Текст книги "Переходный период: цели изучения, теория и практика"

2.2. Россия в международном контексте

На мой взгляд, прав был К. Г. Холодковский, утверждая, что главная цель наших трансформаций – это «воссоединение с мейнстримом исторического процесса, то есть включение в процессы глобализации, которые берут нас в жесткие рамки, что и будет определять будущее России. «Глобализационные процессы… резко обостряют конкуренцию за “место под солнцем”, каждая страна стремится найти свою нишу в мировом экономическом раскладе».

И – далее, «наша теперешняя страна – это сырьевая база, сырьевой придаток ведущих стран. Наш интеллектуальный потенциал, которым традиционно сильна Россия, своими достижениями в основном обслуживает научно-техническое развитие зарубежных стран». Эта модель развития получила название «латиноамериканской». «Если “верхи” включены в процесс глобализации как субъект, то остальное население в лучшем случае является его объектом, а в худшем – вообще маргинализируется».

Приходится признать, что мотором наших преобразований были как раз те группировки элиты, которые связаны с экспортно-сырьевой ориентацией нашей экономики. Холодковский заключает, «наиболее сильные группировки элиты, по сути, не заинтересованы в изменении складывающейся экономической, а значит, и социальной модели. Вязкое сопротивление бюрократии, как это уже часто бывало в России, гасит реформаторские порывы» [Холодковский, 2003: 354–357]. Как пишут другие авторы в том же сборнике, именно в переходных процессах выявляются разнонаправленные векторы социальной динамики, разделяющие население России и других стран на тех, кто включен в глобальное информационное поле и исключен из него. В конечном счете степень и форма включенности в производство и распространение информации формируют социальную структуру информационного общества.

Интересный вывод сделал в том же сборнике Д. Е. Фурман. Он полагал, что система, начинавшаяся как демократическая, со временем стала безальтернативной. При этом демократическая форма сохранилась. «Распространение безальтернативности на все сферы управления означает ослабление “обратных связей”… При утрате “обратных связей” кризис настигает систему неожиданно, когда пытаться справиться с ним уже поздно, и как показала гибель СССР, никакие действия силовых структур и спецслужб предотвратить его не могут» [Фурман, 2003: 5].

2.3. Насколько силен ‘Path Dependence’ фактор?

Как пишет Р. Капелюшников, издержки расставания с социализмом были явно недооценены. «Никто не ожидал, что трансформационный кризис может растянуться на целое десятилетие или что объем производства может сократиться почти вдвое… Переходный период оказался мучительным и затяжным, вызвал резкое падение уровня жизни и осуществлялся с сильнейшей «пробуксовкой». С другой стороны, реакция российского общества на перемены «оказалась на удивление приглушенной и невзрывной», и можно «только поражаться устойчивости российского общества и степени его нечувствительности к импульсам саморазрушения, которую оно демонстрировало не протяжении всего пореформенного периода». И это при том, что данный автор признает, что значение институциональных реформ также было явно недооценено [Капелюшников, 2003: 86–89].

С моей точки зрения, этот автор тоже недооценил целый ряд важнейших факторов и сил. Во-первых, предперестроечную раскачку и разбалансировку социальных и политических сил. Несмотря на наличие Госплана СССР, министерств и ряда других «вертикальных» регулирующих институтов, в действительности вся система управления – самоуправления сверху донизу фактически не существовала. И акции властных структур, подобные «госприемке» или «мерам по борьбе с пьянством» ничего, кроме озлобления населения, вызвать не могли.

Во-вторых, неформальная установка позднего брежневизма «живи и давай возможность жить другим», укоренившаяся в общественном сознании, фактически означала переход к дикому капитализму. Наступил период расхищения и распродажи активов госпредприятий, позволяя выживать одним и наживаться другим. 26 мая 1988 г. был принят закон о «Кооперации в СССР», который фактически легализовал предпринимательскую деятельность, прежде всего, за счет использования ресурсов и мощностей государственных предприятий.

Гайдаровские реформы не оставили основной массе населения никакого другого выхода, кроме занятия перепродажей, перекупкой названных выше активов, а также мешочничества и поденщины. Хуже всего пришлось армии, а гражданское население быстро приспособилось к ситуации «дикого рынка», который еще многие годы расширялся и процветал.

Так что если ‘Path Dependence’ фактор, то есть фактор «колеи прошлой эпохи» и существовал, то он относился к слою российской бюрократии всех уровней и рангов.

К сожалению, роли класса российской бюрократии в эпоху перестройки не придавалось значения. А зря, потому что и после революции 1917 г., и во все последующие переходные периоды именно этот класс был основой относительной стабильности, поскольку именно он обеспечивал эту устойчивость государства. Как пишет французская исследовательница М. Мендрас, в условиях экономики выживания «существует зависимость человека от администрации, причем она работает «не иерархически. Каждый чиновник имеет свою сферу деятельности, свою маленькую власть, не считаться с которой не может даже его начальник… Если Россия существует, то именно потому, что существуют эти государственные, публичные муниципальные, административные сети, системы и т. д.» [Мендрас, 2003: 47–50].

2.4. Экономика переходного периода

На какие теоретико-методологические принципы она опирается? Как я утверждал ранее, «переходное общество – политический эвфемизм, “зонтичное” понятие, накрывающее множество разнородных и разнонаправленных процессов… Теоретически есть два полярных типа переходных обществ: креативный и деструктивный. И в том и в другом, наряду с производством благ, идет производство рисков». Однако креативные общества, «осуществляющие переход к более высокой стадии модернизации, несмотря на риски и опасности, сопровождающие этот процесс, в конечном счете увеличивают свой креативный потенциал и жизненный ресурс. Деструктивные общества, как правило, отмечены процессами прогрессирующей де-модернизации и архаизации… их жизненный ресурс сокращается». Поэтому, как мне тогда представлялось, перестройка, реформы были в тот период формой жестокой борьбы новых и прежних кланово-корпоративных структур за передел социально освоенного пространства страны. Причем в тот, начальный период, она велась диктаторскими методами «дикого Запада», что породило поток рисков этой силовой реструктуризации, которым молодое государство было не способно управлять [Яницкий, 1997: 37–38, 46].

Однако, как отмечал А. А. Кара-Мурза, у России есть две болезни: антиобщественность государства и антигосударственность общества. Кара-Мурза подчеркивал, что этот разрыв имеет не столько идеологический, сколько институциональный характер. Корни этого противостояния этот автор видит в дуализме российской цивилизации [Кара-Мурза, 1997].

Но наиболее мощной разрушительной силой в отношении ранее сложившихся социальных и экономических институтов стал распад и/или насильственная перестройка нормативно-ценностной системы большинства населения страны, осуществлявшаяся «новыми русскими». Тот начальный период экономической перестройки страны на рыночных началах был реализован насильственно, именно методами «дикого Запада». Поэтому Россия еще длительное время оставалась обществом «точечной», или «рецидивирующей», модернизации. Это в конечном счете привело к разделению производственного (в широком смысле) потенциала новой России на две производственные структуры: модернизирующееся и потому богатеющее меньшинство и архаизирующееся большинство, разрыв между которыми растет и сегодня, и при нынешнем положении дел, при переходе к НТР-4, еще и увеличится.

Кара-Мурза [1997: 1–25] констатировал, что Россия, «прорубив окно в Европу», впустила в себя вирус европоцентризма. В результате в России сложилось противоречивое соединение архетипов традиционного и современного обществ, что нашло свое отражение в длительной борьбе между западниками и славянофилами. Это разделение существует и сегодня, но чем дальше, тем больше локальные «традиционные» хозяйства становятся все более зависимыми от глобальной экономики и геополитики. И каковы бы ни были заявления и призывы современных российских традиционалистов, в действительности их активы, имущества, семьи и они сами уже целиком зависят от глобальной экономики и геополитики.

В том же году акад. Т. И. Заславская вводит в научный оборот понятие социально-инновационного потенциала общества, под которым она подразумевает возникновение социального механизма саморазвития прогрессивных преобразований. Заславская выделяет также базовый слой российского общества, состоящего из «наемных работников средней и невысокой квалификации, занятых исполнительским трудом. Это пролетаризированная интеллигенция и полу-интеллигенция, большинство рабочих, крестьян, работников торговли и сервиса. Около ½ их семей живут за чертой бедности, остальные – на уровне, близком к прожиточному минимуму. Главной проблемой этого слоя является выживание…» [Заславская, 1997: 173–174]. С моей точки зрения, этот прожиточный минимум – принципиально важный критерий развития нашего общества, в том числе в переходный к НТР-4 период.

2.5. Изменение социальных институтов

Уже с самого начала этого десятилетнего проекта проблема «реальный» федерализм vs не менее «реальный» сепаратизм встала в политическую повестку дня российского государства, и ее актуальность сохраняется сегодня. Недавно вышедшая монография по конституированию современной политики в России [Патрушев и Филиппова, 2018] не внесла ясности в эту фундаментальную проблему. Однако некоторые проблемы, относящиеся к исследуемой нами теме переходного периода, весьма актуальны. Это – проблемы обретения субъектности новыми агентами на политическом поле, раскола в отношении политико-административной матрицы и императива развития. Последнюю проблему я интерпретирую как императив формирования «сложной» политики, отвечающей сложности локально-глобальных социобиотехнических трансформаций, затрудненных к тому же уже идущей перестройкой институтов международного права. Но вернусь к проекту «Куда идет Россия?».

То что в процессе всякого переходного периода происходит трансформация политических институтов – это аксиома данного процесса, потому что если бы институциональная система России работала «по науке», то не было бы у нас никаких кризисов и дефолтов. Но вот как именно соотносятся процессы экономических социальных и политических трансформаций, до сих пор не совсем ясно. Более или менее ясно одно: все эти составляющие жизни СССР/России уже сами по себе, без каких-либо декретов или указаний, находились в весьма неустойчивом положении.

Источник этой неустойчивости, с моей точки зрения, коренился в директивном характере экономики позднего СССР, которая входила во все большее противоречие с транснациональными и весьма мобильными формами экономической активности развитых стран. Другим фактором риска была зависимость экономики СССР и благосостояния его граждан от цены на нефть на мировом рынке. Третьим по важности фактором распада СССР было обретение все большей экономической самостоятельности входившими в него тогда республиками. Лозунг «братства народов СССР» вошел в вопиющее противоречие с растущим сепаратизмом республиканских властей. Наконец, возможно, самым главным фактором риска в этой сфере является уже идущая полным ходом деградация, вплоть до полного игнорирования, международного законодательства, основы которого были созданы более 50 лет назад.

Для характеристики назревающего кризиса политической системы важным является тот факт, что «в посткоммунистической России сложилась политическая система, принципиально отличная от систем других посткоммунистических стран. Россия – единственная европейская страна, в которой ни разу не происходила ротация власти, и где возможность такой ротации не увеличивается, а уменьшается» [Фурман, 2003: 24]. И далее: «Особенность нашей революции 1991 г. заключалась в том, что движение, субъективно являвшееся более или менее демократическим, пришло к власти не демократическим правовым путем, закрытым для него как для движения меньшинства. Эта своеобразная ситуация и является “зародышем”, из которого возникла наше постсоветская политическая система» [Фурман, 2003: 25].

2.6. Индивид и семья в период перестройки

В начале рассматриваемого проекта обращение к проблеме качества населения имело принципиальное значение, потому что, как предполагалось, «человеческий материал сопротивляется реформам» [Фирсов, 1997: 350]. Причины этого явления видели в усиливающемся влиянии на человека стохастического характера социального развития, «для многих людей перестали существовать правила, согласно которым они жили в том мире, где родились и провели существенную часть своей жизни».

То есть речь шла о распаде существовавшей институциональной системы и процессе хаотизации социальной среды их обитания. Фирсов напоминал, что «безгосударственность в свое время резко изменила, дестабилизировала политический климат Западной Европы и ускорила появление тоталитарных режимов…». Вторая причина – «это конфликты старой и новой культур… Нынешний период властно требует, чтобы проблемой стал сам человек». Третью причину Фирсов видел в феномене «разгерметизации» человека. «Разгосударствление, деэтатизация кажутся делом вполне естественным и необходимым… Стихия децентрализации и деэтатизации породила распад привычных связей, создала конфликтогенные ситуации на самых различных уровнях социальной структуры, когда отдельные люди начинают разрушать жизненное пространство, среду обитания, обесценивают ценность самой жизни…»

Этот автор не видел (или не хотел видеть) главные причины социальной хаотизации, к которым относятся распад СССР как такового, слабость существующей экономической системы и жестокая борьба за власть и собственность в новом обществе, именуемом Российской Федерацией. Ссылка на неумение и неспособность советских людей добиваться успеха, нежелание выносить на рынок свои знания и таланты тем более неубедительна. На какой именно рынок? Кто задает его правила игры? Какими способами можно, и какими ни в коем случае нельзя добиваться «успеха», – на эти вопросы у автора нет ответа. Тезис о новой роли социолога как адвоката, защитника «человека от самого себя», также не представляется мне убедительным [Фирсов, 1997: 351–352].

Одной из главных черт индивидуальной и групповой динамики, явно обозначившейся в 2003 г., была адаптация россиян к динамике неопределенности. Но адаптация к ней, как отмечала Заславская, «происходит на базе нисходящей мобильности; она имеет вынужденный, а не добровольный характер; сочетается с сужением, а не с расширением сферы социальной свободы». Вывод Заславской пессимистичен: «Вряд ли в ближайшие годы в России могут возникнуть новые социальные силы, способные вытянуть ее из сложившейся колеи. Более вероятно сохранение тех же тенденций, которые имеют место сейчас: раскол между властью и обществом будет лишь углубляться, элита – богатеть за счет ренты от эксплуатации общенародных ресурсов, а трудовой народ страны – расходовать энергию, знания и инициативу на выживание и некоторое улучшение собственной жизни, не задумываясь о более широких вопросах» [Заславская, 2003: 397].

Еще более определенно высказался Б. А. Грушин: мы живем в эпоху цивилизационных изменений. Речь идет о «кардинальной ломке социальной структуры общества (на уровне социума в целом) и коренной ломке человеческой породы (на уровне персональной жизни отдельных людей)» [Грушин, 2003: 365]. Тем не менее Н. И. Лапин полагал, что кризисный этап завершился и «началась институционализация нового социального порядка» [Лапин, 2003: 370].

2.7. Продвинулись ли общественные науки в междисциплинарном анализе?

В целом – да и весьма существенно. Такому взаимодействию способствовал целый ряд факторов. Первый, установка идеологов и организаторов проекта на междисциплинарный подход, что было заявлено в самом описании данного проекта. Он задумывался и реализовался именно как междисциплинарный проект. Второй, сам переходный период от социалистического к капиталистическому укладу был весьма сложным и потому требовал его многостороннего анализа. Третий, почти каждый из индивидуальных и групповых участников этого проекта отмечал многосторонний и многоуровневый характер этого переходного периода, что требовало от них междисциплинарного подхода. Пожалуй, в этом направлении российские общественные науки продвинулись много дальше, чем их западные и восточные коллеги, в чем я вижу несомненную заслугу Т. Заславской и Т. Шанина как инициаторов и организаторов этого научного марафона. Четвертый: некоторый перекос в сторону «обобщающих» типов социального знания (истории, экономики, культурологии, социологии и геополитики) вполне отвечал задачам всестороннего исследования этого (невиданного ранее!) переходного периода. Ведь речь шла не о революции и гражданской войне, как это было сто лет назад, а об относительно мирном переходе российского общества от социализма к капитализму.

Вместе с тем о взаимодействии общественных и естественных наук ничего сказано не было, хотя к тому времени в СССР/России существовало мощное экологическое движение, российские ученые уже много лет принимали участие в таких международных междисциплинарных проектах, как «Человек и Биосфера». Мои личные контакты с рядовыми и выдающимися российскими естествоиспытателями выявили следующие причины размежевания между общественными, естественными и социальными науками и соответствующими инженерно-техническими разработками.

Первая, это сохранившееся их институциональное размежевание. Несколько попыток российских ученых академиков А. П. Виноградова, Н. Н. Моисеева, В. Е. Соколова, О. Ю. Шмидта, Д. И. Щербакова, А. Л. Яншина начать назревшее сближение социальных и естественных наук не дали результата, слишком глубоко было это институционально и экономически закрепленное размежевание. Не помог даже авторитет акад. В. И. Вернадского, выдающегося российского ученого и энциклопедиста.

Вторая: интересы и исследования естественников постоянно подпитывались запросами народного хозяйства и не в меньшей степени – военно-промышленным комплексом. А установки и траектории развития общественных наук, за исключением археологии и исторической науки, всегда находились под недреманным оком идеологического отдела ЦК КПСС.

Третья: когда началась перестройка, общественники приняли в ней активное участие, тогда как представители естественных и инженерных наук заняли выжидательную позицию. В одной из моих кратких бесед с нобелевским лауреатом акад. А. М. Прохоровым, он сказал, что «академическая наука» составляет, по его мнению, не более двух (!) процентов от общего научного потенциала СССР.

Четвертая: наконец, за исключением медицины, которая всегда была междисциплинарной областью знания-действия, практических мостов между общественными и естественными науками тогда не существовало. Только в последнее десятилетие в связи с развитием гибридных войн и других интегрированных структур и процессов задача практического взаимодействия самых различных отраслей знания стала в глобальную повестку дня.

2.8. Краткие выводы

Как утверждала акад. Т. И. Заславская, характер развития России в постперестроечный период «не соответствует понятиям ни революции, ни великих реформ, я скорее назвала бы его кризисной трансформацией». В более «чем половине случаев адаптация россиян происходит на базе нисходящей мобильности; она имеет вынужденный, а недобровольный характер, сочетается с сужением, а не с расширением сферы индивидуальной свободы». Нет «оснований ожидать, что в России могут возникнуть новые социальные силы, способные вытянуть ее из сложившейся колеи… Страна же и дальше будет двигаться в направлении, противоположном мировому развитию. Причем главное содержание ее жизни во все большей степени будет сводиться к преодолению разнообразных кризисов», но долго так продолжаться не может» [Заславская, 2003: 392, 395, 397].

Тем не менее значение этого многоуровневого и междисциплинарного проекта очень велико. Пожалуй, впервые организаторам проекта удалось вовлечь в дискуссию о прошлом, настоящем и будущем России такое количество высококлассных специалистов, но с разными установками и взглядами на процесс трансформации. И, главное, поддерживать неослабевающий интерес к этому проекту. Кроме того, выяснилось, что сама форма такого междисциплинарного проекта есть площадка для продолжающейся дискуссии, без которой анализировать динамику переходного периода просто невозможно. Этот тезис напрямую относится и к анализу нынешнего переходного периода от НТР-3 к НТР-4.

Мы вплотную подошли к необходимости производства междисциплинарного знания, которое бы отвечало решению нескольких задач: производству такого знания, которое соответствовало бы сложной СБТ-структуре общественного организма, выявлению его нелинейной динамики и разработке необходимого исследовательского инструментария.