Текст книги "Первопроходцы"

– Мишка! – с воплями прибежал Катаев. – Сколько будешь мучить честных христиан? Не хочешь убивать, посади медведя на цепь. Он мне рубаху порвал и бок оцарапал.

– Дразнил, что ли?

– Юколу из рук вырывал – я его пнул, а он меня подрал и рыбу отобрал, – слезно жаловался Федька.

Утешить казака было нечем.

– Что вяжешься к людям? – ругался Михей, сажая зверя на аманатскую цепь. – Шел бы куда-нибудь, жил бы своим умишком, чего мне с тобой возиться?

– Убей, сними шкуру и продай мне! – навязчиво советовал Чуна.

– Сам убей и возьми даром! – ругнулся Михей. – Будто я кому-то запрещал. Но все отчего-то орут и принуждают к убийству меня…

Ко всем неприятностям бесилась погода: ветер менялся снегом, снег – дождем, дождь – солнцем и ветром другого направления. Заскрежетали, зашевелились льды в море. Сдавленные ими волны стали крошить припай. Прилив забил протоку крошевом, она несколько раз прудилась, поднималась, снова входила в прежние берега. При всем обилии рыбы место для зимовья было не лучшим.

– Перенесем! – отмахнулся Стадухин от пустячных забот. – До осени дожить надо.

А весна брала свое. Сошел снег, оголив желтую тундру. Медведь возбужденно бегал вокруг зимовья, морда его была в пере. Кричали гагары и гуси, над нерастаявшими еще озерами кружили утиные стаи, чайки носились над жильем и вставал на крыло оттаявший комар.

Сборы были недолгими. Предвкушая встречу с погромившими его колымцами, Зырян грозился взять ясак втрое. Вторка наотрез отказался оставить при зимовье медведя, хоть бы и привязанного, предложить ему забить зверя Стадухин счел для себя дурным знаком. «Высажу где-нибудь, подальше от людей», – решил и, зля спутников атаманской прихотью, затащил зверя на коч.

Люди обыденно чертыхались, возмущались его упрямством. Помалкивал только Мишка Коновал. С блуждающей улыбкой в драной бороде, с очистившимися глазами, он казался помолодевшим, а страшный шрам не портил его лица. Мишка радостно прожил весну с якуткой, после работ уединялся с ней и не вмешивался в суетные споры. Никого не спрашивая, ни с кем не советуясь, он привел ее на коч. Глядя на них, улыбавшихся друг другу, никто не осудил, не напомнил законы старых промышленных ватаг, которые давно и явно попирались. К тому же Афоня Андреев, передовщик гусельниковской ватаги, для общей нужды брал с собой толмачку Бырчик. Чуна тоже пожелал идти в поход, сидячая жизнь ему опостылела.

Казаки и промышленные поправили упавший крест в устье протоки, помолились, весело внесли на судно оружие, меховые одеяла, сети, котлы, бросили жребий – кому идти в бечеве, кому на шестах, почитали молитвы и пошли к основному руслу Колымы. Стадухин пробовал приспособить медведя для бурлацкой бечевы, но из этого ничего не получилось. Тогда он, чертыхаясь, привязал его цепью к мачте.

В сыром зимовье стало тихо и просторно. При четырех аманатах и Калибе здесь жили пятеро промышленных людей и казаков. Входило в раж светлое полярное лето. Однажды проснувшись среди светлой ночи, Вторка Гаврилов нашел под одеялом невинно жавшуюся к нему Калибу. Казак повеселел, а вскоре перешел с ней в балаган, построенный людьми Зыряна.

Прошел месяц. На западе, против мыса с крестом, показался парус. Зимовейщики заволновались, забегали, развели сигнальный костер. С судна дали холостой залп, показывая, что заметили дым. Коч был большой, восьми саженей длиной, сделанный и снаряженный надежно, дорого, не так, как казенные суда. На носу, обвязанном потрепанными вязанками тальника, в синем суконном кафтане стоял известный на Лене торговый человек Михайла Стахеев, приказчик и родственник именитого купца Гусельникова.

«Подомнут пинежцы Колыму под себя!» – смеялись встречавшие его люди, балагурили и кричали Стахееву:

– Хлеб везешь ли?

– Есть мука, – степенно отвечал Михайла, оглаживая бороду. – Но мало.

– В неводных сетях, в порохе и свинце нужда!

– Знаем, в чем у вас нужда. Поможем.

Коч приткнулся к берегу против зимовья. С борта резво соскочили мореходы в промазанных дегтем бахилах и броднях, схватились за пеньковый трос, вместе с встречавшими вытянули нос судна на сушу. Тут же с него стали прыгать собаки, истосковавшиеся по земле, забегали вокруг зимовья, облаивая чаек. Окинув взглядом зимовейщиков, Стахеев просиял лицом, изрытым оспинками, раскинул руки:

– Пантелей Демидыч! Живой, слава богу! Тебе первому товар покажу, ничего не утаю.

Народа на коче было много. Возле зимовья опять стало шумно и суетно, как до ухода отрядов Стадухина и Зыряна. Кроме помощников Стахеев вез на Колыму новую промысловую ватагу покрученников. Всем им, торговым и промышленным, не терпелось увидеть добытую здесь рухлядь.

Первым взошел на судно Пантелей Пенда с мешком соболей, увязанных в сорока. Они тут же пошли по рукам торговых и промышленных людей. Осмотрев привезенный товар, Пантелей отложил пять пудов ржаной муки, пуд меда, неводную сеть, порох, свинец, средней руки топор, короткий нож. Долго торговался за фузею – пищаль с кремневым замком вместо обычного фитиля, от бисера и корольков отказался.

Торговые люди рядились за свой товар вдвое и втрое против немалых ленских цен, но не могли сдержать восхищения колымскими соболями и лисами:

– Не зря шли, едва не были затерты льдами…

В обмен на фузею Пантелей отдал фитильную пищаль и доплатил сорок соболей. За все остальное, кроме ружья, расплачивался не торгуясь, только хмыкал в бороду да как конь гривой, мотал седой шевелюрой. Стахеевские покрученники вынесли купленный товар на берег. Пенда велел Калибе нести котел, топить нерпичий жир, со знанием дела замесил тесто и стал печь пресные колобки.

Пока Втор Гаврилов торговался и менял своих соболей на нужный товар, была приготовлена саламата на всех и медленно стыла, покрываясь темной, густой пленкой.

Коч простоял в протоке два дня, на третий Стахеев забегал с обеспокоенным видом.

– От безделья прибыли не дождешься! Что-то надо делать, – кинулся за советом к Пантелею.

Укрывшись от ветра за стеной избы, старый промышленный грелся на солнце, пока не озверел гнус.

– Что ты за человек? – Торговый человек присел рядом с ним и огляделся по сторонам. – Много лет знаю, а не пойму… Всегда среди первых, но ни богатства не нажил, ни дома, чести и славы не ищешь.

Пантелей приоткрыл смеженные веки и снова закрыл их с легким вздохом.

– Слышишь, дед, что говорю?

– Слышу!

– А что молчишь?

– Что тебе надо?

– Зачем попусту сидеть-то? Плыви со мной в верховья. Товар распродадим, даст бог, успеем вернуться в Жиганы, новый возьмем в зиму. Ты и реку знаешь, и по морю много ходил.

Пантелей шире открыл глаза, пристальней взглянул на приказчика:

– Поплывешь встреч солнца – пойду, хоть и обещал Мишке ждать.

– А что там?

– Не знаю!

– Зачем идти невесть куда, невесть зачем, когда на этой реке еще ни промышленных, ни торговых людей нет, а народов множество?

– Плыви, торгуй! – равнодушно зевнул промышленный, удобней устраиваясь под солнцем.

– В долю взял бы, – стал прельщать Стахеев. – Пришли бы в Ленский… Тьфу ты! Нет уж Ленского острога, Головин перенес его на другой берег. Теперь на Лене новый Якутский острог. Ты бы в Якутском дом купил, зажил бы.

– И так живу. – Пантелей плотней сжал веки, делая вид, что дремлет.

– Ничего не пойму! – сквозь зубы выругался приказчик, вскочил, побежал ко Втору Гаврилову. Стал просить у него Калибу в толмачки. Ясырку он тоже прельщал богатством, но она только смеялась и бросала на Вторку ласковые взгляды.

На четвертый день торговые люди потянули тяжелый коч вверх по протоке. Через три недели, довольный собой, Стахеев вернулся на том же судне, но без ватаги промышленных людей.

– Догнал Зыряна со Стадухиным и Афоню Андреева, – весело рассказывал в зимовье. – Ходили по притоку Колымы в верховья до самых гор, тамошние народы ясачили, серебро искали – не нашли. Порох, свинец купили весь.

Промышленные: афонины, зыряновские и те, что со мной пришли, хотят на прежнем погорелом месте зимовать большой ватагой. Тамошних юкагиров побили, новых аманатов взяли.

– Что там Мишка с Митькой? – спросил Пантелей. – Мирно живут?

– Кого там! – хохотнул торговый. – Каждый день дерутся. Кабы дикие не нападали – поубивали бы друг друга. Прямо как наши якутские власти: Головин засадил в тюрьму стольника Глебова с дьяком и письменным головой, упек туда же черных попов. Властвует один. И хорошо! Такого порядка, как при нем, на Лене еще не было: никто ни с кем не воюет, все живут мирно. А то прежде как? Один в одну сторону тянет, другой в другую, как Мишка с Митькой.

Гусельниковский приказчик с подручными людьми дождался южака, отогнавшего льды за мыс, и уплыл в обратную сторону, к Алазее и Индигирке. Жизнь в зимовье пошла прежним чередом. Нападений не было, зимовейщики подолгу спали, ловили рыбу, линявшую птицу, изредка добывали оленей, бежавших к морю от ревущих туч овода.

В поисках серебряной горы русские отряды шныряли по притокам Колымы, воевали, брали заложников, пытали их по царскому указу. Ясыри говорили разное, чаще – нелепицу, понуждая служилых и промышленных людей забираться в притундровый лес с его болотной сыростью, в дебри жаркой северной тайги. Выбирались оттуда злыми, изъеденными гнусом и с каждым днем теряли веру в сказки о серебре.

Стадухин оставался при коче, на котором хранился припас двух отрядов и промысловой ватаги. Сочувствуя Коновалу, он оставлял его при себе. Якутка готовила еду. Стоило судну надолго встать у песчаной косы, которых по реке было много, Михей отпускал медведя, надеясь, что тот уйдет навсегда. Что не жить – щурился на блестящее синее русло реки, на голубую гору вдали, рыжие камни под днищем коча. Среди них плавно и безбоязненно шевелилась рыба.

Зверь вырос. На плаву его приходилось ковать к мачте цепью. Погромыхивая ею, он скакал на месте от безделья и сытости. Косолапые выпады были мгновенны, невозможно было предугадать, в какой миг где он окажется. Якутка и Федька Катаев, которого он почему-то любил задирать, терпя атаманскую дурь, обходили его кромкой бортов. Женщина помалкивала, казак вопил и злословил, если Михей отпускал зверя на берег, не сходил с судна. Коновал жестко избивал медведя при каждой попытке броситься.

Михей не вступался за своего зверя, понимал, что иначе нельзя. Он рос, становился сильней. Время от времени замирал, вглядываясь в глаза атамана, как тот, что встретился на Оймяконе, пытался высмотреть слабосилие и готовился к броску. Михей, уловив миг, бил его по морде накрученной на руку аманатской цепью, смирял, понимал, что вынужден будет убить, и оттягивал тот день, ссылаясь на всякие вымышленные причины.

Порой медведь уходил в тайгу на сутки и дольше, возвращался посмирневшим, влезал на борт и ложился возле цепи.

Однажды понадобилось сплавиться вниз по реке. На коче были трое мужчин и якутка. Они оттолкнули судно от берега, быстрое течение подхватило и вынесло его на стрежень. Впереди маячил обычный для Колымы желтый песчаный обрыв с нависшим лиственничником. Дальше завиднелся и стал слышен надвигавшийся залом, который не могли видеть из-за поворота и мыса.

Михей понял, что тяжелый коч почти неуправляем, взялся за весло сам и посадил за другое якутку. В четыре весла они попытались отгрести от обрыва к песчаной косе, но судно несло к залому, ощетинившемуся против течения сотнями древесных стволов, под которые с грохотом уходила вода. Коч налетел на них бортом, как разъярившийся глупец на тесаки. Его стало переворачивать и захлестывать. Медведь, посаженный на цепь, скреб когтями борт и барахтался в воде. Стадухин кинулся к нему, освободил. Зверя понесло под деревья. «Судьба твоя такая!» – без жалости подумал атаман и бросился спасать судно. Топорами, тросами и жердями мужчины протолкнулись на стрежень. Коч снова понесло, разворачивая в водоворотах, но на этот раз на песчаную косу.

– Гляди-ка, живой! – вскрикнул Федька, указывая рукой на берег.

Стадухин увидел медведя, сушившегося на солнце. Им удалось причалить в удобном безопасном месте и крепко привязаться. Медведь долго не возвращался. Приближение зверя Михей почуял во время отдыха. Он нехотя приподнялся на локте, задрал сетку с лица. Но из кустарника выскочил лось, перекинул через борт рогатую морду с вислой губой и замер, уставившись на человека.

Атаман цыкнул. Зверь удивленно вскинул рога и снова проломился сквозь береговой кустарник. К радости бывших на судне, медведь не вернулся ни этим, ни другим днем, но, чертыхаясь и кляня юкагирских послухов, из тайги выполз Зырян со своими людьми, следом за ними – Пашка Левонтьев с Семейкой Дежневым и стадухинскими казаками. Все были черны от дегтя, опухшие и до язв изъеденные гнусом. Чтобы не злить Митьку, Стадухин не стал спрашивать про серебро.

– Там не твой медведь смородину жрет? – Дежнев махнул рукой в сторону берега. – Сладкая да крупная, не чета нашей. И много. Насушить бы в зиму.

– Мы уже наелись до оскомины! – мирно ответил атаман, ни словом не помянув медведя.

От поисков серебра отказались. Афоня с промышленными людьми решил рубить свое промысловое зимовье. Зырян напирал на Стадухина, что государев острог должен стоять ближе к волоку на Алазею. Михей спорил, что надо его строить ближе к морю. Тянули жребий из шапки, гадали на Пашкиной Библии, выпадало то так, то эдак. Переругавшись, служилые и промышленные решили призвать человека, стороннего ватажным распрям, – шамана Чуну. Ламут камлал без бубна, плясал, разговаривал с деревьями, кидал жребий. С его руки три раза сряду выпадало одно и то же место – на колымском берегу против устья Анюя с островом.

Спорщики молчали: кто с недоверием, кто с недоумением. Первым откликнулся Стадухин:

– А что? Если на острове делать ярмарки – удобно собирать пошлины.

Промышленным людям место не нравилось из-за редколесья.

Семейка Дежнев со смешком заявил:

– Ярмарку торговые сами выберут, нас не спросят!

– По воеводскому указу пошлины и десятину надо брать на месте! – с прежней яростью раскричался Зырян. – А будут здесь ярмарки или нет – по воде писано!

Но оба они, Семейка насмешкой, Зырян криком, оттолкнули от себя часть промышленных людей. Непокорного тойона со среднего течения реки побили и зааманатили, но не покорили. Мир с ним мог быть порушен в любое время, поэтому стадухинские казаки и большая часть промышленных людей поддержали шаманский жребий. Пашка молчал, с умным видом оглаживая Библию в кожаной сумке. Зырян тряс сосульками бороды и тормошил его:

– Ты почитай, почитай им, что там сказано про диких, – тыкал пальцем в суму, перевешанную через плечо казака.

– Надоели! – проворчал Пашка с недовольным видом. – Через жребий Бог указал!

Митька Зырян в сердцах плюнул, стал бросать в струг одеяла, котлы и ружья. Мотора с Беляной тоже грузились, чтобы плыть с ним выше по течению реки к Алазейскому волоку. Дежнев смущенно топтался на месте, не зная, к кому примкнуть.

– Иди-иди! – отмахнулся от него Стадухин.

Семейка улыбнулся земляку, собрал свои вещи на коче и перенес их в струг.

Едва речная волна стала выбрасывать на берег желтую хвою, Михей Стадухин с Федькой Катаевым на легкой берестянке поплыли левой протокой в зимовье. Пройдено было не больше трети знакомого пути, но изумленному взору атамана открылась изба, обнесенная надолбами. Из-под плоской крыши на две стороны курился дым. Сами они вскоре были замечены, к воде вышел Втор Гаврилов, Пантелей Демидович с фузеей в руке ждал возле жилья.

– Погромили? – крикнул Михей, торопливо подгребая к берегу.

– Чукчи сожгли! – смущенно ответил Втор и виновато прищурился. – Мы ушли целыми, животы свезли: не могли тушить и отбиваться разом. Но аманаты бежали…

Опустив голову, атаман устало выругался. Федька вышел на берег, вдвоем со Вторкой они вытянули лодку так, что Михей сошел с нее, не замочив ног.

– А вы сыскали серебро? – Втор переминался с ноги на ногу, мотал нечесаной бородой с запутавшимися в ней чешуйками.

– Нет! – резко ответил Стадухин и стал выбрасывать набитую птицу, котел, одеяла, два боевых тунгусских лука. Федька в драной парке подхватил саблю, на одно плечо взвалил пищаль, на другое – снизку уток.

Подошли промышленные, оставленные Афоней, взяли выгруженное добро, понесли к избе.

– Брешут про серебро! – на ходу отвечал Михей, не спрашивая про убежавших аманатов. – То там укажут, то в обратной стороне. Насмехаются! – От Анюя не спали, – зевнул, усевшись на чьи-то нары, обвел равнодушным взглядом потолок в саже, закопченные стены, прилег, не сняв сапог. Федька тоже отказался от еды.

Калиба озадаченно поглядывала на атамана и Втора. Прибывшие быстро уснули и спали долго. Когда стали потягиваться и зевать, им принесли еды. Пантелей развалил испеченного в глине, густо парившего гуся. Сказов, от которых бы стыла кровь в жилах, не дождались ни те, ни другие.

– Серебро-то что? – опять спросил Втор.

– Бес его знает, есть ли оно! – выругался Михей.

Федька обиженно шмыгнул носом:

– Хотели завести нас в гиблые места и уморить…

– Наказ воеводы исполнили – искали, – тряхнул бородой Стадухин. – Узнали, что притоки падают из рыбных озер. Собирайтесь, пойдем вверх. Там казаки с промышленными топорами машут, острог строят.

Федька, быстро переменившись в лице, закудахтал с обычными смешками:

– Много споров было, но заложили против Анюя. А Зырян ушел на прежнее погорелое место.

– Знать бы наперед, что вы там, не строили бы эту избенку, – метал по углам виноватые взгляды Втор. Поднял голову, взглянул на Стадухина, напряженно кривя губы. – Твоя-то сама ко мне пришла, не сманивал, – обмолвился и снова опустил глаза.

– Забери! – отмахнулся Михей, окинув рассеянным взглядом невинно улыбавшуюся Калибу. – Собирайтесь, а то холодает.

– Мы тут как раз пару стружков сделали для рыбалки. Да ладненькие такие, – веселей засуетился Втор.

Собрались быстро, подперли колом дверь и поволокли лодки вверх по протоке к реке. Мужчины тянули бечевы, Калиба стояла на шесте. Хрустел под ногами примороженный ночью мох, хлюпал ил и плескалась стылая вода. Листва с берез облетела не вся и ярко желтела в лучах осеннего солнца, парившего над розово-рыжей осенней дымкой. Редкие тени скрученных приземистых деревьев шевелились на воде.

В сумерках развели костер из сухого плавника, бросили жребий и выставили караул. К утру протоку от берега до берега сковало тонким льдом. Пришлось разбивать его шестами и веслами, пока не вышли на узкую полосу незамерзшей воды, по ней добрались до коренной Колымы.

На месте будущего острога уже были срублены стены съезжей избы, пахло дымом, смолой и свежим, выпавшим ночью, снегом. При поднявшемся солнце он быстро таял, шлепался с ветвей лиственничной поросли, шевелил склонившийся к воде кустарник. Издали лес казался темно-красным, а дымы костров – синими.

Все темней становились ночи, короче и пасмурней дни. Поставив тын, промышленные разошлись по станам. Казаки продолжали укрепляться, заново аманатили подведенные под государя роды колымцев и анюйцев. Так прошла еще одна зима.

После вскрытия реки к острожку сплыли казаки и промышленные люди с добытыми мехами. Афоня Андреев с толмачкой Бырчик решил вернуться на Лену. Если бы не ложные слухи о серебре, Стадухин отправился бы туда еще прошлым летом. Его казаки Бориска Прокопьев и Артемка Шестаков напросились сопровождать казну. Остальные о возвращении не думали. Михей брал с собой обжившегося среди казаков ламутского аманата Чуну. Его надо было поставить перед воеводами, да и сам он хотел увидеть главный казачий острог.

Из зыряновских людей решили вернуться Зырян за правдой от воеводы и Семейка Дежнев из-за ран. На всех был один коч, сделанный на Оймяконе. Занятые войной и укреплением ясачного зимовья, другого в верховьях реки не построили.

Из прежних служилых первопроходцев здесь оставались Втор Гаврилов, Мишка Савин Коновал, Пашка Левонтьев, Ромашка Немчин, Сергейка Артемьев, Федька Катаев. Поскольку Стадухин с Зыряном не смогли поделить открытую ими реку и готовились к возвращению, соборным решением двух казачьих отрядов на Колымский приказ был избран грамотный Втор Гаврилов. Под ним оставались два острожка, зыряновские казаки Семейка Мотора с Поспелкой Беляной, а также, сидевшие на Алазее Лавр Григорьев, Иван Ерастов, Селиван Харитонов, Макар Тверяков, Михейка Семенов.

Дел для них для всех было много. По слухам от промышленных ватаг, пришедших сухим путем с Алазеи и Индигирки, там стояло много кочей торговых людей, державших свой товар для Колымы. Летом здесь ожидалась богатая ярмарка. Общим решением казаки и промышленные взялись готовить для нее место на острове против устья Анюя.

В очередной раз оголилась от снега тундра, наполнившись кряканьем, курлыканьем, гоготом, воплями. Оттаяли озера, но на морском побережье лежал лед, на нем мирно дремали нерпы и в поисках поживы бродили медведи. Только в конце июня налетел южак. Заскрипели крыши изб, затряслись стены, ветер бушевал трое суток сряду, разбил льды у берегов, отогнал крошево на север и стих, сменившись плотным туманом.