Текст книги "Заморская Русь"

– Пятый десяток лет хожу по морю, – ворчал. – Но чтобы монахи на борту, да сразу восемь – первый раз… Поют красиво, только у меня все из рук валится и в горле сохнет. А этот, смиренный, везде шастает. Оглянешься – стоит за спиной, глазищами луп-луп, наскрозь дырявит, аж мороз по шкуре.

Вторые сутки Бочаров расхаживал возле штурвала, понося ветер и вымотавшуюся команду, вторые сутки «Финикс» ходил в виду берега с высокой остроконечной горой, по которой сбегали вниз белые полосы снега, и не входил в Авачинскую губу. На утесе был виден маяк, к которому судно то приближалось, то снова удалялось от него. Пассажиры роптали, говорили, что Бочаров нарочито всех мучает, чтобы списать компанейскую водку. От них к архимандриту были посланы жалобщики. Капитана мог усовестить только он.

Седобородый монах, глава миссии, поддерживаемый под руки доброхотами, выполз на верхнюю палубу, стал упрекать морехода в издевательстве над людьми. Нос у Бочарова посинел от возмущения, борода расшеперилась, как драное мочало.

– Шел бы ты, батюшка, да молился, радуясь, что плывешь на корабле, а не на обломке мачты…

Но в полдень, уловив какую-то ему только понятную перемену ветра, капитан положил «Финикс» на борт так, что пассажиры, крестясь и охая, вцепились в койки. Вскоре судно почти перестало качать, оно вошло в защищенную от ветров бухту. Сотни птиц срывались с острых скал, с криками кружили над мачтами. Черные урилы подлетали к реям, внимательно оглядывали палубу. Морские топорки, не взлетая, били по воде крыльями и гребли лапами, освобождая путь идущему судну. В удобной Петропавловской бухте, со всех сторон защищенной от ветра, «Финикс» бросил якорь. Архимандрит Иоасаф, уверенный, что его убеждением и Божьей волей удалось образумить капитана, начал благодарственный молебен.

Шторм стих через два дня. Прополоскав бочки, команда пополнила запас пресной воды, «Финикс» с грузом, пассажирами, успокоившимся скотом вышел в море и взял курс на Ближние острова Алеутского архипелага. Еще маячили за кормой острые пики камчатских гор, за которые, пламенея, уходило солнце, Сысой без дела стоял на шкафуте, глядел на них, покуривая трубку.

– Ничего не чувствуешь? – раздался тихий голос за его спиной.

Он обернулся и невольно растерялся, увидев инока Германа. Табачный дым был набран в грудь, не выдохнуть его было невозможно, Сысой смущенно выпустил из себя струю, воротя голову в сторону, поперхнулся, закашлял, скинул шапку, пожал плечами, не зная, куда деть трубку. – Небо пустое! – вздохнув, сказал инок с чуть приметным стоном. Ветер шевелил его кучерявившуюся бороду, красивые длинные волосы, покрытые черной монашеской шапкой. – Уходим из-под Покрова Богородицы… Не многим суждено вернуться! – Герман с печалью в глазах кивнул на удалявшийся берег. – А иным возвращение покажется горше собственных похорон!

Сысой все еще вертел в руках горячую дымившую трубку, не смея ни выколотить ее, ни спрятать. Заметив эту неловкость, инок тем же ровным голосом укорил:

– Не травил бы пристанище души своей, а то ведь рано одряхлеешь, будешь возвращаться мучим кашлем, нездоровьем всяким.

– Через семь лет одряхлею? – удивленно спросил Сысой. – Многие курят, от качки помогает…

Монах грустно покачал головой:

– Молись, чтобы вернуться хотя бы лет через тридцать…

– Эй, казар? – крикнул капитан, свесив с надстройки седую бороду.

– Зовут тебя! – Герман опустил голову и добавил тише, со смиренной просьбой: – Не грешил бы?!

– Ты куда пропал? – строже прорычал сверху Бочаров. – А ну, к штурвалу!

Сысой поклонился монаху, выколотил трубку о планширь и, все еще чувствуя на спине его взгляд, побежал на мостик. Нос Бочарова был багров, как заходившее солнце. У штурвала стояли два матроса. Сысой встал перед капитаном, тот по-свойски подмигнул ему, доставая из-за пазухи флягу, обернутую берестой.

– Проберешься в такелажку, чтоб ни одна душа не видела, откроешь замок. – Протянул ключ. – Да запрись изнутри и щупай мешки. В одних – ящики с чаем, в других фляги с водкой и ромом. Аккуратно так мешок по шву распорешь… Из одной фляги не наливай: из двух-трех, понемногу. Потом шов зашьешь как было… Гриха? – окликнул скалившегося матроса. – Дай иглу с ниткой. – Шмыгнул красным носом и ласковей добавил: – Нам самим туда нельзя. Приказчик вставать начал. Пока он на нас смотрит, ты крысой прошмыгнешь!.. Я целый год ничего крепче чая не пил, думал, в Охотске отгуляюсь, а комендант, дворянское отродье, силком выслал.

Сысой на миг смутился, вспомнив последний взгляд инока, но подумал: «Не для себя же, по научению!» Сунул флягу под зипун, взял иглу. Вернулся он, исполнив все в точности, весело поглядывая по сторонам и с удальством попыхивая трубкой.

– Молодец! – радостно встретил его Бочаров и похлопал по плечу. – Язык не поворачивается называть казаром, – польстил, но, унюхав запах водки, насторожился: – Ты случаем огня в такелажке не оставил? А то сгорим вместе с водкой и монахами, перекреститься не успеем.

Команда «Финикса» тихо и затаенно веселилась, ветер был попутным, корабль почти не качало. Ювеналий почувствовал среди ночи нестерпимый голод, запустил руку в мешок, вытащил юколу и с удовольствием сгрыз ее, не замечая душка, от которого выворачивало в качку. На верхней палубе через равные промежутки времени раздавались странные звуки: «дук!» да «дук!» – будто кто-то колотил дубиной по сырой земле. Монах полежал, мысленно благодаря Бога за облегчение, хотел встать на молитву, но сосредоточиться ему мешал все тот же странный звук.

Наспех помолившись, Ювеналий поднялся на палубу. Была тихая ночь, на низком небе тускло мерцали звезды, вокруг не было ни души, будто брошенный командой, «Финикс» бесшумно скользил по воде, покачиваясь с носа на корму. От этой качки гик на бизани с равномерным «дуканьем» дергался из стороны в сторону на слабину крепившего его фала.

Монах, вдыхая всей грудью свежий воздух, торопливо прошел к юту, взобрался на высокую корму и остолбенел: на капитанском мостике, возле штурвала, никого не было. Крестясь и грохоча сапогами, он бросился на бак, возле фока споткнулся обо что-то живое, мягкое, наклонился: на парусине, скорчившись, спал мертвецки пьяный матрос.

– Господи, помилуй! – испуганно пробормотал Ювеналий и бросился в капитанскую каюту. Там вповалку храпели чернявый помощник и матросы. Так и не добудившись никого из них, монах бросился в другую каюту, растолкал Бакадорова, затем побежал будить миссию. Через минуту два десятка пассажиров метались по палубе в поисках капитана.

– Измена, господа! – прокричал Бакадоров, подскочил к штурвалу, попробовал повернуть, покряхтел, тужась, но ни на вершок не сдвинул ни в ту, ни в другую сторону. К нему подбежал Ювеналий, крякнул, подналег на колесо, под палубой что-то хрустнуло, корабль стал медленно разворачиваться, вскоре его сильно качнуло с борта на борт. Из трюма раздались ругательства, на палубу вылез капитан, двумя руками схватился за мотавшийся гик:

– Какого хрена?… Не в свое дело! – зарычал на монаха и приказчика.

Его со всех сторон обступили возмущенные пассажиры, кричали, размахивая руками. Бочаров лишь вращал глазами и дергался, повиснув на гике. Доброхоты выволокли из каюты штурманского ученика, прислонили к штурвальному колесу, с боков придерживая его на ногах. Наконец, Бочаров собрался с силами и закричал:

– Очистить палубу… Я – хозяин!

«Финикс» стало качать еще сильней. Ювеналий уже понял, что допустил ошибку, взявшись за штурвал, чувствуя снова подступавшую к горлу тошноту, спустился в каюту, стал страстно молиться за грешную бочаровскую душу.

Один за другим из трюма, кают и кубриков выползали матросы. Цепляясь за надстройку, пробирались к юту. Окруженный пассажирами как волк собачьей стаей, полураздетый капитан поднялся на мостик. Монахи грозили карой небесной, приказчик со старостой божились написать жалобную челобитную государыне. Не обращая внимания на поносные речи, Бочаров отправил кого-то в трюм, кого-то на кливера. На карачках команда расползлась выполнять его приказания, через четверть часа «Финикс» снова лег в дрейф, слегка покачиваясь и клоня к волне прилива длинный нос.

К утру погода стала портиться, капитан встал к штурвалу ни пьян, ни трезв. Усиливающийся ветер трепал седую бороду, нос алел, как облака на востоке. Сысой за ненадобностью залез в шлюпку, свернулся калачом под парусом, лежал, вспоминая вчерашний загул, удивляясь, что у старовояжных нет веселья. Сколько знал и видел, что пахотные, что казаки, выпивали по чарке, начинали петь и плясать. Эти же пили, сидя на месте, и только говорили о горестном, невеселом, будто похвалялись друг перед другом, кто больше выстрадал. Если подвыпившие юнцы пускались в пляс или начинали петь, на них шикали и опять бубнили о своем – мрачном и трудном.

Проснулся Сысой от знакомых голосов. Шлюпка стояла недалеко от мостика. Тоболяк услышал Германа и, не желая показываться ему на глаза, невольно подслушал разговор. Инок упрекал капитана, но не за нынешнюю ночь, а за то, что зельем губит душу и молодежь приучает ко греху. Бочаров тяжко вздыхал, поддакивал:

– Правильно говоришь, батюшка, правильно! Большой грех на мне, не отмолить уже!

– Бог милостив, покаяться никогда не поздно!

– В милость божью верю, – всхлипывал капитан, – но ничего с собой не могу поделать: тошно стало жить на свете. Грех так говорить, но шибко уж тошно. И все от своего знания. Гляжу на вас, что дети малые – даже у архимандрита глаза загораются, когда про новые земли говорим. И только я, Митька Бочаров, знаю – кончилась земля, всю ее, матушку, облазили. Разве малые острова еще где-нибудь… А как жил, того не зная! Эх, как жил! – простонал. – У кого учился?! Были люди – не нам чета, жизнь прожили и ушли счастливыми, потому что миловал их Бог моего знания…

– Хороший хозяин на лошадь лишнего не нагрузит, что говорить об Отце Небесном, любящем всех человеков, – мягко возразил Герман.

Бочаров помолчал, повздыхал, спросил:

– Ты, батюшка, про ляха Беньовского слыхал?… Оно и понятно. Уж четверть века минула. На Камчатке не всякий помнит, откуда за Камнем знать про те дела давние… Был в Большерецке ссыльный из мятежных ляхов. И наших бояр ссыльных много было: кто с рваными ноздрями, кто кнутом бит – все пьяные, злые на государыню, на Россию и весь белый свет. Лях, бывало, увидит тебя за версту – улыбается, кланяется, всем он был другом, всем доброго здоровья желал. Потом тихо-смирно собрал вокруг себя отребье, готовое идти за ним в огонь и воду, почуял власть и заговорил по-другому: ну, да то его грех, не мой!

Сейчас-то я понимаю, был он человечишко никчемный. Но один дар имел – врал про неведомые земли, да так складно, что душа млела. И реки-то там винные, и хлеб на деревьях растет, и всякое чудо. Многих заморочил: Герасима Измайлова, что за нами на галиоте идет, полпартии промышленных купца Холодилова, ну а ссыльные за него стояли горой. Много греха взяли на души: кровь невинную пролили, галиот «Святой Петр» захватили, бумагу подписали, что отрекаемся от матушки-России.

Кого волей, кого неволей согнали на галиот сотню промышленных, казаков, баб, вышли в море. Герасим Измайлов первым протрезвел, смекнул, что к чему, одумался и говорит мне: «Пан хвастал, что закончил навигационную школу в Гамбурге, но сдается мне – он стеньгу от стрингера не отличает». Я ему не поверил, потому что верить не хотел. Промеры глубин делал, карты составлял, думал, после своих к открытым землям приведу.

Герасим же замыслил бегство: спрятал карты, ворованные паном, подговорил кого-то дождаться, когда ссыльные бояре с паном сойдут на берег и угнать галиот обратно на Камчатку, вернуться с повинной. Но кто-то донес. Беньовский избил его до полусмерти и бросил на одном из Курильских островов.

Возле китайского порта Аомынь, в португальской торговой колонии Макао, лях наш галиот «Святой Петр» продал, нанял два фрегата и шли мы на них через три океана, вокруг Африки и бросили якорь во Франции, в Порт-Луи. Лях в Париж укатил и пропал на полгода. Мы пятерых похоронили, но дождались его. А он вернулся и сказал, что нам предписано воевать Мадагаскар для французского короля.

«Где же землица неведомая? – спрашиваем. – Ты же ее обещал». Беньовский стал смеяться, называть нас свиньями и похваляться, как ловко всех обманул. Говорил, что какие есть на свете земли, мы их все прошли и надо устраиваться на том, что есть. Наши беглые бояре да те, что кровь большерецкого коменданта пролили, сын поповский, еще кое-кто из промышленных ушли с ним, остальные, природные русские люди и крещеные камчадалы, затянули кушаки да побрели пешком в западные пределы России через Европу. Что там? Ближе, чем от Якутска до Охотска.

И насмотрелись мы на латинянскую жизнь, ляхом хваленую. У нас не сладко, там еще горше: идем и говорим меж собой: лучше уж на российской каторге дожить. Вернулись, казни себе просим, пострадать готовы, но нас простили и сослали именным указом в Охотск, дальше все равно некуда. Я уже в Охотском порту служил, а Герасим только через год вернулся из Иркутска после учиненного дознания. Рассказал я ему о своих скитаниях, и решили мы, что лях врал, будто все земли пройдены. Тогда еще никто не доходил до мест, где были Чириков с Берингом. Что за теми горами, которые они видели, никто не знал.

В 1776 году дали нам с Герасимом галиот «Святой Павел» от компании именитого якутского купца Лебедева-Ласточкина, курского Шелихова и камчатского Луки Алина, партию промышленных с передовщиком Иваном Луканиным и наказ – идти встреч солнца сколько хватит сил. И дошли мы до тех гор. Глядим, глазам не верим, вот оно чудо: льды в море сползают, хребты небо подпирают, будто здесь белый свет кончается.

Зимовали, зверя промышляли, бухты описывали, глубины измеряли, карты составляли. Еще одну зиму прожили и встретили в Кенайском заливе фрегаты под аглицким флагом. Их команды на нас пялятся, как на чудо, мы – на них: откуда кто взялся? Но встретились с добром и сговорились: мы им показали удобные бухты, командор Кук дал нам посмотреть свои карты. Кинулись мы с Герасимом глядеть, что за горами? Видим, земля, а после снова море, а за морем опять земля, и весь тот берег мной с ляхом пройден. Меня чуть кондрашка не хватила… С тех самых пор, как ямщик, вожу транспорт туда-сюда, а душе тошно. Выпьешь – легче!

Герасим вокруг Африки не ходил, не верит, что нет больше неоткрытых земель. Прибылов ищет Калифорнию к северу от Аляксы. Пусть! Я им душу не травлю, а свою заливаю винцом. – Бочаров долго еще кряхтел, сопел, хлюпал носом и ждал от Германа сочувствия.

– Знание – тяжкий груз, – с пониманием вздохнут инок. – Всезнание только Отцу Небесному по силам. – Да и грех – искать Царство Небесное на земле, на небе оно.

– Правильно говоришь, батюшка, правильно! Только как жить без своего царства-государства, а в государстве без правды? Всякий выкрест на государевой службе тобой помыкает. Свои, бритые да ряженые, в барских чинах – того хуже… Из Охотска на Кадьяк, с Кадьяка в Охотск. Хоть помирай с тоски. Иногда чую: не выпью – лягу и отдам концы, как коряк.

Инок долго молчал, потом сказал тише прежнего, почти шепотом:

– Знаю благочинного, который видит наперед, кому долго еще грешить, а кому бы молиться, а он тешится, будто век впереди.

– Не мне ли так скоро? – опасливо насторожился капитан.

– Кому годы, как неделя, кому неделя, как годы, – пробормотал инок.

– Ну и ладно, спаси бог за напоминание!

– Не сказывай никому! – с болью в голосе всхлипнул Герман. – Большой грех – выдавать Божьи помыслы.

– Не скажу! В этой старой лысой башке много чего, что другим знать не надо. Это я тебе как на исповеди…

Недолго баловала транспорт тихая погода, уже к ночи засвистел в снастях ветер, и разыгрался шторм. Скрипел остов «Финикса», взбиравшегося на клокочущие гребни волн, Бочаров сутками стоял на мостике, из под долгополой алеутской камлеи, шитой из сивучьих кишок, березовым голяком торчала задубевшая от соленой воды борода.

Шторм не усиливался и не затихал пять дней сряду. Команда валилась с ног, многие пассажиры лежали, не вставая с мест. Телесно слабый иеродьякон Нектарий переносил качку легче других, но, попробовав погрызть сухарь, пожаловался, что зубы шатаются. Почувствовав странный привкус во рту, плюнул кровью и с удивлением показал пятно братьям. Среди томских крестьян, царской милостью сосланных на поселение вместо каторги, тоже появились скорбутные – больные цингой. Посыльные приползли к миссионерам: «Что делать?» Те обратились за советом к капитану. Бочаров велел всем жевать припасенные им травы, проветривать внутренние палубы и помещения.

Пассажиры считали дни, не зная, что судно идет в сторону от курса с одной целью – удержаться на плаву. Бочаров по два-три раза в сутки переодевался, хотя мокрая одежда не успевала просохнуть: печей в шторм не топили. В кают-компании раскачивалась лампадка под иконой Михаила Архангела. Златовласый архистратиг с тяжелой челюстью, с блистающим мечом в руке насмешливо взирал поверх голов молившихся на нечто невидимое ими.

Оставив возле штурвала помощника-креола, лопоухого, верткого и веселого, капитан в очередной раз спустился в кубрик, чтобы переодеться. Здесь без признаков жизни, вцепившись в рундуки, мешками переваливаясь с бока на бок, лежали приказчик Бокадоров, староста Чертовицын и управляющий Уналашкинской факторией. Вдруг «Финикс» так резко накренился, что Бочаров, запутавшись в штанах, упал, зарычал, торопливо освобождаясь от одежды. Страшный удар обрушился на борт. Корабль, должно быть, лег мачтами на воду. В следующий миг, оторвав трос, гик ударил по надстройке, а другая волна смела шлюпку и световые люки. Вода обрушилась на людей. Капитана, в одном сапоге и одной штанине, ударило о переборку.

Васька Васильев первым увидел само по себе вращавшееся штурвальное колесо. Цепляясь за рангоут, подбежал, схватился за него, закричал. Волна снова ударила в борт и окатила его с ног до головы. В следующий миг рядом оказался Сысой. Вдвоем они стали вращать штурвал на правый борт, подставленный волне.

– Что делать? – закричал Сысой не своим голосом, оглядываясь, нет ли поблизости кого из команды.

Бочаров в кубрике, отплевываясь горькой морской водой, наконец-то сбросил с ног путы, полуголым кинулся к выходу, но дверь заклинило. За его спиной истошно вопил Бакадоров. Каюту заливало водой. Обломки светового люка бились о переборки. Бочаров пинками выбил дверь, но следующий удар волны бросил на него месиво из воды и обломков, оторвал от поручней.

– Господи, помилуй! – успел пробормотать он и мысленно добавил: – «Не выжить им без меня!» И встал перед его глазами образ инока Германа, намекавшего на какие-то испытания. Бочаров не почувствовал боли – только вкус крови на губах, а по крену понял, что на штурвале кто-то стоит.

– Право на борт! – закричал во всю силу. – Круче к ветру выводи!

Тоболяки услышали загробный голос из трюма. Цепляясь посиневшими пальцами за штурвал, скользя по мокрой палубе, стали исполнять команду.

В пролом светового люка свесились бороды двух матросов, они спустили вниз мокрый парус. Чертовицын, как кот, сиганул наверх, приказчик Бакадоров, сдирая ногти о мокрую парусину, стал карабкаться, его схватили за руку, выволокли, но парус при очередном крене соскользнул вниз, облепив капитана. Пока он барахтался под ним и обломками люка, волна ударила с левого борта.

– Лево на борт! – закричал Бочаров, выбравшись из месива. И «Финикс» послушно выровнял курс. – Так держать!

Матросам наконец удалось схватить капитана и выволочь на палубу. В одном прилипшем к телу белье, с окровавленной бородой, старый мореход оттолкнул тоболяков от штурвала:

– Закрепите гик, пока не разнесло надстройку!

Корабль выровнялся на курсе и стал, как прежде, нырять носом в буруны, что после недавних бортовых кренов казалось пустяком. Все, кто мог, поднялись на откачку воды. Миссионеры, заткнув полы ряс за опояски, передавали друг другу ведра. А когда отчерпали ее, разгребли обломки люка – нашли тело уналашкинского приказчика с небольшой раной на виске. Матросы искали штурманского ученика, капитанского помощника-креола, но так и не нашли его. Ювеналий пробрался к полуголому капитану, смущенно кашлянув, протянул ему сухую парку.

– Подержи-ка, батюшка! – передал ему штурвал Бочаров. Скинул мокрую рубаху, натянул парку на голое тело. Босые ноги со старчески вздутыми венами приплясывали на холодной палубе. Ювеналий, упершись спиной в фальшборт, снял с себя сапоги:

– Надень, – протянул Бочарову. – Тебе нужней! – И босиком зашлепал к разбитым световым люкам, которые наспех накрывали парусиной. С тех пор морская болезнь оставила иеромонаха: промокший и продрогший он сутками работал на верхней палубе наравне с матросами, не пренебрегая ни трудными, ни грязными делами.

Другие монахи беспрестанно молились, поддерживая дух команды и пассажиров. Они отпели смытого за борт штурманского ученика и погибшего приказчика. Тело завернули в запасной парус и положили на юте, решив предать земле по русскому обряду. Что произошло, заставив покойного креола подставить судно бортом к волне, было известно одному Богу. Может быть, об этом что-то знал инок Герман, но он молчал, взяв на себя самую трудную при шторме работу: чуть позволяла волна – разводил огонь и готовил горячую пищу, которая лучше лекарств помогала от цинги.

На второй неделе шторм стал стихать. Капитан поставил вахту из матросов под надзором Ювеналия и ушел отсыпаться. Через десять-двенадцать часов он поднимался, ел, сверял курс, давал наставления и снова ложился. Иногда долго водил по горизонту подзорной трубой, вглядываясь вдаль, ворчал, что не видит галиот. За бортом показались всплывшие ремни морской капусты, потом – дерево с сучками, появились морские птицы, а вскоре кулик сел на борт, повертел по сторонам любопытным длинным носом и снова поднялся на крыло. Пришел хмурый день, из стелившегося по воде тумана появилась черная гора. Бочаров пригляделся к смутным очертаниям берега, понял, в каком месте находится корабль, и повеселел. Скинув шапки, все стали креститься и кланяться неприветливой земле. Миссия начала благодарственный молебен. В кают-компании, у иконы златокудрого архистратига, не гасла лампада.

Уже глубоко запали глаза покойного уналашкинского приказчика, стывшего на юте. Оттуда потягивало тленом. Ночная вахта опасливо оглядывалась на кокон. Матросы поговаривали, что ночами на палубе является призрак, кланяется живым и знаками просит не бросать тела за борт.

И вот «Финикс» вошел в бухту, окруженную скалами. Это был остров Атту – первый на западе Алеутской гряды. Шлюпка с монахами и с телом погибшего ушла к берегу. Бочаров указал место, где когда-то было зимовье первых русских промышленных, высадившихся с шитика «Святая Евдокия». Неподалеку истлевали кости русских людей, первыми легших в эту неприветливую каменистую землю. Архимандрит с братией выкопали могилу, похоронили уналашкинского приказчика, не добравшегося до места службы, отпели всех православных людей, закончивших свой земной путь на острове, и поставили крест из плавника. Впервые здесь служили молебен лица духовные по канону церковному.

– Жили люди, не нам чета! – вздыхал капитан, вернувшись на корабль. И, строжась лицом, спросил тоболяков: – Про Михайлу Неводчикова слыхали?

– Как не слыхать? – отвечали те. – Он наш, тобольский!

– Ну, тогда ладно! – подобрел, разглаживая бороду. – А то, думаю, если таких людей не помнят, ложись и помирай по камчадальскому обычаю.

«Финикс» снова пошел на северо-восток вдоль гряды островов. Но вскоре пал такой плотный туман, что с кормы не стало видно бака. Пришлось спустить паруса и лечь в дрейф. Заунывно звенела рында – корабельный медный колокол. Сысой глядел на песочные часы и по отметкам дергал за рындабулю.

– Здесь всегда так! – с недовольным видом ворчал капитан. – Монахи велят поминать покойных кутьей и квасом. Не дали выпить за помин – и случился туман… В здешних местах пока четверть не опорожнишь – доброго пути не будет. Не нами заведено. И Михайлы Неводчикова душа где-то здесь витает. Он первым увидел эти острова со «Святого Петра», когда служил у Беринга. На другой год к ним подошел «Святой Павел», но чириковские матросы не смогли высадиться. Михайла был первым.

Про него фартовые и торговые мало говорят: богатства не нажил, знай себе служил, в море ходил, карты составлял. А те карты до сих пор почитаются за точнейшие, потому что был у Михайлы талант. – Бочаров в долгополой камлее из сивучьих кишок присел на бухту троса. Из-под башлыка, шитого заодно с плащом, торчала только седая борода. – Иному Господь отсыплет дар – не поймешь, милость или крест тяжкий! – вздохнул, сдвигая башлык на темя и морщиня лоб. – В Тобольский город Михайла пришел из Великого Устюга. Там с малолетства был отдан в ученики чеканщику-серебрянщику. Борода не выросла, а он стал таким мастером, что учитель начал завидовать ему. А талант покоя не дает. Это я понимаю! – Капитан поежился под камлеей, на которой оседали капли невидимого дождя – буса. – И решил Михайла начать жизнь новую, праведную. Ушел в Сибирь, записался в пашенные, взял государев подъем, получил землю под Тобольском, распахал поля, поставил усадьбу – живи и радуйся! Ан нет! Талант душу мучит, куда-то зовет.

Рассказывал он потом, что как раз в то время через Тобольский город шли обозы второй беринговой экспедиции, и ему так захотелось отправиться на край света, что не стал искать, кому сдать тягло – бежал следом за обозами без отпускной грамоты, добрался до Охотского острожка, стал там строить корабли. – Это я тоже понимаю, – с усмешкой пошевелил бородой Бочаров. – Сам такой! И оказался он таким нужным корабельным плотником, что беглым был принят служить на «Петре», дошел до Аляксы, вернулся в Охотский острог, а в пути обучился у штурманов навигационному искусству. Ну а как вернулись те, к кому судьба была милостива, да рассказали о пушных богатствах, иркутские купцы засуетились, сложили общий капитал и просили Михайлу Неводчикова быть в их артели мореходом и плотником.

– Сейчас снарядить вояж – дело трудное и дорогое, – с важным видом объяснял Бочаров, водя по сторонам мокрой бородой. – Тогда и вовсе: пуд железа в Охотске – двенадцать рублей, парусина – по рублю за четыре аршина, пенька – пятнадцать рублей пуд, на Камчатке еще дороже, а денег у купцов мало. И взялся Михайла построить судно из сырой каменной березы на устье реки Камчатки. Штурмана и плотники над ним потешались: из той древесины топорище сделать трудно, не то что корабль. Но весной Михайла спустил шитик на воду. Талант, он и есть талант! Освятили судно «Святой Евдокией», кое-как оснастили, и 19 сентября 1745 года, на святых мучеников Савватия и Зосиму, ватага промышленных людей с казаком от камчатской власти взяла курс встреч солнца. На шестнадцатый день «Евдокия» подошла к острову, где мы приказчика хоронили, но бухты той ватажные сперва не нашли. Пристали к другому острову, увидели народ, одетый в пуховые парки и берестяные шляпы до полутора аршин длиной. Ходили те люди по берегу, что утки или гуси, махали руками и кричали: «Але-але!»

Промышленные ради встречи побросали им с борта корольки и бисер, думали, что договорились. Передовщик, иркутский купец Яшка Чупров, с братом Николаем, погрузили на байдару пустые бочки, подошли к пресному ручью. Не успели заправиться водой – приковыляли дикие с шитыми мордами, у иных из губ клыки торчат, у других коренья сквозь нос продеты, суют промышленным костяную, украшенную пухом булаву, а сами у Яшки из рук тянут пищаль. Другие уже лодку схватили, на берег тянут. Яшка, отбиваясь, из пищали стрелил. Один дикий упал. Сородичи увидели на нем рану, заткнули мхом и давай его купать. Чупровы налегли на весла, чтобы вернуться на «Евдокию», а дикие стали вслед кидать дареный бисер и корольки. На шитике подняли парус, вернулись к первому острову: думали, что на нем людей нет. Обошли вокруг, нашли бухту, где мы стояли, высадились, увидели человечьи следы. Яшка послал стрелков взять аманат-заложников, но взяли только одного, и то, силой. Дикие, как увидели наших людей, давай колотить в бубен, старухи со стариками стали плясать, а после все ушли в горы.

Пока промышленные осматривали остров – случился ветер. Утром хватились – нет судна. Взбежали на гору, видят, «Евдокия», с байдарой под бортом, болтается на волнах в двух милях: то ли с якоря сорвалась, то ли кто-то трос перерезал. А в бухту вошли юркие байдары и осыпали лагерь стрелами. Промышленные дали залп, дикие ушли. Наши стали думать, как жить. Решили – деваться некуда, надо зимовать, промышлять зверя, а как выбираться – видно будет.

Через три дня ветер сменился на противный, а на седьмой день чудным образом пригнал «Евдокию» в ту самую бухту, откуда была унесена. Чудо порадовало промышленных и так потрясло диких, что они ушли в глубь острова. Яшка Чупров послал за ними десять стрелков под началом чириковского матроса Алексея Беляева. Те нашли алеутское селение, потеряли несколько товарищей и пролили много алеутской крови. После, в Петропавловском остроге, под пыткой показали, что застрелили и утопили пятнадцать человек.

– За что? – не удержавшись, спросил Сысой.

Бочаров проворчал, пошмыгивая влажным носом:

– Отчего люди друг друга убивают? От непонимания!.. Перезимовали, зверя немного набили, и случилась распря.

– Отчего распря-то? – нетерпеливо спросил Сысой.

Бочаров отвечать не спешил, с недовольным видом поводил носом:

– Известное дело, отчего распри! – сказал с раздражением. – Михайле и таким, как он, надо плыть дальше, другим, коли зверя мало, – на известные лайды, третьим – поскорей вернуться… Знаю только, что на Воздвиженье с великой опаской они взяли курс на запад. И носило их штормами полтора месяца, потом выкинуло на скалы, северней устья Камчатки-реки. Все добытые меха утонули. Михайла выбрался на берег с составленными картами за пазухой да с тем, что было в голове. Вернулись в Петропавловский гарнизон, голь голью, меньше половины ватаги: тридцать промышленных погибли в море и на островах. И сразу – награда!

В гарнизоне казак Шехудрин донес коменданту, что промышленные жестоко обращались с туземным народом. Передовщик погиб – мореход за все ответчик. Посадили Михайлу в застенок, карты отняли, о чем дознались под пытками, записали и отправили за Камень. Но государыня Елизавета Петровна, царствие небесное… Прислала Высочайший указ: всех освободить, долги простить, наградить из казны, а Михайлу Неводчикова произвести в подштурманы и определить на службу.