую сторону Лены, здесь услышали о Колыме. Федот, не распродав товар, остался, а Бессон с их общей десятинной податью ушел в Якутский острог просить отпускную грамоту на дальние реки. Вдруг там возместятся многие убытки купца Усова.

Стадухин печально косился на чарку настоящего горячего хлебного вина, от одного вида которой уже празднично кружилась голова. Но путь был не закончен. Поколебавшись, он сказал, что пить не может по зароку.

Розовощекий Емельян уже поднял чарку и скорчил обиженное лицо:

– Если кишки болят, так выпьем за здравие, на пользу!

– Не может, значит, так надо! – оборвал племянника Федот и опустил на узкую столешницу свою чарку.

Емельян помялся, крякнул и выпил один.

Михей, не сводя тоскливых глаз с наполненной чарки, стал рассказывать о богатствах Колымы, о слухах и догадках про неведомую реку Погычу. Потом велел привести аманата Чуну, который наравне со всеми выгребал против ветров. По лицу ламута видно было, что он еще не успел приложиться к чарке. Михей придвинул ему свою:

– Прими угощение от моих друзей!

Чуна острым, сметливым взглядом окинул стол, молча поднял чарку, понюхал, шевельнув крыльями приплющенного носа, облизнулся, как кот, и стал пить мелкими глотками, благостно смеживая щелки глаз. Поставил пустую чарку на стол, глубоко вздохнул и сел, ожидая, когда заискрятся, запоют вокруг него воздух и стены.