Текст книги "Мои Пюхтицы и Приходские рассказы"

Мать монахини Серафимы, или Чудо всегда случается вовремя

Эту историю я услышал от сестёр обители в то время, когда я усиленно готовился к рукоположению во диаконы.

Но сначала немного о моей подготовке. Она состояла в следующем: с утра – полунощница, литургия, потом общие послушания, а вечером – вечерня и утреня. И так изо дня в день. Благо, в Питере, когда я пел в Шуваловской церкви, один певчий подарил мне старенький, дореволюционного издания Часослов, и я в домашних условиях научился довольно бегло читать по-церковнославянски, что мне очень помогло в обители. Мне стали поручать читать девятый час, потом предначинательный псалом и далее по порядку: шестопсалмие, кафизмы и канон. Полунощницу сёстры всегда читали сами, а мне доверяли чтение часов перед литургией и Апостола – на самой литургии. Словом, ради приобретения необходимых навыков мне давали читать всё или почти всё, что входит в обязанности каждого псаломщика, будь то в монастыре или на приходе.

Перед каждой службой надо было прибежать в храм пораньше, чтобы узнать у уставщицы, кому служим и какую службу: бденную, полиелейную или рядовую, и, соответственно, получить распоряжение, кому и сколько читать тропарей в каноне, разобраться с чтением тропарей и кондаков на часах.

Уставщиц было двое: монахиня Серафима и монахиня Ангелина. Обеим было чуть больше пятидесяти. По манере поведения воспринимались они мной как две противоположности. Мать Ангелина – общительная, улыбчивая и прямая в своих суждениях: когда объясняла что-то по службе, то говорила с тобой не как с учеником, а как с таким же, как она, уставщиком, который просто слегка подзабыл Устав, и ему надо было только кое-что напомнить.

Мать Серафима – напротив: вся в себе, немногословная, говорила ровным тихим голосом, не располагая своего слушателя отвлечься на что-то иное, кроме того предмета, о котором шла речь. В зеркале её души – больших серых глазах – отражалась отрешённость от всего земного и погружённость в молитву.

С воспоминанием о матери Серафиме у меня неразрывно связана одна история, которую я услышал в те дни от сестёр обители и которая меня тогда глубоко тронула. Сёстры рассказали следующее. Когда мать Серафима в молодые годы поступила в Пюхтицкий монастырь, то в миру у неё кроме родной матери никого не осталось. Пока и мать, и дочь были молоды, то больших опасений за дальнейшую судьбу матери не возникало. Но годы пролетели гораздо быстрей, чем сулила молодость, и в итоге мать Серафима оказалась лицом к лицу перед большим и трудно разрешимым жизненным вопросом: как поступить, чтобы исполнить дочерний долг и при этом остаться в монастыре. Любому человеку понятно, что в такой ситуации выход напрашивается один: оставить монастырь и ухаживать за престарелой и больной матерью.

Тут за примерами далеко, как говорится, ходить не надо. В Таллине я знал одну такую инокиню, которая вынуждена была оставить Пюхтицкую обитель из-за того, что она должна была ухаживать одновременно за отцом и старшим братом, которые после раскулачивания в Печорах их семьи и ссылки в Сибирь вернулись оттуда совершенно больными. Когда эта инокиня по прошествии многих лет похоронила и отца, и брата, то и сама состарилась, а вдобавок ещё приобрела тяжёлую хроническую форму панкреатита – и в монастырь уже не вернулась. Может быть, её даже и взяли бы обратно в монастырь, но она не могла себе позволить стать для сестёр обузой. К счастью, у инокини этой в Таллине ещё оставалась младшая сестра со своей семьёй, так что о ней самой было кому позаботиться, но то, что она всегда скучала по родной обители, было видно, да и слышал я от неё об этом не раз.

Был ли ещё какой-то достойный выход из этого положения для матери Серафимы? Да, он был. Этим выходом могло бы стать поступление в монастырь самой матери, но игумения Пюхтицкой обители никак не давала на это согласия. И последнюю понять было можно. В послевоенные годы монастырь жил очень бедно. От монахини Валерии, келейницы игумении Варвары, я слышал, что зимой в эти годы даже дров купить для обители было не на что, и сёстры вынуждены были собирать в лесу хворост. К тому же престарелых сестёр в обители было много, и недоставало сил, чтобы обеспечить достойный уход за ними. Не хватало рук и на скотном дворе, не говоря уже о покосе – самом трудном для многих сестёр монастырском послушании. И, взяв престарелую родственницу одной из монастырских сестёр, нельзя будет отказать в подобной ситуации и другим сёстрам.

Раз за разом, то есть в каждый свой приезд в обитель получая отказ игумении о принятии в монастырь, мать монахини Серафимы уходила к Святому источнику – месту явления Пресвятой Богородицы, где, уединившись в лесу, предавалась слёзной молитве, изливая перед Богоматерью свою материнскую скорбь.

Однажды, в очередной свой приезд в обитель, как и прежде, пошла она к Святому источнику, чтобы в очередной раз излить свою печаль Пресвятой Богородице. А в этот день – не раньше, заметьте, и не позже – епископ, управлявший в то время Эстонской епархией, приехал в Пюхтицкую обитель и отправился, по своему обычаю, перед вечерней службой прогуляться к источнику.

Немного не дойдя до цели своей прогулки, архиерей вдруг явственно услышал горький плач, который доносился откуда-то из леса. Владыка пошёл по направлению плача и через несколько минут увидел пожилую женщину, которая, погрузившись в свою скорбь, не услышала шагов епископа. Владыка заговорил с ней. Узнав от пожилой незнакомки причину её рыданий, он был глубоко тронут горем женщины и твёрдо пообещал ей помочь.

В этот же день после вечерней службы епископ объявил изумлённым игумении и сёстрам, что завтра в обители состоится постриг. Всё остававшееся время до пострига сёстры взволнованно спрашивали друг у друга, кого намерен постричь владыка, но ответа не находили. Каково же было удивление сестёр, когда во время пострига они узнали в постригаемой мать монахини Серафимы. Многие сёстры плакали при этом, радуясь и за мать, и за дочь. А как чувствовала себя при этом матушка игумения? Надо думать, что и она радовалась такому исходу, потому что владыка, взяв на себя ответственность за дальнейшую судьбу матери и дочери, успокоил совесть игумении, вынужденной до той поры под давлением обстоятельств отказывать монахине Серафиме и её матери в их просьбе.

Не чудо ли это? Конечно, чудо. И оно всегда случается вовремя.

Увольнительная от старца к старцу

В какой-то из весенних дней далёкого 1978 года, когда я со всем тщанием, как мне тогда казалось, готовился к своему скорому рукоположению во диаконы в Пюхтицкой обители, от матушки игумении Варвары пришло неожиданное для меня благословение: отправиться к её духовному отцу, протоиерею Николаю (Гурьянову), на остров Залит, что на Чудском озере, чтобы испросить его святых молитв и благословения на предстоящий шаг.

Об отце Николае в монастыре уже в ту пору шла молва как о прозорливом старце, и из уст в уста передавались истории, свидетельствующие о наличии этого дара у отца Николая. Могу даже рассказать одну историю, услышанную мною от отца Александра Муртазова, в то время старшего священника Пюхтицкой обители:

«Приехал на остров к отцу Николаю, – рассказывал отец Александр, – один молодой человек и просит: „Батюшка, благословите меня уйти в монастырь“. А батюшка ему по-простому отвечает: „А ну, разворачивай оглобли“. Молодой человек: „Батюшка, да как же оглобли-то разворачивать! Я в монастырь хочу! Спасаться надо“. Батюшка, наконец, говорит ему прямо: „У тебя мать дома больная, и кроме тебя никто за ней не будет ухаживать“. И повторяет: „Разворачивай оглобли“. Так молодой человек и уехал, поражённый прозорливостью старца».

К отцу Николаю я отправился, имея при себе подробный план поездки, заботливо составленный для меня одной из сестёр. Добираться нужно было на перекладных: поезд, автобус, потом катер или моторная лодка. «Сестринский» план сработал идеально, правда в пути всё-таки пришлось немного поволноваться, когда под вечер в небольшой деревушке, откуда открывался великолепный вид на остров, нужно было без всякой предварительной договорённости нанять какое-то быстроходное плавучее средство. К моему счастью, по чьим-то молитвам нашёлся в деревушке рыбак, который и согласился отвезти меня на вожделенный остров на своей моторке. Не имея и в мысли торговаться с отзывчивым рыбаком, я отдал ему затребованную вполне умеренную плату и был благополучно доставлен на остров. Смеркалось.

Никто меня, конечно, там не ждал, но, имея благословение матушки Варвары и веря в его силу, я уверенным шагом пошёл прямо к храму. Был будничный день, служба в храме если и была в тот вечер, то уже отошла. Я шёл, поглядывая на тёмные окна храма, и они вызывали у меня тревогу. Я ускорил шаг. К моей радости, у храма я застал пожилую женщину, по внешнему виду которой можно было понять, что она несёт здесь какое-то послушание.

Дело было в пасхальный период, и я уже был прекрасно осведомлён, с каким приветствием нужно было обратиться к церковному человеку, чтобы он понял, что перед ним свой. «Христос Воскресе!» – обратился я к пожилой женщине и тут же добавил повседневное монастырское приветствие: «Благословите!» Думаю, это второе приветствие оказалось лишним, поскольку женщина ответила мне только на первое словами: «Воистину Воскресе!», что в надвигающихся сумерках и в безлюдье прозвучало как пароль-отзыв времён древних гонений на христиан. Сделав несколько шагов мне навстречу, женщина тем самым дала понять, что готова меня выслушать. Я постарался быстро изложить цель моего приезда, сославшись, прежде всего, на благословение матушки игумении. Выслушав мой краткий монолог, женщина несколько секунд смотрела на меня, как бы взвешивая, как ей со мной поступить, наконец сказала, что уже поздно, и вести меня к отцу Николаю в такой час никак невозможно. Но она готова помочь мне устроиться на ночлег. Я пошёл вслед за этой рабой Божией, на ходу извиняясь, что свалился ей как снег на голову, пытаясь неуклюжими изъявлениями благодарности хоть как-то смягчить свою вину. Ужин и ночёвка в небольшом деревянном доме с неповторимыми деревенскими запахами пришлись мне по душе, и я, проснувшись довольно рано, был готов тут же отправиться к отцу Николаю.

Однако батюшка, как пояснили мне, до обеда будет занят и примет меня после обеда. Всё дообеденное время я провёл в изучении острова, пока, наконец, меня не позвали к отцу Николаю в дом, где он тогда проживал. Признаться, идя к прозорливому старцу, я изрядно волновался. Воображение рисовало мне картины моего позорного изгнания старцем с подробным перечислением «грехов юности и неведения моего», едва я только переступлю порог дома праведника. К счастью, опасения мои были напрасны. Войдя в калитку, я увидел не спеша идущего мне навстречу худощавого пожилого священника приятной наружности, с правильной осанкой и с густыми вьющимися седыми волосами, в сопровождении четвероногого «келейника» – весьма упитанного кота, на сытой физиономии которого читалось: «Я – батюшкин любимец».

Поприветствовав отца Николая и взяв у него благословение, я кратко изложил цель моего приезда, используя устное благословение игумении Варвары как «документ о благонадёжности». Отец Николай одобрительно кивнул головой и пригласил меня в дом. Я последовал за ним под пристальным взглядом «келейника». Скромный внутренний вид жилища отца Николая вполне соответствовал такому же внешнему виду дома – обыкновенной деревенской избы. Перешагнув порог, я оказался в не слишком просторной прямоугольной столовой, совмещённой с кухней, из которой вела дверь в небольшую комнату, где, как я догадался, и обитал сам старец.

Отец Николай тут же усадил меня за стол и, повернувшись ко мне спиной, направился к кухне. По тому, как отец Николай стал двигать какие-то кастрюльки, сковородки и греметь посудой, я заподозрил, что готовится большая трапеза. Через считанные секунды на столе оказались кастрюля с супом, хлеб, лук, чеснок, соленья, варёный картофель, яйца, несколько банок рыбных консервов – за прочий ассортимент яств по давности лет я не ручаюсь. Могу лишь поручиться в том, что этого количества еды хватило бы на несколько дюжих едоков. Однако, как я заметил, отец Николай в этот час никого не поджидал и сам не собирался садиться за стол, поскольку на столе исключительно напротив меня одиноко поблескивали ложка, вилка, нож и пара тарелок. Наконец до моего сознания стало медленно доходить, что вся эта еда предназначена мне одному. Может быть, я показался отцу Николаю слишком тощим молодым человеком, и он решил меня откормить? Кто знает. А вот сторонний наблюдатель точно мог бы подумать, что я непревзойдённый обжора и пришёл к старцу с целью опустошить все его съестные припасы. Что тут сказать: батюшка угощал меня так, как будто был уверен, что впереди у меня маячат, по крайней мере, голодные сутки. Он открывал одну банку рыбных консервов за другой и следил, чтобы я хотя бы «ополовинивал» каждую банку. При этом он не забывал задавать мне самые обычные вопросы, из тех, что обычно задаём мы друг другу при первом знакомстве: кто ты? откуда родом? – и подобное.

Батюшка, надо сказать, слушал меня внимательно, и когда взгляды наши встречались, я начинал думать, что он слушает больше не то, что я говорю, а – как говорю. Может быть, так и было, ведь наверняка для него важнее всего было почувствовать, какого духа его собеседник. В какой-то момент отец Николай, оставив меня, зашёл в комнату напротив, двери которой были открыты, и можно было видеть часть интерьера, сел за фисгармонию – я её успел заприметить немного раньше – и стал, аккомпанируя себе, петь глубоко проникающие в душу духовные канты. Умные люди, как я узнал позже, внимательно слушали тексты этих кантов, когда их пел им отец Николай, потому что батюшка, как уверяли они, через эти тексты говорил нечто нелицеприятное о них самих, а часто предсказывал им что-то очень важное, что должно было случиться в их жизни, будто хотел подготовить их к этому. Что поделаешь, я вынужден признать, что если батюшка и хотел что-то мне сказать или предсказать через тексты тех кантов, то, как говорится, «не в коня корм». Будто уловив, что от обилия съеденной пищи я совершенно отупел, отец Николай оставил фисгармонию и, пройдя через столовую, встал у меня за спиной. «Так как тебя зовут? – вдруг спросил меня отец Николай и тут же уточнил: – Олег?» Я повернул голову к старцу и утвердительно промычал плотно набитым ртом. «А я бы назвал тебя Николаем», – как-то загадочно произнёс батюшка. «Пошему?» – ещё не успев как следует прожевать, прочавкал я, слегка опешив. «А вот так», – хитро улыбаясь и отчего-то повеселев, ответил батюшка. «Уж не монашество ли предсказывает мне отец Николай?» – мелькнула в голове мысль, вызвавшая у меня неосознанное опасение. Однако допытываться у старца, что бы это могло значить, я не решился и предпочёл побыстрей закончить с трапезой, чтобы не опоздать на катер. В тот момент, когда, поблагодарив отца Николая и ещё раз попросив его молитв, я готов уже был под конвоем бдительного «келейника» направиться к калитке, батюшка вдруг остановил меня.

Он сказал, что мне надо сейчас вместо Пюхтиц поехать в Печоры, чтобы получить благословение ещё и у отца Иоанна (Крестьянкина), а уж потом возвращаться в Пюхтицы. Сказать по правде, меня очень обрадовала эта возможность получить теперь уже сугубое благословение перед рукоположением, и я, как только мог тепло поблагодарив отца Николая, не колеблясь, отправился исполнять приятное для меня послушание.

Живя в Пюхтицах, я просто не мог не слышать об отце Иоанне. Многие сёстры обители были его духовными чадами, да и сам он время от времени посещал Пюхтицы, где его встречали с большой любовью и почтением. Но в то время я ещё ни разу его не видел и поторапливал время, пока добирался до Печор. Однако в дороге я не один раз ловил себя на мысли, что всё время перебираю в памяти детали встречи с отцом Николаем. Я вспоминал внимательный взгляд глубоко посаженных глаз, чуть великоватую ровную линию рта и голос. Да-да, голос, идущий откуда-то из глубины, со своей особой мелодикой, предающей каждому слову особую значимость. «Говорит о бытовых вещах, а будто акафист читает нараспев», – пришло тогда вдруг в голову такое сравнение. «Может, это у него от непрестанной молитвы?» – будто невидимому собеседнику задавал я вопрос, и, не ожидая от него ответа, сам себе отвечал: «Скорее всего».

К вечеру я благополучно добрался до Печор, и только уже ближе к ночи, когда одна богомольная печорская семья приютила меня на сеновале во дворе их «уплотнённого» паломниками дома, мой желудок стал посылать мне сигналы, что он, сказать по-эстонски, «tühi (тюхи)», то есть откровенно пуст. Так вот почему отец Николай меня так закармливал, пришла догадка. Неужели ему было открыто, что больше в этот день мне не удастся перехватить ничего съестного, и это стало предметом его заботы? Если так, то как же это здорово, – размышлял я, мастеря подушку из сена, – что великий дар прозорливости действует и в таких мелочах, а не только в судьбоносных для отдельного человека или для всего мира событиях. Насладиться мыслями об этом важном тогда для меня открытии мне как следует не удалось: набежавший сон перенёс все размышления на потом.

Утром я побежал на службу, именно побежал, поскольку место моего ночлега было отнюдь не под самым боком монастыря. Прежде в Печорской обители я никогда не бывал, поэтому впечатлений было столько, что, идя по монастырю, я говорил себе: «Ах, жаль, некому сказать: ты посмотри, какая красота! Взгляни, вот там видишь купола? Чудо, не так ли? А как тебе Никольская церковь? А Успенская? А звонница? Вот это да!» Служба была в Сретенской церкви, потом я пристал к какой-то группе паломников, которых водил молодой монах – так я попал в Успенский храм и уже собрался двинуться с этой группой дальше, но вовремя очнулся, вспомнив, что я должен увидеть отца Иоанна.

Правда, в это утро мне его уже удалось увидеть, но попытаться заговорить с ним было делом безнадёжым: отец Иоанн лёгкой походкой скользнул мимо ахнувших почтительным вздохом паломников и, широким крестом осеняя нас, внятно произнёс: «Общее благословение» и скрылся в Успенском храме. Разузнав, что скоро к отцу Иоанну можно будет попасть на краткую беседу в келии при входе в братский корпус, я направился туда. Там в проходе уже стояли несколько человек – живая очередь, к которой я тут же примкнул, без труда установив, за кем мне держаться. Народ, жаждущий пробиться к батюшке, прибывал, как вода в половодье. В коридоре становилось душно, и я, простояв около часа, вышел подышать. Рядом со мной оказалось несколько человек из нашей очереди, которые вдруг как будто вытянулись, уставившись в одну точку.

Этой «точкой» оказался чернобородый монах средних лет, широкоплечий, с волевым лицом. Он шёл бодрым шагом, глаза его стреляли по сторонам, как будто он кого-то искал и никак не мог найти. «Не иначе сам отец наместник куда-то поспешает», – решил я. «Наместник Гавриил», – в подтверждение моей догадки шепнул кто-то взволнованно у меня за спиной. Надо сказать, в Пюхтицком монастыре я слышал от паломников истории о грозном Печорском наместнике Гаврииле, граничащие с вымыслом. Один из паломников уверял: «Был случай, когда отец Иоанн (Крестьянкин) опоздал в монастырь из отпуска не то на несколько часов, не то на день, так наместник сказал ему: «Собирай манатки – и прочь из обители на все четыре стороны!» Отец-то Иоанн, говорят, в ноги к наместнику упал и едва вымолил прощение. «И что же? Неужели и самого отца Иоанна выгнал бы из родной-то обители?» – воскликнула одна из впечатлительных слушательниц. «И выгнал бы, как пить дать!» – не к месту торжественно закончил свою речь вошедший в раж рассказчик.

Между тем наместник направился к братскому корпусу. Мы расступились, едва сообразив наклонить головы, и он, смерив нас строгим взглядом, не сбавляя шаг, вошёл внутрь. «Пронесло», – мелькнуло у меня в голове, и я поймал себя на мысли, что сработал армейский синдром: я испугался, и при этом вполне осознавал, чего именно я испугался. Дело в том, что, когда я проходил срочную службу в армии, праздно шатающийся солдат вызывал нескрываемое раздражение у офицерского состава, не говоря уже о самом начальнике части. Такому солдату тут же находили работу, и, как правило, не самую приятную для него. Мне ничуть не трудно было сообразить, что коль скоро наместник не заметил в моих руках ни метлы, ни лопаты, то в его глазах я как раз и оказывался праздно шатающимся по монастырю паломником, что, по моим понятиям, его должно было неминуемо раздражать. А во что могло вылиться раздражение наместника, представить было нетрудно. К примеру, он мог меня отправить к отцу эконому Варнаве, о котором шла молва, что он крутого нрава, чтобы тот в виде, так сказать, поощрения послал бы меня, скажем, на скотный двор или ещё куда-то. Да мало ли работы в монастыре – потрудиться во славу Божию и во благо святой обители. И как тут можно было бы отказаться? Под каким, извините, «соусом»? А как же тогда встреча с отцом Иоанном? Да она бы просто не состоялась, а этого мне очень не хотелось. Я очнулся от своих опасений насчёт встречи с отцом Иоанном, когда на меня цыкнули из очереди, чем дали мне знать, что если промедлю хоть сколько-нибудь, то пропущу свою очередь.

Я вошёл в келию и тут же забыл, что отец Иоанн уже не так молод, что, хотя и выглядит бодрым, но наверняка очень устаёт, ведь это «дух бодр, плоть же немощна» (Мк. 14, 38). Забыл, наверное, я, что за дверями мается подуставший народ – так подействовал на меня необычайно благостный вид старца. Детям его облик наверняка мог напомнить доброго доктора Айболита, да и мне тоже, только Айболита, которому можно доверить для уврачевания не тело, а душу. У меня даже сложился мысленный диалог души с отцом Иоанном – «Айболитом». Душа: «Ай, болит вот здесь, батюшка, – будто камень положили, и он подавляет во мне всё доброе». – «Всё понятно. Вот тебе диагноз: страдаешь ты, душа, окаменелым нечувствием. Болезнь эта хроническая, и надо запастись терпением: лечение предстоит длительное. Все лекарства от этой опасной хвори, которые настоятельно советует нам Церковь Христова в виде таинств, молитвы, поста, бдения и прочего, ты знаешь. Но не исполняешь. А не исполняешь потому, что нет в тебе веры в исцеление, поскольку надеешься ты на себя, а не на Бога. В том твоя беда ещё, душа, что никогда ты по-настоящему не испытала, что значит быть здоровой, то есть не находила ты ещё „сокровища, скрытого на поле“ (Мф. 13, 38) – хотя бы на краткое время не освобождалась ты от окаменелого нечувствия. Усердствуй, душа, смиряйся, не занимайся самолечением, а держись добрых врачей и будь послушна в исполнении их советов, а то ведь и обычные врачи жалуются, что их подопечные просят помощи, но не исполняют предписаний докторов, а потом жалуются, что не помогает лечение».

Опытный в беседах отец Иоанн, уловив моё замешательство, тут же взял инициативу в свои руки и сразу разговорил меня. Как и в беседе с отцом Николаем, мне опять показалось, что он больше вслушивается в то, «как» я говорю, а не «что», дабы безошибочно установить, какого духа его собеседник. Батюшка был ласков. Выспросив меня о том, что ему важно было знать обо мне, он тем не менее не сказал: «Ну, благословляю тебя на рукоположение, служи благоговейно, как подобает диакону» или что-то в этом роде. Надо сказать, что и отец Николай не показался мне щедрым на подобные благословения. И дело тут, думаю, в том, что ни один из этих почитаемых старцев и в мыслях не посмел предвосхитить благословение митрополита Алексия. Я уходил от отца Иоанна с ощущением, что частичка моего сердца осталась с ним.

Вернувшись в Пюхтицкую обитель, я поблагодарил матушку игумению за такой чудный подарок – поездку к отцу Николаю, попросил прощения за задержку и рассказал, наконец, о самой поездке. Матушка, как мне показалось, была удовлетворена моим рассказом. Когда приехал в обитель митрополит Алексий и заговорил о моём предстоящем рукоположении, я ни словом не обмолвился о моей поездке к старцам – и думаю и по сей день, что это было правильным решением. Прошло три года моего диаконского служения в Пюхтицкой обители и несколько лет священнического служения – моих первых шагов настоятельства в Таллинской Никольской церкви. И однажды, находясь в нашем храме, я отчётливо вспомнил ту мою беседу с отцом Николаем и эти его слова: «А я бы назвал тебя Николаем». «Потрясающе! – подумал я. – Вот и исполнение предсказания батюшки». Но по прошествии времени меня нет-нет, да и стали посещать такие мысли: «А может, отец Николай имел в виду что-то другое? Что?» Не берусь угадать, но ведь не зря гласит пословица: «Цыплят по осени считают». И кто скажет, пришла ли уже «эта осень» или нет.