Текст книги "Заморская Русь"

Лишь в марте два десятка полуживых стрелков добрались до стана передовщика Ивана Коровина. Здесь от измождения умер Григорий Шавырин. Удивляя всех живучестью, из неудачливого экипажа «Святого Капитона» выбрались двенадцать стрелков. О судне под началом штурманского ученика Медведева не было известий. Деньги, вложенные Никифором Трапезниковым в три партии разом, пропали.

Осенью 1761 года шитик «Святая Троица» под началом Ивана Коровина с остатками трех экипажей на борту пытался вернуться на Камчатку, но бурей был разбит возле Атхи, где сводная артель вынужденно зазимовала с большой предосторожностью. На другой год к острову подошел бот «Петр и Павел», снаряженный иркутским купцом Уледниковым. На нем было шестьдесят восемь промышленных под началом морехода Ивана Максимовича Соловьева. Прибывшие помогли сводной коровинской артели отремонтировать шитик и пошли к Умнаку, потом к Уналашке.

Алеуты на глаза не показывались, ждали, когда промышленные разойдутся по партиям. А те, зная о заговоре, были наготове и строили укрепления. Вскоре, собрав до пятисот воинов, дикие напали. Промышленные залпами уложили их до сотни, сожгли лодки и балаганы, соединившись с коровинскими стрелками, пошли в глубь острова, преследуя немирных алеутов. Те заперлись в большой бараборе с крепкими стенами, метали оттуда стрелы через бойницы. Промышленные стали стрелять по ним. Осажденные вынуждены были заделать бойницы и запереться. Тогда стрелки Соловьева подложили под стены кишки с порохом и взорвали укрепление. С тех пор не было на островах кровопролития ни с той, ни с другой стороны.

Была ночь. С берега доносились русские песни и алеутский напев «келе-келе»! На палубе сидели два старика, помнившие лихие времена Ваньки Соловья. Чупров поднялся:

– И здесь болит, и здесь, – покряхтел, растирая поясницу. – Помереть бы, что ли…

– Поживи! – неуверенно посоветовал Бочаров.

– Устал, – прошамкал старик.

– Не мудрено, – скрипучим, трезвым голосом отозвался капитан. – Мне уже все надоело. А поживи-ка с твое?!

Чупров уже перекинул ногу через борт на штормтрап, но обернулся:

– Я вот сижу один и все думаю… Чудно! Кто дальше Камчатки в море хаживал, никому путней доли не досталось: перемерли хуже собак, перестрелялись, перерезались…

Сысой хотел было встрять в стариковский разговор, возразить: а мой дед, Окулов? А откуда разбрелись по Сибири все Слободчиковы? Но старику, с обычной едкой насмешкой, ответил Бочаров:

– А кто от моря бежал, всю жизнь тоской мучились и сохли!

Старик уселся за весла, Сысой вспомнил про траву в мешках и по узким трапам поволок в трюм, представляя, как обрадуются угощению коровы и бык.

Прошла гульная ночь. Помывшись в горячих источниках, промышленные и работные с припухшими лицами собирались кучками, хрипло смеялись, вспоминая вчерашнее веселье. Приказчики ругались, принуждая их перевезти на берег груз, присланный для Уналашкинской фактории. К вечеру задул попутный ветер. После сборов и поисков разбежавшихся каторжников «Финикс» вышел из залива и поднял паруса. Бочаров с посиневшим носом стоял на штурвале и ворчал в седую бороду:

– Испортили алеутов! Не те уже, что ранее… Бывало, глянешь на еду – накормят, похотливо посмотришь на бабенку – она тебя и пожалеет. Все переменилось… Скоро папистов перещеголяют: платить нечем – проходи мимо. А нашим покойникам каково? Лежи и думай: неужто за одни барыши кровь лил, мерз, голодал?

При упоминании о покойниках Васька, проведший ночь на острове, передернул плечами:

– Ничо себе, обрусели! В барабору спустился – а там, под потолком, мертвый младенец в пузыре, в углу сидит покойник, зашитый в кишки. Да страшный… До сих пор, как глаза закрою, свят-свят!..

Седая борода капитана затряслась:

– Мещане, те еще ничего, а пашенные новобранцы шарахаются от всякого пустяка… Это у островных в обычае: если любили покойного, кишки ему выпустят и держат в доме, пока можно терпеть вонь. А коли младенец умрет, то баба его не выбрасывает до тех пор, пока другой не родится.

– Ничо себе! – брезгливо и зябко поежился Васька. – С покойником в доме жить!

– Эх-эх! Поговорить бы с тобой, казар, лет через пять! – Лицо Бочарова вдруг резко нахмурилось, глаза скрылись за смежившимися веками, он кашлянул в кулак, хмыкнул и пробурчал: – А лучше бы и не видеть того, что будет.

В кают-компании возбужденно переговаривались монахи: нравы Уналашки потрясли их. Они знали, куда следуют, готовили себя к жизни среди грешников, понимали, что полвека без церкви не могли облагородить русских поселенцев, но, столкнувшись здесь с явным и откровенным блудилищем, были потрясены. Ладно бы дикие, шептались между собой, ладно бы промышленные тайком погрешал, а то на обеде у акционера компании Ларионова вышел казус.

Управляющий накрыл столы в казенном доме. Прислуживала за ужином необезображенная алеутка в гризетовом платье, какие полвека назад в России носили бабушки нынешних дворянок. Архимандрит читал молитву, благословляя стол. Ларионов наложил на себя крест, склонился в глубоком поясном поклоне. Алеутка, проходя мимо с подносом, в одной руке, другой мимоходом погладила его, будто удостоверялась, на месте ли мужское стыдное место. У седобородого Иоасафа от удивления глаза полезли на лоб, на «Отче наш…» сбился.

Ларионов потом клялся и божился, что это простая алеутская каюрка, которой Компания платит за работу. Девка темная: откуда ей знать, чего у русских людей можно, чего нельзя. Если что и сделала не так, то по невежеству, а он, управляющий, к тому привык… Заговорил, задобрил миссию Емельян Григорьевич. Монахи, может быть, и поверили ему. Но обед получился натянутым.

Вот и Уналашка скрылась за кормой. На «Финиксе» началась обычная корабельная жизнь. Скотина хрумкала уналашкинское сено, на камбузе варилась свеженина, пресной воды давали вволю, монахи исповедовали и причащали, драили палубу, готовили еду и ухаживали за больными, пассажиры ссорились от безделья. Бочаров, трезвый и суровый, стоял у штурвала, ветер трепал седую бороду, задирая к северу. Значит, шли в бакштаг – это уже Сысой понимал.

В виду Кадьяка резвились киты, били хвостами по воде, отчего стоял грохот, будто палили из пушек. Среди дня, когда за штурвалом стояли Сысой с Ювеналием, «Финикс» врезался в задремавшего, почти не видного с юта кита. Затрещали мачты. Кто стоял на палубе – повалились с ног. В трюме заревел скот. Бочаров выскочил наверх в исподнем белье. Проверив, нет ли течи, обругал вахтенных и сам повел судно.

Остров Кадьяк, размером с иное европейское государство, вместе с прилегающими островами архипелага горист, но без приметных возвышенностей. Берега его изрезаны заливами и удобными бухтами. Здесь много ручьев и мелководных рек. Две из них удивляли обилием рыбы даже служилый охотский люд. Бочаров указал с моря бухту и сказал Сысою, вертевшемуся возле капитанского мостика:

– Здесь, говорят, высадился Степан Глотов в 1762 году.

Когда Андриян Толстых, про которого рассказывал тебе, после очередного вояжа на юго-восток, разбил свой галиот «Андриян и Наталья», лальские купцы да соликамский Иван Лапин вступили в компанию, выкупили побитое судно, отремонтировали и отправили к дальним островам под началом передовщика и морехода Степана Глотова. Его артель первой дошла до Кадьяка, увидела никому не известный тогда остров. С галиота бросили якорь, при отливе он обсох. На берегу тут же показались местные жители, похожие на алеутов, только рожи их были размалеваны черными и белыми полосами. Среди ночи они подкрались к судну и осыпали палубу стрелами. С галиота дали залп, разогнали их, но не напугали: когда рассвело, промышленные нашли на берегу приготовленные к штурму лестницы, бересту, серу, сухую траву.

Была середина октября, искать другое место для зимовки поздно, промышленные усилили караулы и решили зимовать на судне. Тут кадьяки и показали свою воинскую смекалку: пошли на них с берега парой сотен, впереди себя толкали щиты, сплетенные из веток, метали из-за них стрелки-копья. Глотовские люди дали несколько залпов. Удивляясь, что пули пробивают щиты, нападавшие разбежались. Но вскоре снова двинулись на штурм, прикрываясь щитами из бревен, которые пули не пробивали. Глотов высадил своих людей на берег с тесаками, топорами и саблями. Рукопашного боя кадьяки не выдержали. Вояжные построили на суше балаган и зимовали, опасаясь далеко отходить на промыслы. В конце мая без добычи снялись с якоря и взяли курс на запад.

Так-то быть первым! – с притерпевшейся тоской хмыкнул капитан. – Будто покойный Андриян Толстых этого не знал, когда на том же самом галите искал Дегамову землю или Калифорнию? Знал, а все равно хотел быть первым! – Капитан закашлял и замотал бородой. – Однако… Чудно нас Господь сотворил!

– Эвон, гору видишь? – спросил, указывая пальцем. – Десять лет назад, в начале августа, пришел сюда на двух галиотах: «Три Святителя», «Святой Симеон Богоприимец и Анна Пророчица», судовладелец и нынешний главный пайщик Гришка Шелихов. Суда вошли в гавань, что нынче называется «Трехсвятительской». Кадьяки встрече, понятно, не обрадовались. А тут, как на грех, началось затмение солнца. Они и уверились, что мы – черти, стали готовиться к войне. Многие и сейчас принимают нас за нечисть… Ну, да это сам увидишь, а о шелиховских делах услышишь. Тут старики живут долго, многие помнят первый вояж Степана Глотова.

«Финикс» обошел остров с востока и был замечен с батареи Павловской крепости в Чиниакской губе. Проходя мимо нее узким сорокасаженным проливом в небольшую бухту, фрегат салютовал Российскому флагу, полощущемуся над крепостью. Навстречу в узких байдарках быстро приближались алеуты, на широких байдарах, стоя на коленях и перебрасывая однолопастное весло с борта на борт, гребли кадьяки. «Финикс» еще не бросил якорь, а на шканцах уже отплясывали туземцы. Кадьяки, которых Сысой с Васькой видели впервые, показались им проворней и стройней алеутов, знакомых по пройденным островам. Одеты они были в короткие парки, через дыры в ноздрях продевали прутки, как удила лошадей, а прорезь на нижней губе казалась вторым ртом. Их черные волосы были стрижены в кружок или распущены по плечам, у иных смазаны жиром и посыпаны красной краской, лица размалеваны сажей.

Посреди бухты на рейде стоял галиот «Три Святителя».

– Опередил-таки, Гераська, – чертыхнулся Бочаров, смущенно поглядывая по сторонам.

Был прилив. Капитан поднял подзорную трубу, разглядывая метки на сваях причала. Лихо развернувшись, «Финикс» сбросил паруса и ткнулся бортом в стенку так, что не хрустнула бы и яичная скорлупа. «Знай наших!» – повеселел Бочаров. Толпа на причале приняла швартовы.

– Ну вот! – сняв шапку, перекрестился и поклонился капитан. – Слава богу, добрались!

– Слава богу, Дмитрий Иванович! Слава богу! – С причала ему приветливо улыбался невысокий коренастый мужчина в штатском сюртуке и треуголке, но с богатыми усами. Увидев монахов на борту, он сорвал с головы шляпу, обнажив глубокие залысины, поклонился. Русские бородачи, стоявшие за его спиной, тоже скинули шапки, стали кланяться. Дикие удивленно вертели головами, разглядывая толпящихся на шкафуте пассажиров.

Старовояжные стрелки, вернувшиеся на «Финиксе» к прежнему месту службы по новому контракту, узнавали в толпе знакомых, радостно кричали им. Те с удивлением отвечали, спрашивали:

– Что так быстро назад?…

Встреча была шумной.

– Это кто в сюртуке? – спросил Сысой чернявого матроса с изрядной долей камчадальской крови в лице.

– Управляющий кадьякской артелью Алексашка Баранов. – Неприязненно ответил тот. – Он здесь главный. – Передернув плечами и поморщившись, будто хлебнул кислого, матрос добавил: – Купец, хоть и при усах! Нам с дядькой Митькой потроха проест за казенную водку: флягу-то выпили.

– Митрий, хлеба привез? – кричали с причала.

– Привез и хлеба, и меда, и круп, – кланяясь толпе, улыбался в седую бороду капитан. – Коров с быком – и тех доставил в целости.

Властно раздвигая промышленных людей, вырвавшихся вперед и крепивших сходни, Баранов протиснулся к монахам с треуголкой под мышкой, склонил обнаженную голову перед архимандритом, спускавшимся по трапу, принимая благословение, ткнулся усами в его руку и растроганно замигал:

– Глазам своим не верю! Дошли до Господа молитвы наши!

Один за другим, восемь миссионеров спустились на причал. Вид целой миссии потряс островитян, диких же поразило отношение промышленных людей к монахам: они смотрели на них, думая, что приплывший на судне седобородый и есть русский царь. Стрелки и работные, тесня друг друга, старались хотя бы коснуться одежды черных попов. А те, растроганные вниманием, благословляли подступавших к ним людей. Иеродьякон и инок смущенно оправдывались своими недостойными чинами. Прямо на причале затевался молебен о благополучном прибытии. Отвыкшие от служб и литургий, огрубевшие вдали от России дородные мужчины плакали, вспоминая прежнюю безгрешную жизнь.

– Ах, какой народ! – растроганно вздыхал архимандрит, возлагая руки направо и налево на склоненные головы. – Ради такого народа стоило и дольше плыть…

Матросы вывели на сходни быка. Шумно втянув в себя воздух с запахом земли и трав, он громко взревел, изогнул хвост коромыслом и так скакнул на причал, что потрясенные его видом работные алеуты и кадьяки с ужасом бросились врассыпную. Вид рогатого зверя поразил их больше, чем «Белый царь». Трубно взревывая, следом за быком спустились коровы и бросились к редкой траве, желтевшей среди камней. Увидев, что «косяки» не боятся рогатых зверей, а те ни на кого не бросаются и только с жадностью щиплют траву, алеуты и кадьяки осторожно вернулись на причал и обступили молившихся людей.

После молебна управляющий вызвался проводить миссию осмотреть крепость, склады и казенный магазин.

– Сначала в храм! – тихо, но настойчиво заявил седобородый архимандрит.

– Так не построили еще! – развел руками Баранов. – Всего две недели как казарму драньем накрыли. В Крестовой бухте есть часовенка, срубленная Шелиховым, а здесь пока нет!

– Ничего, – с пониманием кивнул ему архимандрит. – Будет храм. Ведите в домную церковь!

– Так нет ее… Пока! – больше прежнего смутился управляющий.

– Наслышаны, Александр Андреевич, что вы здесь пятый годок. Как же до сих пор без церкви?

Чуткий Баранов был так растроган встречей, что не заметил ноток раздражения в голосе архимандрита.

– Истинно говорите – четыре года, как один день. – Закивал. – Все работаем, все строим… Нынче приходил бостонский корабль. Так не поверили, что при нашем малолюдье можно было выстроить Павловскую крепость. Все допытывались, не было ли помощи со стороны. Двужильный у нас народ, батюшка. А храм к весне построим. Как только вернутся люди с промыслов – так и заложим. Честно говоря, не ждали вас в этом году… А вот и мой дворец, – указал на полуземлянку, крытую дерном. – При первой возможности прошу освятить. Пригласил бы, да не разместимся все. Проходите в казарму. Скоро банька будет готова, попаритесь, отдохнете – и к столу…

Слова сыпались из обычно немногословного управляющего артелью, как сухой горох из куля, давно он не чувствовал себя таким счастливым.

Казарма был пуста, печь, сложенная из камней, обмазанных глиной, дышала теплом. В сенях стоял часовой с ружьем. Увидев монахов, он разинул рот, скинул шапку и рухнул на колени. Обласканный миссионерами, смущенно встал, кинулся в угол, снял почерневшую от сажи икону, стал протирать рукавом потемневший лик.

– Занимайте часть, какая вам нравится. – Баранов махнул рукой вдоль длинного ряда нар. – Будет необходимость, отгородим комнату.

Монахи, помолившись, отдохнули и стали собираться в баню. Первым отправился Ювеналий. Со всех сторон ему кивали и кланялись, предлагали веники: березовые, еловые, травяные. Из поварской избы с распахнутыми настежь окнами неслись аппетитные запахи. Шипела сковорода, слышалась беззлобная ругань, пересыпаемая тарабарщиной местного языка. Ювеналий, проходя мимо с веником под мышкой, обернулся на эти голоса. Из двери с ведром в руке выскочила потная кадьякская девка с костью, торчащей из носа. Тело ее было так испещрено узором татуировок, что монах не сразу понял, что на ней нет даже набедренной повязки. Он отметил про себя, что ведро не пусто, шагнул было дальше и вдруг остановился с круглыми от удивления глазами. Баранов вытянулся на цыпочках, стараясь закрыть другую девку, но едва достал макушкой до уха Ювеналия.

– Приварки из кадьячек, – пролепетал растерянно, стараясь не привлекать внимание других, слегка отставших миссионеров. А за спиной махал рукой дружкам, чтобы убрали с глаз девок. Те, удивленно поозиравшись, ничего особенного вокруг себя не приметили, поняли, что им самим надо скрыться.

– Дома ходить в одежде каюрки не приучены, – чуть не всхлипывая, пробормотал Баранов. – На кухне жарко…

Иеромонах грозно кашлянул, с осуждением покачал кудлатой головой и молча зашагал к бане. Она дыхнула на него жаром из приоткрывшейся двери, из-за нее выскочил полусогнутый русский промышленный с пунцовым лицом, по которому струями тек пот. В руках его был ушат с тлевшими и дымившими углями.

– Готова, батюшка! – приветливо кивнул монаху. – Плеснешь на каменку три ковшика с открытой дверью, чтобы угар выгнать, и парься на здоровье.

Другой бородач, умиленно улыбаясь, протягивал березовый веник.

– У меня есть! – Ювеналий указал взглядом на свой, зажатый под мышкой.

– Мой лучше! Ты только посмотри каков? – похлопал им по раскрытой ладони.

Веник, и правда, был хорош. Улыбнувшись, монах с благодарностью принял и его. Согнувшись в низкой двери, вошел в тесный предбанник, стал раздеваться…

Влажные и краснолицые, чувствуя чистоту тела после корабельных неудобств, миссионеры вошли в казарму. Там было уже многолюдно. Посередине, в проходе между нар, стоял длинный стол, накрытый белой скатертью, уставленный плошками с пирогами, икрой, печеными и вареными чаячьими яйцами, с китовым жиром, ягодой, грибами с тарелку величиной и без единой червоточины, рыбой: соленой, вяленой, вареной, печеной, жареной. Прислуживали за трапезой приварки из кадьякских девок. По приказу управляющего они были затянуты в русские платья и обуты. Несуразно косолапя, гулко шлепая башмаками, эти девки выглядели нелепей подкованных коров и остервенело чесались, запуская свободные руки то за спину, то под подол.

Как чинно ни вкушала миссия, как спокойно ни ел архимандрит, вдруг подавился и закашлял, натужно выпучивая глаза на дверь казармы. Из нее с парящим блюдом на подносе, шаловливо виляя бедрами, вышла кадьячка. Чтобы блюдо не жгло рук, она прихватила его полами юбки, задрав оную до самого пупка. Меж татуированных ляжек чернело стыдное место, бессовестно надвигаясь на миссионеров.

Едва закончился ужин, Баранов откланялся, ссылаясь на то, что духовным надо отдохнуть. Многим промышленным не хотелось уходить, но караульные выпроводили их из казармы, оставив миссионеров одних.

– Все могу понять, одного не вразумит Господь грешному мне, – охая, стал жаловаться братьям белобородый Иоасаф. – Народ темный, нравы скотские, но почему наши не только не смущаются, даже не смеются, глядя на бесстыдство диких?

Была нередкая в этих местах для этого времени года тихая октябрьская ночь без ветра и дождя. Светились высокие звезды. Луна на ущербе сияла, как фонарь Кулибина. Но с полночи небо затянулось облаками, погасли последние светлячки звезд, пропала луна: зашла ли за облако, спряталась ли? Запахло сыростью и снегом.

Монахи поднялись рано, стали готовиться к литургии на антиминсе. Казарма наполнялась русскими промышленными и дикими работными людьми, любопытными до всяких зрелищ. Лица их были расписаны сажей и краской. Алеуты начали раскуривать трубки, на них зашикали, с голов кадьяков снимали плетенные из корней шляпы. Иеродьякон Нектарий удивленно прошептал на ухо иеромонаху Ювеналию:

– Сильно водкой пахнет?

Тот потянул носом – пахло. Внимательно всмотревшись в лица обступивших миссию людей, заметил, что добрая половина с утра приложилась к зеленому змию. О догадке своей иеромонах прошептал архимандриту. Тот вздохнул, перекрестился на развешанные образа:

– Придется терпеть… После бороться будем!

На сторожевой башне громыхнул фальконет[2]2
  Легкая пушка малого калибра.


[Закрыть]. В залив вошел, возвращавшийся с промыслов пакетбот «Северный Орел» и якутатская партия промышленных. Караульный сообщил об этом Баранову, стоявшему в первом ряду переполненной казармы. Управляющий вынужден был откланяться монахам и уйти. Постепенно среди литургии стала редеть толпа молившихся. Восторженно глазевших работных было уже больше, чем своих, русских людей. К исповеди подошли только два десятка стрелков. Узнав, что причащают вином и хлебом, кадьяки и алеуты стали толпиться, норовя втиснуться один вперед другого. Толмач объяснял, что к причастию Святых Тайн допускаются только крещеные, но объяснил плохо. Работные стали требовать, чтобы их крестили, и поскорей.

Посоветовавшись, монахи решили отложить насущные дела и начать крещение. Сысой с Василием выстояли литургию, причастившись и, отстояв благодарственный молебен, вышли из казармы. Тимофей Тараканов, прибывший раньше тоболяков на галиоте Измайлова, давно выбрался на свежий воздух и потягивался, разминая спину, задеревеневшую от долгого стояния.

На берегу черными рыбинами лежали байдары прибывших партовщиков. Промышленные весело перетаскивали в пакгаузы добытые меха, струи и хвосты бобров, котлы, мешки, сдавали оружие начальнику гарнизона. Возле колониального запасного магазина весело гудела разношерстная толпа. По традиции и уговору Баранов подносил по чарке передовщикам, тойонам и старшинам вернувшихся партий, расспрашивал о промыслах. Он и сам был уже навеселе, его верные дружки – тоже.

Якутатские передовщики Егор Пуртов и Демид Куликалов с важным видом сидели по правую руку от управляющего. Им, обветренным и оборванным, была особая честь: партия вернулась с богатой добычей, привезла подтверждение мира с якутатами и пятнадцать почетных заложников-аманат. Их тоже нельзя было обойти вниманием. Партия Демьяненкова и Кондакова следом за «Северным Орлом» доходила до Шарлотиных островов. Служилый иностранец, штурман Шильц, исполняя наказ Баранова, ходил еще дальше, выясняя границы колониальных владений европейских государств на матерой Америке.

Привезенные на Кадьяк якутаты держались особо, высокомерно поглядывали на всех при главной своей индейской заботе – не уронить достоинства. У них были большие черные глаза, продолговатые лица, горбатые или приплюснутые носы. Жесткие волосы на иных головах стояли торчком или висели, как трава на болотной кочке, у других лежали по плечам в две косы с вплетенными в них перьями и горностаевыми шкурками. Головы у всех были посыпаны пухом. Поверх татуированных или разрисованных тел у некоторых накинуты одеяла, повязанные через плечо бечевой, у других – меховые накидки, у двух – офицерские плащи английского сукна, так же, по их моде, накинутые на одно плечо. Несмотря на моросящий дождь и пронизывающий ветер все были босы и в распахнутой одежке. У некоторых стыдное место закрыто повязкой, у других на виду, но разрисовано яркими красками.

У вернувшихся промышленных, в полуамериканской одежде, лихорадочно блестели глаза. Услышав, что в казарме настоящие духовные лица, они бросились туда, но монахам было не до них – крестили диких. Прибывшие облобызали иконы и толпой ринулись в баню. А в крепости и за ее стенами все шире и громче разгуливалось обычное после промыслов веселье. Новокресты, не успев принять поздравления, неслись к толпе сородичей и бросались плясать. Только караульные на стенах и в сенях казарм позевывали с тоскливым видом.

Не успела миссия убрать лампады и шандалы, новокрещеные ворвались в казарму и стали плясать для них. Следом приходили русские промышленные из прибывших партий, занимали свободные места на нарах, шумно спорили и выясняли отношения. Клацали кружки, все зловонней пахло водкой, по углам затевались песни и пляски. Штурмана Измайлов и Бочаров в обнимку шлялись возле крепости и горланили матросские песни. Бочаров был сильно обижен на Баранова, взыскивающего с него недостающую флягу водки.

Монахи пытались установить порядок. Им не грубили, не прекословили, но казарма набивалась все новыми и новыми людьми, противостоять которым было невозможно. Миссия завешала угол одеялами и запела, моля Господа о снисхождении к заблудшим. За одеяла то и дело заглядывали новокрещеные. Инок Герман, протиснувшись сквозь веселящуюся толпу к часовому, попросил его хотя бы оградить миссионеров от любопытных, если невозможно очистить казарму. Караульный с хмурым видом переместился из сеней к пологу, тычками и пинками стал отгонять от одеял пьяных и любопытных. При этом так сквернословил, что архимандрит Иоасаф то и дело сбивался в молитве.

Монахи вновь послали смиренного инока к управляющему с просьбой установить порядок. Он вышел из казармы и попал в море разврата. Уставшие от каждодневного риска и вынужденного безделья пути новоприборные служащие, каторжники, промышленные выплясывали у костров, тискали доступных дикарок. Молодая татуированная кадьячка с костями в носу и губе, увидев смущенного инока, по-собачьи завиляла задом, стала скакать вокруг него, закатывая глаза, показывая своим видом, что желает любви и ласки. Герман нашел Баранова в пакгаузе в окружении подвыпивших передовщиков, голых якутатских аманатов, полуодетых кадьякских тойонов. Но пробиваться сквозь них к управляющему инок не стал: подхватив полы подрясника, бросился за спасительный полог из одеял, охраняемый злым, но трезвым часовым.

Вслед ему хохотали каторжанки, царской милостью венчанные с каторжниками из томских мужиков. Многие из туземцев, прибывших с партиями, впервые видели белых женщин. У русских старовояжных стрелков захватывало дух от их вида. Не всем неволей венчанным мужьям было безразлично, что они так восторженно пялятся на их жен, а то и откровенно прельщают вниманием и подарками. Кое-где уже дрались.

Тимофей Тараканов, не зная, куда деться среди веселья и всем чужой, опустив голову, ходил за тоболяками. А те уже нашли земляков из старовояжных промышленных, без вина пьяные пели и плясали, прыгали через голову.

Плясали и кадьяки: их «усатые» девки, по-утиному семеня ногами, с платком в руке подходили к понравившимся молодцам, передавали им тряпицы и извивались в любострастных движениях. Понравившиеся им молодцы тоже выходили на круг, дергались и извивались. Потом девка ложилась на спину, а ее избранник склонялся над ней, делая вид, что удовлетворяет страсть. Такие танцы приводили в смущение даже каторжанок, но были привычны среди старовояжных служащих Компании, и они с удовольствием выходили с платком в руке, если их выбирала кадьякская плясунья. Алеуты плясали свое, русские – свое.

Исстари, через всю Сибирь идя, природная русь поражала дикарей не столько огненным оружием, сколько плясками, прыжками да присядкой, в которых плясун носится над землей легкокрылой птицей, выбрасывая ноги выше головы. Слабые на ногах алеуты на такие прыжки не решались. Хитрые чугачи или кадьяки, скрытно от сородичей, пробовали попрыгать, как «косяки». Якутатские аманаты смотрели на русские пляски с горящими глазами и раздувавшимися ноздрями, сами начали скакать с яростными воплями. Один из них попробовал перевернуться в прыжке и – хрясть о землю. Под хохот и насмешки сородичей он вскочил со свернутой набок головой, стал петь, не показывая боли. Его собратья делали вид, что мечут копья и колют друг друга ножами. Показывали в танцах, как один, повалив другого, надрезает ему пупок, вытягивает кишки, срезает скальп. При этом «победитель» и «жертва» приходили в такое неистовство, что один с пеной на губах визжал, извиваясь в предсмертных судорогах, а другой хохотал и вопил от восторга.

К вечеру в бухту вошли галиот «Святая Екатерина» и большие десятибеседочные байдары. На галиоте вместо мачты было странное сооружение. С поисков новых земель и промысловых угодий вернулся старовояжный подштурман Гаврила Логинович Прибылов, с ним пришла партия передовщика Афанасия Швецова.

Как пал, дойдя до сухого травостоя, вздымается пламенем к небу, гудит и воет, разбрасывая пепел, так веселье возле Павловской крепости набирало все большую силу. Баранов знал, что разгул, как пожар на подъеме, остановить невозможно и смиренно отпустил на него три дня, запретив приказчику магазина давать спиртное в долг. Потом и вовсе забрал ключи от погреба.

Барановские дружки очистили казарму, в которой разместилась миссия, от шумных гуляк и дебоширов. Хоть она и была набита людьми, прибывавшими с промыслов, но в воскресенье здесь служилась литургия. В первом ряду страстно молившихся грешников и набожных промышленных стоял управляющий артелью. Архимандрит исповедал его сам и долго мучил расспросами, прежде чем допустить к причастию Святых Тайн и целованию креста.

Вскоре стала налаживаться на острове обычная колониальная жизнь.