Текст книги "Заморская Русь"

Когда я его знал, он был старей, чем я сейчас, но служил, карты составлял, долго ходил штурманом на «Святом Павле». Талант, он и есть талант…

Сысой, слушая капитана, время от времени дергал язык корабельного колокола. Звон меди стелился по черной воде за бортом и глох в сырой холодной белизне тумана, который то редел, то накатывал плотной волной. На палубе никого не было, пока капитан не звал, матросы и промышленные прятались, отсыпаясь впрок.

– Эти острова называются Ближними, далее – Крысьи, и все они Михайлой пройдены. После Андрияновские острова покажу. Был такой селенгинский купец Андриян Толстых… Слыхали?…

Сысой с Васькой закивали, глядя на Бочарова горящими глазами.

– Это хорошо… Почти тридцать лет прошло, как утонул возле Шипунского мыса. Царствие небесное… Двадцать лет искал неведомую землю к юго-востоку от Камчатки. Жизнь на то положил.

Вскоре после Неводчикова в паях с иркутским купцом Трапезниковым построил он шитик «Иоанн Богослов» и ушел к островам, где командора с немцами хоронили, но ничего там не добыл, только перезимовал, а летом взял курс на юго-восток. Сколько шел – не знаю. Говорили, кончились харч и вода, попали в шторма, ветрами были отнесены к северу и выброшены на острова, которые сейчас зовутся Андрияновскими. На одном из тех островов зимовали два казака, оставшиеся от вояжа архангельского мещанина Петра Башмачникова. С ними Андриян Толстых промышлял, добыл много мехов и к осени благополучно вернулся на Камчатку.

Везуч был в промыслах, но, едва богател, снаряжался к юго-востоку искать новую землю, на то весь капитал спускал, и так двадцать лет сряду. В 1761 году он стал судовладельцем галиота «Андриян и Наталья». Опять ходил на нем к юго-востоку, говорил, видел землю да подойти не смог. Вернулся с едва живым экипажем и разбил галиот у Камчатки… Видать, Господь предупреждал…

Бочаров замолчал, чутко прислушиваясь к волне. Сысой несколько раз быстрей, чем показывали песочные часы, ударил в колокол:

– Дальше-то что, Митрий Иваныч?

– …В 1765 году разбогатевшие купцы Лапин, Шилов, Орехов спустили на воду сразу два галиота, самых больших по тем временам: всего футов на десять короче беринговых. – Снова заговорил Бочаров, будто очнувшись от внимательной задумчивости. – Плотники и работные на верфи говорили, будто видели по ночам призраки. О том сказали купцам-пайщикам. Им бы молебен заказать, а они истолковали слухи как знак – будто новым судам судьба дойти до пределов, открытых Чириковым и Берингом, перенять их славу и сделать великие открытия. Не без такого умысла освятили новые галиоты «Святым Петром» и «Святым Павлом». Не думали, что с названиями прежние судьбы перенимают. После уже стали говорить: остерегали, дескать, покойные командоры, являясь на верфи да не были поняты.

«Святого Петра» отдали под начало Андрияну Толстых. Из старых промышленных с ним никто не хотел идти на юго-восток. Но Андриян на иконе божился, и некоторые спутники свидетельствовали, что видели в последнем вояже белые горы, долины и озера, но нахлынул плотный туман и скрыл от глаз землю, а потом при больной команде с малым запасом воды поискали день-другой и повернули на север. И еще говорили, будто, когда Андриян принял «Святого Петра», то зарекся не возвращаться, пока не ступит на ту самую обманную землю, которая когда-то была обозначена на всех картах в четырнадцати градусах и четырнадцати минутах к востоку от Петропавловской бухты.

Сами же купцы-судовладельцы, промышленные и казенный подштурман Афанасий Очередин на «Святом Павле» целый месяц болтались между Охотским и Большерецким острогами, пока не выпили всю отправленную с ними казенную водку, на опохмелку вытрясли спирт из судового компаса. Комендант в Большерецке хотел посадить их в тюрьму, но не имел съестного припаса на содержание и вынужден был отправить всех в море.

А Андриян Толстых, не обмыв новый галиот, принял на борт сорок промышленных, двух казаков и двадцать камчадалов. 2 августа 1765 года, трезвехонькие, они прошли между Лопаткой и курильским островом, взяли обычный курс – юго-восток. После те, кто остались живы, рассказали, что «Святой Петр» полтора месяца шел морем, но не видел признаков близкой земли. Кончилась вода, кончился съестной припас: собирали дождевую воду, грызли сапоги и ремни. Артель зароптала, после взмолилась… В морехода же будто бес вселился: день и ночь стоял на штурвале, не ел, не пил, стал черен, как головешка, худ, как щепка. Половина команды слегла, другая взбунтовалась. Связали полоумного Андрияна, заперли в каюте и повернули в обратную сторону. Треть артели перемерла в пути. В октябре те, кто мог выползать на палубу, увидели Шипунский мыс. Но был шторм, надо было уходить от берега, а сил править парусами не было. Стали уговаривать Андрияна встать за штурвал, а он лежал ни жив ни мертв и никого не хотел видеть.

«Петр» бросил якорь возле мыса. Трос лопнул… – Бочаров, плутовато щурясь, шмыгнул носом, оттопырил скрюченный, в мозолях и трещинах, указательный палец, погрозил. – Как и у берингового «Петра». Только того перекинуло через рифы, а этот бросило на скалы. Живыми выбрались всего трое, Андриян же в том месте успокоился навеки. Царствие небесное! – размашисто перекрестился капитан.

– Так-то все было! – добавил, задумчиво помолчав. – Назвался груздем – полезай в кузов… Кончился шторм, сняли со скалы второго разбитого «Петра»: надстройка разбита, мачта сломана, борт проломлен. Залатали, оснастили, отслужили молебен, снова спустили на воду. И что? В 1771 году лях Беньовский и ссыльный боярин Хрущов угнали его и продали в Макао. Думаю, не было тому галиоту счастья и у нового хозяина, даже если поменял название. Потому что судьба…

Чириковский же «Святой Павел» много лет ходил исправно и компанейский так же. – Бочаров оживился, ухмыльнулся, подмигнул. – К чему рассказываю? Теперь не тока слушайте, но и умишком пораскиньте… А то ваши крестьянские дети явятся на острова и поучают – это грех, да то грех! Как уже говорил, судовладельцы и вся артель второго «Святого Павла» хорошо обмыли новое судно. Выдворенные из Большерецкого порта, только в конце августа или в сентябре пошли они встреч солнцу и пристали к Лисьим островам. Воевали там, укреплялись на Умнаке и только через пять лет вернулись с богатой добычей. Ни Андрияна Толстых, ни Никифора Трапезникова, ни многих других уже не было в живых.

На другой год второй «Святой Павел» ушел на Уналашку под началом морехода Ивана Соловьева, самого удачливого из всех старовояжных штурманов. В 1774 году возле Камчатки его слегка побили, но не сильно. А в 1776-м, когда я с Герасимом Измайловым был еще под надзором, курский купец Шелихов, якутский Лебедев-Ласточкин и камчатский Алин в паях снарядили его искать новые промыслы к востоку от Уналашки, потому что прежние оскудели. И упросили они коменданта отпустить мореходами меня и Герасима Измайлова, который идет за нами на Кадьяк, если не впереди. И дал нам Бог прийти к тем самым горам, о которых мы слышали с малолетства, к которым рвались всю прежнюю жизнь и куда пришли первыми, после чириковского «Святого Павла» и берингового «Святого Петра» через тридцать пять лет. Долго служил тот галиот верой и правдой. Лет десять назад казенный штурман Степан Зайков разбил его у Котовых островов, да так, что восстановить не смогли…

Бочаров, вспоминая былое, затем долго молчал, прислушиваясь к плеску волн. Сысой хотел спросить еще, но он жестом остановил его и в колокол бить не дал. Приложил ладонь к уху:

– Слышишь? – спросил тихо.

Сысой поводил носом туда-сюда, прислушиваясь, пожал плечами. Тишина!

– Вроде волна о скалы бьет? – пробормотал мореход. – Ну-ка, встань на лот!

Сысой бросил за борт размеченный линь с грузом. Когда он лег на дно и ослаб, нагнулся, разглядывая метку.

– Пятнадцать с половиной!

– Где-то близко остров! – проворчал капитан и частыми ударами забил в корабельный колокол. Из кубриков и трюмов стали выползать заспанные матросы. Бочаров поводил по сторонам седой бородой, определяя движение воздуха.

– Фоковые, гротовые – товьсь! – крикнул. И, обернувшись к Сысою: – С Васькой на кливера – бегом!..

* * *

На тридцать первый день пути «Финикс» подошел к Уналашке. На семи узких однолючных байдарках к его борту пристали алеуты в перовых парках, в шляпах из бересты. Они так ловко управляли своими лодками, что на воде выглядели удальцами, но, поднявшись на палубу: босые, сутулые, неуклюжие, ходили неуверенно, передвигая ноги, будто у них были спутаны колени.

Бочаров обходился с гостями запросто, шутил и потчевал сладкой кашей. Те с непроницаемыми лицами, без жадности поели, выкурили по трубочке, уселись в свои байдарки и уплыли в селение. Вскоре оттуда пришли две большие кожаные лодки с десятью гребцами в каждой. Командовал ими русский промышленный. Большие байдары приняли с «Финикса» трос и отбуксировали его в бухту. Там, на берегу, стоял казенный дом, рядом – врытая в землю казарма, склады, срубленные из плавника, и четыре большие полуземлянки – бараборы, покрытые дерном.

Команда и пассажиры стали сходить на берег. Люди делали первые неуверенные шаги по суше, им казалось, что земля качается. Встречали прибывших промышленные, алеуты и управляющий Уналашкинской факторией Емельян Григорьевич Ларионов, давно поджидавший транспорт из Охотска. Он был чисто выбрит, одет в немецкую одежку, камзол плотно облегал важно выпиравший живот, по нему была навешана золотая цепь часов.

От запаха сырого мха и пожухлого тальника у Сысоя закружилась голова. После тесных кубриков казарма показалась ему просторным дворцом. Получив по чарке из матросского и компанейского пайка, старовояжные, новоприбывшие, ссыльные с женами стали петь и плясать вместе с уналашкинскими промышленными людьми. А те с восторгом смотрели на каторжанок, дарили им меха и были счастливы, что видят русских женщин.

Среди веселившихся людей появились алеутки с проколотыми носами и губами, куда, по здешней моде, были вставлены костяные спицы, цукли или снизки бисера. У некоторых бисер был пришит прямо к ушам. Они с интересом наблюдали русское веселье, сами плясали под односложный мотив «келе-келе»: передразнивая зверей и птиц, размахивали руками, вертели головами, начинали ходить, как гуси, или бегать, как куропатки.

Бочаров отпустил команду, а сам остался на судне. Сысой с Васькой потолкались среди веселившихся. Им, крестьянским детям, было жаль скотину, оставленную на судне. Они туго набили свежей травой два мешка, Сысой поволок их к причалу, Васька отлучился на минуту и пропал. Сысой долго ждал его, сидя с мешками, не смея взять без спроса большую байдару, привязанную к причалу. Алеутские однолючки лежали на суше вверх дном, корабельная болталась под бортом «Финикса» на рейде. Наконец к причалу приковылял русский старик, седой как лунь, с волосами до плеч, с пышной белоснежной бородой. Сысой скинул шапку, поздоровавшись, попросил:

– Дедушка, увези меня на судно?!

Старик гулко закашлял, разглядывая его тобольскую шапку, праздничную крестьянскую рубаху, шитую оберегами, опояску с крючковатыми крестами.

– Тобольский?! – проворчал, не ожидая ответа. Столкнул на воду широкую байдару, кряхтя, влез в нее и подал тоболяку весло. Когда они тихо подошли к высокому борту «Финикса», были сумерки. Сверху свесилась капитанская борода. Старик в лодке задрал голову, осклабил беззубый рот:

– Что, Митька, боишься на берег сходить?

– Бочаров только Бога боится, – просипел капитан и шмыгнул красным носом. Он был уже навеселе.

– А как припомнят тебе вояж Ваньки Соловья?! – затрясся от смеха старик.

Бочаров сбросил штормтрап, уналашкинский дед привязал к нему байдару и кряхтя влез на палубу. Следом поднялся Сысой с мешком травы, бросил его, спустился за другим.

– Тебе же не припоминают, а мне с чего такой почет? Или к тебе притерпелись, сроднились? – проворчал Бочаров и добавил потеплевшим голосом: – Живой еще, Никола? Ну, будь здоров! – И обернулся к Сысою: – Знаешь, кто это? Никола Чупров, брат иркутского купца Яшки Чупрова, что был передовщиком у Неводчикова и первым высадился на остров архипелага. – И к гостю: – Ты же годов на десять старей, чем я?

– Да поболее! – важно изрек старик.

– Во как! – Бочаров подмигнул Сысою. – Вдруг и тебе даст Бог дожить до наших лет, будешь рассказывать, кто тебя учил зелье пить…

– Я давненько не пью ничего крепче чая. Стар стал, – беспечально признался Чупров.

– Табаком никогда не травился, водки на островах годами не нюхал. Поди, здоров, как старый сивуч? – Бочаров пристально оглядел гостя и поскреб пятерней непокрытую лысину.

– Какое здоровье? – смешливо сморщился старик. – Теперь только могила поправит!

Бочаров ухмыльнулся, обернувшись к Сысою:

– Не шибко-то верь, хитер… Лет уж двадцать назад ваш тобольский купец Осокин снарядил за море «Святой Павел». Я был штурманом, Никола – передовщиком. Возле Кадьяка с неделю боролись со штормами, вымотались, чуть переменился ветер – вошли в залив, бросили якорь. Тамошние дикие были злющие, из-за камней нас высмотрели, дождались темноты, чтобы пограбить. Гляжу, а Никола караул не собирается ставить: сам, говорит, посмотрю. Ладно, думаю, передовщику видней! Среди ночи слышу – храпит, а дикие лезут по якорному канату. Я – за пистоль. А они как завопят… Выскакиваю на палубу – полтора десятка кадьяков с луками и копьями скачут выше мачт. Промышленные ружья похватали – что за чертовщина? Наш толмач-алеут вышел босой и тоже стал скакать… Это Никола посыпал палубу мелкими гвоздями и спит без караула.

Старик, качнув белой головой, улыбнулся в бороду.

– Ты бы чай заварил да медку принес! – спохватился Бочаров, оборачиваясь к Сысою.

Молодой тоболяк, стоявший с мешком, бросил его у ног, побежал на камбуз, растопил печь, поставил на огонь котел, вернулся к старикам. Между ними уже шел неторопливый разговор о былом.

– Что в Иркутск не возвращаешься или хоть в Охотск? – спрашивал Бочаров. – С лихвой выслужил свое.

– Что мне там? – отвечал старик, приглаживая по груди бороду. – Ни родных, ни близких – все забыли… На островах, считай, полвека.

– С кем живешь-то?

– Один, при фактории… Управляющий не обижает – пайковый харч дает, иногда дрова. Живу, слава богу, при деле.

– У тебя же были дети на Уналашке. Сейчас уже внуки должны быть?

– Какие дети? – опять добродушно усмехнулся старик. – Настрогал полукровок. Слава богу, в креолы никто не записался, остались алеутами и родства со мной стыдятся… Не плюют в бороду – и за то спасибо.

– Да уж! – с недовольным видом засопел Бочаров. – Нашу кровь испоганить легко, а им-то что делается? Только красивше становятся…

– Не скажи, – тихо заспорил старик. – Природные алеуты куда как выносливей нас и креолов, и глаза у них лучше, и душа чище, – добродушно вздохнул: – Я не в обиде. Оно и лучше… Пусть живут по-своему… Англичане как-то были, удивлялись, что мы открыто сожительствуем с туземками. У них, в колониях, за порчу крови среди природных белых граждан казнят смертью. – Старики помолчали. Чупров глубже вздохнул: – Да, пожито… Сижу у каменки, гляжу на огонь, думаю: все старовояжные перемерли и мне пора. Чую, стоят за спиной, ждут!

– Ну, завел стариковскую волынку, – проворчал Бочаров. – Расскажи лучше, отчего ты у морехода Ивана Коровина в артели служил простым промышленным. Помнишь, когда я с Соловьевым на Уналашку пришел?

– В каком это году Трапезников и Толстых вернулись с островов с большим богатством? – спросил Чупров. – После еще Никифор ходил на «Николае» и Атху открыл?

– В пятьдесят шестом или седьмом, – поскоблил лысину Бочаров.

– В тот год я выхлопотал в собственный басовский шитик «Капитон»…

– А что, тебе его отдали? – удивленно поднял косматые брови Бочаров. – Купец Серебрянников был еще жив?

– Так я был женат на Емельяна Басова дочке, вот и взял грех на душу, отсудил судно. Ушел на нем к островам законным судовладельцем. Передовщиком у меня был казак Игнатий Студенцов и еще тридцать семь промышленных: двадцать наших, остальные камчадалы. На Беринговом острове бобров в тот год не было, мы и зимовать там не стали – пошли встреч солнца и попали в шторм. За Унимаком только землю увидели…

Сысой вспомнил про котел на огне, сбегал на камбуз, заварил чай, принес мед, кружки, поставил перед стариками и сел в стороне, чтобы не мешать разговору. Темнело. Лиц говоривших уже не было видно. Вдали шумел накат прибоя, с берега доносились песни и хохот разгулявшихся пассажиров, бой бубна и звон струн. Гнусавый рожок то и дело заводил удалую песню… Старики неторопливо вспоминали былую жизнь. И вдруг представилось Сысою, как высокая волна, ударившись о скалистый берег неизвестного острова, покатилась назад, в море, навстречу течению. Гребень ее клокотал, заворачиваясь огромной трубой.

– Сула! – закричали, крестясь, на «Капитоне». Молодой еще Никола Чупров, побледнев, положил румпель на борт. Шитик зарылся носом в нахлынувшую волну, но не перевернулся. Бегущие навстречу друг другу волны с ревом, пеной и брызгами схлестнулись в десятке саженей от судна, взлетели под самое небо и обрушились, заливая людей. Промышленные, стоя на коленях, шапками отчерпывали воду и торопливо крестились – пронесло! Только одного камчадала смыло за борт. Его не пытались вытащить из воды, и сам он даже не пробовал барахтаться – сложил руки и ушел на дно.

Остров обошли, встали с подветренной стороны, бросили каменный якорь, спустили за борт байдару и долго не могли в нее сесть: лодка то подскакивала на волне выше мачты, то улетала под днище. При посадке один промышленный сломал ногу, подвывая, корчился под беседками. Другие торопливо разобрали весла и проскочили между рифов к песчаному берегу. Волна подняла байдару на гребень, шестеро прыгнули в воду и вытянули ее на мокрый песок.

Оставив раненого, они пошли в глубь острова разведать, можно ли здесь остановиться. Но через четверть часа, осыпаемые стрелами, вернулись к байдаре. С шитика дали залп, отогнали нападавших.

– Высаживаться надо! – стал убеждать морехода казак-передовщик… Две недели ветром носит. Оторвемся от острова – пропадем!

– Кончится же когда-то шторм, – упорствовал Никола Чупров. – Выброситься на берег, как кит, никогда не поздно. – Он боязливо поглядывал в сторону острова. Каждая набегавшая волна обнажала черные камни рифов.

Промышленные стали ругать, что ему, мореходу и судовладельцу, судно дороже товарищей. Купец, он и есть купец! Байдара вернулась под борт шитика, в нее побросали ружья, и она опять пошла к берегу. С судна якорь выбрать не смогли, пришлось обрубить трос. Поспешно помолившись, Чупров направил шитик к песчаному берегу.

Удара о рифы ждали. Но когда половина промышленных улетела за борт, а судно переломилось и опрокинулось, обжигаемый студеной сентябрьской водой мореход с удивлением подумал, что только сам черт мог так звездануть о прибрежные скалы: и груз, и припас – все оказалось на дне.

Всего лишь по пояс мокрые байдарщики выволокли лодку и залегли за камнями, поджидая остальных. Первым на берег выбрался Студенцов. Без шапки, но при сабле, он забрал из байдары фузею и патронную сумку, лег за камнем, хрипло дыша, скинул кафтан, стал отжимать. На студеном ветру было еще холодней, чем в воде.

На берег выползли только девять камчадалов из шестнадцати. Из русских промышленных двое пропали бесследно, тело третьего, с раскинутыми руками, болталось на гребне. Волна забавлялась с ним как кошка с мышкой, то и дело ударяя о скалу. Другие, наглотавшись горькой воды, хрипели, кашляли, вращали дурными глазами. Только пятнадцать стрелков были готовы к обороне.

Алеуты, боясь подходить к ним с суши, раз и другой метнули стрелы, затем ушли в глубь острова. Вскоре на воде показалась их большая байдара с двадцатью гребцами. Они ловко держались на волне и заходили с моря, готовясь метнуть стрелы. В полуверсте к северу из-за скал выходила другая байдара.

Чупров, умевший говорить по-алеутски, стал кричать, убеждая туземных жителей не проливать кровь. Но те не желали слушать и, выждав, когда лодка поднимется на гребне, замахнулись, чтобы бросить стрелы. Пришлось дать залп. Трое свалились в воду, несколько островитян попадали в лодку. Другие развернули байдару и стали уходить от берега. Вторая байдара повернула к другому, видневшемуся вдали острову.

Промышленные, убедившись, что врагов поблизости нет, стали таскать сухой плавник и разводить костры. Вскоре вернулись посланные ертаулы. Они обошли остров, людей на нем не видели, принесли полтора десятка набитых гусей и двух маленьких нерп. На другой день выкопали яму, накрыли ее плавником и сложили каменку. Предстояло зимовать без хлеба. На берег выкинуло часть борта с «Капитона» и кожаный парус. Из досок сделали нары, парусом накрыли землянку. К весне кожу съели.

23 апреля в живых оставалось шестнадцать русских и двое камчадальских людей. С утра все лежали, не в силах развести огонь, с трудом переговаривались, поминая святого великомученика Георгия – был день поминовения предводителя небесного воинства. Говорили о его тридцатилетней жизни и мученической кончине.

– Вот уж правда, любит нас святой, – пошутил казак Игнатий, – встречаем Егория-голодного постом истинным. Схожу-ка на берег, вдруг порадует нас тухлой нерпой? – Он выполз, опираясь на пищаль, и скоро вернулся в слезах: – Братцы! Кит выбросился на том самом месте, где мы разбились.

Запировали промышленные, камчадалы даже растолстели, залоснились от китового жира. Вскоре появились бобры. Из всех здешних лакомств бобровое мясо было самым вкусным.

В июне из досок шитика и из плавника вояжные смастерили судно: ни лодку, ни плот. Поставили на него мачту и парус из лавтаков, вытесали весла, как на галере, пошли на запад от острова к острову, пережидая бури и туманы. Возле Уналашки они увидели судно, узнали в нем «Петра и Павла». Крепчал противный ветер. Капитоновцы стреляли в воздух, кричали, махали шапками, но не были замечены на своем острове. По приготовлениям на чуть видневшемся судне поняли, что оно собирается сниматься с якоря. При волне и встречном ветре решили идти к нему, чтобы быть замеченными. И отошли уже от камней и бурунов, думали дальше, в море, будет легче. Но набежала высокая волна и перевернула утлое суденышко. Пошли ко дну оружие и двести тридцать бобровых шкур. Выбираясь из воды, люди наплаву сбросили с себя парки, зипуны и кафтаны. На берег вышли живыми все восемнадцать. Ежась на ветру, с печалью смотрели, как судно подняло паруса и ушло на запад.

– А знаешь, кто этот год мореходом на «Петре и Павле»? – спросил Чупрова Студенцов. – Андрей Серебрянников! Не оттого ли Бог нас карает, что ты московского купца объегорил? И тесть твой, хозяин «Капитона», по слухам, с чертом знался и с покойным командором контракт имел…

Другие промышленные тоже смотрели на Николу Чупрова как на виновника всех бед.

– Ну, удавите! – равнодушно согласился он. – Авось вам полегчает.

Поднялись камчадалы, будто сговорившись между собой, сказали, что устали жить и пойдут умирать.

– Вы же крещеные?! – укорил их казак Студенцов. – Для христианина большой грех – накладывать на себя руки.

– Русский Бог только к русичам строг, как и ваши начальники, а нам отпустит, – сказали они и полезли на скалу. Там они сели, спина к спине, на самом ветру, как это у них в обычае, и стали ждать смерти.

Проводив их глазами, Студенцов смахнул с глаз слезы, сказал мореходу, потупив взор:

– Прости за злые слова, бес попутал!

– Чего там, – поднялся Чупров и стал разводить огонь.

К вечеру промышленные наловили и напекли рыбы, забили дубинами сивуча, обложили мясо салом и стали тушить среди раскаленных камней. Казак-передовщик Студенцов, с едой в руках, полез на скалу отговаривать камчадалов умирать. Но те еды не приняли, слушать его не стали и на другой день умерли. Их закопали на берегу, помолились и поставили крест из плавника.

На другой день этот крест был замечен с проходившего судна. Оно приблизилось к берегу и бросило якорь. Это был галиот «Захария и Елисавета» под началом морехода, курского купца Алексея Дружинина. Шестнадцать промышленных с «Капитона» были взяты на борт.

Галиот пошел к Унимаку и там встретил шитик «Святая Троица» под началом морехода Ивана Коровина, в котором, как и в артели «Захарии и Елисаветы», имел паи Никифор Трапезников. Коровин сказал, что возле Умнака видел бот «Святой Юлиан» под началом Степана Глотова. Глотовская артель собиралась зимовать на Умнаке и рассказала, что месяц назад видела трапезниковское судно под началом штурманского ученика Медведева. По уговору Медведев должен был соединиться с Дружининым и Коровиным возле Уналашки, но куда-то пропал.

В сентябре к двум экипажам и остаткам капитоновского вояжа присоединился третий – пакетбот «Святой Владимир», снаряженный тоже иркутским купцом Никифором Трапезниковым в паях с Семеном Красильниковым. Судно пришло на острова под началом морехода Дмитрия Пайкова, передовщика Семена Полевого и казака Силы Шавырина. Так осенью на острове близ Уналашки собралось до двухсот промышленных. Они надеялись дождаться еще и артель Медведева. Двести человек – большая сила. Теперь рассказы капитоновцев о нападении алеутов никого не пугали.

Как принято со времен стародавних, перед промыслами собрались промышленные в круг, избрали главным передовщиком артели Семена Полевого, передовщиками партий Коровина, Силу Шавырина и Алексея Дружинина. Помолившись, распределили места промыслов. Главный передовщик благословил передовщиков партий, дал наказ, где и во имя каких святых рубить зимовья, где ставить балаганы, какая добыча кому достанется, каких зверей и птиц по именам не называть, чтобы неудачи не накликать, и бабу – бабой, и хлеб – хлебом, а только по-другому. По обычаю он наказывал передовщикам смотреть за промышленными, а тем – за передовщиками, во всем слушать избранных начальных, а тем против воли всех не идти и самим суда не творить, а только доносить обо всем ему, главному передовщику.

Николай Чупров с пятнадцатью спутниками пошли в партию Алексея Дружинина на чужой харч, с четверти пая от добытых мехов, так как своего имели только животы да засапожные ножи. На удивление капитоновцам, уналашкинские алеуты встретили их мирно, выдали аманат и вели оживленную торговлю. Но промышленные, построив избу-одиночку, на всякий случай обнесли ее частоколом из плавника. Они срубили на острове еще одно зимовье и несколько балаганов. Алеуты были ласковы и гостеприимны. Промышленные, проверяя клепцы и ловушки, стали ходить без огненного оружия, а то и в одиночку.

Среди зимы четверо стрелков и передовщик ночевали в зимовье. Дмитрий Брагин остался на дневку, Алексей Дружинин, Степан Корелин, Григорий Шавырин, Иван Коковин отправились налегке проверять ловушки и капканы. На обратном пути они зашли к знакомым алеутам, промышлявшим поблизости.

По обычаю островного народа их усадили на лучшие места, накормили местным лакомством. Коковин вышел до ветра. Другие тоже уже собирались уходить. Тойон достал кожаный мешочек, вынул из него щепку, бросил в огонь и вывернул кошель, показывая всем, что он пуст.

В тот же миг один из алеутов ударил Дружинина дубиной по голове, другие набросились и зарезали его костяными ножами. Шавырин, при топоре, отбился. Корелин выскочил из бараборы и увидел Коковина, поваленного на землю. Над ним были занесены ножи. Он отбил товарища. К ним подбежал Шавырин с окровавленным топором. Втроем промышленные побежали к зимовью, зная, что алеутам посуху их не догнать.

Возле зимовья было много следов, дверь распахнута. У порога стыла еще красная лужа крови, ручеек вел за печку, за ней, выпучив глаза, сидел раздетый донага Митька Брагин. Он был мертв.

Трое бросились в укрепленную одиночку. С той стороны послышался залп. Галиот «Захария и Елисавета» горел. Ночью, в темноте, Григорий Шавырин, Иван Коковин и Степан Корелин пробрались к своим. В одиночке были большие потери. Под видом родственников, желавших навестить аманат, в укрепление пришли десять алеутов. Их не обыскали, и они пронесли под одеждой кинжалы. Со стороны моря к частоколу подступала сотня диких, они стали метать стрелы. Внутри была резня, снаружи – штурм. Промышленные отбились, но по ту и другую сторону частокола осталось много тел. Семеро аманат, сидя связанными, равнодушно ждали своей участи.

На другой день осаждавших стало еще больше. Они показывали окровавленную одежду и оружие людей, промышлявших в других местах.

– Похоже, только мы и живы, – слушая их, сказал понимавший алеутский язык Чупров.

Стали пытать аманат: как могло случиться, что в один день в разных местах за много верст произошли нападения?

Те, похваляясь, объяснили, что тойоны трех островов решили истребить промышленных. Всем жилам были даны мешочки с одинаковым количеством палочек. В день сжигали по одной. А когда они кончились, стали убивать чужаков.

Шавырин с Корелиным подстрекали перерезать аманат в отместку за гибель товарищей, заложники соглашались, что это справедливо! А призывать сородичей остановить кровопролитие они отказывались.

Припас кончился, осажденные были обречены на голодную смерть. Нападавшие ждали, когда они ослабнут. На четвертый день осады Корелин, Шавырин и Студенцов решили сделать вылазку. Среди капитоновцев нашелся промышленный, искусно игравший на рожке. Подобрав мотив, Чупров расставил стрелков по местам и выпустил троих бойцов – у каждого в руках по два топора, у казака Студенцова – сабли.

Изумленные алеуты вскочили с мест у костров. Под пение рожка и грохот бубна из укрепления выкатились три живых шара, свистящих в воздухе сапогами, топорами и саблями. Шары врезались в толпу, круша все на пути. Оставляя тела и стрелы, осаждавшие кинулись врассыпную. Из одиночки, стреляя на ходу, вырвались два десятка осажденных. Бросив живыми заложников, они пробились к берегу, захватили большую алеутскую байдару, изрубили все остальные и вышли в море.

Пока алеуты искали пригодные для плавания лодки, осажденные скрылись из вида. Они ушли к Амлее и Атхе, где зимовали две партии промышленных и главный передовщик. Но высаживаться им не пришлось. «Святой Владимир» стоял с поваленной мачтой, с изрубленными бортами. Берег был усеян телами. Беглецы пошли к Адаку, где, по слухам, промышлял, мудро и справедливо правил людьми Андриян Толстых с казаками Васютиным и Лазаревым. Но артель Толстых уже покинула остров. На берегу лежали тела промышленных партии Силы Шавырина, а голова старого казака была насажена на кол и шевелила бородой на ветру. Промышленные пару раз выстрелили в небо холостыми зарядами – с берега никто не отозвался.