Текст книги "Первопроходцы"

– Будто не ел печеных лап? – неприязненно огрызнулся Коновал.

– Грешен! – не смутившись, ответил казак. – Но после каялся!

– И волосы подрезать в круг грех, и бороду равнять! – не впервой напомнил Коновал.

– Грех! – степенно согласился Пашка. – А Никола Угодник на иконах отчего такой? Тоже грешен?

Стадухин мысленно чертыхнулся неуместному спору. Пашка был хорошим казаком: работящим, нескандальным, нежадным. Презирая власть как величайший христианский грех, не пытался верховодить и перед начальствующими не гнулся, но был поперечен, как Зырян. Михей не помнил, чтобы его за это колотили, разве смеялись, подтрунивали, злословили, так как он ни на чем не настаивал, считая, что если высказал свое – нет на нем общего греха.

Не поднимая головы, Стадухин снял веревку с окровавленной шеи медвежонка и перевязал ее под лапы. Зверек будто понял человека и послушно пошел за ним.

А возле захваченной крепости казаки и промышленные затевали спор. Издали слова их были неразборчивы, но по голосам можно было догадаться, что спорили из-за добычи. К Стадухину бросился Федька Катаев с кровавой коростой на щеке.

– Митька как все поворачивает? – слезливо закричал без обычного кудахтанья. – Все добытое на погроме им, а нам кукиш? За что кровь проливали? – Болезненно сморщился, щупая подсыхавшую коросту.

– О чем спор? – раздувая ноздри, стал напирать на Зыряна Стадухин. Медвежонок, почуяв недоброе, терся о его ногу.

– Алазейские юкагиры – наши? – закричал Митька, сверкая глазами.

– Уймись! – громко оборвал его Мишка Коновал. – Возле коча поспорим, не здесь!

Стадухин метнул на Зыряна злобный взгляд, шмыгнул носом и сипло спросил:

– Крепостицу жечь будем?

– Зачем жечь? – опять беспричинно раскричался Зырян, еще не остыв от спора. – Раскатаем по бревнам на плоты.

Казаки и промышленные разобрали укрепление, связали бревна, поплыли по Анюю с ясаком, аманатами, с погромной женкой Калибой и медвежонком. Колымские мужики не возмущались, что у них уводили рабыню и зверя: радовались, что не увели собак. А спор между стадухинскими и зыряновскими служилыми продолжался из-за анюйского аманата – кому под него брать ясак?

Плот Зыряна обошел остров в устье Анюя и беспрепятственно поплыл по Колыме. Плот со стадухинскими людьми попал в водоворот. Справа яр, вода глубока, шестами до дна не достать и не угрести, а весел не тесали. Плот пронесло мимо берега, завернуло и повлекло против основного течения реки к прежнему месту. Казаки плескали шестами и ничего не могли поделать, в то время как с Митькиного плота доносились дружный хохот и язвительные советы – хватать водяного за бороду.

Стадухин лег на живот, стал осматривать глубину. Вода была чиста и прозрачна. По песчаному дну ходили большие рыбины, другого не было видно. Пашка, задрав бороду, по памяти читал молебен Николе Чудотворцу, Мишка Коновал хлестал шестом по воде и матерно ругал водяного. Неизвестно, что помогло, но плот, сделав три круга, сам по себе освободился и подошел к зыряновскому кочу. Оставленный на реке без охраны, он стоял среди зарослей ивняка, сбегавших по отмели. На одну из них были вытянуты плоты. Михей вышел на берег и отпустил медвежонка. Зверек не убегал от людей. Атаман огляделся.

Розовела вечерняя гладь воды, вдали синели горы. На противоположном берегу стоял лиственничный лес. К добру ли, к худу, на самой высокой верхушке сидел тундровый ворон величиной с гуся и пристально наблюдал за прибывшими.

– Там острог надо ставить! – сказал вдруг Стадухин, указывая на лес и ворона.

Казалось бы, ничего обидного не промолвил, но зыряновские казаки и промышленные загалдели. Вдали от инородцев Митька опять вспылил, дав волю обуревавшему его негодованию.

– Ты кто такой, чтобы указывать? – пронзительно закричал, надвигаясь на Стадухина левым плечом. – На кой ляд ставил зимовье на протоке?

Увидев здешние места в лучах закатного солнца, стадухинские казаки взглядами и вздохами мягко корили атамана за то, что обосновались не там, где надо.

– Просидели бы у костров, погоды ожидаючи, – оправдался он. – А мы избу срубили. Царь-государь за труды наградит и воеводы пожалуют…

– Пожалуют! Батогами в полтора аршина…

Мало того что свои люди беспричинно бередили душу, еще и Зырян сыпал соль на рану. Зима на носу, а его ватажка не имела крова над головой, только собиралась рубить зимовье. Вместо того чтобы просить помощи, соперник орал непотребное, самому непонятное.

– Вот и руби, где знаешь! – выругался Стадухин, намекая, что будет зимовать у себя.

– Это мы еще поглядим, – с вызовом отбрехивался Митька, уже не за правду, а по вредности. – Мы с ясаком и аманатами пойдем дальше к лесу. Алазейские мужики говорили – на Колыме много всякого зверя!

– Иди-иди! – отбрехивался Стадухин, понимая, что бессмысленная брань – только предтеча главного спора. – Половину ясака с анюйцев и аманата от них оставь мне!

– Вот тебе! – вскрикнул Зырян, выставив дулю.

Стадухин саданул его кулаком в грудь. Митька отступил на шаг, замотал головой, с дурными глазами схватился за саблю, но выхватить из ножен не успел.

– На кулачках… Божий суд! – закричали служилые и промышленные двух ватажек, хватая его за руки. – До первой крови!

Атаманы побросали на землю оружие, стали кружить друг против друга, нанося удары по плечам и по груди, пока Зырян не плюнул кровью и не опустил руки. Покрутив языком во рту, вытащил зуб.

– Не бил по морде, – оправдываясь, вскрикнул Стадухин. – Сам язык прикусил.

– Зуб у тебя еще в море шатался! – насупленно пробубнил Мотора.

Драка между казаками была не первой. Митька не испугался, но как-то разом успокоился и шепеляво, с насмешкой сказал, обращаясь к своим промышленным:

– Бес ему правит! – И сплюнул еще раз, мирясь с поражением.

Ясак с беглых алазейских юкагиров за прошлый и нынешний годы он взял на себя. По новому уговору после кулачного поединка ясак с колымского рода два отряда делили поровну, и еще взятые на погроме три пищали, два собольих половика, ясырку и медвежонка. Сын колымского князца Порочи остался у Стадухина: Беляна с Моторой убедили Зыряна, что нового аманата лучше держать в зимовье, а не таскать за собой вместе с алазейским.

О Калибе спора не было, Михей не ввязывался, хотя втайне желал, чтобы девка осталась в его зимовье. И когда Коновал спросил, согласен ли, что Зыряну достанутся две погромные пищали, а им одна и девка, Стадухин молча кивнул. Про медвежонка не вспомнили, и он вслух посочувствовал зверьку:

– Шел бы к родне!

Наблюдавший казачьи распри Чуна растянул в улыбке тонкие губы:

– Куда ему идти? Он должен зимовать с матерью, а ее убили. Строить медвежий дом его уже никто не научит. Для него лучше – если убьют и съедят… Был медведем – будет человеком!

Осенние ночи стали темны. Утрами воздух был чист. Над тундрой еще звучал тревожный журавлиный крик. Со свистом рассекая воздух крыльями, неслись и неслись куда-то стаи птиц. На верхушках окрестных сопок лежал снег, вода в заводях покрывалась корочками льда. У ног Стадухина розовела та самая неведомая другим река, которую он искал, о которой много думал в прежней жизни, а на душе было муторно: при множестве немирных народов отряды глупо разъединялись. Вскоре протока покрылась морщинистым льдом, который, местами тянулся от одного берега к другому, мох стал хрусток, а заиленный берег тверд.

Мечтая о теплом, протопленном жилье, казаки подходили к знакомым местам, уже видели тын и мирно курившийся дымок, когда Михей резко остановился и приказал: «Стой!» Отряд замер. Медвежонок, который шел без привязи, то отставая, чтобы подкрепиться ягодой, то нагоняя людей, ткнулся носом в ногу и заурчал. Стадухин сам не понял, что насторожило его, пристально вглядывался в окрестности, пока не приметил чужих выстывших кострищ с запахом свежей золы. Пронзительно свистнул. На плоскую крышу избы вскарабкался Вторка, узнал своих, махнул рукой.

Вблизи знаков боя было много: вытоптанный мох, стрелы, торчавшие из тына. Отряд вошел в ворота, у распахнутых дверей зимовья казаков встретил Пантелей Пенда.

– Кто? – спросил Стадухин, не успев перекрестить лба.

– Чукчи! – обыденно ответил старый промышленный. – Заходите, грейтесь. Есть печеная рыба и гусятина.

Клацая деревом, звеня металлом, казаки составили в угол пищали, побросали сабли и топоры, обступили очаг, снимая сырые парки и бахилы. Михей затворил ворота, заложил их изнутри, оставив медвежонка за тыном. Вошел в зимовье последним.

– Пришлось повоевать! – неохотно ответил Пантелей на его вопрошающий взгляд. – Случайно вышли на нас два десятка мужиков, хотели пограбить. Дня три как отбились…

– Пантелей Демидыч их на хитрость взял! – охотней рассказал Втор. – Постреляли мы друг в друга, попускали стрелы, а он схватил большой железный котел – и за ворота. Я подумал, вместо куяка прикрыться или что? А дед швырнул его на лед протоки и обратно за тын. Гляжу, мужики сломя голову бросились за котлом. Лед под ними провалился, потонули, бедные. Остальные бежали. А мы без котла теперь.

– Лед окрепнет, пробьете прорубь, найдете! – хмуро оправдался Пантелей, не желая вспоминать об отбитой осаде.

До темноты люди отдыхали и устраивались: отвели место аманату, вырубили для него колодки, сделали нары для девки. В сумерках Михей выглянул за ворота с надеждой, что медвежонок ушел. Но он, наевшись ягод, разрыл место, куда сваливали рыбьи и птичьи потроха, клацал зубами, разгоняя ворон и песцов, считавших тухлятину своей добычей.

Стадухин выставил караул, вернулся под теплый кров. Пантелей Демидович лежал на нарах, закрыв глаза и округлив белую голову руками со сцепенными пальцами. Атаманское место было рядом с ним. Михей присел на одеяло, стал рассказывать о скандале с Зыряном. Пенда слушал, не открывая глаз. И только, когда атаман спросил, прав ли был в споре с Митькой, тот сонно ответил, что уходит к нему.

– Чем тебе у меня плохо? – удивился Михей.

– У вас служба, у меня – промысел! – Усмехнулся Пенда, показав щербины зубов в бороде. – Раз уж добрался до новых мест – промышлять надо и дальше идти. – Помолчав, душевней добавил: – Кабы кто знал, как надоело убивать, давить, шкурить живую тварь Божью. А надо!

Стадухин смутился, будто был уличен в недостойном. Он скрывал, что с детства до нынешней поры не притерпелся смотреть, как режут скот, умерщвляют пушного зверя, мясо которого бросают воронам или сжигают. Другое дело добыть готовый мех на погроме, в виде ясака или при мене.

– Один пойдешь? – спросил и стал невпопад пугать немирными народами, заломами на реке, мерзлотными ямами, медведями-шатунами, дурным осенним лосем, который ударом копыта может переломить хребет.

Пантелей терпеливо слушал его со снисходительной улыбкой в бороде. Нарту и лыжи он сделал загодя. На другой уже день собрался и ушел к основному руслу реки. Медвежонок за ним не увязался, а бродил возле зимовья, спешно набирая жир ягодами и мышами, бросался на куропаток, гонялся за нагловатыми песцами, вертевшимися у тына в поисках поживы. При открытых воротах стал забегать в тесный дворик, путался под ногами, но не царапался, не кусался, и его терпели.

С каждым днем он становился сонливей, сворачивался то возле поленницы дров, то в другом неподходящем месте, откуда его прогоняли. Однажды заскочил в избу, забился под атаманские нары и надолго затих. Михей тому не препятствовал и даже огородил зверька драньем. Казаки ворчали и смеялись, но дух от него не был приторным, к нему быстро привыкли, предполагая, что атаман держит медвежонка на черный день.

Кончилась короткая северная осень. Завыла ветрами, замела метелями полярная зима. Пока холода не вошли в полную силу, казаки ловили рыбу, морозили и складывали в лабаз, густо обгаженный чайками. Анюйского аманата ночами держали в колодке. От Чуны уже не прятали оружия, бежать из этих мест одному невозможно. Днем по желанию аманаты работали наравне со всеми, хотя их не принуждали, и каждый на свой лад, прельщал Калибу, чтобы жила с ним в женках. Казаки считали это справедливым, на Лене почетных аманатов содержали с женами, а для укрепления здоровья каждый день давали по чарке горячего вина, чему завидовали служилые. Здесь, кроме рыбы и птицы, кормить было нечем.

Прислушиваясь и принюхиваясь к медвежонку, спавшему под нарами, Чуна навязчиво напоминал Михею:

– Вырастет, забьешь, шкуру дашь мне! Я сошью тебе кукуль или кухлянку, в снегу тепло спать будешь.

Атаман ничего не обещал ему, но и не отнекивался, только пожимал плечами, о том, как распорядиться медведем-пестуном, не думал, был рад, что ламут говорил: хороший толмач в отряде – ценная редкость.

Попав из одного рабства в другое, Калиба посвежела, в ее глазах появился живой блеск. Она гневно пресекала попытки Чуны и сына колымского тойона принудить ее к сожительству. Приметив это, казаки наперебой стали звать ее к себе. Она же знаками показывала, что не желает жить ни с кем из них, и бросала на Стадухина тревожные, чего-то ждущие взгляды. Это никого не удивляло: ясыри быстро понимали, кто в окружении главный, и всеми силами служили ему, добиваясь покровительства. Бывало, пока начальный человек в силе, служили преданно.

И опять Михей Стадухин маялся, переглядываясь с погромной женкой. Умученный снами, в которых был с женой, стал прельщаться, пусть через грех, но остудить истомившуюся душу: не думал, не гадал, что память о прежнем счастье так же мучительна, как несчастье. И попутал бес, да еще в субботу, после бани. Зимовье было жарко натоплено, казаки и аманаты сидели возле пылавшего чувала, пили травяной отвар. Последней мылась Калиба. Михей отметил про себя, что людей в избе убыло.

– Куда разбежались? – спросил, обернувшись к двери.

Вошел Федька Катаев, взъерошенный, как кот после драки. Окинул сидевших шальными глазами.

– Худа! – Присел к огню, к оставленной чарке с остывшим напитком. Помотал головой, пришел в себя, как обычно похохатывая, добавил: – Пока в парке – ничего, – округло повел ладонями, изображая женские прелести. – А голая что жердина.

Стадухин стыдливо выругался:

– Голую девку в бане разглядываете?

– Надо же знать, – ухмыльнулся Федька. – Возьмешь в женки, а там… – приставил две фиги к груди и перекрестился.

Михей встал, накинул на плечи меховой кафтан, вышел. Окрестности были покрыты снегом. В сумерках полярной ночи из приоткрытой банной двери поднимался густой пар. Согнувшись коромыслами, в нем что-то высматривали два казака. Стадухин подошел тихо, они оглянулись, смутились, вернулись в избу.

За клубами пара при свете горевшего жировика виднелась Калиба. Она нагишом сидела на лавке, поливала себя водой, как ребенок фыркала и смеялась. Мокрая и обнаженная ясырка ничуть не походила на Арину.

Наверное, ей, непривычной к бане, было жарко, оттого и распахнула дверь.

Михей хотел ее прикрыть, но вместо того, нагнувшись, вошел и затворился. Ничуть не смутившись, Калиба взглянула на него мокрыми сияющими глазами, покорно улыбнулась. Разопревший от жара каменки, очарованный женским смехом, блеском глаз, Михей распахнул кафтан. Она прильнула к нему мокрым телом, показывая свое расположение.

Тут в голове Стадухина как-то разом все прояснилось. Он почувствовал, что вскипевшая было страсть так же быстро остыла, будто ластилась к нему не обнаженная женщина, а зверушка. Стыдливо прокашлялся, пролепетал что-то про дверь, отстранился, вышел, стал истово креститься и кланяться на восход с благодарными молитвами святому покровителю, что не допустил греха.

С таким же пламеневшим лицом, как Федька Катаев, он вошел в зимовье и сел за оставленную чарку. Сидевшие кружком казаки дружно заржали.

– Чего? – отстраненно спросил он.

– Прельстился! – не мигая, спросил Мишка Коновал. Его губы и рубец на щеке оставались неподвижными.

– Нет! – неуверенно пролепетал Михей.

Казаки засмеялись громче. Только Коновал пристально буравил атамана глазами. Михей не понял, отчего им весело, но в душу запала какая-то заноза. Как во сне он выставил и проверил караул, вернулся, при свете углей и чадившего жировика лег, забыв прослушать окрестности. Из угла тенью поднялась Калиба с распущенными по плечам сырыми волосами, юркнула к нему под одеяло и прильнула, как там, в бане.

– Вот и поделили ясырку! – зевая, пробормотал Втор Гаврилов.

– И медведя атаман подгреб под себя, и девку! – вздохнул Коновал. – Ничего, добудем потолще!

– О греховном думаете, греховное творите! – нравоучительно проговорил Пашка Левонтьев, придвинулся к очагу, подбросил дров на угли, вспыхнуло пламя, высветив избу. Лежа на боку, он раскрыл Библию, долго шелестел страницами. – Вот оно! – сказал и стал читать по слогам: «Господь прогнал от вас народы великие и сильные и перед вами никто не устоял до сего дня».

– Многочисленней бурят не было никого! – заспорил Коновал.

Пашка не ответил, продолжая читать:

– «Если же вы отвратитесь и пристанете к оставшимся из народов сих, которые остались между вами, и вступите в родство с ними и они к вам, то знайте, что Господь Бог не будет уже прогонять от вас народы сии, но они будут для вас петлей и сетью, бичом для ребер ваших и терном для глаз ваших, доколе не будете истреблены с сей доброй земли, которую дал вам Господь Бог ваш».

Он громко захлопнул книгу, казаки с недоумением зароптали:

– Своих-то женок где брать? Или оскопиться, как ты?

Чей-то всхрап усмирил полусонный говор. В трубе чувала загудел ветер.

Под боком атамана лежала опытная женщина и старалась, чтобы ему было хорошо. Только все получилось вымученно и бесстрастно, не так, как с Ариной и даже с теми женщинами, которые были до нее. Но утром он не вскочил, как обычно, а поднялся со всеми вместе, когда сменился ночной караул.

– На пользу атаману баня! – с клекотом в горле проурчал Федька Катаев.

Стадухин зевал, потягивался и не чувствовал обычного желания схватиться за дела, намеченные с вечера. На Федьку не сердился: никто из казаков не брал Калибу на саблю. Коновал первым позвал за собой, потому и язвил, срывая досаду. «Ладно хоть до поста! – оправдался перед собой атаман. – Да вот ведь – на Светлое воскресенье… Надо в баню сходить перед утренними молитвами»

К следующей ночи Калиба натаскала сухого мха, сделала постель мягкой и удобной, по обычаю народов, живущих скопом по нескольку семей, завешалась лавтаком. Вечером она уже по-хозяйски устроилась под атаманским боком. Жалея женщину, Михей не прогнал ее, но стал жить как с женкой.

5. Серебряные слухи

К Филипповкам стужа вошла в полную силу, но таких лютых холодов, как на Оймяконе, не было, не было и тамошнего безветрия. После пург, во время которых Стадухин лежал и слушал окрестности, недолго держалась безветренная погода, мерцали низкие звезды, в полнеба полыхали разноцветные огни сияния. Голодный тундровый ворон, посидев на лабазе, спланировал к отбросам, густо истоптанным песцами. Из-под крыши зимовья вылетели взъерошенные синицы. Очаг горел не угасая, в избе было тепло и сухо, пахло дымом, рыбой и нерпичьим жиром.

При общей тишине атаман резко вскочил с нар без сна и вялости в лице, сунул ноги в торбаза, торопливо накинул песцовую парку, сшитую Калибой.

– С нерпятинки несет! – прокудахтал вслед Катай.

Но Стадухин тут же вернулся и поднял всех в ружье. Высыпавшие из избы казаки уже и сами слышали хриплый лай множества собак. Атаман выставил оборону и вглядывался из-за тына в сумеречные снега, покрывшие тундру и реку. На небе успокоенно мерцали звезды, луна освещала серебристую даль.

К зимовью на собачьих упряжках подошли юкагиры и начали табориться. Атаман со Втором и Чуной вышли к ним, узнали, что пришел род, объясаченный Зыряном на Индигирке. Беглецы, поссорившись с анюйскими родственниками, явились под защиту казаков, поскольку дали ясак. Нежданные гости поставили чумы неподалеку от тына, и прежняя тишина была порушена: крики людей, детский визг, собачий вой не смолкали сутками. От беспокойного соседства разбежались даже песцы, которых казаки добывали поблизости от жилья, завздыхал, заскребся и заворочался под нарами пестун.

Казаки ругали Зыряна: ясак взял он, индигирский аманат был у него, стало быть, его люди должны защищать юкагиров, а они пришли в зимовье, где содержался заложник от их нынешних врагов. Завидев его, юкагиры кого-то громко ругали, сын тойона с важной сдержанностью не отвечал им, только задирал нос. Атаман не знал, что делать с беспокойными соседями. Чуна, понимавший язык гостей, тоже не мог дознаться, почему они пришли сюда, а не к Зыряну.

Из-за пришлых индигирцев Стадухин перестал чувствовать округу, ощущая себя слепым и беззащитным. Сумрак полярной зимы то и дело менялся непроглядной мглой, одна метель – другой. Зимовье замело под крышу, утеплив снегом. Враги могли явиться неожиданно и напасть с любой стороны. Михей опять не спал ночами, проверял караулы и злил казаков придирками.

Вскоре выяснилось, что приход юкагиров был неслучайным: на второй неделе поста караульный застучал прикладом в крышу и выстрелил. Стадухин вскочил, протер глаза, казаки оделись и похватали ружья. Дымы зимовья и чумов, мешаясь со снегом, ложились на землю. На юкагирском стане выли собаки, кричали мужики и визжали женщины. Погода была самой разбойной: порывы ветра поднимали сухой снег и колко швыряли в лица, с трудом проглядывалось, что вокруг чумов носятся нарты с впряженными оленями, и верховые мужики. Все на ходу стреляли из луков по стану.

Досадуя, что заспался с ясыркой, атаман огляделся: бой шел в отдалении, стрелять из-за частокола не было смысла. Стадухин окликнул Вторку с Федькой. Два казака с выбеленными бородами, с пищалями наперевес послушно вынырнули из-за его спины, следом увязался Пашка Левонтьев в нахлобученной до глаз шапке. Прикрыв запал полой парки, он на ходу подсыпал на него порох из рожка. Михей, отрывисто покрикивая, приказал двоим остаться и смотреть за колымским аманатом, а Пашке быть рядом. Подбегали другие казаки.

Чуна с непокрытой головой и рассыпавшимися по плечам, выбеленными волосами топтался с тяжелым тунгусским луком, колчан с длинными стрелами болтался за его спиной. Своим видом он просил разрешения участвовать в бою.

– Покамлал бы на погоду! – крикнул ему Стадухин.

– Бубна нет! – сжимая в нитку щелки глаз, оправдался Чуна и тряхнул тяжелым луком. Михей кивнул и во главе семерых казаков побежал к юкагирскому стану.

Приблизившись на выстрел, четверо дали залп. Пороховой дым смешался со снегом, унесся по ветру. Михей даже не уловил его запаха. Пока стрелявшие перезаряжали ружья, другая половина отряда подбежала ближе к нападавшим. Порыв ветра ненадолго подмял снежную завесу, и они увидели, что находятся среди врагов. Чуна сорвал с оленя мчавшегося на него всадника, схватил быка за рога и вскочил в седельце. Но олень строптиво упал, перевернулся на спину и стал валяться в снегу.

Казаки, не имея возможности стрелять, стали отбиваться стволами и прикладами пищалей. Нападавшие отхлынули от стана, юкагиры выскочили из чумов, стали стрелять из луков. По оклику атамана, бежавшего впереди, четверо дали другой залп. Чуна же продолжал барахтаться в снегу с непокорным оленем.

Бой длился недолго. Подхватив убитых и раненых, нападавшие умчались на другой берег протоки. Воодушевленные казачьей поддержкой, юкагиры стали собирать собак в упряжки, чтобы гнаться за противником. Стадухин, опасаясь вражьей хитрости, заставлял их защищать стан. С недовольным видом юкагирские мужики подчинились, зарезали раненых оленей, начали варить мясо. Среди казаков убитых не было, но на двух казачьих куяках вражьи стрелы с костяными наконечниками пробили железные полосы – полицы. Такие луки могли быть только у чукчей.

Последним в зимовье приплелся Чуна, бросил в угол колчан, скинул парку, обнажив бок, разодранный то ли вражьей рогатиной, то ли оленьим рогом, присыпал рану золой, лег вниз лицом. Длинные, мокрые от тающего снега волосы рассыпались по земляному полу.

Мишка Коновал порылся в мешках, пошуршал сухими листьями.

– Приложи! – протянул ламуту горсть сухой травы. – К утру затянет.

Шаман не пошевелился, чтобы подлечить рану.

– Из-за царапины так опечалился? – толкнул его Михей.

Не поворачивая головы, Чуна пробормотал:

– Олень сказал, чтобы я на него не садился, потому что стал русским!

– Еть их в нюх! – озадаченно поругивался Втор Гаврилов, рассматривая подобранный вражий лук. – Покрепче трехслойного тунгусского.

Калиба еще только начинала говорить по-русски, чаще общалась знаками. Вместо того чтобы учить ее языку, казаки потешались, и женщина, глядя на Михея невинными, как у телушки, глазами, под общий хохот произносила какую-нибудь нелепицу или брань. А надо было расспросить ясачников, что за народ напал на стан. Михей подергал за рукав Чуну, ламут замычал, задрыгал ногами, не желая вставать. Пришлось вести на стан свою погромную женку. Знаками и словами, которые она знала, Стадухин велел ей спросить про оленных мужиков. Калиба поняла.

– Чаучу! – ответила, не обращаясь к юкагирам, и указала на закат.

– Чухчи! Чухчи! – возбужденно лопотали юкагиры, рассматривая упряжь, снятую с убитых оленей. Михей понял, что на стан нападал отряд из нескольких народов, среди которых были и оленные чукчи, где-то поблизости их много: сидячих, безоленных, кочевых.

Возмущенные юкагиры настойчиво тянули казаков к собачьим упряжкам, предлагая погоню. Пурга стихала, засветлела полоска неба над нагорьем. Воинственно настроенных мужиков было до полусотни, следы нападавших еще не замело, был соблазн догнать врагов, пока те не озлобились поражением, взять заложников и подвести роды под государеву руку.

Оставив в зимовье четверых казаков, Стадухин приказал держать колымского аманата в колодках. Чуну, все так же лежавшего вниз лицом, принуждать не стал, но взял с собой Калибу – с юкагирами она говорила свободно. Ко всему, не хотелось ее ковать, а сговора с анюйским аманатом он опасался.

Собаки по окликам возниц поняли, куда надо бежать, и с хрипом взяли полузаметенный след. Двигаться по нему было легче, чем по сугробам. В первых трех упряжках за спинами погонщиков сидели казаки с пищалями. За ними неслись около двух десятков нарт с юкагирами. В суете боя, разборок и сборов только здесь Михей почувствовал голод. Метель унялась, мерцали низкие звезды, разноцветными огнями полыхало небо. Он отыскал глазами Кичиги – в это время, по ленским порядкам, из кабака выталкивали засидевшихся гуляк, а поп у церкви бил в клепало.

Голод почувствовал и Мишка Коновал, вытащил из-за пазухи юколу, не успел разломить, как возница, буркнув что-то злое, вырвал ее из рук и сунул себе под парку.

«Сразу бить или потом?» – взглядом спросил казак, обернувшись к атаману на ближайшей нарте. Рубец на его щеке казался огромным кривым ртом. Но Михей куда-то пристально глядел из-под обметанных инеем бровей. Мишка повел носом и уловил запах дыма, затем различил островерхие крыши чумов. В ночи показался стан, и выглядел он слишком мирным для людей, вернувшихся с набега.

Шарахнулось стадо оленей, жавшееся к дымам, завыли собаки. Юкагиры, не останавливая упряжек, стали пускать стрелы по чумам. Из-за приоткрытых пологов полетели ответные. Завизжали раненые собаки. Прибывшие окружили стан и начали громко переговариваться с осажденными. Те перестали стрелять, и через некоторое время для переговоров вышли два мужика и старик. Оглядев их, Стадухин приказал Коновалу:

– Ловите того, что похож на шамана!

Казаки кинулись к послам, схватили мужика в песцовой парке.

Калиба свободно говорила с ним и, улыбаясь Михею, объясняла жестами, что этот род не участвовал в нападении, что погромщики проехали мимо них. Полузаметенные следы указывали, что так оно и было, но юкагиры галдели, в чем-то упрекая колымских мужиков, а те вяло отговаривались.

Окинув взглядом стан, Стадухин затребовал сто соболей и аманата. Калиба долго не могла понять и объяснить, чего он хочет. Казаки содрали со старика соболью рубаху, показали сшитые в одно полотно шкуры и на пальцах – сколько их надо дать. Вскоре Калиба смогла объяснить атаману, что собрать сотню соболей колымцы не могут. Стадухин решил, что гоняться неизвестно за кем по едва заметным следам – дело безнадежное, и велел возвращаться. Заложник остался у казаков, соболью рубаху они прихватили с собой.

Едва юкагирские упряжки повернули в обратную сторону, небо снова прилегло на головы путников, затянулось новыми тучами, и разыгралась метель непроглядней прежней. Ничего не стало видно, только слышались отрывистое дыхание собак и поскрипывание нарт. Потом и эти звуки пропали. Вскоре Стадухин понял, что его упряжка отбилась, а возница заплутал, доверившись собакам, которые своим умом должны были вывезти нарты на стан. Изрядно устав бессонной ночью, атаман уткнулся носом в ворот парки и задремал.

Когда он проснулся, все так же мела метель, нарты стояли, возница спал, завернувшись в кухлянку, собаки лежали в снегу, уткнув носы в хвосты. Михей толкнул юкагира, тот приподнял голову.

– Что стоим? – спросил, кивая на собак.

Погонщик указал пальцем в небо.

– У-у-у! – погудел, вытянув губы с ниткой усов.

– Заплутали, отбились! – чертыхнулся Стадухин, улегся поудобней, закрыл глаза и не почувствовал вокруг себя ничего живого, кроме равнодушно дремавших собак.

Впрочем, какое-то странное ощущение было: спокойная, как у Бога, бесстрастная сила то тлела гаснущим угольком, то пропадала с левой стороны от нарт. Михей понял, что нечто живое и разумное очень далеко от них, но ближе ничего не было. Он растолкал возницу, указывая направление. Тот неохотно поднял собак и, покрикивая, заставил их тянуть нарту куда указал казак.

Двигались они долго. Косо секущий снег бил по щекам, закрывал все впереди. Голодные собаки шли неохотно, то и дело ложились, выгрызая лед из когтей. Путники поднимали их пинками и заставляли бежать дальше. В очередной раз Михей разгреб ногами снег и обнаружил под собой лед. Между тем жизнь, которая не складывалась в его голове ни в какой образ, приблизилась настолько, что он чувствовал ее лицом.

И вдруг она оказалась рядом. Стадухин с недоумением вглядывался в летевший снег, пока из него не появился человек огромного роста. «Не ошибся!» – обрадовался атаман. Юкагир весело залопотал, размахивая руками, будто встретил единокровников.

– Веди собак за мной! – приказал верзила и повернулся широкой спиной.

Они вошли под неярко освещенный кров, нарты проскрипели полозьями по каменному полу и остановились. Собаки в постромках попадали где стояли. Закрылась дверь, окончательно отделив заплутавших путников от метели и снега. Человек сбросил с головы шапку, шитую заодно с паркой, и оказался русобородым длинноволосым молодцом вполне русского вида.