Текст книги "Ромейская история"

11

Над городом стояла полуденная жара, было безлюдно, тяжело дышалось, духота вызывала нестерпимую жажду и пот. Во влажном раскалённом воздухе не ощущалось ни дуновения ветерка.

Вдали, за рекой, с гор, красивые очертания которых вырисовывались на фоне сапфирового неба, медленно спускался лёгкий полупрозрачный туман.

Катаклон, плотно нахлобучив на голову войлочную шапку, прошёл по мраморному мосту, пересекающему канал. По левую руку от него простиралась глубоко вдающаяся в берег бухта, окаймлённая с двух сторон длинными и узкими косами, густо поросшими зеленью. За мостом потянулась прямая улица, окаймлённая вереницей низеньких глинобитных домиков. Заросли акации, аллея лавров за невысокой оградой, магнолия с продолговатыми длинными листьями и белыми цветками, раскидистые дубы, высокие сосны, живописные очертания далёких горных вершин, щебетание птиц – всё это волей-неволей очаровывало впечатлительного юношу. В глубине дворов лаяли собаки, блеяли овцы, мычали козы. Улицу пересекали бесчисленные переулки, спускающиеся с предгорий, кое-где Кевкамен замечал узкие мостки, переброшенные через многочисленные каналы и ручьи.

Свернув вправо, он вышел к находящимся на возвышенности довольно мощным крепостным сооружениям.

– Эй, человек добрый! – окликнул Катаклон сидящего на телеге, запряжённой двумя волами, приземистого крестьянина в коротких узких штанах, грязной засаленной рубахе и маленькой круглой шапочке на курчавых, чёрных как смоль волосах. – Мне надо в крепость. Я дам тебе золотой, если подвезёшь.

– Это можно. – Говор выдавал в крестьянине сирийца. – Недавно я возил одного знатного человека, его звали Тростейн. Так он дал мне целых два золотых.

Кевкамен побледнел. Совладав с собой, он нахмурился и предложил крестьянину:

– Я дам тебе три золотые монеты, если ты расскажешь мне, что этот Тростейн делал тут и кого он искал.

– Ничего не знаю, милый человек, – обнажив в улыбке жёлтые зубы, отмолвил сириец. – Говорят, искал какого-то вора, был на приёме у катепана[71]71
  Катепан – здесь: глава города.


[Закрыть], но, я слышал, уехал ни с чем обратно в столицу.

– Ладно. Вот тебе золотые. – Кевкамен высыпал в грязную мозолистую ладонь бедняка ярко блеснувшие на солнце монеты. – Поспеши. Мне не терпится поскорее оказаться в крепости.

…Во внутренний город, опоясанный сложенной из кирпича зубчатой крепостной стеной, вели узкие, обитые медью ворота. На площадках заборолов и верхах мощных полукруглых башен расхаживали стражники, на площади за стеной царило оживление, ревели ослы, голосили разноязыкие торговцы в цветастых красочных одеяниях.

Опасливо озираясь, Кевкамен пробрался на одну из ведущих к центру города улиц. Улицу эту окаймляли портики высоких зданий с мозаичными вымостками, колоннами, столпами и крутыми лестницами. Вскоре Кевкамен очутился перед домом, в котором, как сказал ему один встречный купец, ведущий на торжище осла с навьюченной поклажей, жил сейчас Константин Мономах.

Несмело ступил молодой спафарокандидат на ступени из зелёного мрамора. Что ждёт его за этими стенами? Радушие? А может, предательство? Тяжело вздохнув и покачав головой, он решительно двинулся вперёд.

12

Кевкамен не сразу и узнал в прошлом хорошо знакомого столичного аристократа. Этот высокий, не худой и не полный, с почти чёрным от загара лицом, длинной каштановой бородой, завитой колечками, как у древних ассирийских царей, с тонкими в кисти холёными руками, украшенными на запястьях серебряными браслетами, с золотой серьгой в ухе, в чёрных сандалиях и долгой лёгкой хламиде светло-голубого цвета темноглазый человек на вид лет чуть более сорока вовсе не походил на опального, мучающегося в бесславии и безвестности патриция. Наоборот, казалось, красивое лицо его с правильными чертами дышало спокойствием и благополучием. Катаклон даже засомневался, стоит ли излагать ему опасное предложение Лихуда.

– Кирие элейсон![72]72
  Кирие элейсон! (греч.) – Господи, помилуй!


[Закрыть] Кевкаменос! – воскликнул Мономах, изумлённо разведя руками. – Никак не ожидал твоего прихода! Что за одежда, что за вид! На тебя напали разбойники?! Я велю сейчас же найти их и обезглавить!

– Да нет, Константин! – Кевкамен невольно усмехнулся. – Хотя отчасти ты прав. Какой-то сумасшедший нурман едва не арестовал меня в Мефинме. Всё требовал, чтобы я сознался в несуществующей краже церковной казны из Иерусалима.

– А, этот Тростейн. Должен сказать, он и мне порядком поднадоел. Выслуживается перед пафлагонским скопцом. Знаешь, кто он? Любовник блудницы Спес. Помнишь весёлую красавицу из Халкидона[73]73
  Халкидон – византийский город на малоазийском берегу Босфора, напротив Константинополя. Ныне – район Стамбула.


[Закрыть]?

– Ещё бы. Она теперь вдова знатного вельможи и машет своим лисьим хвостом в Палатии.

Мономах от души рассмеялся.

– Как верно ты сказал, Кевкаменос! Лисий хвост! И всё те же бесстыжие манеры, притворство, козни. Порой мне казалось, Большой дворец вот-вот развалится на куски от всей череды этих тайных интриг! Давно не был в Константинополе. – Он заметно помрачнел и тягостно вздохнул. – Ты не представляешь, друг, как мне надоело прозябать за этими стенами! Наскучили морские стычки с сарацинами, разбор мелких делишек уличных торгашей, унылая стрекотня динатов, жалобы париков[74]74
  Пáрики – в Византии феодально зависимые крестьяне.


[Закрыть]. Гадкое место эта Митилена. Ты не бывал на севере, за горами? Господь да упаси тебя заглянуть в те края! Там сплошные болота, кишащие комарами, жабами и отвратительными ядовитыми гадами. А вон за окном, видишь, руины. Некогда здесь был дворец. Говорят, его построили наши далёкие предки более тысячи лет назад. А теперь один хлам, всё заросло бурьяном и крапивой. Ты знаешь, я отыскал на развалинах два прекрасных мозаичных портрета. Потом как-нибудь покажу их тебе. Но что-то я заболтался. Сейчас велю сопроводить тебя в терму, а после, за трапезой мы обсудим все наши дела. Я догадываюсь, ты неспроста оказался в Митилене.

Мономах жестом пригласил Кевкамена следовать за собой.

…Вскоре они уже возлежали за трапезой в огромном зале с украшенным мозаикой сводчатым потолком. Кевкамен, облачённый в чистый белый хитон[75]75
  Хитон – одежда в виде длинной сорочки.


[Закрыть], испытывал после утомительной дороги неземное блаженство.

Константин Мономах подробно расспросил его о последних столичных новостях, после чего Катаклон с волнением поведал о предложении Лихуда. Мономах долго молчал, осмысливая услышанное. Он пил из серебряной чаши щедро разбавленное водой красное хиосское вино и кусал тонкие розовые губы.

– Уважаемые патриции задумали рискованное и трудное дело, – наконец, словно бы нехотя, разглаживая ладонью лоб, произнёс он. – Я не до конца верю в их искренность. Поэтому поблагодари, Кевкаменос, Лихуда за его предложение, я буду иметь его в виду. Но пока они не подымут против Пафлагона армию и не взбудоражат чернь, мне нечего помышлять о золотой диадеме. Да и базилисса Зоя… Ты её плохо знаешь, друг. Ведьма, каких свет не видывал. Это она заслала меня в эту дыру. Вместе со своим любовником, зайцем в пурпуре. – Константин злобно скривился. – Скажу тебе прямо: презираю я эту грязную потаскушку. Видно, здорово её прижал проклятый евнух, если она готова в очередной раз сменить мужа. Но я ей – не постельный прислужник, и пусть не воображает, что прельстит меня своим пергаментным лицом и сломанными зубами.

– Ты не прав. Базилисса всё ещё хороша собой, – возразил со снисходительной улыбкой Кевкамен.

– Ну да, хороша, как же. Густые белокурые волосы, тёмные, как константинопольская ночь, глаза, орлиный носик, о котором впору хоть писать восторженную оду. Что-нибудь наподобие тех дрянных стишков, какими пачкают пергамент новоявленные поэты, – с издёвкой заметил Мономах. – О, Кирие элейсон! До чего докатилась держава ромеев! Продажные патриции, тупая необразованная чернь, корыстолюбивые динаты, пустоголовый император!

Он смачно сплюнул и со стуком поставил на стол чашу.

– Я вижу, Константин, твоё самолюбие сильно задела ссылка, – сказал Кевкамен, с участием глядя на исполненное злости и презрения круглое лицо собеседника. – И всё-таки, надеюсь, ты вырвешься отсюда и вернёшься в столицу. А привычку плеваться ты не бросил. – Он рассмеялся. – Помнишь, как ругал тебя за это Лихуд?

– Это было давно, – Мономах криво усмехнулся. – Теперь иные времена. А привычка – да, осталась. Даже любопытно, как бы отнеслась к ней базилисса?

– Наморщила бы свой изящный носик и вздёрнула вверх гордую голову, – со смехом ответил Катаклон.

– Пожалуй, ты прав. А кстати, как ты сам, Кевкаменос? Нашёл себе жену?

– Пока нет. Правда, есть на примете одна девушка. Она из знатного рода, хотя и небогата. Но тебе я ни за что её не покажу и даже не скажу, кто она такая. Мне известно, как переменчиво женское сердце.

– И правильно сделаешь, Кевкаменос, – похвалил его Мономах. – Вот мне будет трудно расстаться с Марией Склиреной. Помнишь ту девочку-подростка, племянницу моей покойной супруги Елены? Иногда она встречалась нам после учения в саду. Видел бы ты её сейчас – она расцвела, как роза. Если бы не церковный запрет, я бы давно женился на ней, а так… Грех, Кевкаменос, слабость человеческая, оказывается сильней наставлений духовных отцов. Склирена родила мне дочь. Жалко будет оставить её ложе.

– Я не понимаю, Константин, как так можно! – всплеснув руками, изумлённо воскликнул Катаклон. – Тебя ожидает престол, а ты жалеешь о какой-то там любовнице!

– Какой-то там… Я не буду, как сделали бы наши патриции, скрывать её от взоров гостя. Подойди к окну, выгляни в сад. Вон она гуляет по мраморной дорожке и вкушает сладкий персик. И сама она подобна персику.

Они подошли к раскрытому окну.

Молодая невысокая черноволосая женщина в долгом коловии[76]76
  Коловий – накидка.


[Закрыть] медленно шла по роскошному саду. Увидев Константина, она маленькой изящной ручкой послала ему воздушный поцелуй и заулыбалась.

Улыбка у Склирены была приятной, но её никак нельзя было назвать красавицей. Мясистый нос, толстые губы, тяжёлый подбородок, густые, сведённые в линию чёрные брови – Катаклон не нашёл в этой Мономаховой любовнице ничего особо привлекательного.

Когда Склирена, поприветствовав его, скрылась из виду, он тихо сказал Константину:

– По-моему, Зоя намного красивей.

Пожав плечами, Мономах коротко ответил:

– У нас с тобой разные вкусы.

– Пойми, Константин, – с жаром стал убеждать его Кевкамен. – Тебя никто не заставляет отказываться от Склирены. И тем более от дочери. Как, кстати, её нарекли?

– Мария.

– Мария. В честь Богоматери. Хорошее имя. Ласковое, как журчание ручейка. Так вот. Я здесь затем, чтобы получить точный ответ: согласен ли ты на брак с базилиссой? И знай: женитьба твоя на Зое – только повод склонить на твою сторону чернь. Зоя популярна в народе. А сядешь на трон, можешь поступать, как хочешь, и спать, с кем тебе заблагорассудится. Хоть гарем заведи, как сарацинский халиф.

Мономах задумался, по привычке сплёвывая сквозь зубы.

– Ответишь Лихуду «да», – промолвил он после недолгого размышления. – И довольно о политике. Давай выпьем и забудем на время волнения и тревоги. Ничто так не отвлекает от забот, как хорошая трапеза и сладкое хиосское вино.

Мономах хлопнул Катаклона по плечу и увлёк его обратно к столу.

13

За морским заливом над горами гремели грозовые раскаты, ночное чёрное небо прорезали яркие просверки молний; захлёбываясь в дикой злобе, шумел неистовый бешеный ливень.

Патрицию Мономаху не спалось. Он открыл в спальне забранное слюдой окно и полной грудью вдыхал свежий влажный воздух ненастья, не замечая, что лицо, волосы и борода все стали мокрыми, а дождь уже яростно барабанит по подоконнику.

Длани судорожно вцепились в оконную раму, было страшно и одновременно радостно, сердце стучало в тревожно-весёлом трепетном ожидании.

Значит, его, Константина, не забыли в столице, его ждут, на него надеются! Он нужен, нужен империи! Неужели… Не верится, что это возможно! Он будет восседать на золотом троне, ноги его будут облегать пурпурные кампагии[77]77
  Кампагии – обувь византийских императоров.


[Закрыть], царская хламида будет струиться с плеч, а над челом на золотых цепях будет висеть сверкающая, усыпанная бриллиантами корона! Для этого стоило претерпевать неудачи и невзгоды, стоило гнить в этой пропахшей пылью веков Митилене, наполненной мрачными тенями древних правителей и поэтов.

Вот были царства, полисы, жили и правили здесь, на берегах виноцветного моря, персы и афиняне, Кей и Эвандр, Диоген и Аристоник. И что осталось от них теперь? Одни скупые воспоминания, полустёртые временем лица на старинных статирах да напыщенные строки древних сказаний. Эти правители травили друг друга, убивали, уничтожали, хватаясь за ускользающую из рук власть, они вырождались, порой беря в жёны собственных сестёр ради сохранения «чистоты крови», их потомки становились ничтожными дегенератами, придурками.

Константин спросил сам себя: а что ждёт империю ромеев? Не судьба ли этих древних правителей, наместников и царьков? Стало страшно даже, когда вспомнилась хорошо знакомая по хронографам история Ромейской державы. Вот длинный ряд порфироносных императоров, среди них встречаются достойные мужи – Юстиниан, Василий Македонянин, Роман Лакапин, – но есть и ничтожные: пьяницы, гуляки, дураки. Есть коварные жестокие деспоты и трусливые слабые бездарности, прячущиеся под женские юбки в гинекее.

И дорога к трону почти всегда и везде обильно полита кровью. Пролить кровь суждено будет и ему, Мономаху. А что, если заговор провалится, его схватят, ослепят?! Константин содрогнулся от одной мысли о возможной неудаче. Тогда надо будет бежать, вовремя укрыться где-нибудь на Востоке, у арабов или персов. Он, Константин, хорошо знает арабскую речь, он договорится с мусульманами, ему помогут. Не кощунство ли?! Не предательство ли это?! Он, христианин, способен навести на своих единоплеменников полчища неверных!

Мысли путались в голове, Мономах набожно перекрестился.

– О, Господи! Избавь меня от лукавого и направь на путь истины! – прошептал он.

Только сейчас он заметил, что весь вымок, и поспешил закрыть окно. Гроза проходила, вдаль уносились огромные чёрные тучи, и на душе стало спокойней, подумалось уже без страха: да, он должен перешагнуть через свою совесть, если это будет необходимо. Важно не то, каким образом добыта власть, а для чего она взята. Для того, чтобы предаваться всуе неге и удовольствиям, или для державных дел. А разговоры о предательстве и честности нужно отбросить! Вот он, Мономах, по сути, сегодня предал Склирену. Да, она племянница его покойной второй жены, он не может жениться на ней, по христианскому обычаю. Но всё равно, он отказался от неё ради престола, он готов растоптать её любовь, её чувства, и свои чувства отмести, как ненужный хлам. Трон того стоит!

Старинный друг Кевкамен принёс ему надежду. Сейчас он, усталый с дороги, спит сном праведника, невзирая на раскаты грома за окнами. Спит Катаклон, спит Склирена, спит, разбросав руки в стороны, маленькая Мария, спят слуги. Один он, патриций Константин Мономах, не спит. Он пытается провидеть грядущее и не может, он мечется по опочивальне, падает на колени перед образами, и перед взором его вспыхивают, как молнии, вырываясь из темноты, лица прежних почивших в Бозе императоров.

«Не бойся! Не страшись! Ты знаешь, на что идёшь и для чего!» – напутствует его явившийся из мрака кареглазый лысоватый человек, так хорошо знакомый. Кто это? А, как же он забыл? Это Юстиниан! Он видел лицо самого великого из императоров Ромеи в Равенне[78]78
  Равенна – город в Италии, в VI–VIII веках принадлежал Византии.


[Закрыть], на мозаике в соборе. Юстиниан исчезает, расплывается во мраке, на смену ему приходит другой император в пурпуре, седобородый, худощавый, смуглый, чем-то немного похожий на самого Мономаха.

«Это Роман Лакапин[79]79
  Роман Лакапин – византийский император, правил в 920–944 годах.


[Закрыть]»! – догадывается Константин.

– Будь твёрд! Никогда не отступай! Ты не царского рода? Ну и что. Я был сыном простого крестьянина, а чего достиг! А ты хотя бы патриций по рождению. Твоя мать – из рода Склиров. Род Склиров мятежен? Варда Склир трижды подымал бунт против отца базилиссы Зои? Так будь мудрее Варды Склира – помирись с правящей династией. Возьми в жёны мою правнучку. Установи тем самым мир в империи. Я тоже мог поднять войско, свергнуть малолетнего императора, но я не сделал этого. Я поступил иначе. Я дочь свою отдал ему в жёны и получил власть, о которой мечтал. Думаешь, мне было легко? И ты следуй моему примеру. Говоришь, Зоя неплодна? Ты глупый мальчишка, Константин! Послушай, что скажет тебе старый базилевс Роман: это же твоё счастье! Я кончил свой земной путь в монастыре на Проти по милости собственных сыновей. Они свергли меня с престола, не дали дожить спокойно. Четыре последних года я просидел в затворе. Ты будешь более счастлив, Константин.

Роман усмехается, становится рядом с Мономахом на колени и истаивает, исчезает, обратившись в белое полупрозрачное облачко.

Константин ощущает запах фимиама, видит голубоватый струящийся дымок и вдруг чувствует, как силы покидают его. Он падает ничком на каменные плиты пола, шепчет молитву и на короткое время впадает в беспамятство.

14

Окутывавший Любара густой туман внезапно рассеялся, он с усилием открыл глаза и увидел над собой уже смутно знакомый сводчатый потолок и ковры на стенах.

«Где я? Нешто на том свете?! – мелькнула в его голове мысль. – И что ж се за камора такая? Рай аль ад предо мною? А может?..»

Любар вспомнил вдруг дверь над крыльцом дома и женский голос. Так, может, он жив, он не умер и по-прежнему обретается в Царьграде?

Молодец попытался приподняться на ложе, но ощутил резкую боль в груди, застонал и в бессилии повалился обратно на пуховые подушки.

Вдали раздалось шуршание одежды и лёгкие торопливые шаги. К ложу подошла молодая черноволосая женщина в долгом шёлковом одеянии. Лицо её выражало обеспокоенность, большие миндальные глаза источали ум, в ушах покачивались крупные серебряные серьги.

– Кто ты? – пробормотал по-гречески Любар. – Ты ангел? Я что, на тот свет угодил?

В ответ послышался тонкий серебристый смех.

– Ты очнулся. Наконец-то, – сказала девушка. – Опасность умереть миновала. Не знаю, зачем ты торопишься на тот свет. Господь решил дать тебе пожить на этом. Ты в доме на улице Меса. Я – Анаит… А-на-ит, – повторила она по слогам. – Мои родители были армяне.

– Значит, ты не гречанка? – Любар улыбнулся. – Да, ты говоришь не так, как греки. А я из Руси родом, службу несу во дворце.

– Из Руси? – Брови девушки изумлённо изогнулись. – А я думала, ты нурман. Один из тех наёмников, что служат за деньги и наводят страх на весь город своими кутежами и безудержным развратом.

– Не из тех я, – Любар решительно замотал головой.

– Лежи спокойно, ты ещё очень слаб. По крайней мере, седьмицу тебе надо пробыть в постели. Так сказал лекарь.

– Долго же, верно, я тут валяюсь. Одни хлопоты тебе со мной, милая девушка. Не надо было меня и подбирать. Валялся б средь улицы, сдох бы, как пёс приблудный, и бог со мною. Всё едино пользы никакой, – с грустной усмешкой промолвил Любар. – Не стоило, поверь, утруждать себя заботами.

– Ты не смеешь говорить такое! – вспыхнула Анаит. Она в гневе топнула ножкой. – Жизнь дана нам Богом! И дана для добрых дел, для покаяния и поиска путей к спасению, – продолжила она суровым тоном духовной наставницы. – Если тебе не по душе твоя служба, уйди, отыщи себе иную стезю. Но не смерти же искать! Тогда зачем приходить в этот мир?! Ты думаешь, другие не страдают, не мучаются?!

Любар промолчал, уныло воззрившись на сводчатый потолок.

– Ты добрый воин, витязь, я заметила это из окна. В ту ночь нас с мамкой разбудили крики, звон мечей и доспехов. Я отворила окно и увидела при свете луны, как ты бьёшься один против четверых. Кто они были? Наверное, разбойники. Или нет, скорее мятежники. Всей душой я хотела помочь тебе. Но что я могла? Поднять шум? Выскочила, распахнула двери, а ты уже лежал, весь в крови, израненный, возле крыльца. Без памяти, один посреди холодной ночи. Неужели ты думаешь, я бросила бы тебя умирать?! Неужели, считаешь, в людях исчезла добродетель?! Да что ты такое испытал, что пережил?! Отчего в голове у тебя гнездятся такие мысли?!

Любар с усилием приподнялся на локтях.

– Вопрошаешь, что пережил я? Набеги вражьи, битвы, кровь. Видел, как товарищи, с коими сотни вёрст прошёл, под мечами и стрелами смерть обретают. Как огонь сёла и нивы пожирает!

– От того и жизнь тебе не мила? – спросила девушка, взбивая подушку и едва не силой заставляя его лечь.

– На Русь хочу. Опостылело тут, в Царьграде. Кому по нраву лить кровь за чужое? Вот польстился на сто литр злата, нанялся в этерию, покои базилевсовы сторожить. Теперь жалею, не послушал воеводу Иванку.

– А что ты ночной порой у нас на Месе делал? – удивлённо спросила Анаит. – И что за люди на тебя накинулись?

– Что за люди, ведать не ведаю вовсе. А ночью… Да проэдр Иоанн велел сопровождать его. Ходили в дом какой-то, шли обратно, люди те и наскочили. Проэдр убежать успел, ну а меня вот обступили.

– Проэдр Иоанн? Я не слышала о нём ничего хорошего. Говорят, он грубый и жестокий человек. А вдобавок ещё и труслив. – Анаит брезгливо поморщилась. – Бросил тебя умирать под вражескими мечами.

– Что мы всё обо мне? Ты бы лучше о себе поведала, – попросил Любар. – Откудова будешь, давно ли в Царьграде живёшь?

– А что говорить? Тяжело вспоминать, горестно. – Девушка махнула изящной смуглой ручкой. – Мой отец был спарапетом в Васпуракане. Пришли ромеи, отобрали все наши земли. Потом я осиротела. Так и жила бы в нищете, помог один дальний родич… Кевкамен Катаклон, спафарокандидат.

– Катаклон?! – Любар, округлив глаза, снова приподнялся на локтях, но застонал от боли и рухнул обратно на ложе. – Дак он ведь нас и уговорил тут остаться! Всё окрест воеводы отирался.

Анаит с удивлением вскинула голову:

– Вот как? Мир тесен… Кстати, чуть не забыла спросить. Как же тебя зовут, славный витязь?

– Любар.

– Так знай, Любар. Этот дом как раз и принадлежит Катаклону. Он помог мне, но… Не могу сказать, добрый ли он человек, – Анаит пожала плечами. – По крайней мере, я ничего не стану говорить ему о тебе. Сейчас он, слава Христу, в отъезде. Уехал к матери во Фракию.

– Бог с ним, Анаит. Экое имя. Нежное, яко листьев шелест. – В словах Любара слышалась ласка, даже благоговение.

Анаит, сама не зная отчего, вспыхнула. Только смуглость кожи скрыла румянец на её впалых ланитах.

– Вот что, девица добрая, – продолжал тем часом Любар. – Мыслю, оставаться мне у тебя долго не след. Просьбу к тебе имею. Ты пошли-ка кого из своих в Палатий, пусть сыщут там Порея, дружинника. Поведать ему надо о ранах моих тяжких. Отмолвите: лежу, мол, сил встать нету. А то уж он, верно, ума не приложит, куда я подевался.

– Сделаю всё. Ты… Любар… Ты обещай мне. Пока тут будь, у меня. Рано тебе вставать.

– Да я б… Я б топерича всю жизнь тут с тобою! – невольно сорвалось с уст Любара.

Он сильно смутился, испугавшись своей откровенности, а девушка вдруг расхохоталась, живые огоньки её смеющихся глаз с лукавинкой заскользили по его растерянному, бледному от потери крови лицу.