Текст книги "ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 1"

Была тяга, и встретиться с учителем! Еще напитать себя, каким откровением по жизни!

Вместе с тем, он любил идти по земле именно в грозу, когда устрашающе, как глаза ведьм, сверкают молнии, в гневе раскатывают по небу грома! Мило, очень мило и очень хватко, идти нараспашку, расхристанно, наперекор безумию стихии, себе, миру. Он испытывал дивное очарование, повелительную волю в себе, сознавая свою непокоренность и непоклоность всему сущему и живому на земле! Он бы мог снять обувь и идти босиком сквозь грозу, по ледяной осенней распутице, не ощущая холода, неудобств, бьющего в лицо ливня. Не страшился и снежных бурь, и волков в ночном лесу, и привидений на кладбище.

Так он сложен, выпестован. И не сам по себе. Непокорная сила влилась от предков. Почему и жила в его сердце мучительно-требовательная тайная тяга к тем, кто жил раньше, выстраивал Русь. Александр и землю пахал босиком, идя за сохою, без страха и боли ступая по камням, колкому жнивью, в легкой посконной рубашке в холодные майские ветры, как ходили за сохою его предки-пахари на пашне у Киева, Новгорода. Как его русичи, молился перед пашнею Земле и Солнцу.

Все было хорошо!

И только одна жалость отчаянно мучила сердце: очень мало побыл на земле. Мир так мил и дивен! Жить бы и жить. Но убить его могли в каждое мгновение.

Кто ее придумал, смерть?

И зачем?

IV

Александр Башкин вздрогнул, отрываясь от дум. По вагону тревожно неслось:

─ Воздух! На поезд летят самолеты противника!

─ Воздух! ─ испуганным эхом отозвался молоденький солдатик Алеша Ерофеев. И, бледнея, в паническом страхе спросил: ─ Что же делать?

Что делать, не знал никто. Ни командир роты Русаков, ни политрук Калина, ни сам Бог. На земле еще можно спрятаться от бомбы, какая летит, непременно, на тебя, в лесу, в поле, скатившись в овраг, в половодье реки, укрывшись за льдину, в густой осоке. Даже на кладбище можно схорониться среди могил!

В летящем поезде спрятаться некуда. Он мчался по рельсам, мчался в свою вечность, в свою гибель. И ему не спрятаться в тоннель, не прикрыть себя щитом воина. Он до ужаса, до обреченности, до бесконечности, был предательски обнажен, как на ладони.

Как спасти свою человеческую душу?

Как выстоять в ужасе, тоске, обнаженности?

Там одно пристанище ─ смерть!

Три бомбардировщика с черными крестами на крыльях с оглушительным ревом пронеслись над крышами вагонов, взмыли вверх, в загадочном карнавальном танце покружились над поездом, догнав его, сорвались в крутое пике и стали сбрасывать бомбы. Все вокруг страшно загрохотало, наполнилось огнем и дымом. Бомбы неслись с неба с хищным свистящим воем, потрясали землю, рушили мир. Пожаром занялся лес, в огненном тоннеле которого стремительно мчал поезд, мчал с ужасающею силою, желая поскорее вырваться из дикого, грозного пламени, из необъятности разрывов, со своего эшафота, ведя смертельный поединок с самолетами.

Бомбы падали все прицельнее. Острые и горячие осколки пронзали беззащитные деревянные стены вагонов. Появились раненые, послышались стоны, крики отчаяния. На людей как нашло помрачение. Они растерялись. И покорно ждали смерти. Странно, но никто, совершенно никто не ощущал трагичности ее. Ее таинственности и загадочности. Ее ужас, ее откровенную правду. Ее чудовищность. Они ждали смерти, но не верили, что падет и разрушится их мир. И как поверить в свое умирание, если они вечны? Как постичь слияние жизни и смерти, если война еще не вошла страшною откровенностью в их целомудренно мирные души?

Только изумление вызывало небо, какое без молитвы и пощады, совершенно безнаказанно сбрасывало грозные, огнедышащие бомбы, какие, падая, исступленно выли, как дикая, злобная стая волков. Не меньше тревожила испуганность и сама земля, какая осколочным эхом отзывалась на каждую падающую смерть, ненасытно и повелительно разнося по миру дикие танцы огня и дыма, чудищем, устрашающе бросая в летящие вагоны вздыбленные камни.

Первым пришел в себя политрук Калина.

─ Чего стыдливо потупились, славяне, в гордой покорности жметесь к стенке? Заряжай винтовки! И пли, пли по фашистским извергам!

Он настежь распахнул вагонные двери. Взял у раненого бойца винтовку, вскинул ее и, прицелившись, выстрелил в бомбардировщика, что летел раскаленною стрелою из тетивы неба на поезд.

В мгновение оживились и взводные, подали команду:

─ По воздушной пикирующей цели огонь, огонь!

Затрещали выстрелы, огненно-трассирующими пулями разрядился ввысь пулемет Дегтярева. Дружные винтовочные залпы послышались из соседнего вагона. Башкин тоже, до боли, испытывая бессильную злобу, в ярости стрелял из винтовки, по самолету с черными крестами, упрямо целясь в летчика; он сидел за стеклом кабины в черном шлеме, прямо, как сфинкс, лицо серьезное, бесчувственное, глаза, как у жабы. Ему очень хотелось поразить фашистского стервятника, увидеть, как он ляжет на крыло и всею окаянною тяжестью врежется в горящий лес, потрясая грохотом землю, взметывая гибельный фейерверк огонь безумия до неба, растерзанно опускаясь в вечную гробницу.

В воине сильно-сильно зрела ненависть, жажда отмщения! Ему было больно за себя, за свои страхи, какие стонущим и стыдливым эхом разнеслись в сердце, как он увидел гибельные самолеты с черными крестами, какие грозно, неотступно шли на поезд в крутом пике, а позже услышал, как с оглушительным воем падают огнедышащие бомбы. Он еще не понял, что было в предательском смятении: страх или изумление перед гибелью? Но свою могилу он увидел! Страх смерти сильно-сильно растревожил сердце. И теперь его мужская гордость была уязвлена, оскорблена. И гордость воина тоже.

Совесть бунтовала, кричала: сбей самолет, сбей!

Яви себя воином, каким был!

И неожиданно самолет-крестоносец, в которого он неистово, без устали стрелял, держа постоянно в прицеле, вздрогнул, на мгновение повис в воздухе, странно и тревожно качнул крыльями, и из хвоста вырвалось пламя, потянулся шлейф дыма. «Мессершмиты» дальше не стали испытывать судьбу, открыли створки бомбового люка, высыпали роем бомбы, куда попало, даже не пытаясь в карнавальном кружении догнать поезд; он убегал от смерти с учащенным сердцем, погромыхивая звонкими колесами о стальные рельсы, разметывая по полю черные клубы дыма.

Самолет с черными крестами уже не взмыл ввысь, он несся к земле, все ближе, ближе, и оглушительно рухнул на землю, на свою могилу, взметнув костры огня до неба, осыпав гаснущими искрами лес, рельсы и поезд. «Мессершмитты» не улетали, кружили в небе, выжидали, выпрыгнет летчик с парашютом, не выпрыгнет, желая спасти печальника. Но пуля поразила фашиста в сердце. Друзья сделали круг траура, прощально помахали крыльями над гробницею асса, кому маршал Герман Геринг за Париж вручил высокую награду Третьего рейха ─ крест с дубовыми листьями, и истаяли в голубой бездонности, улетели в сторону Смоленска, на свой аэродром.

В России асс Геринга тоже получил крест. Вкруговую получился крестоносец германского короля Германариха!

Едва улетели самолеты, в вагоне возникло дикое, первобытное ликование.

─ Вот так и надо воевать, ─ приободрил ополченцев политрук Калина. ─ Не то пришли, как в зоопарк и наблюдают, в покорном блаженстве, за зверьем, вражескими самолетами.

─ Растерялись, верно, ─ удрученно признался Алеша Ерофеев, молоденький солдатик. ─ Затмило рассудок. В грохоте падают бомбы, столбы огня, летящие осколки, все как не по правде, не твое, а страшно! Я и про винтовку забыл, ─ нервно, рассмеялся он.

─ Теряться уже нельзя, Ерофеев, ─ строго осудил его трусость политрук. ─ На фронт едешь, а не к теще на блины.

─ Я еще не женат, ─ сумрачно защитил себя солдатик.

─ Тем более. Так будешь воевать, ни жены-красавицы, ни тещи разлюбезной на земле не встретишь.

─ И блинов с мясом не отведаешь, ─ пошутил Башкин, все еще испытывая острое возбуждение от первого боя.

─ И поцелуев слаще меда, ─ весело отозвался Коля Копылов, он тоже решил по-доброму потешиться над робким солдатом.

В вагоне дружно рассмеялись.

Страх сходил.

Во все жилы проникала сладость победы, сладость жизни.

Поезд тоже с победоносным, ликующим гудением продолжал мчать по просторам смоленской земли, туда, где фронт, где шли грохочущие бои.

Башкин, удобно прилег на скамью, на солому, посмотрел на друга:

─ О чем думаешь?

─ О жизни, ─ по покою признался Коля Копылов, поправляя шинельную скатку под головой. ─ Вижу деревню Лукошино, поля с извилисто бегущими тропками. Лес, озеро. Свою пашню на крутогорье. Любил я ночью пахать землю. Вокруг благословенная тишина. Звезды в небе. Колдуном-чародеем стоит лес. На берегу озера любимая девушка Алена жжет костер, варит уху из наловленных карасей. И с перчиком, и с лавровым листом. Выпьешь стакан самогона, примешь кушанье из рук красавицы. И за руль! Вдали, за перевалом, тоже пашут землю тракторы. Их огни, словно изумрудные камешки, в дивной красоте переливаются и переливаются на ладонях полей. И ты с ними пашешь, разгоняешь по ночи свои огни. Красота! Но еще лучше видеть, как всходит над миром солнце, благодатно золотит лучами вспаханную землю, твою царевну у озера в белом прозрачном платье, лес и твою деревню. Дивная жизнь! Я бы жил вечно, березкою, ромашкою, голубым рассветом! ─ Он послушал, как яростно громыхают колеса вагона по рельсовым стыкам, мечтательно продолжил: ─ Добрейшую маму Агафью Тихоновну вспоминаю, сестер, сероглазую, смешливую Катерину, серьезную Марусю. Брата Колю.

Башкин улыбнулся:

─ Два сына у матери и оба Николаи? Родители, небось, о тебе забыли, когда давали младшему имя?

Он отозвался с превеликою грустью:

─ Может, и забыли.

─ Ты стал серьезен. Почему?

─ Опечален небесным пророчеством!

─ В смысле?

─ Видишь ли, коронует человека на именной престол ни мать, ни отец, а Бог! От века попы, заглянув в небесные святцы явленного в мир дитя, давали ему имя. То, какое там читалось! И Господь зажигал его семилучевую звезду, отмерял его земное время. И то, что в семье два Коли, не случайно. В этом я вижу роковое предзнаменование для себя. Мне мало выпало жить. Я умру, буду убит в битве, и как бы еще буду. Понимаешь? В жизни останется еще один Николай Копылов, а я исчезну во тьме гробницы ─ как не жил.

─ Странное пророчество.

─ Думаешь, не от правды?

─ Убить и меня могут, ─ уклончиво ответил Башкин.

─ Конечно, могут. Но ты еще жив надеждами, неизвестностью, а я обречен! Я предчувствую гибель.

─ Не бери в голову. Кем мечтаешь быть?

─ По жизни? Только не воином. Я ненавижу убийства. Отечество в опасности, и я пошел. Взял винтовку. Но лучше бы я взял книги Льва Толстого, Достоевского. Мне нравится звание учителя.

─ Будешь им, ─ твердо заверил друг.

─ Нет, Сашок. Не буду. Я даже боюсь, мы до фронта не доедем. Наше воинство уже выбросили в вечность, без совести и молитвы! Свои! Кто же так возит на фронт героев? Даже не догадались загнать зенитные орудия для защиты поезда и ополченцев! Скот и тот жалеют, когда везут на убой. Сволочи! ─ он сжал кулаки. ─ Думаешь, отстанут самолеты? Откажутся от жертвоприношения? Не отстанут, Сашок! Будут мстить за сбитого летчика! До завершения станут бомбить, пока не обратят поезд в огненную гробницу, а нас в баранье мясо.

─ Война, Коля, ─ не стал возражать Башкин. ─ Что сделаешь? В жизни неправедного через край, горчайшая бесконечность. А там, где смерть, в разгуле злая бессмыслица убийств, кто кому нужен? Сами будем защищать свои жизни! Я же вот сбил наглый самолет!

─ Ты? Любопытно! ─ обжег его глазами Копылов. ─ Может быть, я?

─ Может, и ты, ─ согласился друг. ─ Может, и робкий солдатик Алеша Ерофеев, может, и политрук Калина! Я славою не тешусь. Все стреляли. Важно тебе и мне, как воинам Руси, понять ─ отбились! И еще отобьемся! Страшна не наша гибель! Страшна гибель Отечества! Гибель матери Человеческой, сестры. брата! Если крестоносцы придут на Русь, каждую Земную Русскую Гордость, обратят в раба! Вот что важно! Мы с тобою сильные, гордые, мы из бессмертного племени руссов. Умрем, но не выроним меч из рук! Но кому биться за матерь Человеческую, Коля?

Он помолчал, смиряя волнение:

─ Предлагаю написать прощальные письма матерям! Тебя убьют, я извещу твою маму Агафью Тихоновну, сестер извещу, брата, передам от тебя последнюю весточку, точно укажу, где твоя братская земная гробницы, пусть приезжают, молятся, поминают добром великого воина-жертвенника Руси! Меня убьют, я лягу в земной мавзолей, ты передашь от сына царице-матушке Марии Михайловне последнюю весточку. И непременно известишь, где Русская Земля приняла на века вечные русского воина Александра Башкина, где буду покоиться? Гордо буду! Ибо буду покоиться с вместе с Великим князем Руси Бусом Белояром, он же Боже-Бус, с Великим князем Рюриком, внуком Новгородского князя Гостомысла, с Великими князями Олегом, Игорев, Святославом! Да мало ли курганов на Руси, какие все больше кровоточащие раны, раны и раны Земли Русской!

Он помолчал:

─ Устраивает?

─ Чего? Можно! ─ согласился Копылов.

─ И даже нужно! Фамильные похоронные медальоны не выдали. Мы воины из тьмы, из таинства! Положат в братскую гробницу, и высекут ли еще на печальном каменном надгробье наши имена? Исчезнем в неизвестности, как не жили! И матери не будут знать, у какого холмика о сыне горько поплакать!

─ Горестные вещи говоришь, командир, ─ вздохнул друг. ─ Моя мать умрет, если я погибну.

─ И моя матерь Человеческая не лучше. Что делать? Мы, братка, не на вечерку вышли, где гармонь, красивые россиянки, хороводы, мы вышли с мечом на Куликово поле, и вполне, вполне можем опуститься тоскою-птицею на родное крыльцо терема! И мать, взявшись за сердце, будет жива одним: в какой стороне искать сына? И где же они будут искать сына, если мы с тобою будем, как свет звезды, ─ из неизвестности? Будем земная неразгаданность!

Письма родным земляки-воины писали в вагоне ночью. Света доставало. Фашистские самолеты-разведчики то и дело с безумно-ужасным, диким воем проносились над крышами вагонов, возносились в небо, к звездам, сбрасывали гигантские осветительные ракеты на парашютах. Вселенские костры огня по-звериному ненасытно, хищнически поглощали мрак ночи. Поезд был, беззащитно и жертвенно, виден, как на дуэли. Его обреченная обнаженность, безумно-бешеный бег в неизвестность неумолимо мучил каждого ополченца страшною откровенною правдою гибели. Все жили предчувствием ее, помимо воли, помимо сознания, как бы ни пытались заглушить в себе крики ужаса и страха. Внутри все холодело, цепенело. Они были узниками поезда-смертника! И не могли не слышать кружения гибели. Среди земли и неба они были один на один с вражескими самолетами, со своею жизнью и смертью. Но больше всего страшило: почему фашист не бомбит? Почему только преследует поезд, разжигая и разжигая световые костры в небе? Решил поразвлечься? Еще больше помучить скорбным таинством, неизвестностью? Могильною правдою? Насладиться невольным страхом живого существа? Лучше бы сеял смерть! Лучше бы знать под летящими бомбами: жив ты или нет?

Фашист воистину вел себя благородно. Словно встретился с приятными знакомыми. Самолеты игриво, приветливо покачивали крыльями, спускаясь до самой земли, летчики дружелюбно, в раздолье помахивали рукою в кожаной перчатке, насмешливо слали воздушные поцелуи. Тонкие губы ласково вышептывали:

─ Как себя чувствуешь, рус Иван? Не печалься, все гут, гут.

Все «гут, гут» было потому, что немцы не любили воевать ночью.

Тоска-беда разразилась утром.

Едва взошло солнце, небо вздрогнуло от страшного гуда вражеских самолетов. «Мессершмитты» надвигались на поезд строем. Наблюдатели на крышах вагонов закричали оглушительно, истошно:

─ Во-оздух! На горизонте самолеты противника!

И в мгновение по всем вагонам понеслись команды командиров рот:

─ В ружье! Изготовиться к отражению атаки. Стрелять по цели метко, патроны беречь!

Поезд грозно оброс лесом винтовок.

Бомбардировщики гибельно, неумолимо нависли над воинским эшелоном и вмиг, по команде, отвесно спикировали всем строем. И густо обрушили бомбы. Навстречу понеслись оружейные залпы. Но поединок воинов с самолетами был неравным, заранее обреченным. Бомба попала в паровоз, и он на всем скаку, как разгоряченный конь, вздыбился, поднялся на задние колеса, сверкнул на фасаде красною звездою, ликом Иосифа Сталина. И в ужасном, скорбном грохоте железа чудищем повалился на землю, и стал уродливо, неотвратимо кружиться в пространстве, как искал спасительное прибежище, и, наконец, замер бездыханною грудою железа.

Вагоны обрели страшную зрелищность; они оглушительно столкнулись, сшиблись и неумолимо, в исступленном скрежете, стали налезать друг на друга. Вокруг угнетающе, повелительно закружила смерть! Люди сбились безобразною толпою, побежали к дверям, страшно и дико отталкивали слабого, топтали упавшего раненого, и скорее, скорее спрыгивали на горящую землю, бежали врассыпную. Все от губительного огня и разрывов спасались, где могли: прятались за кустом на опушке леса, за горами битого кирпича, за сложенными шпалами. Бывалые воины спрыгивали в углубленные, еще горящие воронки, там ожидало спасение; бомба с самолета в одно место подряд не угадывает. Многие не добегали до укрытия, падали на землю, в горящее пламя, сраженные пулеметною очередью. И сгорали заживо, задыхаясь от дыма и слез, как жертвенные мученики на фашистском костре, на костре ненависти! Сгорали, чувствуя скорбь и боль, как ее чувствовали Великие Мученики Земли, Джордано Бруно, Жанна д, Арк, все те, кто жил во имя истины и Отечества!

Самолеты-крестоносцы, как безжалостные великаны-ястребы, спускались до земли, стреляли по обезумевшим людям из пулеметов и пушек, били в упор, в раздолье и удовольствие гонялись даже за одним человеком, пока не обращали страдальца в кричащее стонущее пламя. Бомбы находили свои жертвы с поразительною точностью. Это было безжалостное, варварское избиение беззащитного люда, бессмысленное, бесстыдно лютое побоище. Добро бы на поле сечи! Безвинная, безгрешная земля стала эшафотом! И могилою! Во все бесконечное пространство неслись животные крики умирающего, дикие стоны раненого, плакало сердце от бессмысленной смерти. И плач этот безмерною мукою высился над землею. И нечем было его заглушить. Неумолимый, молитвенный плач этот скорбным эхом вознесется и в ту жизнь, где живут матери и сестры. Где живет Вечность! По страшным могилам, по напрасно загубленным жизням, в безмолвном, оглушительном горе, заламывая руки, еще не раз всплакнут их матери, вдовы, дети-сироты. И мало кто будет знать, что погибли бесстрашные русичи не на войне, а бесстыдным жертвоприношением варварам-завоевателям. Узнали бы, заплакали еще горше.

Бомбы с неба все падали и падали. Горячие осколки от разрывов заливали землю, несли гибель и гибель. Вздыбленный огонь прожигал кострами людей. В диком танце, ураганом кружилась сорванная с деревьев листва. Тучами клубился, метался черный дым над потрясенным полем побоища. И, сдавалось, все погибнут, полягут костьми. И неожиданно, в полную непонятность, все увидели странное зрелище ─ по полю среди разрывов, с окровавленною головою, в изорванной гимнастерке, смертельно раненный, шел молоденький солдатик Ерофеев, и неизменно, как обезумев, стрелял и стрелял из винтовки по налетающим самолетам. Совсем обессилев, достал платок, смочил его собственною кровью, навесил на штык. И поднял его высоко над полем. Как знаменосец. Он не мог кричать, но падая в смерть, в небо, в звезды, как бы говорил: не сдавайтесь, русичи! Мы бьемся под красным знаменем! Мы победим!

Рядом разорвалась бомба.

─ Что, взяли, сволочи? ─ был его последний прощальный крик расставания со всем земным.

Александр Башкин тоже ждал смерти. Слезы бессилия невольно катились по его лицу. Он лежал, вжимаясь в землю, и просил, вспомнив мать, у святой девы Марии защиты и спасения. Было по-человечески больно и горько умирать вот так. Даже врага, глаза в глаза, не видел, не поднялся еще в атаку за Родину, не сдавил горло иноземца в прощальной схватке, не поверг его! И быть убитым? Взойти на крест смерти сиротою, без любви Отечества? А бомбы, летящие смертью с неба на землю, казалось, метили только в него. В него! В его сердце. В его жизнь. Он подумал о Николае Копылове, о друге. Обожгла мысль: а как он? Убит? Не убит? Он предчувствовал свою гибель. Был для себя провидцем и пророком. Неужели и правда ее можно предчувствовать? Слышать ее поступь из небытия? Неужели у человека существует тайная связь с будущим? И по ней можно проследить, прочувствовать свою жизнь, свою гибель? Несказанно, неумолимо мучила правда Николая: разве можно посылать на фронт воинский эшелон без самолетного и зенитного прикрытия? Выходит, война сама по себе ─ величайшая неразумность!

Неожиданно, словно в самом себе, он услышал песню, но не лебединую, а гимн, гордый и прекрасно-печальный в неизбывно напевной красоте:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов.

Ее пел политрук Калина, тяжело поднимаясь с травяного лежбища, опираясь на винтовку; у виска его прошел осколок, струилась кровь и красными ягодами скапывала на командирскую гимнастерку.

─ Живые, встать, ─ во всю силу, грозно скомандовал он. ─ Не лежать, славяне, не лежать обреченными скотами в крови и навозе. Умирать, так стоя, а не на коленях! Ротою, залпом, по фашистским стервятникам ─ огонь, огонь!

Политрук гордо пел гимн и бесстрашно стрелял из винтовки по налетающим самолетам. Было непостижимо странно видеть сиротливо одинокого воина там, где было Земное Безумие, где костром Джордано Бруно горела страдалица-земля, слышались разрывы бомб, отчаянно свистящие пуль, невыносимо страшные стоны раненого. «Мессершмитты»» с радостным воем и ожесточением, ниспадая до самой земли, проносились над обреченно бесстрашным воином, бросали бомбы, били из пушек и пулеметов, а он стоял и стоял, как изваяние. Из камня. Из вечности. Как заговоренный от смерти.

Башкин не выдержал, рывком поднялся с земли. И встал рядом. Спина к спине. Как вставали гладиаторы в римском Колизее, защищаясь от дикого, голодного зверя, по воле Цезаря обреченные на гибель. Он понимал свое безумство, свою гибель, но не встать рядом с политруком, никак не мог. Его крылья по жизни ─ непоклонность и непокоренность, какие не исправить даже в могиле! Жило и бесстрашие, как у политрука. Он слышал его мятеж, праведный зов: умирать, так с музыкою, с честью! И заставил себя подняться с колен.

И тут же вскинул в небо винтовку и гордо запел:

Это есть наш последний и решительный бой,

С «Интернационалом» воспрянет род людской.

Встали над полем битвы еще воины, еще смельчаки, и все, все, как один, открыли огонь из винтовок. Было подбито еще два самолета, какие, возгорев, справедливым пламенем, безвозвратно, с исступленным воем-плачем рухнули на русскую землю, на свою боль-могилу, что искали, то нашли.

Остальные самолеты-крестоносцы поспешно побросали бомбы, куда попало, круто взмыли в небо, и устремилась на аэродром в Смоленск. Фашисты любили избивать беззащитность, но стоило Русичу Вознести Меч, Меч Отмщения, как тут же утрачивали Корону Храбрости!

Небо перестало нести смерть!

Воины ликовали, обнимались. Радовались, что остались живыми. По кругу пошла солдатская фляжка с водкою. Пили по глотку, больше не получалось, после пережитого дико тряслись руки, дрожали выбеленные в страхе губы. Многие ополченцы, едва налетела Стая Гиен, ища спасения, убежали вглубь леса. И теперь покорно, стыдясь себя, панического страха, сходились к гибельному полю-побоищу, к Русскому Эшафоту, к Голгофе, где были распяты Русские Воины велико-скорбными кострами огня, как были распяты готами древние руссы, воины Руси, Великий князь Бус Белояр, в соборности князья и воеводы.

Александр Башкин, вешая на плечо ружье, увидел в толпе, у леса, своего друга, несказанно обрадовался:

─ Колька, жив? Жив, родной? ─ не скрыл он ликования.

─ Жив, Саша. Бог миловал, ─ сумрачно отозвался он.

─ Что предсказывал? Уже свой гроб на ветру раскачивал! Нас просто так не возьмешь. Жили! И будем жить.

─ Получается, ошибался, ─ больше вышепнул бледными губами Копылов; он стыдился себя, как Каина, ибо в панике сбежал в лес.

Они обнялись, ощущая земное, человеческое тепло друг друга, саму жизнь. Обнялись крепко, словно вернулись из долгой разлуки, из вечности, из обители смерти.

Неожиданно Башкин обрел суровость:

─ Посмотри, что Стая Гиен совершила, сколько русского люда загубила!

Копылов в печали оглядел лютое поле-побоище. Смотреть было страшно. Вокруг уставшими богатырями лежали убитые, разлученные с жизнью. Ветер ласково, как с сочувствием, трепал их волосы, стыдливо, бережно взметывал разорванные, окровавленные гимнастерки. Лица их были задумчивые, величественные, несли изумление перед смертью, вечною тайною, которую в последнее, прощальное мгновение разгадали, благостную и трогательную веру в бесконечность бытия, своей жизни, но никак не источали страх и ужас, холодного могильного погребения. Они были прекрасны в своей мирской, царственной простоте. Но будили слезы и сострадание. Губы были сомкнуты. Глаза неподвижно смотрели в небо. Что они видели там? Что услышали в последнее мгновение? Скорбный молитвенный перезвон колоколов давно разрушенной церкви, под которой хоронили их отцов, дедов? Видели свой гроб, свою могилу, безбрежье венков на кладбище, обезумевшие от горя глаза матери и жены? Кто теперь скажет. Каждый свою вечную тайну смерти разгадывает сам. В прощальное мгновение. С землею. И Вселенною. Но было и более зловещее видение. В гробовой теперь тишине неподвижно лежали в сиротливой неприкосновенности обезображенные осколками головы с раскинутым ртом, оскаленными зубами, мертвяще потухшими глазами, отдельно растерзанные тела, валом руки и ноги. По полю ходила похоронная команда, сносила на носилках, один к одному, к братской могиле убитых. В горечи и печали догорали вагоны; огонь в дикой необъяснимой радости как танцевал на крышке гробов.

Копылов вытер слезу:

─ Чего смотреть, Саша? Безвинно погибли! И я бы мог безвинно погибнуть, вот так лежать. Страшно все, страшно!

─ Чего отвернулся? Смотри! ─ властно повелел Башкин. ─ В каждом ликовала жизнь, теперь ликует смерть! К отмщению зову! К святой мести! До могилы фашистов буду помнить! Заледенело сердце, Коля, заледенело. Долго теперь ему не оттеплиться, не отплакаться. Ты слышишь меня? Они убийцы! Безжалостные убийцы! Они пришли обратить Русский Народ в стадо, в рабов, как не раз приходили и гунны царя Аттилы, готы германского короля Германариха! Во все времена, во все времена, паучья стая, все налезает на Русь и налезает! И покоя от Гиен я в себе никак не слышу, повелительно не слышу! Надо так им врезать, дабы на тысячу лет заказали себе смотреть с мечом на Русь святую! Бешеное зверье! Куда его? Куда? Только в гробницы, в гробницы, а еще лучше ─ сжигать Гиен! И прах рассеивать по ветру! Не нужны кладбища Гиен на Русской Земле, не надо ее осквернять! Русская земля суть чистоты, красоты, целомудрия, красоты, величия Хороводное пение россиянок! Пение соловья по маю! Пение пахаря, идущего за плугом! Мы никому, никому не несем на острие меча ─ могилы и могилы, боль Земную, Слезы Земные Человеческие, Жестокое Сердце Палача, почему на Русь святую бросаются и бросаются с мечом, как взбешенные волки? Бить надо, бить взбешенного зверя! Почему и говорю, смотри, смотри лучше на поле-побоище, на Русскую Казнь, на Русскую Голгофу! Все распяты огнем, как воины Великого князя Руси Буса Белояра, Русского Христа! И тревожь, копи в себе гнев, ненависть, мятеж за праведную Русь! Ты слышишь меня?

─ Слышу, Саша. Слышу.

Над просторами страдалицы-Руси вознеслась команда:

─ Повзводно, поротно, побатальонно в колонну становись!

Командир полка обошел строй.

─ Не вижу командира седьмой роты?

Вперед выступил политрук, голова перевязана окровавленным бинтом:

─ Командир роты убит при бомбежке поезда, товарищ майор! Командование ею принял на себя политрук Калина!

─ Вижу, вы ранены?

─ Не смертельно, товарищ командир полка!

─ Сможете командовать ротою в бою?

─ Не приходилось. Стратегию полководца не изучал. Я горновой Косогорского металлургического комбината. Если партия доверит, справлюсь!

─ Командуйте. Приказ напишу на передовой. ─ Майор прошелся вдоль строя. ─ Фашисты прорвали Западный фронт у Смоленска, надо остановить его у Вязьмы и Ярцево. И тем защитить Москву, Россию. Идем марш-броском. Это семьдесят километров. И фронт, война.