Текст книги "Скажи миру – «нет!»"

* * *

– Ладно, – сказал я Игорю и Андрюшке, – давайте, тащите грибы в лагерь, а я пройдусь чуть-чуть.

– Один? – обеспокоился Андрей, берясь за импровизированный мешок из своей куртки. – Не находился, что ли?

– Да я недалеко, просто так. – И я успокаивающе положил руку на кобуру нагана. В таком положении я сам себе нравился – весьма героический вид. Сразу видно, что я – человек очень серьезный.

Ходить просто так мне всегда очень нравилось. А тут еще было много интересного. Не знаю, была ли Волга в этом мире шире, чем в нашем, но что красивее – наверняка. Честное слово. Вчера во время вот такой нашей пешей прогулки – правда, в другую сторону, – я обнаружил совершенно неземной красоты, как из фантастической книги, мелкую заводь, где в зеленоватой воде среди бело-розовых цветков кувшинки бродили какие-то большущие существа, похрюкивавшие, точно огромные свиньи. (Кажется, я таких вот видел на картинках в «Палеонтологии», а Олег Фирсов наверняка смог бы назвать их точно.) Они выбирали из заводи водоросли и не очень портили общую картину.

Кстати, диких животных я не очень боялся. С чего им на меня нападать? Дубиноголовых динозавров тут явно нет, а млекопитающее еще надо разозлить…

Я отмахал «недалеко» километров десять по ощущению и подумал, что обо мне скоро начнут беспокоиться. Словно бы в подтверждение этому дорогу мне преградила широкая река, впадавшая в Волгу, – на противоположном берегу был все тот же лес. Я какое-то время постоял у воды, пытаясь сообразить, что это может быть. Так и не додумался – повернул, настраиваясь на то, чтобы сегодня вечером поднять разговор о дальнейших действиях.

С этой благой мыслью я успел сделать десяток шагов, не больше…

…Они шли прямо мне навстречу. Их было около дюжины – стольких я мог насчитать среди деревьев. Они были без масок, щиты – за плечами. Шли, переговариваясь, и их внешний вид, их взвизгивающая, скрежещущая речь – все это казалось до предела, до последнего неуместным среди русской природы. Как какие-нибудь инопланетяне из «Вокруг света» или иностранных книжек…

…Нет. На меня вновь накатило ощущение, что я каким-то чудом оказался в «Хранителях». Это было недоброе чудо. Сколько раз я мечтал хоть глазком посмотреть на мир, придуманный английским писателем! И вот – пожалуйста. Только я не Арагорн, не Боромир, не эльфийский воин. Я четырнадцатилетний пацан с оружием – почти бесполезным, потому что мне очень страшно.

Я присел быстро, но плавно. Отодрал крышку кобуры, достал наган, стиснув в мгновенно вспотевшей руке. Перед глазами неслись обрывки того, что я видел в разоренном поселении. А в голове с бешеной скоростью крутилась мысль, похожая на заевшую дорожку пластинки: «Прогулялся, дурак… прогулялся, дурак…» Потом ее разбавила неоформившаяся, на уровне ощущения, безумная надежда: пройдут мимо, не заметят!!!

Твари не умели ходить по лесу. Хруст и скрежет шагов и голосов окружили меня. Я стиснул зубы, обливаясь потом и сжавшись в заряженный невероятным напряжением комок: еще шаг, другой – и они начнут удаляться! А я уйду. Обязательно уйду, со мной ничего не может случиться!

Металлический крик удивления над самой моей головой был неожиданным. Но неожиданным оказалось и для самого существа то, что он буквально споткнулся о мальчишку, сжавшегося в кустарнике.

Только удивиться он и успел. Скорее со страху и от отчаяния, чем осознанно, я выстрелил ему из нагана прямо между глаз, откатился, уворачиваясь от грузно падающего тела, и рванул с низкого старта. Справа оказался еще один черный – он попытался меня схватить, но я даже ускользать не стал, а с расстояния в два шага влепил ему пулю в грудь и перескочил через падающее тело, чудом удержавшись на ногах.

Сзади завыли, заухали; слышно было, как за мной с хрустом ломится погоня. Что-то прогудело над моим плечом, и через секунду, пробегая мимо большого дуба, я увидел дрожащий в его коре метательный нож – хорошо знакомый. Возникший при виде его страх подстегнул меня, как удар кнута.

Я не сразу понял, что шум несется не только сзади. А когда понял – было, как говорится, фатально поздно. До появившихся впереди врагов оставалось метров пять, когда я их заметил…

Я шарахнулся вбок – странно, но мысль-то была вполне трезвой, проскочить между двумя сближающимися линиями облавы. Вернее, она казалась мне трезвой, на самом-то деле это и была настоящая паника. В следующую секунду я понял: не получится, и первый раз в жизни закричал от страха. Твари ответили усиленным хрипом и визгом: до них дошло, что я попался, чуть ли не раньше, чем до меня самого.

Вообще-то я не знаю, почему действовал так, как действовал. Я перебросил револьвер в левую руку, а правой выхватил палаш. Никакой особой смелости во мне не было – просто уж слишком страшно казалось просто так взять и умереть. Ну, как курице под топором, что ли…

С такого расстояния промахнуться я не смог бы даже с левой. Даже с закрытыми глазами.

Помню, что я вертелся и стрелял – казалось, очень долго, хотя ну сколько там времени нужно, чтобы выпустить пять пуль? Потом я еще дважды нажал на спуск, и боек щелкал в уже пустые гильзы, а со всех сторон были черные, какие-то нечистые лезвия – топоры, ятаганы, короткие копья… Я взмахнул палашом, пронзительно взвизгнула сталь – снова и снова, а потом что-то очень сильно, но совсем не больно ударило меня в затылок.

* * *

В шалаше отвратительно воняло. Сквозь дырявые крышу и стену вкривь и вкось пробивались толстые и твердые лучики света. За такой шалаш следовало оторвать руки – немедленно и под корень.

Только чем отрывать, если ты валяешься в этом шалаше голый, связанный по рукам и ногам, голова болит, а тело буквально зудит от того, как тебя облапали эти вонючие твари?

Первые несколько минут после того, как я пришел в себя, мне просто не верилось, что все это произошло со мной. Только после того, как внутрь, откинув вонючую шкуру, заглянуло существо и, потыкав меня под ребра древком копья, что-то со смехом сказало наружу, – только тогда я поверил.

Я не разревелся лишь потому, что окаменел и как бы раздвоился – сам про себя смотрел кино, сидя в безопасном кинозале, и кино было даже интересным, потому что ясно же: главного героя в любом случае спасут. Или даже если он погибнет, то под красиво-трагическую музыку, навалив вокруг себя кучи врагов, а за его гибель отомстят…

Только я-то, кажется, сейчас просто навалю кучу. Под себя. От страха.

Я напрягся, пробуя разорвать ремни. Ничего подобного; да и сделал-то я это скорее от отчаянии. Подтянув колени к подбородку, я увидел, что связан именно тонким кожаным ремнем, а не веревками. Я попытался передвинуть руки вперед через ступни, но обнаружил, что мне связали не запястья, а выше, середину предплечий. Тем не менее я еще какое-то время дергался и рвался, шипя сквозь зубы, – так было не до такой степени страшно, чем если просто лежать неподвижно и ждать.

Когда я вспотел и содрал кожу на руках и щиколотках, мне осталось только успокоиться. Точнее, успокоился я внешне. Внутренне у меня наличествовали все унизительные признаки страха – крутило и сжимало живот, ритмично подкатывало сладковатое желание помочиться, во рту был кислый вкус близкой рвоты, кровь бухала изнутри в виски. Плюсом было то, что прошла головная боль.

Лучше бы убили сразу, подумал я. Представил, как я валяюсь там, в лесу – со страшными ранами, подтекшей кровью, запрокинув оскаленное лицо, – и заскулил. Нет, это было ужасно, все было ужасно, любой выход, кроме одного – немедленно оказаться среди своих…

Я заставил себя оборвать нытье. И только теперь обнаружил, что в шалаше не один. Вообще-то это было не так уж удивительно – я уже сказал, что внутри царил полумрак, сам шалаш – не маленький, а мне – не до соседа, лежавшего очень тихо. То ли он был без сознания, то ли наблюдал за мной – не поймешь, но в тот момент, когда я обратил на него внимание, он был вполне в себе и наблюдал за мной левым глазом – внимательным и серым, похожим на прибитый росой пепел, под которым еще есть огонь: не ройся – обожжешься!

Мальчишка был моих лет, темно-рыжий и длинноволосый, лежал ничком, связанный точно так же, как и я. Щекой он прижимался к мятой траве. Видная мне щека была расцарапана – так, что кожа повисла рваными бурыми лоскутами.

– Ты кто? – выдохнул я, замерев на боку. – Ты наш, русский?

Он повозил щекой по траве и тихо, тоже со вздохом, ответил:

– Нэм руссу… ромэн…

– Румын? – Это я понял. – Тебя тоже схватили? Слушай, а если попробовать перегрызть ремни? Ну, хоть на руках?..

Меня понесло. Румын со стоном привстал и тяжело сел, подогнув ноги. Он был весь в синяках, на правом бедре багровела сочащаяся кровью рана, к ней прилип разный мусор. Покрутил головой и тоже что-то сказал, дергая плечом.

Мы друг друга не поняли. Да, собственно, я даже не успел узнать, как мальчишку-румына зовут. Шкура у входа сорвалась, внутрь, сгибаясь, протиснулись несколько существ и со своими обычными звуками потащили нас наружу.

Горел посреди круга из полудюжины шалашей костер – возле него был вбит в землю столб примерно в два человеческих роста. Я почему-то думал, там будет, как в книжках, круг из вопящих и ритмично лупящих по земле дикарей. Но там было только две твари – они стояли у костра и рассматривали нас.

Меня шваркнули наземь так, что захватило дух – но перевести его я не успел. Цепкая лапа – четырехпалая! – схватила меня за волосы, и я заорал от боли – меня волоком тащили дальше под злорадный хохот, потом снова бросили, и сильный толчок в плечо перевернул меня на спину. Я оказался в перекошенном положении – мешали связанные руки – и смотрел снизу вверх на «негров», втягивая воздух сквозь зубы. Румына швырнули рядом со мной. Я видел боковым зрением и его лицо – на нем был не страх, а ненависть.

– Этот новенький, – сказал кто-то, и я даже сперва не понял, кто тут говорит по-русски, – посмотрел влево-вправо недоуменно. Лишь потом до меня дошло – говорит одно из существ. – Говори, как тебя зовут?

– Олег, – кашлянул я. Сверху опустился ассегай и уперся мне в живот. Я непризвольно напрягся, с ужасом ощущая сосредоточенную на кончике острия смертоносную тяжесть.

– Хорошо, – наклонила увенчанную перьями голову тварь. – Где твои товарищи?

– Я… – мне пришлось сделать над собой усилие. – Я один.

– Хорошо, – снова кивнула она. Я поразился: неужели поверила?! Тварь что-то скрежетнула тем, которые притащили нас. Меня подняли, развязали руки и, швырнув к столбу, вновь связали – но уже подвесив меня на какой-то крюк в 20–30 сантиметрах от земли за связанные сзади руки. Больно почти не было, но ремень ощутимо врезался в кожу. – Ты сейчас посмотри, – голос звучал почти дружелюбно. – А потом ночку подумаешь. И утром поговорим как следует.

Он взмахнул ассегаем, еще что-то крикнул. Остальные вздернули румынского мальчишку, вцепились в него…

Я зажмурился. Так, что перед глазами поплыли стремительные хороводы огней. Но все та же странная тварь, подойдя сбоку, сказала: «Смотри!» – и насильно подняла мне веки, безжалостно прижав их пальцами. Я попытался мотать головой, но еще кто-то, придвинувшись сзади, зажал мою голову ладонями.

Стыдно, наверное, об этом говорить, но я не мальчишку жалел, а был в ужасе при мысли, что подобное может произойти со мной. Я не плакал и ничего не говорил, только тянул воздух широко открытым ртом…

…Одна из тварей присела над румыном, доставая метательный нож. Примерилась и начала резать горло.

Я был бы очень рад потерять сознание. Только не получалось. Мальчишка с бульканьем колотил по земле ногами. А та, что держала меня, спокойно и доброжелательно сказала:

– Ну, ты подумай. До утра.

* * *

Вывернутые руки уже не болели – они онемели, и временами мне казалось, что я вишу в воздухе как-то сам по себе. Но я мучился даже в те минуты, когда терял сознание (или засыпал?).

Сильнее любой боли меня мучило ее ожидание.

Оно было полным и безнадежным, это ожидание, – как черный туннель, в конце которого не свет, а пламя… но не идти в него нельзя, это от тебя не зависит. У меня было хорошее воображение – и сейчас, ничем не удерживаемое, но затуманенное мучениями, оно выстраивало – и наяву, и во сне – вереницы тех пыток, которые ждут меня с рассветом.

Никто меня не спасет. Вот это все, это конец, наступает мое последнее утро, вместе с которым придет такая боль, которой я в жизни не знал.

Да и что я вообще знал в жизни?! Сколько ее было, той жизни?! Я заревел – тихо, но безнадежно, весь подергиваясь, и слезы вымывали из меня остатки мужества.

Когда они придут утром – я заору, я им все скажу! Я на колени упаду, я просить, умолять буду, я на любые вопросы отвечу, я… я сам им зад подставлю, только бы не мучили – ведь нельзя же от человека требовать, чтобы он был героем в четырнадцать лет! Я не хочу! Да нет, я просто и не смогу, как эти разные пионеры-герои! Я же все равно «расколюсь», только перед этим вытерплю много боли – зачем же мучить себя?!

Я вспомнил, как во время игры в войну – не так уж давно, вот ужас-то?! – меня тоже захватили в плен и только собирались сделать «велосипед», а я уже был готов рассказать все… и только появление Сани с его «зондеркомандой» меня спасло…

Ну боюсь я боли! Боюсь!!! Что теперь?!

Я снова начал плакать. Я не плакал давно и считал себя – вроде бы заслуженно – выдержанным и спокойным парнем. Вот они – мои выдержка и спокойствие, чего они стоят!

Я тихонько завыл от ужаса – даже крох стыда, и тех не осталось. Слышат? Да пусть слышат! Мне страшно! Я жить хочу!..

…Когда я в очередной раз пришел в себя – было утро, и я почувствовал, что дрожу мелкой дрожью. То ли от холода, то ли от страха, а скорее – и от того, и от другого. А еще от взглядов двух убранных белыми перьями и султанами тварей, стоявших рядом со мной.

На миг я увидел себя их глазами – с опухшей от слез рожей, со взглядом, в котором остался только ужас, с подтеками на лице, висящего на скрученных руках, как сосиска. Сейчас как раз и было самое время – заорать, что я все скажу, и начать говорить. Ничего иного они от меня и ожидать не могли – за несколько ночных часов мои собственные мысли скрутили меня, как мокрую тряпку, смяли в бесформенный комок.

И я уже почти услышал свой истеричный, тоже заплаканный, срывающийся голос, выкрикивающий ответы на вопросы, которых мне еще не задали даже.

– Таким ты мне больше нравишься, – удовлетворенно сказала одна из тварей, и я узнал ту, которая допрашивала меня вчера. – Весь в соплях и слезах и думающий уже только о том, как больно будет и как бы этого избежать. Ведь так, а?

Как чисто говорит, даже странно, краем сознания мелькнула мысль. Я кивнул – кого тут обманывать?

– Говорить будем? – У твари была усмешка – не их оскал, а именно усмешка победителя. Она еще ничего не спросила, я еще ничего не сказал – но она уже победила.

Презирая себя, я кивнул.

– Не слышу? – угрожающе спросил он.

– Буду, – буркнул я. Презрение жгло глаза, выжимая из них слезы, но я знал, что, если отказаться – будет боль, и презрения не останется, останется только страх… – Только не убивайте, – добавил я и заплакал снова, стараясь вытереть слезы о плечо.

Они рассмеялись – шипяще и презрительно.

– Скажешь все – не убьем, – пообещал мой «собеседник». – Побалуемся с тобой, как с вашей девкой, – и отпустим.

Я продолжал реветь. Тварь брезгливо приказала:

– Хватит. Рассказывай.

– Ч… то? – Я подавился коротким словом, как хлебной коркой. А хлеба-то мне больше не есть никогда… и эти смеются мне в лицо…

– Первое – где ваш лагерь и сколько часовых, где они стоят?

Тот же самый вопрос, на который я готов был ответить тогда. И сейчас готов. Я сейчас скажу… и они пойдут в лагерь, убьют…

Убьют моих друзей. С которыми я пел песни у костров, помогал друг другу, смеялся и горевал. И думал, что так будет всегда-всегда, даже здесь. Но сейчас я скажу – и их убьют. Не как в игре, а по-настоящему.

Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскаленная сталь! А я – я могу со всем этим познакомиться! И я же все равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…

А еще – они убьют Танюшку. Сперва – сделают с ней это. Потом – убьют. Это я тоже себе представил – нетрудно с хорошим воображением.

И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Почему-то непредставимо ужасней, так, что я понял: если она станет реальностью, я не смогу жить.

Не смо-гу.

Но если я все равно умру – то по крайней мере не стану трусом и предателем.

Да, будет больно. Наверное, непереносимо. Но… ведь это только так говорится – непереносимо. А на самом деле это можно выдержать.

И, наверное, это будет не так страшно, как видеть Таню… после этого. И знать, что это – уже не твоя фантазия, а реальность, в которой виновен ты.

По крайней мере – я попытаюсь.

Я поднял мокрое лицо. Как трудно говорить, обрекая самого себя на смерть… Слова – словно глотаешь кипяток. Но что же я – совсем не человек? А все, что я читал, смотрел, о чем говорил? Мусор все это, и только во мне и есть, что этот жидкий ужас?

Ждете? Ладно.

– Ничего я не буду говорить.

– Вот даже как? – Существо протянуло руку… лапу и взяло меня за лицо. – Даже не «не знаю», а «не буду»?

– Не буду, – повторил я. Почему-то из головы вымело все чувства, даже страх – осталась только звонкая переливчатая пустота.

– И не надо, – покладисто сказало оно. – Говорить ты и правда не будешь, а будешь ты кричать. День, два – где-то так. Сперва кричать, потом горло сорвешь и станешь сипеть, а когда не можешь кричать – боль еще сильнее… Видишь? – Он отошел чуть в сторону. – Это – для тебя.

И я увидел кол. Его принесли четверо, еще один нес деревянную колотушку. Кол был свежий, острый, не очень толстый, но длинный.

Все. Глаз от него я отвести уже не мог, а язык примерз к небу. По всему телу, покрывшемуся гусиной кожей, выступил ледяной пот.

– Может, скажешь? – раздался откуда-то. – И иди. А то ведь знаешь – это такая боль, что у многих от крика рот рвется…

– Сволочи, – сказал я. – Зверье, садисты… Ничего, и до вас доберутся. Жаль, я сам вас мало успел убить… гады…

Я снова заплакал. От острой горечи при мысли, что Танюшка не узнает, что она для меня, и увидит только то, что от меня останется. И тоже будет плакать…

Но – будет жить.

Только надо молчать. И я, готовясь к страшной и долгой боли, зажмурил глаза.

Потом я закричу, конечно. Но это будет просто крик, а не трусливый визг предателя… Может быть, Сусанин тоже кричал, когда его убивали поляки. Вот только обратной дороги он им не показал.

И я не покажу…

…Когда я открыл глаза – обе твари уже падали к моим ногам. В полном обалдении я – уже начисто ничего не понимая! – наблюдал торчащие у них в затылках – у того и другого – рукояти цельнокованых металлических ножей. На мои ноги и землю лилась кровь.

Потом откуда-то слева выплыл Саня – и я услышал, как валлонка в его руке с коротким стуком перерубила веревку над моими ладонями.

Я рухнул в объятия подскочившего Вадима, не понимая, умер я все-таки… или каким-то чудом жив?..

* * *

– Смотри, что у него с руками. Синие…

– Давай я разотру… Эй, девчонок там придержите, тут такое!..

– Ты ему руки сначала опусти. А то смотреть жутко…

А руки-то у меня, оказывается, есть… И болят! Ооой, как болят! Вот оно, начали пытать… свои-то, свои за что пытают, я же их не выдал, ничего не сказал! Плечи выкручивала, растягивала, сжимала, жгла и морозила беспощадная боль, и так же начинали под чьими-то пальцами болеть и запястья.

– Б-б-больно-о… – прохрипел я, не открывая глаз, потому что еще не понял, в сознании я или без. И вообще – живой или нет? Да это и не казалось важным – боль нарастала. – Ну за что?! Перестаньте, хватит… больно, не трогайте!..

– Живой, живой! Серега, Серый! Он живой!..

– Три, три, он же без рук останется…

– Дай я сменю…

– Дайте ему попить, у него губы белые…

Вода. Настоящая вода! Тоже пытка – сейчас капнут несколько капель, и… нет, поят, поят!

Я открыл глаза. Улыбающиеся физиономии окружали меня стеной – точнее, куполом, сверкающим зубами и родным. Вадим держал мою голову на коленях и массировал плечи. Арнис растирал запястья.

– Ожил!!! – заорал из-за его плеча Олег Крыгин и замахал рукой: – Живой!!!

– Ты еще рявкни: «Все сюда!», чтобы девчонки прибежали, – хрипло сказал я и облизнул губы: – Дайте еще попить, раз уж живой. И оружие с одеждой найдите, если можно.

– Уже нашли, нашли! – заорал Бэн, с широченной улыбкой сваливая возле меня мое барахло.

– А этих гадесов, – Саня, держа в руке окровавленную валлонку, хлопнул меня другой по плечу, – мы всех прикончили. Они даже из своих халабуд повыскакивать толком не успели.

– Как ты… сказал? – переспросил я.

Санек насторожился:

– А чего я сказал? Гадесов.

От уже подзабытого детского словечка повеяло чем-то таким, от чего я широко улыбнулся… а потом облегченно расплакался навзрыд. Ребята вокруг притихли сочувственно и растерянно, а я все никак не мог остановиться.

Это был последний раз, когда я плакал, на много лет вперед.

* * *

Четырнадцать лет хороши среди прочего тем, что все пережитые ужасы перестают казаться ужасными через какие-то сутки после их окончания. Если ты не свернул себе шею – вскоре ты будешь вспоминать это уже как приключение, не больше. Поэтому ночь я спал совершенно спокойно, а под утро проснулся от того, что ощутил: кто-то на меня смотрит.

Смотрела на меня Танюшка. Я вечером с ней толком и не поговорил – она держалась от меня на странном расстоянии. Другие девчонки, сидевшие в лагере, как на раскаленной плите, бросились на меня толпой, а она… словно я был ярким пламенем: хочется подойти вплотную и боишься обжечься. А я завалился спать раньше всех, едва поел.

И вот Танюшка сидит возле меня, и я неплохо различаю ее лицо, потому что уже утро.

– Я тебе зашила куртку, – сказала она, едва увидев открытые глаза и мою невольную улыбку. – Нитки и иголку у Ольки взяла… – Она пожала плечами и вздохнула. Потом сказала, глядя мимо меня: – Ты очень храбрый, оказывается, Олег. Я не знаю, кто бы еще из наших мальчишек так смог.

– Я? Как так? – искренне удивился я и вздрогнул, ярко вспомнив короткий и страшный плен.

– Мальчишки же не сразу напали на гадесов, – тихо сказала Танюшка. – Они окружили их лагерь, лежали и видели все: как тебя спрашивали, а ты отказался отвечать… чтобы нас не выдать, как настоящий герой!

«Это ты дала мне сил промолчать», – сказал я. Вернее – испугался, что сказал. Но Танюшка глядела на меня по-прежнему, и я облегченно перевел дух. Сказать такое было бы… о-го-го! А вслух я сказал:

– Да ну, герой… Ты не знаешь, как я перетрусил.

– По-моему, во всех книжках говорится, что герой не тот, кто ничего не боится, а тот, кто свой страх преодолевает, – воинственно сказала Танюшка.

– Если бы ты знала… – вырвалось у меня, но я тут же исправился: – Нет, тебе лучше никогда не знать, Тань, как это – преодолевать свой страх.

Я умолк, а сам подумал про румына. От него ничего не осталось, я даже имени не узнал… Вспомнилось, как его жарили и ели, и комок прыгнул к горлу. Я сел, скрестив ноги. Танюшка тревожно смотрела на меня, но молчала. Наверное, поняла, что я вспомнил произошедшее.

Но я уже думал о другом. Странно – «негр», допрашивавший меня, отлично говорил по-русски. И что вообще тут происходит, в конце-то концов?! Сверхжестокая глобальная игра в средневековую войну…

Я дотянулся до револьвера. Кто-то позаботился выбить пустые гильзы и снарядить оружие заново. Теперь у меня осталось двадцать четыре патрона – три полных барабана плюс еще три патрона. На три попытки самоубийства, неожиданно мрачно подумал я. Но наган-то мне – слов нет! – сослужил хорошую службу… Я поймал себя на том, что уже и не вспоминаю убитых гадесов – не до них…

Танюшка все еще смотрела на меня. Я заметил, что девчонка сильно загорела. Нет, она и до… в Кирсанове загорала, но тут загар был как у людей, постоянно живущих на свежем воздухе. Хотя – где же мы еще-то живем? На свежем воздухе…

– Чуть больше чем через месяц кончатся каникулы, – вспомнила Танюшка. – Знаешь, это будет первое первое сентября, когда я не пойду в школу.

– Ты пойдешь в школу, – мягко поправил ее я и все-таки прикоснулся к ее голому локтю. Танюшка напряглась на миг, а я ощутил, прежде чем отнять пальцы, прилив чего-то невероятно сладостного, как это бывало всегда, если я прикасался к Танюшке. Но сейчас он был намного сильнее, чем обычно, – меня буквально пробило, голова легонько закружилась… Я поспешил снова заговорить, пока это не сделали мои глаза: – В одну со мной… если не соврала все-таки. – Она улыбнулась и щелкнула меня в нос коротко подстриженным ногтем. Я сморщил нос, прикрыв глаза (радуясь, что есть повод), и продолжал: – Но чем здесь хорошо – так это тем, что мы вообще все время вместе. Даже спим… недалеко. По крайней мере не в квартале друг от друга.

Я открыл глаза. Танюшка ждала этого момента, потому что я получил еще один точный щелчок.

– Ого. – Я потер нос. – Распухает. Подуй, а?

– Я тебе не подую, я тебя вздую, – многообещающе сказала Танюшка, одним движением поднимаясь на ноги. – А сейчас пойду умываться. А ты – как хочешь.

Она побежала к ручью. Я смотрел ей вслед и улыбался.

 
Да, ты можешь быть скучной,
Можешь быть злой,
Но когда твой номер молчит,
Я беседую мысленно только с тобой —
И никто нас не разъединит.
Если я не один – разве это беда?
Если нужно – она подождет.
Я же слышу, как страшно трещит под тобой
Ненадежный октябрьский лед!..
 
 
Есть одна любовь – та, что здесь и сейчас,
Есть другая – та, что всегда!
Есть вода, которую пьют, чтобы жить,
И есть живая вода!
 
 
Да, он смел, как бог, я бы сам так не смог —
Целый день ходить, как в кино!
Не твоя вина, что ты хочешь вина —
И что он имеет вино…
Но когда твои губы сухи поутру —
Чем ты смоешь с них пепел побед?
И когда все дороги замкнутся в кольцо —
Как ты выйдешь на правильный свет?![9]9
  Группа «Nautilus Pompilius».


[Закрыть]
 

* * *

В этот раз головным дозором шли Саня и Бэн. Они и прибежали к основной группе, причем взволнован был даже Санек.

– Гадесы?! – подобравшись, выкрикнул я.

Саня махнул рукой:

– Нет, обычные ребята! Столько же, сколько нас, кажется… Нас заметили.

Мы быстро сбились в плотную кучку, оглядываясь и осматриваясь. Андрей первым махнул рукой:

– Ладно, пошли навстречу! Чего ждать?..

…Ребята остановились метров за пятьдесят от нас. Их было меньше – десятка два, девчонок – почти половина, и парни как бы прикрывали их (а наши стояли вместе с нами, и я подумал с какой-то обидой, что это неправильно), но внешне эта компания выглядела внушительней, чем мы. Более обтертой этим миром, что ли? На всех на них оставались какие-то элементы «нормальной» одежды, но они причудливо сочетались с самодельными куртками, штанами, сапогами и прочим. Почти у всех на шее висели какие-то медальоны и украшения. Большинство мальчишек и девчонок были светловолосые, и волосы у тех и у других – длинные – сплетались в переброшенные на грудь косы.

Но смешным это не выглядело. У всех в руках было оружие. Три девчонки в заднем ряду держали арбалеты. На флангах первого ряда стояли мальчишки с длинными луками – готовыми к стрельбе.

– Нас больше, – сказал тихо Олег Фирсов.

– Они сильнее, – ответила Ленка Черникова.

– Чего это?! – взъерошился Олег, но Вадим поморщился:

– Не спорь, они правда сильнее. Если будет свалка – мы проиграем.

«Мы будем убиты», – мысленно поправил я, изучая противника. К этой мысли было нелегко привыкнуть. Точнее – ее нелегко было принять как реальность.

Эти тоже переговаривались – непонятно только, на каком языке. Огнестрельного оружия у них не было, а наше они, конечно, видели. Раньше, чем они до нас доберутся, я и Колька уложим половину.

– Отступать все-таки как-то фигово, – как раз Колька и заметил.

Санек его поддержал:

– Тогда решат, что нас можно кидать через колено.

– Мальчишки, ну это же люди, – не выдержала Ленка Рудь. – Вот так сошлись – и сразу драться насмерть?!

– Ленк, если ты еще не поняла – тут это образ жизни, – процедил Санек.

– Но ведь тогда были гадесы…

– Не будь расисткой, – усмехнулся он. – Что будем делать все-таки?

Но ситуация разрешилась сама. Из плотного ряда напротив вышел рослый мальчишка – за его спиной прекратились разговоры. Обведя нас быстрым взглядом, он прокричал:

– Вэр’ст зи? Вохин’ст ду?

– Он спрашивает, – быстро и тихо прошептала Ленка Власенкова, – кто мы и откуда… Ребята, они немцы или австрийцы.

– Видим, – сквозь зубы сказал Вадим. – Отвечай, Лен.

Ленка тоже что-то прокричала – с запинкой, но достаточно бодро. Лично я разобрал только «руссише». Немец что-то неразличимо сказал своим, потом снова повысил голос. Ленка перевела:

– Он говорит, что они все немцы из племени баваров…

– Из племени? – недоуменно спросил Колька Самодуров. – Они что, одурели?!

– Или одичали, нам не легче, – заметил Вадим.

– Подождите, он еще говорит, – вмешалась Ленка.

Я ощутил пожатие пальцев Танюшки, она встала рядом, держа в правой руке аркебузу, и, не поворачиваясь, сказал:

– Если что – держись сзади. Не спорт!

– Его зовут Хунтер… Гюнтер, – продолжала говорить Ленка, – он конунг. Он предлагает не устраивать свалки. Если я правильно понимаю, он хочет… да, он говорит, что готов сразиться с нашим вождем. Кто проиграет – уступит дорогу.

– Дебилизм! – фыркнула Черникова. – Давайте просто развернемся и уйдем, ребята.

– Не факт, что они нас отпустят, – заметил Санек. – И будет точно свалка.

– Ты пойдешь драться? – почему-то очень агрессивно спросила Танька. Санек развел руками:

– Он меня убьет.

– У него такой вид, что он убьет любого из нас, – поправил Вадим.

– Мошет бит – яа? – Арнис шагнул вперед, но я коротко вздохнул и, ловко освободившись от руки Танюшки, шагнул раньше него, бросив:

– Держите Таньку.

Сергей сместился к ней, но лицо Танюшки сделалось злым, и она, прошипев мне: «Урод, дурак!» – пихнула Сергея и ушла назад. Мальчишки переглядывались. Арнис положил мне руку на плечо:

– Тавай яа. Он сдоровий.

Я только улыбнулся в ответ, и литовец отступил, сконфуженно улыбаясь. Танька глядела через плечо Сергея злыми и несчастными глазами. Вадим сказал Ленке:

– Давай скажи, Лен. Олег будет драться. Наш… князь.

Мне стало немного смешно. Но в целом я ощущал себя, как всегда перед поединком, – слегка потряхивало и было весело.

Гюнтер сбросил перевязи, стягивавшие белую куртку мехом наружу, без рукавов. Скинул и ее тоже. Невысокая, но стройная девчонка, выбежав из общего ряда, подняла все брошенное, на миг прижалась щекой к плечу немца и медленно пошла обратно – ее обнял кто-то из парней.