Текст книги "Великий Тёс"

– Пиши челобитную государю! – зашумели служилые. – Все руку приложим!

– Прежде чем она попадет к царю, – вздохнул Хрипунов, – ее прочтут те же воеводы и дьяки Сибирского приказа. Как они повернут мои жалобы, так государь их и услышит. Да и поздно уже. Со дня на день из Томского на смену мне прибудет новый воевода. А я вашими службами доволен. Вот сдам острог и сам поведу вас встреч солнца, к братам. Печенкой чую, где-то там серебро, лежит, нашей хозяйской руки дожидается.

– И кем ты к братам пойдешь? – с недоумением спросил Иван Похабов.

– А казачьим головой! – наигранно подбоченился Хрипунов. – Много лет просил на острог оклад головы и выпросил. Оказалось, для себя. А что? Для старого казака и сына боярского нет чести выше, чем служить казачьим головой!

– Для казака и сына боярского – так! – удивленно пробурчал в бороду Иван. – Для воеводы – не шибко-то!

По лицам собравшихся за столом Иван понял, что только он да Сорокины не знали о готовящемся походе и о том, что Яков Игнатьевич не пожелал идти воеводой в другой уезд.

– Наливай! – приказал Хрипунов прислуживавшей за столом ясырке, чернявой бабе из калмыцких девок. Раскачиваясь с боку на бок на неуклюжих коротких ногах, та умело наполнила чарки крепким хлебным вином.

Голос воеводы зазвучал звонче и уверенней:

– И еще скажу! Выпросил-таки я у государя через Сибирский приказ, чтобы дали нам на острог три чина сынов боярских для здешних лучших служилых стрельцов и казаков. Не оставлю и других, кто верно послужит мне в походе. И если Бог даст отыскать серебряную руду, без награды не останется никто. – Чуть понизив голос, он доверительно добавил: – Найдем серебро – Отечеству послужим. Воевод и бояр забудут, а нас помнить будут.

Ударил в голову хмель. Развязались языки. Загалдели за столом.

– Меня бери! – уставился на воеводу Иван. – Насиделся возле бабьего подола.

– Да уж тебя-то не обойду! – смеясь, пообещал Хрипунов. Осекся с помутневшими глазами. Вздохнул: – Эх, молодые! Не понимаете своего счастья, когда жена всякий день рядом: имеем – не бережем, потерявши – плачем. – Тряхнул бородой, по-хозяйски оглядывая застолье.

Он сидел в красном углу на воеводском сундуке, набитом наказными грамотами и казенной рухлядью. Иван поглядывал на Хрипунова и примечал, как тот постарел за зиму: прибавилось седины в бороде, голова втянулась в туловище, по-стариковски поднялись и сузились плечи.

Вдруг оживилось, помолодело его лицо, заблестели глаза. Иван обернулся к двери, куда тот смотрел. В горницу вошла Анастасия. В шелковом сарафане, в душегрее, расшитой золотой нитью, в повязке из черных соболей, со снизкой жемчуга на тонкой шее, худенькая, невысокого роста, с большими грустными глазами, она все так же походила на отроковицу. Девица мимоходом окинула взглядом собравшихся за столом, рассеянно поклонилась всем. Тихо села слева от воеводы. Служилые, смущенные ее появлением, притихли.

– Другую за здоровье Анастасии Яковлевны! – с веселым удальством крикнул Максим Перфильев.

– Нет! – ласково и строго возразил воевода. – За здоровье государя нашего Михаила Федоровича, – объявил и стал почтительно перечислять полный царский титул.

Служилые люди почтительно свесили головы, напряженно молчали. Ясырка по приказу воеводы наполнила вином братину, и пошла она по рукам. Коснулась ее губами и Анастасия. Поморщила носик, просительно взглянула на отца.

– Устала, милая! – с умилением дотронулся до ее тонкой руки воевода. – Ступай с Богом. Постараюсь много не пить. Ладно уж!

Едва сошел лед, с последними, редкими льдинами в Енисейский острог сплыл по реке сотник Бекетов с отрядом. Со всеми почестями, при всем посадском и служилом люде стрельцы сдали собранный ясак и загуляли.

Они еще догуливали и опохмелялись, а в острог прибыли новый воевода, сын боярский Андрей Леонтьевич Ошанин, и отряд березовских казаков под началом молодого атамана Ивана Галкина.

Новый воевода всем своим видом показывал почтение к Хрипунову. Принимая по описи строения и все казенное имущество, он ласково улыбался, приговаривал, что без советов и наставлений Якова Игнатьевича ему со службой не справиться. Между тем до всякой мелочи терпеливо допытывался, принимал дела долго и дотошно.

Казаки атамана Галкина нисколько не походили на обычный сброд, который присылался из собранных по острогам и городам людей. Держались они скопом, оглядывали здешних служилых по-волчьи презрительно и настороженно. Ни в споры, ни в душевные разговоры не втягивались: как инородцы пили и гуляли только между собой.

Молодой немногословный атаман поглядывал вокруг строгими глазами, не кичился и не куражился, но с воеводами держался как с равными. При нем были малолетний брат и раскосая, но русоволосая жена с явной примесью остяцкой крови.

Вскоре разнесся слух, что атаман Галкин в чине сына боярского имеет жалованье выше, чем у воеводы. Слух этот смущенно подтвердил Андрей Ошанин. Острожный люд, нетерпимый ко всякой несправедливости, выяснил, что прибывший – сын ермаковского атамана Галкина, а среди его казаков много детей и внуков ермаковцев.

С новым атаманом и его заносчивыми казаками енисейцы смирились. Потомки ермаковцев и служилых старой тобольской сотни были народом особым. Они помогали друг другу как родственники, какие бы чины и должности ни занимали. Спорить и ссориться с ними побаивались даже воеводы и царские стольники[60]60
  Стольник – низший придворный чин.


[Закрыть]. А свои, сибирские, начальные люди тайно или явно всегда их поддерживали.

Хоть атаманская должность и была выборной, но атаманский оклад по Енисейскому острогу был один. Письменного голову воевода Ошанин привез из своих доверенных людей. Максим Перфильев опять снял перстень с указательного пальца и передал атаманскую булаву бывшему воеводе Хрипунову, а тот записал его в оклад подьячего при своем отряде, и, пока сам сдавал острог, Максим собирал людей в его полк.

К неудовольствию нового воеводы Иван Галкин объявил, что пойдет с Хрипуновым искать серебряную руду и подводить под государеву руку новые народы. Как ни льстил атаману сын боярский, как ни прельщал приострожными службами, тот стоял на своем.

Стрельцы тоже рвались на дальние службы. Гулящие и прожившиеся промышленные люди, которые вышли из тайги без добычи, гурьбой ходили за Перфильевым, просились в отряд доброхотами без жалованья.

Людей, приведенных Андреем Ошаниным, на приострожные службы не хватало. Сотник Петр Бекетов оставил ему десяток своих стрельцов, из самых вздорных и ленивых, и пятерых казаков. Без этого невозможно было покинуть острог и нового воеводу. Старослужащие острожные люди не переставали удивляться. Такого множества казаков и стрельцов на Енисее не было от века, а людей все равно не хватало.

После Святой Троицы новый воевода наконец принял острог и все дела. Спорили из-за острожных пушек. Две из шести имевшихся Ошанину пришлось отдать в полк казачьего головы Хрипунова. На том раздоры были закончены.

Уходившие на дальние службы и остающиеся при остроге люди быстро помирились. Гуляли весело и дружно. И только Бекетиха жаловалась всем встречным на мужа, который, не успев вернуться со служб, опять уходил от семьи.

Десять снаряженных, просмоленных стругов стояли под яром против проездных ворот. Среди них покачивался на волне тяжелый коч казачьего головы. За его кормой моталась легкая берестянка.

День пришел. Под звон корабельного якоря, подвешенного у церкви вместо колокола, служилые и охочие люди собрались возле своих судов. Из острога с иконами и хоругвями вышел весь здешний причт, старый скитник Тимофей, монахини игуменьи Параскевы. Впереди с медным распятьем шел острожный поп Кузьма. Два казака несли престольную икону Введения во храм Пресвятой Богородицы, обернутую полотенцем и украшенную зелеными ветвями. На берегу начался молебен в честь благополучного отплытия.

Обильно обрызгав святой водой суда и служилых, священник, причт церкви и монахи вернулись в острог. Казачий голова в красном кафтане махнул рукой. Бурлаки перекинули через плечи бечевы. Шестовые уперлись шестами в илистое дно. Отряд двинулся против течения могучей реки, от века не видавшей такого многочисленного войска. На десяти судах в поход уходили без малого сто человек. На коче рядом с отцом сидела его любимая дочь. На том же борту вертел носом присланный рудознатец. Жена атамана Галкина шла по берегу. Его молодой брат Осип наравне со всеми тянул струг бечевой.

На насмешливый вопрос Бекетова, зачем атаману жена в походе, Иван Галкин так же насмешливо спросил:

– А на кой ляд она мне нужна в остроге?

Сотник качнул головой на крепкой шее, повел круглыми глазами, хмыкнул в густые усы и не нашелся что ответить атаману. Сыны боярские, атаман с сотником, еще не подружились, но присматривались друг к другу с добром. Галкин не любил пустопорожних бесед, вопросы задавал редко. А тут вдруг спросил Бекетова, указывая на ертаульный[61]61
  Ертаул – разведчик, впереди идущий.


[Закрыть] струг:

– А у того вон долговязого, на шесте, которого ты окликнул Похабой, нет брата меньшого?

– Есть! Угрюмом кличут, – ответил Бекетов, неспешно вышагивая рядом с атаманом и надзирая за подначальными людьми. – Служить не пожелал. Промышляет. Был в бухарском плену. Снова ушел с какой-то ватагой.

– Я его знал! – весело воскликнул атаман. – Надо поговорить со старшим.

– Добрый казак! – похвалил Ивана сотник. – Из ссыльных, воевавших под Москвой.

Одним стругом с Иваном шли его старые товарищи, стрельцы Терех и Вихорка Савины, Васька Черемнинов, Дунайка Васильев и Дружинка, казаки Якунька Сорокин, Илейка, брат Максима Перфильева. На шесте стояли по жребию. Остальные волокли струг бечевой.

Якунька сбросил шапку. Его длинные волосы взмокли от пота и висели прядями, обнажив отрезанный черенок уха. Казак сопел выдранными ноздрями, сипло и одышливо корил Черемнинова:

– Атаманы да сотники идут налегке – им за порядком надзирать надо! Пятидесятники и десятники – не чин, не званье: одно прозванье. И жалованье у тебя не много больше моего.

Иван морщился, бросал сердитые взгляды на болтуна, но терпел его занудные рассуждения и даже соглашался со вздорным казаком. Васька Черемнинов как пятидесятник желал идти на бечеве через раз, а на шесте, с сухими ногами, стоять чаще. Казаки и стрельцы на такой расклад не соглашались.

Долго тянулся погожий летний денек. Ему, первому в дальнем пути, казалось, и конца нет. Но закончился и он. Ушло на закат солнце, схлынул лютовавший овод, злей стали комар и мошка. Путники вытащили струги и коч на песчаную отмель, развели костры.

Иван Похабов, морщась от едкого дыма, сушил бахилы. Вихорка Савин помешивал веткой в котле с кашей. Другие развели дымокуры и уткнулись в них носами, спасаясь от гнуса. Якунька Сорокин укутал голову кафтаном и валялся на теплом еще песке. Илейка Перфильев весь день шел на бечеве. Мокрый и злой, отмахивался от мошки.

К костру ертаульного струга подошел Максим. Сел напротив Илейки. С участием взглянул на младшего брата, на утомленных людей.

– Хоть бы разулся да просушился! – пожурил Илейку. Помолчав, добавил: – Поди, жалеешь, что не остался в остроге?

Якунька высунул из-под ворота безносую голову, взглянул на подьячего в один глаз и разобиженно прогнусавил:

– Кабы тебя вместо нас, да в бечеву!

Максим бровью не повел в его сторону. Даже улыбка не покривилась под стрижеными усами. Он глядел на брата, который не думал разуваться и только рассерженно посапывал. Максим взял его в поход, не спрашивая, где тот желает служить, сам приставил к стругу Василия Черемнинова, подальше от дружков, с которыми брат слишком часто пьянствовал.

– Нынче атаман Галкин, – кивнул Ивану, – про брательника твоего спрашивал. Помнит его по Обдорску и Мангазее. – Сказал и снова уставился на младшего. – Вот ведь, – укорил его, – такой же молодой, а где только не был, чего только не видел!

– Проку-то? Если не поумнел? – проворчал Иван.

Дорогой он приглядывался к Илейке, с завистью думал о том, что не сумел, как Максим, удержать при себе Угрюма. Кабы не брат – подьячий, Илейке переломали бы о спину не один десяток батогов. И все равно они были вместе.

Утром отряд продолжил путь. Много людей – много шума: поругивались между собой бурлаки, начальствующие погоняли нерадивых, а те огрызались. И вот открылось устье Ангары.

Далекая грива, видневшаяся из острога на другом берегу Енисея, тянулась до этих самых мест и подходила к Ангаре скальным обрывом. Берег был крут. Как головы и туловища диковинных зверей, из воды торчали огромные желтые камни, гладко вылизанные водой и ветрами. Ангара была шире Енисея, но морщинилась волнами на отмелях и перекатах. По другому берегу тянулась долгая песчаная коса.

При попутном ветре на коче и стругах подняли паруса. Но вскоре он переменился, и люди Хрипунова снова впряглись в бурлацкие постромки. Иван Похабов тянул струг бечевой и с восхищением озирал берега. Наконец-то открылась ему страна, о которой много слышал от промышленных и служилых. Даже запах и цвет воды здесь были иными. По берегам вздымались в небо стройные мачтовые сосны, каких нет за Енисеем. Здесь даже березы были прямыми, как ружейные стволы, и такими высокими, каких он прежде не видел.

Медленно шел полк. На воеводском коче Максим Перфильев в прошлом году дошел до устья Тасея за три дня, нынче шли пятый. Яков Игнатьевич требовал посольских почестей. Всяких встречных тунгусов велел вести к нему для разговора и знакомства. С судна он сходил только ведомый под руки казаками и прислугой. Царев человек в своем лице представлял сибирским народам русского государя.

Кум кумом, а Иван Похабов шел в другом конце каравана. Он не был даже кормщиком на своем струге и старался держаться подальше от головы. Ему, выросшему среди подлинных казаков Дикого поля, претило всякое внешнее отдание почестей кому бы то ни было. На Дону все были равны. А если кого почитали за подвиги, силу и смелость, то не напоказ, а про себя. Сибирские казаки, по его соображению, мало чем отличались от стрельцов. Но раз уж Бог привел к ним, по мере сил надо было служить, как принято здесь.

Впрочем, честь честью, а терпеть несправедливость не желали и сибирские казаки. Первыми зароптали тянувшие коч: Филипп Михалев – сургутец и веселый, беззаботный, всегда радостный Агапка Скурихин. Их дружно поддержали все связчики.

На судне при Хрипунове были его дочь, рудознатец и ясырь с ясыркой. Если ясырка прислуживала казачьему голове, то ясырь Яшка, толстый, широкоплечий, кривоногий увалень, днями и ночами спал под парусом. Вставал он, озираясь голодными узкими глазами, только для того, чтобы поесть, и жрал, всем на удивленье, без всякой меры. На него первого и осерчали бурлаки. Стали корить бывшего воеводу и подьячего, что в ясыре не меньше десяти пудов дерьма, жира и костей, а совести нет. Пусть, дескать, идет в бечеве или хотя бы пешим.

Хрипунову пришлось согласиться с требованием казаков. Яшка, с трудом переставляя короткие ноги, поплелся берегом. Он часто отставал, а вечерами, чуть живым от усталости, на карачках заползал по сходням на коч. Казачий голова с важным видом сидел в кресле на носу и оглядывал берега реки. При себе он держал присланного рудознатца, которого никакой работой, кроме поиска руд, не отягощал. По его наказу служилые несли рудознатцу потроха от добытых в пути глухарей, тетеревов и уток, если там попадались камни. Хрипунов велел осматривать кишки даже у пойманной рыбы.

Рудознатец вставлял в глаз толстое стекло, брезгливо морщил длинный влажный нос, но осматривал все, что приносилось. Сам он шел берегом, откалывал камни от скал, подбирал их из-под ног, коряво лопотал по-русски и был всегда чем-то недоволен. Но казаки почитали его как мастера. Ремесло уважалось.

На пятый день полк Хрипунова подходил к устью реки, где тунгусский князец Тасейка побил братьев Алексеевых с отрядом. Ертаулы не раз замечали издали промышленных людей. Увидев множество судов, они заворачивали свои струги в протоки, за острова или, бросив их, убегали с пожитками в лес.

Но на одном из островов возле широкого устья Тасеевой реки среди бела дня дымно горел костер. На песке лежал перевернутый шестивесельный струг. У костра бездельничали до десятка бородачей, одетых в кожаные рубахи и штаны. Они не только не испугались ни ертаульного струга, ни следовавших за ним судов с тяжелым кочем, но и вскочили с мест и стали призывно махать руками.

Даже издали некоторые из них показались Ивану Похабову знакомыми. Он приложил ладонь ко лбу, вглядываясь против солнца, и хмыкнул, узнав скандальных братьев Ермолиных. Бурлаки протянули струг выше устья Тасеевой реки, сели за весла и переправились к песчаному острову.

Илейка и Васька Ермолины, дружелюбно улыбаясь, вошли по колено в воду, подхватили казачий струг за борта. Другие промышленные помогли им вытащить его на песок.

– Иваха! – радуясь встрече, раскинул руки Васька Бугор. Илейка по трезвому обыкновению смущенно улыбался и помалкивал, бросая приветливые взгляды. Со времен казачьего бунта братьев возле Енисейского острога не видели.

– Живы, смутьяны! – беззлобно проворчал Иван Похабов. – Соскучились по Енисейскому кружечному двору?

Илейка в ответ только шире и смущенней заулыбался. Васька загоготал, с удовольствием припоминая пережитое возле острога.

Промышленные стали расспрашивать казаков и стрельцов про знакомых служилых и охочих людей, безбоязненно поглядывали на прибывающие суда. Их ватажка была доброй, не воровской. Все подати перед выходом на промыслы были оплачены. Нынешнюю небогатую добычу предъявить они не боялись.

На веслах одно за другим суда подходили к маленькому острову: хрустя песком и галечником, выползали на него со всех сторон. Здесь становилось тесно. Казачий голова в бронях, в шлеме, опоясанный саблей, узнал братьев Ермолиных. Теряя полковничье степенство, он поднялся с кресла, стал весело журить их за былое. Промышленные поклонились ему как воеводе. А он ткнул в Ермолиных указательным пальцем с золотым перстнем:

– Этих смутьянов ко мне, на борт!

С коча бросили сходни. Максим Перфильев махнул рукой, приглашая братьев к Хрипунову. Дородный Илейка с младенчески невинными глазами переминался с ноги на ногу. Васька с удивленным лицом поглядывал на сына боярского в доспехах.

– Ты-то куда собрался, воевода? – спросил, шлепая босыми ногами по сходням. – Война? Или чего ли?

– Был воевода, да вышел! – ответил Хрипунов с такой важностью, будто получил чин царского стольника. – Нынче я – казачий голова! А иду со своим полком под Шаман-камень. Даст Бог, и дальше поднимусь по реке и поставлю острог!

– Как так? – тупо соображая, замотал головой Васька, перебирая в уме свои познания царских должностей и чинов. Встал на палубе перед Хрипуновым. За ним тихонько поднялся широкоплечий Илейка.

– Какими шалопаями родились, такими и помрете! – снова принялся насмехаться бывший воевода. – Ни приветить государевых людей, ни поклониться ума нет!

Васька гоготнул, оглянувшись на брата:

– Так мы с малолетства только перед бочкой на колени падали. И то после полуведра горячего.

Илейка осклабился, повел глазами, своим видом показывал желание покланяться если не бочке, то кружке.

– Был воеводой! – удовлетворяя любопытство промышленных, степенно заговорил Хрипунов. – Да сидя на воеводским сундуке, брюхо стало расти. И умолил я государя отправить меня казачьим головой в браты, подвести их с другими народами под его милостивую руку. Себе славы добыть, государю нашему послужить.

Братья удивленно и недоверчиво гоготнули: верили и не верили сказанному. Промышленные из ватаги, отдыхавшей на острове, снова расселись у дымокура. На коч поднялись атаман Галкин с сотником Бекетовым, присели на борт за спиной казачьего головы.

– Садитесь, – кивнул он Ермолиным, – и рассказывайте, где бывали-промышляли, с какими народами встречались?

– Ха! Все бы рассказали, ничего бы не утаили, кабы языки не пересохли, – плутовато взглянул на полковника Васька, а брат его потупил глаза.

– Вот батожками-то и развяжем! – шутливо пригрозил Хрипунов.

– Не поможет! – в притворном печальном смущении Васька тряхнул кудлатой бородой и возвел глаза к небу. – Судьбинушка злая бьет нас каждый день, а хмельного не было во рту с самого Рождества.

– Налейте по чарке медвежьим детям! – покровительственно приказал Хрипунов.

Крестясь и кланяясь, с благостным видом братья выпили за здоровье бывшего воеводы. Илейка смежил веки, наслаждаясь жжением в животе. Словоохотливый Васька Бугор стал рассказывать:

– А зимовали мы, Яков Игнатьевич, на острове под Шаманскими камнями, в зимовье, что позапрошлый год поставил Максим Перфильев, – кивнул в сторону подьячего. – Доброе зимовье. Оставили мы его целехоньким. С тамошними ясачными тунгусами зимой споров не было. Но как вернулся гнус да стал пасти их оленей, дикие разум потеряли, стали меж собой воевать и нас в свои распри втягивать.

Тубинский князец Сойга, с Кана-реки, воюет братских людей и тунгусов, говорит, будто мунгалы велели ему собирать с них ясак. Князец Тасейка нынче убит братами, а его брат, князец Иркиней, и сын Лукашка кочуют уж не на Тасеевой реке, а на Тунгуске. По слухам, вместе с братскими мужиками балаганского племени они воевали против братского же князца Аманкула. Иркинейка похвалялся, что убил его. А весной он перессорился с Сойгой и стал воевать против него. Кто против кого воюет, за что? Ничего не понять! И решили мы, пока целы, убраться из тех мест.

Передовщик промышленной ватаги, сидевший у костра, прислушиваясь к расспросам, стал было рассказывать, какие в тех местах промыслы. Но Хрипунова рухлядь не заинтересовала. Он велел налить по чарке всем промышленным. И стал говорить для них, чтобы другим людям передали:

– Прошлый год из Томского города наше посольство ходило к мунгальскому Алтын-хану. И шертовал он, через близких людей, нашему царю. Нынче хан и царь заодно, а все прежние мунгальские ясачники и кыштымы теперь в нашем подданстве. О том вы, промышленные, всем народам, какие встретите, говорите. Чтобы не было больше между нами ссор.

Промышленные выпили по чарке. Передовщик с проседью в бороде недоверчиво качнул головой.

– Этой весной жаловались шаманские тунгусы, будто не только Сойга, что кто-то из князцов, с прибылью для себя, собирает дань мунгальскому хану. Оттого будто и раздор среди них. А про то, что изменили нашему царю, говорят так: раньше за ясак давали бисер, ножи, посуду, лучших людей поили государевым вином, а нынче ясак требуют и ничего взамен не дают.

Казаки, стрельцы и охочие люди, сидевшие возле стругов, слушали рассказы промышленных и отмахивались от гнуса. Сначала тихо, потом в голос они зароптали:

– Мы жилы рвем, денно и нощно радеем за государеву пользу, а нас голова, кроме батогов, ничем не потчует!

Разговор со встречной ватажкой и правда затягивался. Хрипунов велел атаману с сотником объявить своим людям, чтобы становились на полудневку: отдыхали, мылись, стирали одежду и пекли хлеб.

Казаки и стрельцы переправились на мыс между Ангарой и Тасеевым притоком. Следом за ними туда же переплыли коч Хрипунова и недопившие, недогулявшие промышленные люди встреченной ватаги. Островок опустел.

Иван Похабов, отмахиваясь от наседавшей мошки, с любопытством наблюдал за Илейкой Ермолиным. От злостного недопития тот беспокойно расхаживал между костров. Спина его была прямой, как колода. Он кряхтел, сжимал и разжимал пальцы в кулаки, поглядывал на встречных строго и пытливо. Перепади ему чарка-другая – учинил бы драку. А раз он, Похабов, был рядом, то непременно с ним.

На берегу был поставлен шатер. Казачий голова кликнул лучших людей для совета и беседы. Подьячий позвал Ивана Похабова. Тот насмешливо кивнул Илейке и с облегчением ушел от костра.

Возле шатра стояли бекетовские стрельцы. Михейка Стадухин старался за всех, орал на праздношатающихся, чтобы к шатру не подходили. Одного из охочих выпроводил, поддав ему пинка под зад. Тот ради чарки пытался проникнуть на совет незваным.

Помолясь на воеводские складни, черненные серебром и выбеленные глазурью, собравшиеся расселись на земле.

– Слышали вести от промышленных? – степенно и задумчиво заговорил казачий голова. – И хорошие вести, и плохие. Многие прежние слухи подтвердились. И я в сомнении: то ли воевать с Иркинеем, то ли напомнить прежние клятвы и опять звать его с Лукашкой присягнуть?

Хорошо бы пойти Тасеевой рекой через Чунский волок, к братам, воевавшим против Аманкула, да привести их к присяге. Опять же шаманских, аплинских тунгусов, давших нам ясак, никак нельзя не защитить. Вот и думаю, как быть? – обвел взглядом всех собравшихся.

– Разделяться надо! – подал голос Петр Бекетов и поправил пышные усы казанком указательного пальца.

Казачий голова взглянул на него. Сотник встал и продолжил:

– Хорошо идти целым полком, всем здешним народам свою силу показывать, но лучше разделяться. Коч Чунским волоком не провести, значит, через волок надо идти мне со стрельцами.

– Почему стрельцам? – неприязненно вскрикнул Филипп Михалев. – Стрельцы нынешней весной вернулись небедными. Сколько ясака взяли на государя, сколько на себя, кто считал?

– Мы целовальников возьмем от казаков или от охочих людей, – не обижаясь и не оправдываясь, согласился Бекетов и тайком показал кулак Михейке Стадухину, который разинул было рот для спора и ругани с казаками, но с пониманием шмыгнул носом и страдальчески скривил сжатые губы.

– Казакам бы и идти по Тасеевой, а стрельцам тянуть коч и рожь по Тунгуске! – пробубнил кто-то из дальнего угла.

– Атаман Галкин мне нужен! – как о решенном заявил Хрипунов. – Как-то еще поладим с Сойгой и Иркинеем?

Собравшиеся на совет подумали и приговорили, что сотник молвил разумное слово, пусть налегке идет со стрельцами Тасеевой рекой.

– А чтобы разговоров не было, – снова объявил Бекетов, добродушно поглядывая вокруг насмешливыми глазами, – возьму целовальников от казаков и от охочих людей. Пусть надзирают, что стрельцы берут себе, что государю.

Едва служилые встали, чтобы разойтись, за шатром послышались рык и ругань. Перфильев выглянул из-за полога.

– Ермолины опять рвутся, Яков Игнатьевич!

– Пусти, – добродушно разрешил Хрипунов.

Вошел Васька Бугор. Выпрямился. Взглянул на складни, махнул рукой со лба на живот, с плеча на плечо. За ним, с чрезмерно важным видом, протиснул широкие плечи Илейка.

– И чего вам надобно, крикуны? – на потеху собравшимся спросил Хрипунов.

– Батька воевода! Возьми нас на Сойгу как охочих. Мы знаем те места. Послужим тебе и государю!

– Вижу, не допили! – весело оглядел вошедших голова. – Только у меня одна бочка вина, а в Енисейском, у нового воеводы и у таможенного головы, – много! Ой, прогадаете. Проспитесь и подадитесь в бега!

– Не побежим! – мотнул головой Васька. – В Енисейском за неделю пропьемся. Опять придется в покруту идти. Возьми за добычу, как взял енисейских гулящих?

– Добро! – согласился Хрипунов, посмеиваясь вместе с лучшими людьми полка. – Пойдите проспитесь! И если к утру не откажетесь, без опохмелки – возьму!

Ясным летним утром, на восходе солнца, Ермолины появились возле шатра Хрипунова. Поднялись они затемно, но лица промышленных были свежи. Илейка со смущенной улыбкой глядел под ноги. Васька хмурился и кряхтел, изображая похмельные муки. От прежних просьб ни тот, ни другой не отказались. Но и по чарке не выпросили.

После завтрака и молитв сотник Бекетов с тремя десятками стрельцов, с целовальниками от казаков и охочих людей ушел вверх по Тасеевой реке.

Поредевший полк продолжил путь Ангарой. Стрельцы Савины и Черемнинов ушли с Бекетовым. За кормщика в ертаульном струге остался Иван Похабов. К большому неудовольствию стрельцов Дунайки и Дружинки, которых Бекетов оставил при Хрипунове, он принял к себе Ермолиных.

Три недели ертаулы кое-как терпели друг друга. Дунайка помалкивал и воротил в сторону обиженное лицо с таким видом, будто знал наверняка, что вокруг него одни обманщики и воры. Разумный, сдержанный Дружинка держался со всеми ровно и особняком. В Илейку же Перфильева будто бес вселился. Тощий и верткий, беспутный и ленивый, он всю дорогу задирал тихого в трезвости Илейку Ермолина. Иван то и дело осаживал брата товарища, жаловался подьячему, грозил, что после первой пьянки Илейка его удавит.

На устье Илима завиднелись островерхие тунгусские дю[62]62
  Дю – эвенкийское название чума.


[Закрыть]. Чтобы не тесниться, вдали один от другого там стояло три тунгусских рода.

– Три урыкита на одном месте, – удивленно хмыкнул Васька Бугор. – По тунгусским понятиям теснота нестерпимая! Это неспроста!

Ертаульный струг остановился, поджидая другие суда. Завидев множество лодок и людей, тунгусы бросились в лес. Хрипунов велел всем сойти на берег, разбить табор и звать к нему беглецов лаской. А если не пойдут, то ловить их силой. Васька Бугор с отрядом из охочих людей вызвался идти к тунгусам, говорить с ними и аманатить.

– Знаю вас, воров! – недоверчиво пожурил его Хрипунов. – Дам ружья, боевой припас, а вы сбежите!

– Отец родной! – возмущенно закричал Бугор, гулко ударяя себя в широкую грудь кулаком. – Почто думаешь про нас так плохо? Я бы тебе брата оставил аманатом, да он лучше моего тунгусов понимает.

– Знаю вас! – погрозил пальцем казачий голова.

Ивана Галкина с его казаками он задержал при себе. К тунгусам отправил четырех казаков под началом Максима Перфильева. С ними отпустил братьев Ермолиных. Получив ручные пищали, припас пороху и свинца, Васька повеселел.

– Ох и надоел ты мне со своим стругом! – скалясь, бросил Ивану Похабову. – А этот шибздик, – презрительно ткнул пальцем в грудь Илейку Перфильева, – и того хуже.

Брат подьячего от тычка разинул рот и выпучил глаза, как рыбина на суше. Дунайка громко засопел, обидчиво поглядывая на передовщика. Дружинка захохотал. Зная норов братьев Ермолиных, Иван только ухмыльнулся.

Отряд под началом подьячего скрылся в тайге. Вскоре тунгусы стали возвращаться к своим чумам. К ночи вернулись охочие и служилые. Они привели на стан двух аманатов со связанными руками.

После расспросов и бесед с ними Хрипунов снова созвал лучших людей. На этот раз на равных с атаманом, подьячим, старыми сургутскими казаками и стрельцами перед казачьим головой сидели братья Ермолины.

– По словам наших ертаулов, – почтительно кивнул на них голова, – нынче все тунгусы живут по урыкитам. Олени разбежались по тайге нагуливать жир на грибах, мужики постреливают птицу да промышляют рыбу. Мятежные князцы Сойга с Иркинеем, по слухам, сидят где-то неподалеку. Усмирять их надо, пока безоленны? – спросил, внимательно оглядывая собравшихся. – Или как?

– Надо! – загудели казаки, стрельцы и охочие.